Текст книги "Записки артиста"

Автор книги: Евгений Весник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Сцена

1948 год. Работаю в Театре имени Станиславского. Начинал я актерствовать с ролей стариков, очень, очень стареньких. И благодарю судьбу за это, так как играть такие роли в 25–26 лет – это настоящий подарок! Хочешь не хочешь, а уходить от своих данных необходимо, надо учиться «ремеслу» перевоплощения. Я убежден в том, что сыгранные роли стариков в начале моей карьеры во многом определили характер и стиль дальнейшего ее развития, когда наблюдательность и фиксация впечатлений стали играть решающую роль. Константин Сергеевич Станиславский сказал: «Пятьдесят процентов таланта – сценическое обаяние». А я, извините, беру на себя смелость добавить: «Остальные пятьдесят процентов – наблюдательность!» Писатели свои наблюдения чаще всего фиксируют в записных книжках. Актеры же, как правило, подсмотренные особенности человеческого характера, внешности, манеру говорить, подсказки для грима, заложенные в физиономиях людей, фиксируют в своей памяти. В своей, если можно так сказать, устной записной книжке. Из нее они извлекают для создания образа запомнившиеся, необходимые детали. Чем солиднее такая устная книжица, тем легче создавать в каждой роли новый образ, новый человеческий лик.

В пьесе «С любовью не шутят» получил роль старика Дона Педро. Репетировать было трудно: никак не мог найти, за что «ухватиться». Мучился, мучился, но как-то зашел в Центральный Дом работников искусств (ЦДРИ). Заглянул в малый зал: там шло какое-то собрание или конференция. Объявляют очередного выступающего – скульптора из Ленинграда. Вижу, как к трибуне идет человек с грозным взглядом и львиной гривой волос. Потрясающая внешность: густые брови, невероятной величины скулы, подчеркнуто волевой подбородок. Энергично поднимается на трибуну! Власть! Сила! Человечище! Небольшая пауза. Оратор набирает полную грудь воздуха и вдруг – тоненьким голосочком, почти на фальцете, с трибуны жалобно спорхнуло:

– Материала нету. Инструмента нету. Что делать? Не знаю!

Моя роль Дона Педро была для меня решена!

Гоголевский Городничий и роменроллановский Кола Брюньон, дядюшка Рабурдэн из пьесы Э. Золя «Наследники Рабурдэна» и матрос Алексей из «Оптимистической трагедии» Вс. Вишневского, шекспировский молодой Родриго из «Отелло» и опытный Басов из «Дачников» Горького, Луп Клешнин из «Царя Фёдора Иоанновича» А. К. Толстого и мольеровский главный герой из «Проделок Скалена» – это далеко не полный список моих творческих соприкосновений с ролями классического репертуара. Такие они, ну никак не похожие друг на друга, верно ведь? И эпохи и национальности – разные. Ну что, казалось бы, может быть общего у них? А ведь при ближайшем рассмотрении у всех перечисленных героев есть общее! Есть!

Если матрос Алексей, присматриваясь ко всем и всему и как бы слушая революцию, ищет в ней истину, правду, кажущуюся ему правильною трактовку всего вокруг происходящего – и находит все это в поведении и словах женщины-комиссара, – то, например, Кола Брюньон, несмотря на свою общительность, открытость, несмотря на то, что жил в другом веке, в другой стране, занимается ведь тем же самым, что и Алексей. Он слушает и смотрит жизнь, страдает от несостоявшейся любви к Ласочке. Не находит истинно правдивых людей и отдает свое сердце и душу и доброту своей семилетней внучке: «Моя единственная подруга в жизни – моя внучка Глади», – говорит он сам себе. Внучка для него то же, что комиссар для Алексея – Правда! Олицетворенная правда. Истина! Оба по-своему нашли гармонию человеческих взаимоотношений, своих мыслей и чувств. Мольеровский Скапен ведь не просто дурака валяет и всех разыгрывает. О нет! Он по-своему выводит на чистую воду, на общее обозрение человеческие пороки и добивается справедливости и чистоты человеческих взаимоотношений. Скапен – не шут и не просто ловкий плут, Скапен – философ и правдоискатель. Если Алексей и Брюньон приходят к пониманию правды, то Скапен приводит людей к правде, к необходимости проявлять лучшие, Богом данные людям качества – справедливость, честность, доброту…

