Текст книги "Искатель. 1987. Выпуск №1"

Автор книги: Евгений Лукин

Соавторы: Любовь Лукина,Владимир Рыбин,Валерий Привалихин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Губы не дуры у Бандуры!

– Его только в деревню и посылать.

И взвинченно-радостный голос самого Бандуры частил скороговоркой:

– …Дынник от нее, а она прямо на шею: хочу, и все тут. «Что, – спрашиваю, – мужики-то в селе совсем перевелись?» – «Все воюют, – говорит, – а тут остались одни недоростки или переростки…»

– Отставить! – взвизгнул за спиной Гаврилова изменившийся до неузнаваемости голос Меренкова. – Хватит болтать!

Может, целую минуту все недоуменно рассматривали вытянувшуюся его долговязую фигуру.

– Это мы так, командир, не сердись, – сказал Бандура, и Меренков как-то сразу обмяк после его слов, будто все время стоял не дыша, набрав полную грудь воздуху, и наконец выдохнул.

– Копать надо, – еле слышно произнес он. И вдруг сорвался с места, выхватил у Дынника лопату, начал торопливо расшвыривать землю направо и налево.

– Вы тут яму копаете?! – испуганно воскликнула девушка.

– Окопы, – не прерывая работы, выкрикнул лейтенант.

– Тут нельзя копать!

Она стояла, прижав руки к груди и отшатнувшись так, что, казалось, вот-вот упадет навзничь.

Меренков застыл с занесенной для очередного удара лопатой.

– Почему? – спросил Гаврилов.

– Это же Святая гора.

– Ну и что?! Мы, милашка, не в игрушки тут играем.

Он нарочно сказал это грубо, боясь, что совсем обалдевший лейтенант, чего доброго, послушается и заставит копать в другом месте, где снова придется резать дерн и начинать все сначала.

– Беда будет.

– Какая беда?

– Я не знаю. Наши здесь ничего не трогали.

– Может, из-за костей? – спросил Митин, деланно засмеявшись, и Гаврилов понял, что испугались-таки славяне. Немцев со всеми их пушками-танками не боялись, а от этого вот неведомого и таинственного у каждого мурашки в штаны посыпались.

– Каких костей?! – испуганно спросила Марыся.

– Да вон, целую кучу нарыли. Кладбище, что ли, тут?

– Не-ет…

– Чего ж тогда?

– Н-не знаю.

Гаврилов демонстративно спрыгнул а неглубокий еще раскоп, отобрал у Меренкова лопату, вонзил ее в землю. Лопата ударилась обо что-то твердое, но не застряла, как застревала в палках и даже в костях, а отскочила. Он выругался, покосился на людей, удовлетворенно отметив про себя, что минутный испуг проходит, обкопал подвернувшийся под лопату предмет, оказавшийся тонким и длинным, ухватил за один конец и вырвал из земли целиком. И понял: какая-то насквозь проржавевшая железяка почти метровой длины. Он взял ее за конец, там, где торчала небольшая поперечина, поднял над голевой, собираясь забросить подальше, и вдруг мгновенным проникновением вспомнил детство, когда они пацанами мастерили деревянные мечи и бесстрашно кидались в крапиву, рубя ее направо и налево. И другое мелькнуло – картинка из какой-то книжки – воин в шлеме и кольчуге с занесенным над головой блестящим мечом. Мелькнуло все это и пропало, и он снова замахнулся, чтобы выкинуть помешавшую работе Железяку. Но тут кто-то сзади вцепился ему в рукав.

– Дай мне, сержант, отдай, говорят!..

И он разжал руку, удивляясь неожиданной бесцеремонности этого недотепы Дынника. Обернулся, чтобы выругать его как следует, и не смог выговорить ни слова. Как-то по-особому бережно держа железяку на вытянутых руках, Дынник смотрел то на нее, то на сержанта белыми в свете луны, совершенно безумными глазами.

– Ты чего?..

Не ответив, Дынник вдруг выпрыгнул из раскопа, упал на колени перед грудой костей, бесстрашно заворошил их, перекладывая с места на место, и большая от бинтов голова его все дергалась из стороны в сторону.

– Товарищ лейтенант! – вдруг визгливо закричал он, не вставая с колен и не оборачиваясь. – Здесь нельзя копать! Ни в коем случае!

