Текст книги "Война глазами ребенка"

Автор книги: Евгений Яськов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Дорожные страдания

Мы уезжали из Черновиц – города, который нас приютил и к которому мы за год привыкли. И, как оказалось, навсегда. Мама, пригорюнившись, сидела на чемодане, прижимая к себе Свету и прикладывая к заплаканным глазам платочек. О чем она думала? Конечно, о том же, о чем думают все жены, расставшись с ушедшими на фронт мужьями.

Наши попутчики, разбившись на группки, тихо беседовали. В основном это были молодые женщины. Мужскую часть коллектива представлял Дмитрий Васильевич – молодой и веселый парень, к которому все обращались по имени – Дима.

Мне на месте не сиделось. Нагромождение ящиков, коробок, царивший полумрак создавали ощущение таинственности и все это подталкивало к действию. Я осторожно, чтобы не вызвать неодобрение взрослых, стал пробираться сквозь узкие щели, но моя осторожность оказалась напрасной. Артисты не только меня не ругали, но, наоборот, проявили ко мне внимание и неподдельный интерес. Может быть потому, что в вагоне других детей, кроме нас со Светой, не было, а может – соскучились по своим. Я переходил от одной группки к другой, отвечал на вопросы и принимал угощения, в основном конфеты. Скоро все они знали нехитрую нашу историю, как нас зовут и куда мы едем.

Прошло около часа и, как обычно бывает в поездах, народ стал раскрывать свои сумки, саквояжи, извлекать оттуда продукты и готовиться к завтраку. Артисты, в отличие от нас, оказались более подготовленными к дороге и скоро в каждой группке было сооружено нечто, похожее на стол. Появились термосы, кружки, была разложена вытащенная из сумок еда. Мы не могли последовать их примеру, так как ничего, кроме клубничного варенья, у нас не было, а есть его опять – не хотелось.

Однако наметившийся завтрак не состоялся. Поезд вдруг резко затормозил и все мы вместе с термосами оказались на полу. Протяжный паровозный гудок возвестил о воздушном налете. Дверь вагона отодвинулась и появившийся в проеме руководитель труппы закричал, чтобы все быстрее выбирались из вагона и бежали в поле прятаться.

Артисты быстро выпрыгивали из вагонов, отбегали от них подальше и падали в первые попавшиеся углубления. Мама со Светой так быстро выбраться из вагона не могла, она замешкалась. На помощь ей пришел Дмитрий Васильевич. Бежать в поле уже не имело смысла, так как буквально сверху на нас свалились два немецких истребителя с черными крестами на фюзеляже, поливая из пулеметов лежавших вдоль поезда пассажиров. Мы упали в кювет около железнодорожной насыпи. Мама пыталась одной рукой не только прижать к себе и Свету и меня, но еще и прикрыть мою голову.

Мне не было страшно, потому что в этом возрасте это чувство неведомо детям. В то время, как все лежали лицом вниз, закрывая голову руками, мне хотелось рассмотреть самолеты и увидеть летчиков. Мне даже показалось, что один из них посмотрел на меня и ухмыльнулся.

Когда наступила тишина, никто не поднялся, думали, что самолеты вернутся. Прошло минут десять – самолеты не появились, но многие продолжали лежать. Лишь некоторые из пассажиров, не поднимаясь во весь рост, а лишь усевшись в своих временных убежищах, очищали свои платья и костюмы от приставшей к ним травы, пристально вглядываясь в небо.

Погода стояла хорошая, светило солнце и все пассажиры, рассредоточенные по полю, хорошо были видны. Уже много позже, вспоминая этот эпизод, я никак не мог понять – зачем надо было бежать из вагонов в чистое поле, где каждый человек был виден, как на ладони? Не лучше ли было укрыться под вагонами? Единственное объяснение я находил в предположении, что поезд могли бомбить и тогда, конечно, лучше было быть подальше от него.

