Текст книги "Остров пурпурной ящерицы "

Автор книги: Евгений Гуляковский

Соавторы: Александр Левин,Владимир Михановский,Сергей Плеханов,Тихон Непомнящий,Игорь Андреев,Алексей Минеев,Владислав Ксионжек,Владимир Кючарьянц,Александр Знойко,Виталий Ларичев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Он отупело смотрел на чужие и свои блеклые изображения, еще не в силах поверить: кажется, что-то вышло…

В тот вечер первого серьезного успеха друзья не ожидали, что Зорич вместо восторгов вдруг заговорит о необходимости искать новые варианты. Ведь главное-то не в том, чтобы в лаборатории увидеть изображения сослуживцев, хотя и это само по себе любопытно.

Важно все-таки проверить, действительно ли «деревья помнят Пушкина»…

Поэтому Зорич заговорил о том, что их аппарат прежде всего должен работать в так называемых полевых условиях, на автономном питании, где нельзя подключиться к электрической сети. Предстояло придумать питание «машинерии», быть может, на принципах сегнетоэлектрических кристаллов или, может быть, на кристаллах триглицинсульфата, способных генерировать ток высокого напряжения.

Безудержный полет мысли и ее заземленность – все это сочеталось в натуре Зорича, за этим было удивительное соединение мечты и знаний, опыта, трудолюбия.

IV

Ученые те же фантазеры и художники: они не вольны над своими идеями; они могут хорошо работать только над тем, к чему лежит их мысль, к чему влечет их чувство.

В них идеи сменяются; появляются самые невозможные, часто сумасбродные; они роятся, кружатся, сливаются, переливаются. И среди таких идей живут, и для таких идей они работают.

В. Вернадский

Умение Зорича проникать в различные стороны жизни растений, и не только на основе знаний, но все нового накопления фактов, данных других исследований, опыта, соединенных с чутьем и проницательностью истинного ученого, порой приводили его к выводам неожиданным, для коллег казавшимся скороспелыми, в лучшем случае преждевременными, и коллеги острили по поводу того, что Зорич торопится, забегает вперед.

Но что он мог поделать, если ему многое становилось понятным уже в начале опытов, по первым фактам, данным, деталям. Это происходило, видимо, оттого, что он каждый раз неистово проникался задачей и всеми своими помыслами, чувствами уходил в опыт; ему даже казалось, что и без длительных наблюдений можно понять, как будет опыт протекать далее. Несколько раз высказанные подобные предложения Ширяев встретил смехом, рассказал какие-то анекдоты, но было видно, что подобные качества Зорича раздражали коллег. Люди порой завидовали тому, что для него, кроме работы, не существовало жизни.

В дни мучительных поисков – каким может быть аппарат, каким он должен быть, чтобы узнать, помнят ли деревья Пушкина, – Зоричу приходилось туго на основной работе, дававшей «хлеб насущный». Там тоже не ладились опыты по внекорневой подкормке растений новым препаратом; тема важная, заказная… а растения реагировали «неадекватно». Сколько Зорич ни бился, он не мог найти причину, что же происходит, почему задача, казавшаяся ему такой простой и легкой, не решается. Советоваться с коллегами, с шефом Зоричу не хотелось, тем более что недели три на пятиминутках у профессора Жужгова Зорича прорабатывали, цеплялись к невнятности его объяснений, туманности рассуждений.

Зоричу была неприятна не сама процедура выговаривания, а пренебрежение к нему Ширяева, руководителя, в чьем подчинении находился Зорич.

– Вы фантаст, Зорич, из-за вас страдает главное дело, которым занимается лаборатория. Пусть вами займется дирекция.

Зорич никогда не оправдывался. Промолчал он и сейчас. Очень некстати была эта проработка.

Спустя несколько недель, когда результаты опытов с внекорневой подкормкой не получились и у других МНС – младших научных сотрудников (не сходились данные-предположения разработчиков об эффекте усиления внехорневой подкормки), – в этот момент взбунтовавшаяся Валери-Ка (так переиначили имя научной сотрудницы Калерии Валерьевны) высказала догадку, что, наверное, плохой материал – удобрения.

И тут же решили сделать их анализ. Оказалось, что удобрения имели существенные отклонения от нормы, и в этом не были виноваты ни МНС, ни растения, а только институтские снабженцы.

Зорич, измученный месяцами работы над «машинерией», нелепостями лабораторных неурядиц, придирками Ширяева, сел и написал заявление об отпуске или увольнении, вложил его в конверт и оставил у шефа на столе.

В тот день, когда Зорич исчез из института, шефу принесли документ – государственное свидетельство о том, что профессор Жужгов и его коллега С. И. Зорич нашли новый, эффективный метод исследования механизма растений, помогающий растениям заблаговременно распознавать своих врагов – возбудителей различных болезней и интенсивно вырабатывать противоядия…

Это был один из немногих случаев, когда одна из идей Зорича была не просто «подхвачена», но и он, С. И. Зорич, был включен в подобный коллективный документ и его заслуги в науке были признаны. Но самого Зорича это уже не интересовало.

Аспирант, прикомандированный к лаборатории, обнаружил в толстенных журналах опытов записи, которые вел в свои дежурства Зорич, систематически обращая внимание и на ту сторону исследований, которая не была главной в данном опыте.