Кто-то засмеялся, и сержант тоже едва сдержал улыбку: надо же, до рядового бойца не дорос, а голос прямо генеральский.

Девчонка стремительно подалась к нему, будто поманил чем, и вдруг завизжала, прямо-таки по-бабьи зашлась, уткнувшись взглядом в пялившийся черными глазницами череп. Ухватилась за поднявшегося с колен Дынника, спряталась за него. А он, ровно так и надо, обнимал ее, поглаживал рукой по косе, перекинутой на спину, успокаивал. По виду Дынник был не старый – за тридцать, а неловкостью своей напоминал старика, К нему и относились соответственно, как относится знающая себе цену молодежь к людям, у которых все в прошлом. Старый да еще раненый – как иначе относиться?

– Отставить! – неожиданно для всех закричал Меренков. Подскочил к Дыннику, оттолкнул его от Марыси. – Копать надо, а не разговоры говорить!

Но Дынник оказался не таким послушным.

– Нельзя здесь копать! – закричал он тонким, упрямым голосом. – Это памятник, понимаете?!

– Какой памятник? – Меренков вроде бы даже растерялся перед его настырностью. Оглянулся на темневшую наверху часовню. – Вон где она, а тут чего?

– Археологический памятник, как вы не понимаете. Здесь раскопки надо проводить, а не копать как попало.

– Ты почем знаешь?

– Знаю, я же историк. – Замахал руками, хотел еще что-то сказать и вдруг заплакал. Глаза его будто загорелись под луной, и по темным щекам, взблескивая, покатились слезы.

Кричи он, доказывай, катайся в конвульсиях, ему бы с презрением сунули лопату в руки – «копай, придурок!». А тут все примолкли. И лейтенант, уже тянувшийся к пистолету, опустил руку.

– Это же стерильный слой, как вы не понимаете. Раз в сто лет такое попадается… Русская Помпея! Мечта всех историков… Века прошли, а никто не копал здесь, не трогал…

– С чего ты взял? – растерянно проговорил Меренков.

– Я знаю, вижу. Нельзя здесь копать…

Гаврилов решительно шагнул к Дыннику.

– Копай!

И выругался зло, не глядя на девушку.

– Не буду! – заорал Дынник. – Хоть расстреливайте! Тут предки наши дрались за родину, а вы…

– А мы чего делаем?! – в свою очередь, заорал Гаврилов.

– Родина – это что, по-вашему? Это и сегодняшнее, и вчерашнее, и все-все. Защищая Родину, надо сохранять ее, а не уничтожать, не зорить окончательно. Война кончится, а что останется?! Фашисты вон все наше рушат. А мы… – Он снова всхлипнул, будто всхрапнул.

Бойцы стояли в раскопе с лопатами, слушали перепалку.

Не будь их, Гаврилов, может, и поговорил бы с этим ненормальным. А то получается, что Дынник не его с лейтенантом убеждает не копать, а всех разом. А это на войне все равно что вражеская агитация. За такое – расстрел на месте, и будет по закону. И ошалевшего лейтенанта надо было вывести из шока. Девок никогда не видал, что ли, что так онемел?

– Ты мне эти разговорчики брось, а то не посмотрю, – с угрозой сказал сержант. – Нашел время!.. Прикажешь не окапываться, что ли? Немцы появятся, они нам покажут, если не окопаемся. Живые кости надо жалеть, живые…

– Да нету костей-то, все уж выкопали, – сказал Митин.

– Вот видишь? – обрадовался сержант. – Чего теперь-то? – И догадался, как успокоить всех: – Мы их снова похороним, этих… защитников. Если живы будем.

Дынник и сам только теперь разглядел: верхний нетронутый слой уже снят и дальше, с полуметровой глубины, шел чистый грунт без останков.

– Что толку? Все уж переворошили, – спокойнее, примирительнее заговорил он. – Для истории важны планомерные раскопки, все зарисовывать надо, что как лежит…

– Вот приедешь сюда после войны и зарисовывай, – сказал Гаврилов. И повторил понравившееся: – А пока живые кости пожалеть надо.

– Пускай идет ячейку рыть, – выговорил опомнившийся наконец лейтенант.

– Я тут буду, – пробурчал Дынник. Гаврилов незлобиво подтолкнул его.

– Иди, иди, если что будет, позовем.