Прошло еще какое-то время в тревожном ожидании, но команды на возвращение в вагоны не было. Артисты, ехавшие в первом вагоне, лежали напротив него, а мы – напротив своего. Вдруг одна из артисток первого вагона стала что-то кричать, показывая рукой в нашу сторону. За ней последовали и другие, лежавшие рядом с ней. Мы никак не могли понять – о чем они кричат и почему обращаются к нам. Помог разобраться в ситуации Дмитрий Васильевич. Он сказал, что женщины просят маму снять кофточку, которая была красного цвета, так как, по их мнению, она могла способствовать обнаружению всех нас немецкими летчиками.

Кофточку, которая была на маме, подарил ей отец. Она была из мягкой шерсти с мелкими желтыми цветочками, разбросанными по малиновому полю, и выпуклыми серыми пуговицами и маме очень нравилась. С ней она не расставалась и надевала даже в теплую погоду. Особенно, когда предстояло какое-то важное дело. Может быть, это был ее талисман.

Не вставая, с моей помощью мама сняла кофточку, но под ней оказалась белая блузка, что вызвало среди пассажирок первого вагона еще больший шум. Они требовали, чтобы мама замаскировалась. Но как? Мама растерялась, не зная, что предпринять – и в красном нельзя, и в белом.

Конечно, нервная обстановка была вызвана возникшим у людей страхом. Хотя, по большому счету, было безразлично – в какой одежде лежать на ровной местности и в солнечную погоду. В этих условиях немецкие летчики, да еще на бреющем полете, могли увидеть не только лежащих людей, но и разглядеть черты их лица, независимо от того, во что они были одеты. Но так можно было рассуждать в спокойной обстановке. Под пулеметным же огнем, да еще первый раз в своей жизни, люди думали по-другому.

На помощь маме пришел Дмитрий Васильевич. Он снял пиджак и укрыл им ее. Тишина, воцарившаяся среди пассажирок первого вагона, говорила о том, что найдено было правильное решение. Так мы продолжали лежать, пока короткие гудки паровоза не возвестили об отбое. Все устремились к своим вагонам, не переставая поглядывать в безоблачное небо.

Жертв среди пассажиров не было. По крайней мере, среди пассажиров нашего вагона. Пережитый страх, но, больше всего, – ощущение того, что все остались не только живы, но и невредимы, вселили в артистов хорошее настроение. Они шутили, подтрунивали друг над другом. Одна из артисток уверяла, что немецкий летчик узнал ее и потому стрелял в пустое поле, а не в людей. Все смеялись, но в душе, конечно, понимали, что еще рано радоваться.

Поезд пошел дальше, а артисты вернулись к тому, что не успели осуществить из-за налета – к завтраку. Была, впрочем, и принципиальная разница: если до налета собирались завтракать группками, то теперь соорудили общий стол. Совместно пережитое подталкивало людей к единению, к общению. Более того, посреди стола появилась бутылка вина, а один из ящиков предназначался в качестве стула для нас. Мама всячески отказывалась сесть за стол, но устоять перед просьбами всего вагона не смогла. Я этому был рад, так как давно хотел есть, да и оказаться среди таких внимательных и веселых людей было тоже приятно.

Дмитрий Васильевич разлил вино по кружкам и чашкам и предложил смелый тост: «За победу! И чтобы мы все до нее дожили!». Может быть, в начавшейся войне это был первый такой тост. Все с восторгом поддержали его и началось веселое застолье. А война только-только началась и никто не знал, сколько она продлится, но настроение у всех было приподнятое и каждый не только желал, но и верил, что по-другому и не может быть и что победа обязательно придет.

На этот раз завтрак удался. В течение примерно часа поезд шел, не останавливаясь. Разговор принял общий характер. Каждому было что вспомнить и рассказать. Особое внимание уделялось маме. К ней все обращались ласково – Шурочка. Ей в то время было 28 лет и, может быть, она была самой молодой среди пассажирок нашего вагона.