Сколько веков волнует, восхищает Шекспир! И сколько до него волновали и восхищали умы людские древние саги, сюжет которых он заимствовал! Всё в сагах и в творениях Великого драматурга – проблемно и современно, даже в наше сумасшедшее время… Поэтому-то и саги, и драматург, и их проблемы – бессмертны! Вот вам, Ира, лучшее доказательство правомерности рассуждений о том, что человечество меняется значительно меньше, чем полагает, и того, что классика помогает нам приподняться над всемирной суетой и почувствовать себя ЧЕЛОВЕКОМ!

Читающий классику сам себе создает «спектакль» по любой книге! Сам! Сам ставит в своем воображении пьесы гениев…

Смотрящий классику чаще всего соглашается с видениями и трактовками режиссера спектаклей. Или, не согласившись с ним, перечитывает книгу или пьесу дома и сам ее «переставляет»!

Недопустимо ни композиционное изменение классического произведения, ни тем более хирургическое вмешательство в его логику. «Современная трактовка» – это акцентирование тех мест и тем произведения, которые заставят думать, осмысливать происходящее сегодня, сопоставлять, искать метину и т. д. Она никак не скальпель для «художнических», философских и моральных косметических операций произведения…

« …Никто не приставляет заплаты к ветхой одежде, отодрав от новой одежды; а иначе и новую раздерёт, и к старой не подойдёт заплата от новой»( от Луки, глава 5, стих 36).

Форму подачи классического содержания на сцене необходимо выстрадать, а типические образы в типических исторических обстоятельствах нельзя отнимать у зрителей, они сами разберутся что к чему, они, зрители, и есть современный взгляд на классику, они сами поймут, что им помогает и что мешает жить, что доставляет наслаждение и что отвращает… Не надо «силовыми» средствами навязывать чего-либо зрителю, надо приглашать его к размышлению.

Один из секретов бессмертия Высокой классики, всех моральных и этических элементов, ее составляющих, – полное соответствие с заповедями Всевышнего и Нагорной проповеди Христа, что опять же есть лучшее подтверждение правоты Моруа, что «человечество меняется значительно меньше, чем полагает».

Классика дает возможность хоть капельку приподняться над суетой человеческой, поразмышлять о жизни вообще и своей в том числе, скорректировать самого себя по тем маякам совести, человеческих обязанностей и ответственности, которые заложены в непревзойденной «конституции» – Библии и в классике – по существу, проповеднице этой Великой Книги!

В театре классика приходит к тебе, актеру, в зависимости от множества разных и объективных и субъективных причин. Этот «приход» – лотерея! И если ты награжден судьбою «явлением» тебе классики, то жажда новых с ней встреч томит тебя постоянно, ибо классика – это благостный, совершеннейший «аккорд», в котором гармонично соединены воедино все слагающие его «ноты»: мораль, этика, нравственность, психология, философия и т. д. во имя высокоинтеллектуальной и художнической сверхсверхзадачи!

Этот «аккорд», лишенный фальши и мелких суетных сию секундных и быстро меняющихся проблем, мобилизует весь твой творческий потенциал и не позволяет создавать ни актерского, ни режиссерского суррогата… К слову сказать, своеобразным «аккордом» является и талант актера! Предположим, артист состоит из десяти «нот»: непосредственность, обаяние, дикция, темперамент, пластичность, музыкальность, интеллект, фантазия, чувство меры, вкус… Выпадение одной-двух «нот» не позволит актеру сыграть свою роль ВЕРНО, а следовательно, и создать правильный художественно-полноценный ОБРАЗ. Что есть суть и высшее назначение профессии артиста драматического искусства? Что есть «идеальный артист»? Это артист, не повторяющийся в создаваемых им сценических образах! Артистический путь – путь, проложенный самим артистом, средствами его личных человеческих и художнических особенностей, только ему лично присущим характером разнообразных везде и во всём творческих проявлений…