– Правда, позовете?..

– Чего встали? – не отвечая на вопрос, крикнул бойцам: – Ночь недолга, успеть надо. Еще ведь ячейки копать. – И повернулся к Дыннику: – Пошли, покажу место.

Луна выкатилась совсем уже высоко, светила так ярко, что хоть читай. Поминутно оглядываясь, тяжело ступая по серебристо стелющейся под ноги траве, Дынник пошел следом за сержантом. Марыся постояла минуту и, ни слова не говоря, тоже пошла. И лейтенант как привязанный пошел следом.

– Везет же некоторым! – то ли насмешливо, то ли восхищенно сказал Бандура. И с хрустом вонзил лопату. – Эх, жисть-жестянка!

Никто не отозвался ни охом, ни вздохом – не поняли.

Летние ночи коротки. Как-то вдруг замутнела даль, и луна со своим пронзительным светом стала уж не госпожой в этом пространстве, а чужестранкой, которой нет дела до земли.

Меренков, все время маячивший между танковым окопом и ячейками пехотинцев, теперь побежал к танку, и скоро изнежившуюся тишину разбудил рев мотора. Черная громадина вынырнула из серой мути, подминая кусты, вползла на высоту, развернулась и с ходу ловко скользнула в окоп. Дернулась там раз—другой, зашевелила коротким клювом пушки, словно птица, устраивавшаяся в гнезде. Из танка выскочил лейтенант, стремительно выскочил, будто его вытолкнули оттуда, встал во весь рост на башне.

– Торопись! – крикнул бойцам, разравнивавшим бруствер. – Засветло надо замаскироваться!

Марыся стояла неподалеку, глядела во все глаза. Она еще никогда не видала танков и теперь недоумевала, как это Красная Армия отступает, когда у нее такие большие железные машины?!

Бойцы засуетились, принялись укладывать на бруствер куски дерна. Они носили их, ухватив за траву. Трава была длинная, дернины покачивались у них в руках, и Марысе чудилось во всем этом что-то ужасное.

– Эй, сачок, хватит придуриваться! – крикнул танкист Гридин.

Дынник, снова стоявший на коленях перед грудой костей, даже не обернулся.

– Сержант, приведи в чувство этого придурка!

– Одни работают, а другие… Ничего себе…

– Кончай там, – подал голос сержант Гаврилов. – Потом разберешься.

– Потом не до того будет, – проворчал Дынник. Где-то он раздобыл тряпки и теперь заворачивал в них вырытые железяки, в которых при утреннем свете ясно просматривались мечи, серпы, длинные наконечники копий.

– Что тут было? – замирающим голосом спросила Марыся, подойдя к нему со спины и стараясь не смотреть на разбросанные черепа и кости.

– Как село называется? – спросил Дынник, резко обернувшись.

– Городня же. – Она помнила, что ее спрашивали о селе еще ночью, и подумала, что раненый этот красноармеец, видать, совсем плох, раз переспрашивает.

– Я так и знал!

– Чего?

– Говорил же ведь: по названиям надо искать. Железо, дерево, кости – все гниет, все пропадает во времени. А названия живут… Городня? – обернулся он к Марысе.

– Городня.

– Город, значит. Вот он тут и был, город. Один из многих на Руси.

– Не было никакого города.

– Не было? А чего ж вы тут не копали никогда?

– Старухи говорили: нельзя, Святая гора.

– Почему нельзя? С чего они это взяли?

– Не знаю. Так издревле.

– Издревле! Вот! Все вроде бы позабылось, а что-то ведь и осталось. И название села осталось. И часовню кто-то поставил. Смутна память людская, смутна, но и крепка!..

– Эй, придурок, давай помогай!

– Ничего себе, будто дома устроился, будто и войны нет…

– И с бабой…

– Отставить разговорчики! – крикнул Меренков. Все-то пропускал мимо ушей, а когда Марысю затронули, услышал.

Он подошел к сидевшему на земле Дыннику, грозно глянул на него, взял Марысю под руку, осторожно взял, будто это была ваза стеклянная, отвел к танку, показал место за его кормой, куда пологой горкой сбегал скос аппарели и где под стенками окопа было защищенно, даже уютно.

– Здесь вы будете находиться все время, – сказал мягко, но твердо. Видно, приходил в себя лейтенант и снова просыпалось в нем командирское. – Договорились?