Единственный человек, который не принимал участия в нашем застолье, была Света. Туго завернутая в конверт, она лежала на чемодане и безмятежно спала. Она пребывала еще в том мире, где не было тревог, волнений. Они появятся сполна в ее жизни позже.

Мы уже стали забывать о недавнем налете. Равномерный стук колес успокаивал и, казалось, что так будет продолжаться все время. Однако в планы немецких летчиков не входило доставить нам такое удовольствие. И начиналось все, как в первый раз: резкая остановка поезда, протяжный паровозный гудок, отодвинутая дверь и – в поле. Была, конечно, и разница. Меньше стало суматохи, появилась сноровка – стремительно выпрыгивать из вагона, далеко не бежать, а падать в первую попавшуюся канавку, борозду. И маму больше никто не ругал. Она нашла в чемодане зеленый резиновый плащ и все время держала его наготове. Свою любимую кофточку она так и не сняла. При налете она быстро надевала плащ на нее, хватала Свету и устремлялась к проему, где ее уже ожидал Дмитрий Васильевич.

После отбоя, когда все оказывались целыми и невредимыми в своем вагоне, Дмитрий Васильевич шутил:

– Шурочка, все благополучно обошлось благодаря вашему плащу. Немцы, увидев такую очаровательную женщину, да еще в изумрудном плаще – глаза зажмуривали и про стрельбу забывали!

Тем не менее – стреляли. Остается лишь гадать – почему обходилось без жертв. Конечно, мамин плащ здесь был ни при чем. Уже после войны, вспоминая эти события, мы сходились во мнении, что, скорее всего, наш куцый состав не являлся для немецких летчиков достойной целью. Правда, дядя Николай, служивший в авиации и прошедший всю войну, придерживался иного мнения. Он считал, что из-за небольшой длины нашего состава (он имел в длину около 60 метров) летчики запаздывали с нацеливанием. А потом, – говорил он, – обнаружив, что пассажирами были гражданские лица, они прекращали огонь и летели дальше в поисках военных целей.

Я готов был согласиться с любой точкой зрения, но только не с этой, так как был не только свидетелем бомбежки и расстрела мирных жителей немецкими летчиками, но и непосредственным объектом этих акций. Но об этом чуть позже.

Наступила ночь. Налеты прекратились и пассажиры, пользуясь этим, стали укладываться спать. Путь предстоял еще долгий и можно было отдохнуть после тяжелого дня. Но этому намерению неожиданно помешала Света. До этого она вела себя примерно, даже во время налетов, а здесь вдруг расплакалась. Мама никак не могла ее успокоить, да к тому же снова потерялась соска. На помощь пришли женщины. Они ее распеленали, завернули в сухие пеленки, а вместо соски дали жвачку, сделанную из марли, в которую они вложили смоченное печенье. Принятые меры помогли. Света успокоилась, зачмокала и вскоре уснула. Вслед за ней погрузился в сон и весь второй вагон.

В Киев поезд прибыл ранним утром, только начинало светать. Высадившиеся из вагонов пассажиры поглядывали вверх, указывая на что-то руками. В сером небе виднелось множество каких-то черных клякс. Мы не знали, что это такое. Лишь позже выяснилось, что это были аэростаты воздушного заграждения.

В Киеве мы должны были сесть на пароход и плыть до Гомеля. Оттуда по воде или по суше – до Ветки, а от нее – в деревню Рудню, где и жили наши дедушка и бабушка. Как видим, маршрут был не простой, даже для мирного времени. В условиях же войны даже трудно было представить, как можно было женщине с двумя маленькими детьми и большим багажом преодолеть этот путь. Самое трудное было – это достать билеты на пароход. Люди, родившиеся после войны, вряд ли смогут представить, что творилось на вокзалах и пристанях в годы войны. Они походили на осажденные крепости, которые штурмом брали люди, стремящиеся побыстрее уехать. В такой обстановке маме одной вряд ли удалось бы достать билеты. И здесь сыграл, может быть, лучшую в своей жизни роль Дмитрий Васильевич. Без его помощи мы вряд ли уехали бы из Киева. А в нем у нас не было ни родных, ни близких. Что мы стали бы делать, оставшись там? Скорее всего, разделили бы участь тысяч беженцев, скитавшихся по городам и деревням.