Роль старика Рабурдэна в пьесе «Наследники Рабурдена» получилась, и я играл с большим удовольствием. Был уже, по-моему, пятидесятый спектакль, когда мои товарищи решили надо мной подшутить. По ходу спектакля я на сцене ел, меня кормили. Мне приходилось съедать чуть ли не целую тарелку манной каши и еще чего-то. Перед этим спектаклем я целый день постился, нагуливая аппетит, чтобы «с удовольствием» поесть на сцене. Мне прислуживали, подкладывали в тарелку, наливали «вино». Родственники, близкие, слуги заискивали перед богатым дядюшкой, улыбались, угодничали. Итак, актеры решили меня разыграть. Но в антракте их «предали», и я оказался подготовленным. Заключительная сцена: мне подвязывают салфетку, кормят, наливают в фужер «вина» – обычно это чай. А тут вместо чая наливают коньяк! Почти двести граммов коньяка! Аппетитно уминая свою еду, я должен жадно выпить весь фужер «вина», а потом мне еще должны подлить, и я опять должен выпить. Все следят за мной, все готовы к забаве. Прекрасно зная, что у меня в фужере, весело веду сцену, балагурю, ем, запиваю с удовольствием «вином». Коньяк выпил спокойно, не дав никакого повода даже подумать, что пью не чай. Вижу, как партнеры перестали обращать на меня внимание, как «выбились» из игры, растерялись: смотрят друг другу в глаза, пытаясь понять, что произошло. Стоят, пожимают плечами. Еще налили, и опять коньяк! Я преспокойненько выпил. Кто-то понюхал пустой фужер – никакого подвоха: пахнет коньяком! Еще налили, я опять выпил.

Наконец спектакль кончился. Аплодисменты. Занавес. А уже за закрытым занавесом начался хохот! Они смеялись над собой, а я над ними. Я получил большое удовольствие от столь щедрого угощения!

Пэнкс в «Крошке Доррит» Диккенса. Нервный, стаккатированный и синкопированный человек, очень темпераментный. Успокаивавший сам себя (что приходилось ему делать часто – раз, два, три… до десяти) и добившийся хороших результатов в этом сложном психотерапевтическом приеме самовнушения, что вызывало громкую реакцию зрительного зала. Прототипом моего Пэнкса была (прошу не удивляться) Цецилия Львовна Мансурова – ведущая актриса театра имени Вахтангова. Да-да! Я играл Цецилию Львовну, но в мужской интерпретации. Она была очень эмоциональна, нервна, очень легко воспламенялась и столь же стремительно сникала, могла мгновенно перейти от хохота к истерике и снова вернуться к смеху сквозь слезы. Одним словом, была натурой сложной, неожиданной и очень талантливой! Лучшего Пэнкса представить себе невозможно – Цецилий Львович Пэнкс!!!

С годами в моей памяти накопилось немало таких наблюдений за людьми, за особенностями их характера, поведения, внешнего облика. Об этой «коллекции» стало известно моим друзьям-артистам…

Телефонный звонок.

– Слушаю…

– Привет. Это – Гриценко… Николай… Вот какое дело… Начинаются съемки фильма «Анна Каренина»… Еще не совсем «заземлился» в роли… Вспомнил про твою удивительную коллекцию человеческих походок… Сколько их у тебя в копилке?

– Да штук пятьдесят – шестьдесят…

– Дорогой мой, подари одну для роли Каренина… Аскет, рогоносец, страдалец, умный, любящий, большой чиновник…

– Бутылка коньяка за это…

– Две…

Я подарил артисту, гениально сыгравшему Каренина, походку, которую когда-то подсмотрел в «исполнении» трех человек: композитора С. С. Прокофьева, администратора ЦДРИ (1950 г.) Гриши, одного из артистов цирковой группы «9-Инго-9» (1934 г., Кривой Рог). И всех лошадей-иноходцев!!! «Иноходцы» – люди – это те, которые ходят посредством одновременного посыла вперед левых ноги и руки, а затем правых так же синхронно!