Марыся испуганно кивнула, но, когда лейтенант ушел, выглянула из окопа, ища глазами перевязанную голову Дынника. Тот сидел на земле и скручивал с ноги длинную обмотку. Она догадалась, зачем это, – чтобы перевязать тюк, и побежала к нему – помочь. Вдвоем они дотащили тюк до танка, засунули между гусениц.

– Вот! – удовлетворенно сказал Дынник. – Будем уходить – возьму.

– Такой тяжеленный?!

– Ничего, – Дынник ласково глянул на тюк, наклонился, подтолкнул его поглубже и улыбнулся радостно: – Ничего. Умру, а дотащу.

Он взбежал по аппарели и затрусил к кустам, за которыми были стрелковые ячейки.

Светало быстро. Луна висела высоко в небе, но была она теперь не фонарем, как ночью, а белым одиноким пятном в белесой пустоте неба. А над горизонтом стлалась во всю ширь чистая заря без пятнышка, обещавшая погожий день. Вот уже и первая волна ветра темной полосой пробежала по глади хлебов. И дымки появились над селом, и отдаленное мычание расплылось в тишине, вплетаясь в разноголосую паутину звуков пробуждающегося дня.

– Господи, корова чья-то! – вскинулась Марыся. Выбежала из окопа, огляделась, не зная, куда бежать. И тут услышала какой-то стрекот в полях, будто жатка работала на полных оборотах, захлебываясь мотовилом в плотной массе стеблей.

Кто-то тяжелый с хриплым придыхом налетел на нее, придавил.

– Ложись!

Это был тот самый веселый парень, который приходил ночью в село.

– Ты что, не слышишь?!

– Слышу, – сказала она обиженно. – Корова мычит.

– Корова! Мотоциклы немецкие, вот что.

– Не двигаться! Без команды не стрелять! – прозвенел над высотой почему-то тонкий, почти девичий голос лейтенанта.

Боец, лежавший рядом, улыбнулся белозубо, вывернул из-под себя, протянул руку:

– Будем знакомы, Бандура. Это фамилия. А зовут, стало быть, Сашок, можно Сашенька.

– Марыся, – растерянно ответила она.

– Мне кажется, мы с вами где-то встречались.

– Да ну вас! – Она тоже улыбнулась, подумав, что он мелет все это, наверное, для того, чтобы она не пугалась.

– Вот всегда так: только познакомишься с девушкой, воевать надо.

– А они близко?! – снова вскинулась Марыся.

– Поглядим да послухаем, враз все и выясним. – Он потянулся на траве, присыпанной сухой землей, спросил игриво: – А лейтенант-то ничего парень?

Марыся покраснела и отвернулась.

– Какой был бы жених, если б не война, а?

Передернула плечами, промолчала.

– Генералом будет, это уж точно…

«Если не убьют», – мысленно добавил он. Нагляделся уже: такие вот, сами лезущие в драку, погибают в первую очередь.

Стрекот в полях становился все громче. Скоро и мотоциклы разглядел Бандура. Их было всего четыре, ползли жуками по белой дороге, поднимая пелену пыли.

– Не стреля-ать! – снова крикнул лейтенант.

– Потому что это разведка, – пояснил Бандура команду лейтенанта. – Четыре мотоцикла – не та цель для нас.

– Они же в село едут!

– В село. Сейчас грабить будут.

Марыся отвернулась и заплакала. Он положил руку на вздрагивающее ее плечо, погладил.

– Погоди, расквитаемся. Выждать надо.

Мотоциклисты не грабили: из густой купы садов, скрывших хаты, не взметнулось пожарищ, не послышалось ни одного выстрела. Скоро они опять появились на дороге, помчались обратно.

Снова тихо стало в полях, но тишина эта казалась уже совсем иной, напряженной, в которой перепархивание птах по кустам принималось порой за отдаленные всхлипы моторов.

Помолчав, Бандура вдруг начал декламировать стихи:

– Все рожь кругом, как степь живая, ни замков, ни морей, ни гор…

Марыся засмеялась.

– Чего хихикаешь? Это знаешь чьи слова? Это самого Некрасова слова. Слыхала?

– Слыхала. Только это не рожь, а пшеница.

– Разве? Скажи, пожалуйста. Теперь только бы научиться просо от пшена отличать, и можно в агрономы.