Еще в вагоне Дмитрий Васильевич успокоил маму, пообещав ей помочь нам уехать из Киева. Там же был разработан план, в соответствии с которым мы и стали действовать. План был простой и включал в себя четыре этапа. Этап первый: с вокзала – на Крещатик. Там багаж сгружается и создается временный пункт ожидания. Почему не сразу на пристань, а в центр города, на Крещатик? Не знаю. Скорее всего, Дмитрий Васильевич предполагал, что вряд ли удастся сходу взять билеты и отправить нас в этот же день. По-видимому, у него был предусмотрен на этот случай запасной вариант. Этап второй: я и Света остаемся вместе с багажом в этом пункте ожидания, а Дмитрий Васильевич и мама едут на пристань доставать билеты. Этап третий: покупка, или точнее – «добыча» билетов. И этап четвертый, завершающий: Дмитрий Васильевич и мама с билетами возвращаются, забирают нас и вещи и все мы едем на пристань, на пароход.

План, действительно, был простой, но не так легко было его осуществить. Вообще говоря, шансов на успех было мало. По крайней мере, – на быстрый, но, тем не менее, Дмитрий Васильевич действовал уверенно. Не знаю, верил ли он сам в то, что нас удастся посадить на пароход, но нас он подбадривал и нам не оставалось ничего другого, как тоже верить.

Первых два этапа плана были осуществлены сравнительно быстро. Мы доехали до Крещатика, в скверике было выбрано удобное место, где и должен был разместиться временный пункт ожидания. Один чемодан положили плашмя, а другой и сумку с вареньем поставили впритык к нему. Образовался уголок, куда и положили конверт со Светой. В мои обязанности входило охранять все это богатство. Вообще говоря, задача была не сложной, так как охранять в те годы было не то, чтобы не от кого, но сравнительно легче – народ был другой, старались больше помогать друг другу, а не воровать.

Перед уходом мама сказала:

– Можешь покататься на велосипеде, но далеко не уезжай. А если Света проснется, возьми ее на руки, походи с ней, побаюкай. Ну, а мы скоро вернемся.

Последнее поручение было, конечно, посложнее, но его мне не раз приходилось выполнять, так что опыт был. Одним словом, взрослые «пост сдали», а я «пост принял».

Катание на велосипеде было моим любимым занятием. Трехколесный велосипед мне подарил на день рождения отец. Я с ним не расставался, даже к отцу в штаб на нем ездил. Штаб находился на окраине города в двухэтажном кирпичном здании. В нем были длинные и широкие коридоры, по которым я гонял. Меня знали почти все писаря и часто дарили мне что-нибудь на память: перочинные ножи, карандаши, линейки и т. д. Дома у меня образовалась целая коллекция этих канцелярских вещей. Об этом знали мои товарищи по двору и всячески их у меня выманивали, особенно перочинные ножи.

Дорожки в скверике были чистые, а прохожих было мало, так что можно было показать свое мастерство. Но в то утро мне было не до велосипеда. Еще в вагоне я плохо себя почувствовал. Болел живот, подташнивало, но я не жаловался, терпел – ведь война! Я сел у чемодана, прижавшись к нему спиной, а ноги подтянул к животу, обхватив руками коленки. Думал таким образом заглушить боль. Сколько так просидел, не знаю, но боль не проходила, более того стала резкой. Я терпел. Когда терпеть стало невмоготу, лег животом на землю, но это тоже не помогло. По-видимому, было острое отравление, так как началась рвота. Мои страдания увидел кто-то из прохожих и вызвал скорую помощь, которая вскоре и примчалась.