Телефонный звонок. (Через год.)

– Алло…

– Гриценко… Олимпыч…

– Здорово…

– Здорово…

– Ну, старик, спасибо тебе за походку… Фильм отсняли. Приходил на съемочную площадку… Настроение ужасное: или чувствую себя плохо, или просто не выспался, устал. Одним словом, ну никакого желания работать… Но стоило пройтись немножко «иноходью», как моментально «вскакивал» в образ замкнутого, тихо говорящего страдальца-рогоносца и требовал побыстрее начинать съемки, чтобы «не расплескать». Ведь Каренин – весь в себе, в своем, так сказать, «малом круге»… Так что еще раз спасибо. Дай Бог тебе здоровья и новых походок на благо общего актерского благополучия. До следующей походки!

В процессе создания спектакля по роману М. Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы» (это было уже в Малом театре) мы долго не могли найти специфическую атмосферу дома, семьи, в которой под вуалью благополучия, лживого семейного внимания, любви к маменьке и папеньке господствовали подозрительность, неприязнь друг к другу… Подчеркнутые фарисейство или благополучие не давали должного результата: в первом случае все делались удивительно противными, во втором – нагло врущими и просто примитивными… Как-то репетицию посетил мой знакомый священнослужитель из города Судиславля (в Костромской области) и, сильно окая (как все волжане), обронил: «Все хорошо, все по книжке салтыковской, все натурально, только вот, говоря о Боге, о любви к нему, молясь, крестясь, все лицедеи твои, артисты значит, пребывают в состоянии безбожников, которым что колбаса, что Бог… Нельзя обращаться к Господу Богу поспешно, походя, невзначай, словно спешишь ручей вброд, штаны задравши, перебежать, чтобы в магазин поспеть до закрытия… Вера во Всевышнего требует покоя душевного, неторопливости, уединения. А уж если обращаешься к Богу, не забудь поднять глаза ввысь – там он, там, на небе, Бог-то! И не многословь… – И, помолчав, батюшка сказал: – К Богу, задравши штаны, не забегают. К Нему надо постепенно приближаться по золотому безгрешному мосту через текущую „речку“ безбожников и позорящих род человеческий. А мост этот – ты сам и есть, если веруешь в Него!»

Атмосфера спектакля была найдена: обращения героев к Богу стали неторопливыми, превратились в своего рода многие маленькие «спектакли», прикрывавшие своей «серьезностью» и «искренностью» все очаги распрей, стяжательства и лжи, разлагавшие семью. И играла в этом «домашнем спектакле» вся семья Головлевых… И вся семья за свое фарисейство была автором и Богом уничтожена…

Спасибо батюшке. Вроде бы подсказана небольшая деталь, но именно эта деталь во многом оказалась решающей в успехе спектакля!

Великая вещь – «маленькая деталь»! Если в «Горячем сердце» А. Н. Островского предположить неспособность одного из главных действующих лиц – Курослепова соответствовать своим обязанностям мужа по причине алкоголизма, то трактовка роли его жены Матрены в корне меняется. Это не гулящая, распутная баба, а несчастная, неудовлетворенная, ревнивая женщина, доведенная до поведения крайне эмансипированного, а порою и резкого, но не хамского! В этом изложении роли Матрена должна вызвать понимание и даже сочувствие сидящих в зрительном зале, особенно женщин. На роль ее любовника Наркиса при такой трактовке вовсе не обязательно назначать артиста с данными деревенского героя-любовника или явного сердцееда-вымогателя. Наоборот, в оправдание поведения Матрены ее любовник может выглядеть не очень броско и эффектно. Он может быть даже хлюпиком, недотепой – первой попавшейся «жертвой» ядреной бабы; хлюпиком, ошалевшим от свалившегося на него лакомого «кусочка», обнаглевшим в своих претензиях к этому «кусочку» – трясущейся от страха перед возможными изобличениями во всех грехах несчастной женщине.

«Маленькая деталь» – немощь мужа-алкоголика позволяет переосмыслить все режиссерское решение спектакля, всю взаимосвязь и взаимозависимость действующих лиц.