Она поняла: дурачится парень ради нее, чтобы не пугалась. Рассердилась, отвернулась. А когда снова повернула голову, то уж на увидела никого рядом. И очень удивилась: как это так можно совершенно бесшумно исчезать?!

Час прошел, а немцы не появлялись. Время от времени откуда-то доносился страдальческий коровий мык, заставлявший Марысю каждый раз выскакивать из своего укрытия и прислушиваться. Она оглядывалась, все порываясь позвать лейтенанта, попросить разрешения пойти поискать корову, но не решалась. Корова умолкла. Марыся снова сползала по аппарели под корму танка, обижаясь на лейтенанта за то, что ни разу не заговорил сам, даже не взглянул в ее сторону. Наконец ей надоело так сидеть и ничего не делать, пригнувшись, она перебежала к кустам, за которыми бойцы докапывали свои ячейки. Увидела перевязанную голову Дынника и поползла к нему.

– Ты чего тут ползаешь, ровно ящерица? – приятельски улыбнулся ей Дынник.

– Так вы же ползаете.

– Нам так положено. Ячейку стоя не копают, разве что с коленок.

Ладонью он размазал по лицу пот, стекавший из-под повязки.

– Зря ты за нами увязалась, – сказал Дынник. – Мы ж по немцам из пушки вдарим. А они по нас, это уж как пить дать. В атаку полезут.

– А я не боюсь. У меня вот чего есть. – Она вынула новенький, совсем не обтертый пистолет ТТ.

– Откуда взяла?!

– Лейтенант подарил.

– Наш?!

– Другой, летчик.

– Ишь ты, – усмехнулся он, – У тебя и другой лейтенант есть?

– Он раненый был.

– А оружие-то раздаривать не полагается.

– Совсем раненый. На самолете сел. Третьего дня. Увезли его, жив ли, нет, не знаю.

– Сама пистолет взяла? – прищурился на нее Дынник.

– Так мальчишки хотели. Я у них отняла.

– Все ясно. – Он сердито воткнул нож, которым рыхлил землю, чтобы выбросить ее руками. – Отодвинься, запорошу ведь.

– Я все спросить хочу, – виноватым голосом произнесла Марыся. Сразу было видно: очень ей хотелось переменить тему разговора. – Чего тут было-то?

Он понял вопрос.

– Бой тут был, большая битва. Враги осадили город…

– Какие враги?

– По всему видать – татаро-монголы. Проходила в школе? Ровно семь веков назад, год в год…

– Марыська! – В кустах стоял Бандура, смеялся, как всегда. – Тебе где велено находиться?

Она отмахнулась.

– Чего мне там делать?

– Выполняй приказания, иначе домой отправим.

– Не отправите.

– Иди, тебе говорят. Лейтенант зовет. Вскинулась, согнувшись, побежала к кустам.

– Там корову поймали. Подоить надо.

Первое, что увидела Марыся, добежав до леса, были вытаращенные от боли, побелевшие коровьи глаза.

– Ой, да то ж тетки Олены! – запричитала она, бегая вокруг коровы, гладя ее пестрые вздувшиеся бока, шею, лоб меж короткими обпиленными рогами. – Да где ж она пропадала? А та ее искала, искала, думала, вороги съели. – Тронула непомерно раздувшееся вымя, и корова замерла.

Желтоватое, с примесью крови молоко струей полоснуло по траве. Марыся потерла им руки, чтобы скользили пальцы, и начала доить. Корова вздыхала, как человек, глубоко и облегченно, косила на Марысю посветлевшим глазом. Молоко уже лилось чистое, голубоватое, и Бандура подсунул котелок, который быстро наполнился, пенная шапка перевесилась через край.

– Погоди доить! – крикнул он. – Принесу посуду. Не пропадать же добру.

Он побежал к высотке и скоро вернулся, гремя котелками. Марыся доила в большой бидон, который обеими руками держал танкист Кесарев.

– Тут тебе не бензоколонка, – решительно отодвинул бидон Бандура.

Но котелки, которые он подставлял один за другим, быстро наполнились, и снова Кесарев пододвинул свой бидон, потом уж и не во что стало доить, а молоко все стреляло белыми ленточками из-под рук Марыси, пенилось на узких листочках травы.