Медики уложили меня на носилки и – в карету. Они, конечно, были молодцами. Быстро приехали, быстро меня погрузили и быстро доставили в больницу. Но при этом допустили одну серьезную оплошность. Увозя меня, они, во-первых, не обратили внимание, или не заметили, что оставляют на чемодане конверт с живым человечком, а, во-вторых, не оставили никакой записки. Эта оплошность могла бы обойтись нашей семье очень дорого. Мы могли бы потерять друг друга, как в те годы это сплошь и рядом случалось. Уже после войны, в 60-70-е годы на радиоканале «Маяк» существовала передача «Найти человека», которую вела Агния Барто и куда обращались тысячи людей, потерявших друг друга в военные годы. А у нас ситуация развивалась именно в этом направлении.

На пристани выяснилось, что судоходство по Днепру продолжается и, более того, скоро должен был отправиться в Гомель пароход. Не знаю как, но Дмитрию Васильевичу удалось достать на него билеты. Воодушевленные удачей они приехали на Крещатик. А там… Вещи на месте, конверт со Светой на месте. Даже сумка с вареньем и велосипед стояли на том же самом месте, где их поставили. Все на месте, только… меня нет! Мама бросилась расспрашивать прохожих, но что они могли ей сказать? Представьте ее состояние: билеты на руках, скоро должен отчалить пароход, а сын исчез. Как вы думаете, как бы она поступила, если б я не появился? Конечно, никуда бы она не поплыла, не поехала, пока не прояснилась бы судьба ее сына.

А в это время в больнице колдовали надо мной: промыли желудок, дали выпить какую-то микстуру, уложили на кушетку, но привести меня в удовлетворительное состояние никак не могли. Когда же врач, пожилая женщина увидела, что я стал осознанно осматривать кабинет, то начала выяснять – как меня зовут, откуда, куда и с кем еду и т. д. Когда я все о себе рассказал, она мгновенно оценила весь драматизм ситуации, вызвала машину и меня не то что повезли, а буквально помчали на Крещатик, хотя мое состояние было еще далеко от удовлетворительного.

Когда машина с красным крестом остановилась около мамы и из нее вышел ее сын – она не проявила никаких эмоций: не бросилась меня целовать, обнимать, не заплакала от радости. Лицо ее было застывшим, остекленевшие глаза смотрели на меня, но чувствовалось, что она не пришла еще в себя. Врачи что-то ей объясняли, она кивала головой, но, по-видимому, их слова до нее не доходили. Дмитрий Васильевич пытался вернуть ее к жизни, шутил, указывая на меня:

– Вот какой у тебя, Шурочка, сын молодец: и сестренку сберег и вещи, и по городу успел покататься!

Мама пыталась улыбаться, но это у нее плохо получалось. Это ее состояние было для меня хорошо знакомо. Однажды в Черновицах я вышел утром во двор с велосипедом. Сделав несколько кругов вокруг дома, я остановился у подъезда, раздумывая, – куда теперь направиться. В это время из подъезда вышел дядя Саша. Увидев меня, он сказал:

– Скучаешь? Поехали в штаб, а то писаря все спрашивают про тебя – почему на службу перестал приезжать?

Это предложение дяди Саши пришлось мне по душе, так как отец был в отъезде и я давно не наведывался в штаб. Я устремился вперед по хорошо известному мне маршруту, а дядя Саша последовал за мной. Редкие прохожие с удивлением смотрели на нас: маленький мальчик в матроске вовсю мчится по тротуару, а старший лейтенант быстро шагает за ним, стараясь не отстать. Такая прогулка мне нравилась, я с удовольствием крутил педалями, но, к сожалению, мне и в голову не пришло предупредить об этой поездке маму.