Еще один пример. Образ Кола Брюньона привлекал внимание и драматических, и оперных театров, и даже театров оперетты. Всемирно известный роман читали по радио, приспосабливали к телевизионным передачам, отрывки из него игрались на концертных площадках… И, как свидетельствуют сами французы, герой романа трактовался всегда как балагур, весельчак, выпивоха…

Приступая к работе над образом Кола, я постоянно думал о том, что навряд ли такой крупный писатель, как Ромен Роллан, мог бы ограничить характер своего Кола только вышеприведенными качествами. Я чувствовал, что где-то таится причина парадоксальности фигуры героя романа. И нашел ее! Это печальное одиночество! Вся бравада Кола – приспособление к жизни среди людей, которых мало интересуют его проблемы; это ширма, отделяющая его душу от окружающей суеты.

Это было в 60-х годах… Состоялись лишь первые, «разведывательные» репетиции будущего телефильма «Кола Брюньон» и… я оказался в больнице. Операция… Время идет, работа остановлена. Репетиции без исполнителя главной роли бессмысленны. Понимаю, что мое отсутствие срывает план работы, и готов к тому, что буду заменен… После операции необходимо несколько реабилитационных дней, а о том, что сейчас кому-либо из родных или друзей разрешат навестить меня, и речи быть не может. Но наконец, табу на свидания снимается, долгожданный момент наступает, открывается дверь и… На пороге палаты оказываются Андрей Александрович Гончаров, с ним художник фильма, заведующая костюмерным цехом и Ольга Александровна Аросева – моя главная партнерша в кинофильме, исполнительница роли Ласочки.

С роли меня не сняли – почти двадцать дней ждали; репетировали у меня в палате целую неделю, утвердили эскизы костюмов…

Было приятно прочесть в одной из французских газет о том, что «советский артист Евгений Весник сумел найти новое решение образа Кола Брюньона» (наш телефильм показывали на французских экранах)…

Спасибо Андрею Александровичу Гончарову, который поддержал мою трактовку и помог ее реализовать. Поддержка эта особенно ценна и принципиальна потому, что Гончаров – из тех режиссеров, которые свято относятся к классике, не позволяют использовать ее потребительски во имя собственного самовыражения, перекраивать ее на свой лад, напичкивать всякого рода «новациями». Он из тех, кто заботится о глубинном ее анализе, кто ищет определенные акценты в сценическом воплощении той или иной пьесы. Ведь всякое время само подсказывает наиболее актуальные из них, а в классических пьесах всегда присутствуют темы и коллизии, типичные для любого времени. В этом и заключается бессмертие классики… Тема одиночества – не надуманная, а изначально заложенная в романе. Она углубляет образ Кола в сравнении с заштампованными его интерпретациями. Думаю, поэтому режиссер поддержал «моего» Кола…

1954 год. Моя первая роль в Театре сатиры – судья в спектакле по пьесе Филдинга «Судья в ловушке». В связи с болезнью исполнителя меня срочно за две репетиции ввели в спектакль. Сдаем работу главному режиссеру Петру Павловичу Васильеву.

– Прошу Весника в зрительный зал… Остальные свободны, – объявляет он.

«Ну все, провалился», – думаю я. Волнуюсь страшно. Внутренне готовлюсь к суровому большому критическому монологу мастера.

– Есть одно очень важное и принципиальное замечание. Ты в какой руке держишь молитвенник?

– В правой… – робко отвечаю я.

– Неверно, дорогой мой, неграмотно, грубо: сразу видно, что ты – безбожник! Возьми молитвенник в левую руку и… с Богом! Остальное все замечательно! В левую, в левую… правой крестятся, милый!