– Да погоди ты! – снова крикнул Бандура и сердито оглянулся на стоявшего рядом танкиста. – Не видишь, добро пропадает?! Тащи посуду. В танке – не в сидоре у пехотинца, есть же что-нибудь.

Пришел лейтенант, остановился возле Марыси, смотревшей на него снизу вверх и в растерянности все цвиркавшей струйками молока на траву.

– Товарищ лейтенант, да что это такое, – кинулся к нему Бандура. – Да перестань ты доить! – крикнул на Марысю. – Люди не ели, не пили, а тут молоко. Сухарей в сидорах – кот наплакал, но все же есть. С молоком-то они за милую душу. Дайте передых славянам, пока тихо, пускай пожуют напоследок, может, больше не придется. Чего стоишь? – напустился на танкиста, все державшего обеими руками бидон молока. – Неси посуду!!

– Принеси там, – согласился лейтенант, махнув рукой. И присел возле Марыси, принялся рассматривать коровье вымя с таким вниманием, с каким механик заглядывает под машину, выискивая неисправность.

Танкист убежал, и Бандура, сообразив, что его маячение тут совсем ни к чему, попятился в кусты. А лейтенант все осматривал вымя, удивляясь тому, что оно такое большое, гладкое, исполосованное венами, словно руки у наработавшегося человека. Дотронулся до него пальцем, почувствовал телесное, мягкое и покраснел. И обругал себя за свое непонятное ему самому поведение. Повернул голову к Марысе, собираясь сказать что-нибудь и тем самым сбросить с себя нерешительность, но будто разом перезабыл все слова. Никогда с ним такого не было, да и не знал он, что такое может быть.

– Нельзя вам… – наконец выговорил Меренков.

– Почему нельзя? – живо обернулась к нему Марыся, и Меренков впервые близко увидел ее глаза, темные, влажные от вдруг набежавших слез.

– Нельзя, – повторил он. Хотел сказать, что ее присутствие мгшает ему быть командиром, смелым и инициативным, каким он был еще вчера, что бой, решение о котором принял он сам, единолично, требует его полной готовности. Ему лишь хотелось выразить все то, что он чувствовал, что так внезапно навалилось сладким, непонятным, обезволивающим удушьем.

Но Марыся поняла иначе:

– А командир сказал, что мне можно остаться.

– Какой командир?!

– Тот, у которого воротник оторван.

– А, Гаврилов, – засмеялся Меренков.

В этот миг зашумели кусты, и он отдернул руку, встал. Кесарев брякнул перед Марысей ведро и застыл балбес балбесом, не понимая, что лишний он тут.

– Неси сколько надоится, – сказал ему лейтенант и пошел к высоте.

Что-то сломалось в душе его. То был скован и угрюм, а теперь напала непонятная веселость, желание мчаться куда-то, что-то делать. Будто бой, задуманный им, уже позади, и все получилось как нельзя лучше. Крикнул Гридину, чтобы собрал все, что найдется съестного, побежал к кустам, отыскал сержанта Гаврилоза, копавшего большой, принесенной из села лопатой свою личную ячейку. Длинный черенок мешал выбрасывать землю, и потому ячейка у Гаврилова получалась широкая, как пулеметный окоп.

– На двоих, что ли, копаешь? – пошутил лейтенант.

– Ага, – не отрываясь от работы, серьезно ответил Гаврилов. – Марыську рядом посажу, чтобы не бегала под пулями, когда припечет.

И сразу вся веселость у лейтенанта пропала. Понимал, что сержант шутит, но взять себя в руки не мог. Будто поселился в нем какой-то взбалмошный командир, распоряжался его настроением как вздумается.

– Там молока надоили, – сказал сердито. И, не объясняя больше ничего, пошел к танку, почти не видному за зеленым бруствером да за ветками, завалившими башню.

Весь отряд, за исключением наблюдателя Гридина, расселся на кромках окопа, на скосе аппарели. Сухарей набралось в достатке, нашлись и консервы, и еще кое-какой продукт, вплоть до полуплитки шоколада «Золотой ярлык», которую целиком отдали Марысе. Девушку угощали все, но она ни у кого ничего, кроме шоколада, не взяла, стояла, опершись спиной о холодную броню, смотрела, как они жадно и торопливо едят, и жалела, что ничего не захватила с собой, когда уходила из села. И прикидывала, что и где надо будет взять, когда придется идти в село за едой. В том, что это придется сделать очень скоро, может, даже сегодня, она не сомневалась: едят, видно, что последнее, проголодаются, о завтра подумают. И эта мысль делала близким происходящее, не давала ощутить всю невозвратность ухода из дома.