В штабе мы пробыли до позднего вечера. А в это время мама, не дождавшись меня к обеду, обходила все подъезды, спрашивая жителей, – не видели ли они меня. Кто-то видел, кто-то – нет, но, куда я делся – никто не знал. В городе у нас не было родственников, а из знакомых – только сослуживцы отца. Когда поиски ничего не дали, мама побежала к тете Вере. Это была энергичная женщина. Узнав о случившемся, она передала маме свою маленькую дочку и – стремглав на улицу. Она расширила круг поиска, обежав все соседние дома, дворы, переулки, расспрашивая встречавшихся ей людей, но ничего узнать не смогла – мальчик, как в воду канул. Прошло несколько часов и надежды на мое возвращение почти не осталось. Обсудив возможные варианты дальнейших поисков, женщины отправились втроем в милицию. Там их выслушали и постарались успокоить:

– Город тихий, спокойный, машин очень мало, в основном одни извозчики, так что мальчик ваш где-нибудь у товарищей заигрался и скоро вернется.

Женщины в это верили и не верили, но что делать? Придется ждать.

Вернулись домой. Кухонное окно в нашей квартире выходило на лестничную площадку. Мама села напротив этого окна и… застыла в ожидании. В таком состоянии я и застал ее, когда вернулся вечером из штаба. Она не вскрикнула, не бросилась меня обнимать, расспрашивать. Она смотрела на меня не видящими от слез глазами и молчала, наверное, воспринимая все это как сон. Вот точно в таком состоянии я и увидел ее, когда вышел из кареты скорой помощи.

Дмитрий Васильевич не стал терять время, договорился с водителем какого-то грузовика, погрузил вещи и помог забраться в кузов мне. Маму со Светой он посадил в кабину, а потом запрыгнул в кузов сам и мы помчались на пристань.

Посадка на пароход шла полным ходом. Пассажиров было больше, чем мест в залах и каютах, поэтому люди занимали все сколь-нибудь пригодные для сиденья и стояния места на палубе и в других закутках парохода. Дмитрий Васильевич и водитель с нашими вещами кое-как протиснулись на корму, где мы и обосновались.

Когда посадка закончилась, матросы убрали трап и пароход, дав прощальный гудок, стал отчаливать. С пристани махали провожающие. Среди них был и Дмитрий Васильевич, ставший за два дня дорогим для нас человеком. Я не знаю, как сложилась его судьба, но в нашей семье его часто вспоминали, а мама, хотя и была атеисткой, как положено было быть в те годы жене красного командира, нет-нет, да и подходила в хате к образам, моля Бога о здравии не только отца, но и Дмитрия Васильевича.

Пароход вышел на середину Днепра. Лопасти его, монотонно шлепая, успокаивали, вносили в душу умиротворение. Мы оставляли Киев, который за несколько часов нашего пребывания в нем, несмотря на драматизм возникшей ситуации, вошел в наше сознание как город, жители которого не безучастны к судьбе других, незнакомых им людей.

Когда Киев остался позади, мимо нас поплыли деревни, пасущиеся стада, сидящие в лодках рыбаки с удочками. Все это никак не вязалось с войной. Но она была рядом и, как и днем раньше, неожиданно сваливалась с неба. Пароход был замаскирован свежесрубленными березками, у которых еще листья не успели завянуть, но скрыть его таким образом от немецких летчиков было нельзя. Его быстро обнаруживали и тогда он превращался в хорошо видимую мишень. Если на железной дороге мы подвергались атакам истребителей, то здесь нами занимались бомбардировщики. Мы видели, как маленькие черные точки, отделившись от них, неслись со свистом на нас и никуда нельзя было от них деться. Оставалось только сжиматься и прикрывать голову руками.

Как только начинался налет, капитан направлял судно к берегу и там оно, уткнувшись носом в прибрежный песок, замирало. Но бомбы успевали упасть раньше. К нашему счастью, прямого попадания не было, бомбы падали в реку, поднимая столбы воды. Один раз одна из бомб упала рядом с пароходом и водяным шквалом с палубы смыло несколько человек, среди которых оказался и мальчик примерно моих лет. Когда налет прекратился, на поверхности барахталось несколько человек, но мальчика среди них не было. Обезумевшая от горя мать мальчика пыталась броситься в воду, но ее удержали, а затем унесли вниз. На месте этого мальчика мог оказаться и я, но мне повезло.