Было бы несправедливо не назвать еще несколько ролей, сыгранных мною почти за семь сезонов на сцене театра имени Станиславского:

– Молодой студент – в пьесе «Две судьбы» Н. Хигеровича и Р. Зелеранского;

– роль конферансье Флюгера, поющего и танцующего, – «Жизнь начинается снова» В. Собко;

– Евгений Ситников – «Отцы и дети» И. Тургенева;

– Колхозник Семен – «В тиши лесов» П. Нилина;

– Атаман Кропильников – «Семья Бугровых» А. Максимова;

– Фон Шратт – «Дни Турбиных» М. Булгакова…

Театр имени Станиславского подарил мне общение с М. М. Яншиным, М. А. Светловым, И. О. Дунаевским, Самедом Вургуном; подарил мне творческие контакты с талантливыми Лилией Гриценко, Семеном Лунгиным, Николаем Дупаком, Борисом Левинсоном, Борисом Лифановым, Тиной Гурко, Евгением Леоновым, Алексеем Головиным, Евгением Шутовым, Иосифом Падарьяном, Галиксом Колчицким, Марией Стуловой, Александром Роговиным, Лялей Черной, братьями Борисом и Николаем Эрдманами, Борисом Эриным и многими-многими другими.

Экран

Помню мое первое прикосновение к миру кино. В нашу спецшколу с ранним преподаванием немецкого языка приехала киногруппа отбирать ребят для фильма «Рваные башмаки». Они должны были изображать немецких детей голодающих сапожников. Ребят загримировали, собрались ехать на съемку… но без меня. Сказали, что я не подхожу и могу идти домой. Я – в слезы: «Как это так? Все едут сниматься в кино, а я нет! Приду домой, что скажу маме?» – «А ты скажи ей, что не годишься на роль голодающего ребенка. Ты очень толстый».

Начало 70-х годов. Только что приступили к съемкам фильма по роману Валентина Катаева «Белеет парус одинокий». Второй фильм по этому популярному произведению. Наш фильм, в котором я играл роль Усатого, назывался, в отличие от первого, сохранившего название книги, «Волны Черного моря».

Иду по Арбату, старому Арбату. Встречаю замечательного артиста Театра имени Вахтангова Николая Сергеевича Плотникова.

– Весник, слышал, что ты, сукин сын, мою роль играешь в кино. Ведь в первом фильме я Усатого играл. А теперь, говорят, ты эту роль играешь! Отвечай!

– Да, Николай Сергеевич, я.

– Скажи мне честно, сукин ты сын, – ты знаешь, как я к тебе отношусь, – ты лучше меня играешь Усатого или хуже? Честно!

– Хуже.

– Молодец! Снимайся спокойно. Желаю тебе успехов. Пойдем в кафе – отметим твою творческую артистическую, человеческую победу.

– Я только начал сниматься… О какой победе вы говорите…

– Я не об этом. Признаться честно в том, что играешь хуже другого артиста, – это большая творческая победа! В кафе! Вперед!

Снимался фильм «Самый сильный». Я играл в нем две роли: царя и его брата. Царь был рыжий-рыжий добряк и безвольный, а брат был черный-черный и злой, к тому же одноглазый. И костюмы у братьев тоже были очень разные.

Снимали в Карачаево-Черкессии, в г. Учкекене. На съемках постоянно крутились местные ребятишки. Они не понимали, что царя и брата играет один актер, потому что нас привозили на площадку уже загримированных, одетых в костюмы персонажей. Я появлялся то в обличии царя, то в обличии врага-брата, на базу уезжал не разгримировываясь. Узнать во мне одного и того же актера было для ребят невозможно. В один из съемочных дней ко мне подошла компания малышей:

– Король! Почему ты не дружишь со своим братом?

– Он очень плохо ведет себя, – сказал я.

– Передать ему это?

– Передайте.

– Когда?

Сниматься в роли нехорошего брата я должен был на следующий день.

– Завтра он будет здесь.

Назавтра они опять подошли ко мне:

– Король может простить тебя, если ты будешь себя хорошо вести.

Моя игра с ребятами продолжалась весь съемочный период.

Прошло много-много лет, и я вновь оказался в тех местах со своими сольными концертами. Зрители принимали меня замечательно. Однажды после концерта ко мне подошла группа мужчин с женами и детьми.

– Скажите нам спасибо, что на ваши выступления все билеты проданы. Мы всему поселку рассказали, как вы нас маленьких разыграли на съемках. В нашем поселке вы самый популярный артист.