– Ты бы рассказал нам, а? Что тут такое было? – сказал сержант Гаврилов Дыннику и поглядел на лейтенанта: чего бы, мол, не рассказать славянам об этом, пускай знают. А то костей накопали, а что к чему – не ведают.

– Я и сам хотел, – сказал Дынник. Он сидел внизу, под кормой танка, время от времени трогая тюк, засунутый под гусеницы, словно убеждаясь, что он тут, никуда не делся.

Бандура подхватил его под руку, поставил на ноги.

– Давай повыше, а то тебя и не видать совсем.

Дынник не сопротивлялся. Он вроде бы даже и не заметил ничего, таким отрешенным был его взгляд, устремленный на редкие облачка в чистом небе.

– Когда хоть это было-то?

– Семь веков назад.

– Так уж и семь? Откуда знаешь?

Он посмотрел на Бандуру с состраданием, как смотрит учитель на бестолкового ученика. Вынул из кармана что-то завернутое в тряпицу.

– Я же вижу. По оружию и прочему. Вот.

На тряпице лежало что-то серое и бесформенное. Бандура, разглядывая, наклонился к его руке и вдруг отшатнулся.

– Это что? Человеческий?!

– Человеческий позвонок… и наконечник стрелы, застрявший в нем… Такие сувениры оставили нам предки.

Тягостное молчание повисло над окопом, над танком, над высотой. Что-то цвиркало неподалеку, то ли птица кувыркалась в волнах дневного зноя, то ли ветер, разгулявшийся к полудню, барахтался в соседних кустах. А больше никаких звуков не доносилось ниоткуда. Но тишина никому не казалась в эту минуту мирной и расслабляющей.

– Семь веков назад Европа трепетала, ожидая нашествия монгольских орд, – заговорил Дынник. – Многоязыкие полчища хана Батыя, разгромив десятки царств и княжеств, ринулись на запад, чтобы выполнить завет своего кагана – окунуть монгольское копье в «последнее море» – так они называли Атлантический океан. И не было в Европе силы, способной остановить нашествие…

– Как теперь, – подал голос Бандура и оглядел бойцов. Все молчали, и Бандура тоже больше ничего не сказал, хотя уж раскрыл рот, чтобы добавить что-то крепкое по поводу новых орд, новых полчищ.

– Но случилось то, чего никто в Европе не ожидал: орды Батыя вдруг повернули обратно. Это было воспринято как чудо. Попы и папы приписывали спасение богу и своим молитвам. Короли и князья в западных странах выхвалялись друг перед другом несуществующими победами. Дворцовые историки, наторевшие в угодничестве, исписали немало пергамента, чтобы доказать правоту королевских выдумок. Но мы-то знаем: главной причиной, спасшей Европу от разгрома, заставившей Батыя повернуть ноздри коней на восток, была потеря большей части своих войск на равнинах разоренной, но не покорившейся Восточной Европы, Монгольская конница споткнулась о развалины русских городов…

Он замолчал на минуту, и Бандура восторженно оглядел всех. Очень хотелось ему сказать что-то, то ли о тех героических временах, то ли о Дыннике, выглядевшем недотепой, а оказавшемся вон каким оратором, хоть на митинг высовывай, хоть куда. Но опять ничего не сказал красноармеец Бандура, не было у него таких слов.

– История хранит память о кровопролитной сече на реке Сити, о мужестве дружин Коловрата, о героической обороне Рязани, Владимира, Киева. Но история не слишком разговорчива. Она почти ничего не говорит о том, как защищались другие большие и малые города. Одна из таких тайн – период, следовавший непосредственно после падения Киева в декабре тысяча двести сорокового года. Об этом времени летописи рассказывают до обидного скупо: «Также взяли татары Кременец, город Изяславов, Галич… и инии гради мнози, им же несть числа». Но как взяли? Хитростью, посулами, в жестоком бою? Вероятно, мы находимся на одном из этих безымянных городищ, защищавшихся до последнего человека. Судя по находкам, битва была отчаянной – следы мечей на костях, проломы в черепах… Все эти кости, несомненно, принадлежат русичам, ибо монголы имели обычай собирать и сжигать трупы своих соплеменников… Чтобы узнать подробности жизни и героической гибели этого древнего городища, нужны планомерные и длительные раскопки. Но я уже теперь могу представить себе, как это было…