Когда самолеты улетали, пароход, с трудом отрываясь от приютившего его берега, продолжал свой путь. Пассажиры приходили в себя, отряхивались от воды и молили Бога, чтобы такое больше не повторилось. Некоторые считали, что немцам не удалось потопить пароход, потому что капитан был заговоренный. Так это было или не так, но многим хотелось в это верить.

Прошло несколько часов пути и мне снова стало плохо. Я не только не мог стоять, но и сидеть. Пришлось маме взять Свету на руки, а на чемодан уложить меня. Как проходило дальше наше плаванье – не помню. У меня очень хорошая память и все, что происходило в годы войны со мной или рядом, запечатлелось в моей памяти, как на видеопленке. Спустя более 70 лет я хорошо помню лица, слова, жесты людей, с которыми столкнула меня судьба. Но если в моей памяти не запечатлелись те несколько часов или дней, которые прошли после того, как я улегся на чемодан, значит состояние мое было неважным. Пришел я более или менее в себя, когда пароход плыл уже по Сожу. Был ли это тот самый пароход или другой – не знаю.

От Гомеля до Ветки по берегам Сожа не было деревень. Правый берег, более крутой, был весь в камышах, а по левому, пологому тянулись на многие километры песчаные безлюдные пляжи. Менялся только цвет песка: молочно-белый переходил в нежно сиреневый, который, в свою очередь, сменялся золотистым, потом снова наступала очередь белого цвета и так – до самого конца пути. Как будто небесный художник, чтобы не было однообразия и пассажирам не было скучно раскрасил эти пески.

Вдруг на одном из этих пляжей я увидел паренька. Он, закатав штаны, стоял в воде с удочкой. Я зашевелился. Мне тоже захотелось быть рядом с ним. Мама по-своему расценила мое шевеленье: значит, пришел в себя, появился интерес. Да, действительно появился. К разноцветным пескам, к ловле рыбы, ко всему, что я видел вокруг себя. Скорее всего, благодатный воздух родных просторов, чарующие виды, открывавшиеся с парохода, вернули меня к жизни.

Бабушка и дедушка, к которым мы плыли, жили в поселке Затон, расположенном в метрах трехстах от Сожа, но там не было причала и все пароходы проплывали мимо. Все, кому надо было в Затон или в рядом находящуюся Рудню, плыли до Ветки, а потом возвращались назад пешком. А это – километров семь. Такая же участь ожидала и нас, но мама попросила капитана высадить нас напротив Затона. Капитан покачал головой, но потом, посмотрев на нас, на наши чемоданы и велосипед, который я держал в руках, согласился.

Пароход сбавил ход и стал медленно приближаться к одной из гатей, которая как раз находилась напротив дедова огорода. Когда нос парохода уткнулся в песок, матросы быстро спустили трап, перенесли все вещи, а затем помогли маме и мне сойти на берег, на родную землю, путь к которой оказался для нас непростым.

А пароход задним ходом выбрался на середину реки, на прощание дал гудок и продолжил свой путь. Мы доплыли, а ему предстояло еще плыть и плыть. Что ждало его впереди? И доплыл ли он?

Пароход был уже далеко, а мы продолжали сидеть на чемоданах, все еще не веря, что все наши страдания закончились. Вокруг не было ни души. Тишина, ровная гладь широкой спокойной реки, запах прогретой солнцем лозы возвращали нас в прошлую, довоенную жизнь. Война осталась где-то далеко позади. Мы думали, что нам удалось от нее убежать. Ошибались. Через два месяца она догнала нас. Но это было потом. А в этот день мы ступили в хату дедушки и бабушки. Это был радостный для всех нас день. По такому поводу бабушка накрыла стол, а дед поставил самовар. Чай пили с клубничным вареньем. Я – без.

В деревне о войне знали только то, что она началась. Мы знали о ней больше. Поэтому мы рассказывали, рассказывали и рассказывали. Нас слушали, не перебивая. Их встреча с войной была еще впереди.