После выхода на экран кинофильма «Приключения Электроника» я получил более тысячи писем от ребят разного возраста. Самое дорогое моему сердцу письмо было от Лены из Липецка. Тринадцатилетняя девочка довольно толково анализировала картину и в конце письма написала: «Дядя. Вы такой добрый, приезжайте к нам преподавать математику (в фильме я играл роль учителя математики). У нас такая злая учительница». Для меня это была высокая похвала. Видимо, получился образ человека, который запал в душу, полюбился этой девочке.

По поводу этого моего учителя математики. Роль острохарактерная. Манеру говорить я взял у Маршака: немного в нос. А у своего районного хирурга позаимствовал смешную походку, которая ребятам очень нравилась: обе мои руки болтались за спиной, как плети. Дети всегда смеялись в зрительном зале.

В Ялте в коридоре гостиницы ко мне подошел очень расстроенный мальчик.

– Дядя, можно задать вам вопрос? Я вас узнал, вы играли преподавателя математики в «Приключениях Электроника».

– Да. Задавай свой вопрос.

– Скажите, пожалуйста, а почему вы в жизни не так ходите, как на экране?

Я его разочаровал, расстроил, так как не соответствовал тому образу, который ему был мил. А для меня его вопрос – большой комплимент. Для актера всегда радость – убедительное перевоплощение.

Как-то вечером раздался междугородный звонок: «Вас приветствует „Ленфильм“. Приглашаем сниматься. Без проб! Очень хорошая роль. Начальник цеха, неудавшаяся личная жизнь. Словом, есть что играть. Пожалуйста, приезжайте. Ждем вас».

До утра, конечно, не заснул: мечтал, не зная толком, кого предстоит играть, придумывал гримы, костюмы, характерности. На следующий день был в Ленинграде.

Встретили меня очень тепло, устроили в гостинице, а утром привезли на киностудию.

Режиссеру очень хотелось, чтобы мой герой был рыжим. Меня познакомили с мастером по гриму, и тот, обработав мою черную шевелюру и брови перекисью водорода, сделал меня ярко-рыжим. Рыжее не бывает! Мое преображение произошло в 12 часов. В 13 часов пришел директор картины, очень милый человек. Мы подписали с ним трудовое соглашение. Сумма в соглашении была настолько приличной, что решительно подняла мое настроение. Я растрогался и пригласил к себе в номер и директора, и режиссера, и гримера. Из Москвы я захватил с собой денег на костюм, который решил купить в Ленинграде. Потратить их на угощение друзей мне было совсем не жалко. К тому же соглашение подписано, голова накрашена, роль через полгода будет сыграна, и я получу такие деньги, на которые можно будет купить не только костюм.

Угощать я люблю, и стол оказался на славу, икорка на льду, замечательный коньяк, потрясающие закуски. Все было прелестно. И компания была великолепной. Я горячился больше всех: поднимал тост за тостом, желал удачи и режиссеру, и директору, и гримеру, и всей студии. Друзья говорили обо мне: хвалили, желали успеха в роли. Мы хохотали, целовались, пели! Нам принесли вкуснейший кофе, чудесное мороженое…

В 18.00 позвонили со студии и сообщили, что наша картина законсервирована! Полгода ходил рыжим!

Выучил я рассказ о Диогене из «Голубой книги» Зощенко. И никак не мог представить себе, какой он, найти его речевую характеристику. Общеизвестных легенд о нем мало, чтобы увидеть человека во плоти. Читать рассказ в концертах не решался.

И вдруг я напал на своего будущего Диогена. Приехал как-то в Монино в гости к своему товарищу, кинооператору. Он снимал фильм из времен Гражданской войны. По сценарию махновец, бандит – в то время махновцев так себе представляли – должен ударить сельчанина в лицо. И чтобы у зрителя пробудить большую ненависть к махновцам, на рольку сельчанина нашли дедусю из местных. Звали его Иван Игнатьевич. Маленький, ушки лопушками, ножка правая запала, прихрамывал. Славный, худенький, легонький дедуся: румянчик склеротический, очечки, на голове три волосика. Взгляд ребенка.