Внезапно Дынник нырнул под танк, выдернул из свертка длинный меч, высоко поднял его над головой. И застыл, не зная, как выразить картину, вдруг возникшую перед ним,

…Бородатый воин в шлеме и кольчуге машет мечом в сторону воротной башни. Мужики торопливо закрывают ворота, бегут на стену ремесленники, не успевшие снять фартуки, с топорами в руках, бабы с серпами, воины в тяжелых кольчугах. Все бегут, тащат на вал бревна, камни. Молодая женщина, с круглыми от ужаса глазами, прижимает к себе ребенка. Старик с клюкой все норовит остановить кого-нибудь, расспросить – что такое содеялось?

А над степью пыль. Лохматые лошаденки, копья с конскими хвостами на концах. Вся эта сила, невиданная, неслыханная, валом валит на высоту, на городок, замерший за крутым обрывом, растекается половодьем по окрестным полям и перелескам…

– Товарищ лейтенант, пыль!

Вскочили все разом, уставились в замутненную зноем даль. Там, где лесок ломал безупречную линию горизонта, стлалось белесое облачко.

Лейтенант вскинул бинокль, разглядел несколько черных точек, похожих на безобидных жучков, крикнул, не оборачиваясь:

– По местам!

Зашумела, зашебуршила и замерла засада. Теперь автомашины можно было разглядеть простым глазом. А в бинокль лейтенант уже ясно видел солдат в кузовах. Не мог только сосчитать машины, первые пять ясно различались, а сколько дальше, в пыли, – не понять. Ему хотелось, чтобы их было много, как можно больше. Тогда уж ни один снаряд не пролетит мимо, каждая пуля найдет цель. Лихорадочное состояние овладевало им, знакомое по самым первым боям, когда еще не привык к крови и гибель друзей казалась неестественной. Его радовала и пугала эта внутренняя дрожь, похожая на озноб. Радовала потому, что вместе с ней уходили нерешительность и скованность, появившиеся с приходом Марыси. А пугала возвратом комплекса неопытности, будто он и не воевал вовсе, будто все ему предстоит впервые.

– Не стреля-ать! – тонко закричал он. – Команда «Огонь!» по выстрелу пушки!

Пыль совсем затянула дорогу, стлалась над полем густой дымовой завесой. Некоторые машины выскакивали в сторону, ехали по нескошенным хлебам, но на тряской пашне быстро отставали и снова ныряли в пыльную пелену.

Держа в прицеле первый грузовик, Меренков ждал, когда тот выедет на ближний изгиб дороги. Не было теперь перед ним ни Марыси, ни друзей-товарищей, живых и погибших, вся жизнь, все мечты и надежды слились в одно-единственное желание – не промахнуться первым снарядом. Он бормотал машинально себе под нос какие-то слова и очень бы удивился, если бы понял, что бормотал:

– Господи, не дай промахнуться, не дай промахнуться, не дай!..

То, что входит в человека в пору детства, живет в нем до последнего часа. Так, самому крепкому парню в тяжкую минуту хочется заплакать.

Выстрел громыхнул, как показалось лейтенанту, совсем неожиданно. Звонко вылетела гильза, и звон ее захлебнулся в гильзоулавливателе. Знакомо запахло пороховой гарью. А разрыва все не было видно, и лейтенант еще успел удивиться, как медленно в иные секунды может тянуться время.

Ему повезло с первым выстрелом. Снаряд угодил в кабину грузовика, разбросал солдат, сидевших в кузове. Это он сразу засек наметанным глазом. А в следующий миг вскинулся черно-огненный сноп: вспыхнул бензин. Второй, третий, четвертый снаряды рванули в стороне от машин, но это не беспокоило: осколки все равно доставали. Он не слышал, как прицельно тюкали винтовки красноармейцев, как суматошно частили десятки немецких автоматов, посылал снаряд за снарядом по черневшим в пыли и дыму пятнам автомобилей, торопясь, крича so весь голос, ругая заряжающего за то, что медлит.