– Дедушка, мы тебя в кино хотим снять!

– Валяй давай. С удовольствием, – соглашается он.

– Два дня будешь сниматься: сегодня и завтра. Выроем тебе окоп, дадим обрез времен Гражданской войны. И ты вот этого мерзавца (показали на актера, игравшего махновца) завтра убьешь наповал.

Лет старичку было уже под восемьдесят. То ли он воевал с махновцами, то ли историю хорошо знал, то ли в детство впал – не знаю. Посмотрел он на «махновца» и очень серьезно сказал:

– А что? Убью!

– Подожди, дедушка! А сегодня он тебя будет бить!

– Нет, это не надо, – возразил старичок.

– Дедушка, так нужно по сценарию, – уговаривают его. – Мы тебе деньги заплатим. Семь с полтиной.

– Ну ладно, пускай бьет. – Семь с полтиной его убедили.

Подготовили поосновательней съемку, чтобы снять без лишних дублей, – дедушку не щадят. Кино не терпит условности, поэтому драки, удары на экране должны выглядеть правдоподобно. А тому, кого бьют, приходится немного пострадать. Ничего не поделаешь! Иначе трудно будет поверить зрителю в реальность происходящего. Словом, надо «тюкнуть» и дедушку немножко, чтобы зрители настроились против махновцев.

Команда: «Мотор!» Дедушку «тюкнули». Он зашатался, начал, заваливаясь на спину, отступать от «махновца» и вышел за границу кадра: был дедушка на экране и не стало его. Брак – переснимать.

– Дедушка, у нас не вышло, надо повторить.

Дедушка показывает фигу:

– Вот вам ишо раз.

– Дедушка! Мы тебе еще семь с полтиной дадим.

– Ну ишо раз – ладно, а больше не дам.

Со второго раза все получилось.

Метрах в тридцати от съемочной площадки стояла девочка лет двенадцати и вдруг как закричит:

– Дедушку бьют! Безобразие! Кино называется!

После того, что ей ответил дедуся, я от хохота валялся в траве, режиссер накрыл голову сценарием и кричал «караул», оператор, тоже смеясь, заявил:

– Я больше его снимать не буду – он сойдет с ума.

А ответил он внучке вот что:

– Ничего, Клава. Я его завтра убью наповал!

Дед, действительно, чуть не рехнулся. На следующий день прибежал на съемку в семь утра, залез в окоп и потребовал обрез…

Конечно, я влюбился в этого дедусю, забавного ребенка, чистейшей души человека. Он и стал прототипом моего Диогена. Рассказ стал читать смело и с большим азартом. Если бы вдруг мне предложили сыграть на сцене или на экране великого философа Диогена, отказаться от того моего прототипа не смог бы!

Ялта. Кончился последний съемочный день. Решили его отметить. Как всегда, «кое-чего» не хватило. Надо пойти за этим в ресторан. Спросил у швейцара, к кому обратиться.

– Идите в банкетный зал, там немецкая делегация. Обратитесь к официанту – он вам поможет.

В комнате перед банкетным залом увидел двух очень эффектных молодых дам, прекрасно одетых, куривших дорогие закордонные сигареты.

В банкетном зале громко сказал: «Гутен абенд», быстро, как приветствие, пропел куплетик из немецкой песенки, расположил к себе и немцев, и официанта. Тот сразу мне помог с «кое-чем». В комнате перед банкетным залом задержался около дам, не мог не задержаться. Пропел им тоже свой куплетик и сказал: «Ауфвидерзеен».

Одна из этих красивых женщин, сидя в кресле нога на ногу, спокойно, отчетливо выговаривая каждое слово, произнесла:

– Весник, поскромнее! Посажу!

Это же русские! Я быстро ретировался…

Прошло время. Как-то я был на большом спортивном празднике в Лужниках. Пробыл так долго, что не оставалось времени до вечернего спектакля. Вышел на дорогу, «голосую». Останавливается машина, за рулем женщина.