На одной из еженедельных пятиминуток Зорич как-то невнятно, стесняясь, рассказал о своих наблюдениях, но эффекта это не произвело – его не поняли, и его наблюдение кануло бы в институтских архивах, если бы не приход аспиранта. Этот дотошный аспирант, просматривая старые записи в журналах, обратил внимание на четко изложенные там сведения о самозащите растений от болезней. Факты эти заинтересовали профессора Жужгова. Таким образом, профессор Жужгов оказался причастным к проблеме, открытой и в основном доказанной Зоричем. И тут же было поручено аспиранту, естественно, под руководством шефа все еще раз перепроверить; под новые факты Жужгов «подвел научную основу-фундамент». Так появилась коллективная заявка на открытие в лаборатории Жужгова.

Но повторим: все это уже не интересовало Зорича.

Зорича не стало в лаборатории. Он, подав заявление, исчез. Отсутствие его не могло не сказаться на работе лаборатории. Профессор Жужгов сердился, не хватало именно тех «нелепых», новых, свежих мыслей, которые давал Зорич…

V

Искание истины совершается не с веселием, а с волнением и беспокойством; но все-таки надо искать ее потому, что, не найдя истины и не полюбив ее, ты погибнешь.

Б. Паскаль

Зорич тайно договорился с Лисицким и Чугуновым, что он заберет «машинерию» и для начала съездит в Болдино или в Михайловское. Лучше в Михайловское.

Добравшись до Михайловского, Зорич устроился жить на турбазе и тотчас отправился в заветные места, но без «машинерии». Ее он решил сдать в камеру хранения, чтобы не вызывать к себе излишнего интереса.

Вскоре он присоединился к одной из многочисленных групп экскурсантов и вместе с ними обошел все помещения, где жил, бывал Пушкин. Уже в который раз вглядывался он в лицо Великого Поэта, запечатленное Тропининым и Вивьеном, Кипренским и Уткиным, Райтом, Соколовым и Брюлловым, с интересом рассматривал набросок, сделанный Гоголем, и картину Чернецова. Зоричу были известны почти все прижизненные портреты Пушкина. Они-то и должны были помочь узнать дорогой облик среди других, запечатленных деревьями. Он и с собою привез небольшого формата цветные фотокопии этих портретов, но оказалось, что здесь, в доме Пушкина, портреты и рисунки смотрелись с иным, особо благоговейным настроением. Это настроение усиливалось негромким, приятным голосом девушки-экскурсовода, которая не просто объясняла, а как бы размышляла вслух о том, что она хорошо узнала, призывала думать, воображать. И речь ее, перемежающаяся в меру короткими цитатами из Пушкина – его стихов, его писем, его прозы, – действительно помогала оживить в воображении облик Великого Поэта.

После экскурсии по дому Зорич вернулся на турбазу, перекусил и, захватив свею «машинерию», снова отправился в заповедные места. Теперь ему предстояло познакомиться с тем главным, чем он жил последнее время, – увидеть деревья, естественно, не молодые, а те, которые могли запомнить Пушкина. Он прошел аллеей, названной потомками аллеей Анны Керн.

Зорич уселся в стороне от аллеи, под кустом, и долго вглядывался в деревья, выбирая те, с которыми предстояло работать. Понимая, на какую глубину десятилетий – сто шестьдесят лет! – ушла в толщу стволов информация о Пушкине, догадываясь, что изображения поэта закрыты более поздними наслоениями картин иных лет, иных событий, Зорич составил себе приблизительную хронологию, ведя отсчет событиям от дней нынешних к дням минувшим. Сначала ему придется пройти эти более поздние слои, потом он доберется до желаемого времени. Основными этапами Зорич взял отечественную историю, ее вехи: массовое стечение народа на Пушкинских праздниках в последние годы и, видимо, группы людей, посещающих заповедник в любое время года. Затем послевоенное запустение, следы оккупации этих мест гитлеровцами… Кстати, он понимал, что беспощадное время могло оставить варварские отметины – осколки и пули, которые тоже уже заросли… Затем времена послереволюционные, революция, предреволюционные… первые Пушкинские праздники, устроенные почитателями великого национального гения…

Еще Зоричу предстояло определить, на какую высоту подросли, поднялись те части деревьев, которые сто шестьдесят лет назад могли запечатлеть Великого Поэта. Желанное изображение нужно искать не на уровне роста человека, а выше, и для этого понадобится лесенка-стремянка. А как с нею появиться здесь, в заповедном парке, не вызывая недоуменных вопросов?.. И здесь Зоричу пришлось пойти на хитрость: прихватив с собой фотоаппарат, он решил представляться всем как фотолюбитель, который хочет снять здешние места с возможно более высоких точек.

Когда поубавилось посетителей на аллее, он, найдя укромный уголок, раскрыл свой чемоданчик и опробовал «машинерию». Первый сеанс длился недолго. Неизвестно откуда появилась большая группа людей, ведомая все той же милой девушкой-экскурсоводом, и Зоричу пришлось торопливо закрыть свой чемоданчик. И он решил сегодня, когда день был уже на исходе, удалиться из парка.

Но следующим утром он раздобыл на турбазе подходящую лесенку-стремянку и с утра пораньше отправился прямиком в желанную аллею. Солнце прекрасно освещало деревья. Зорич быстро ощутил дыхание этих деревьев, каждое из них воспринимал как отдельного человека, с разными обликами, характерами, нравами; одни, несмотря на возраст, казались веселыми балагурами, шелестящими листвой и в безветрие, другие – ожиревшими лентяями. Он с улыбкой подумал: у каких же из этих деревьев выспрашивать, выведывать то, ради чего он оказался здесь? Лесенка лежала в кустах, а он с чемоданчиком все ходил возле деревьев и присматривался к ним, долго не решаясь выбрать одно из них для первой беседы. Наконец наметил одно из деревьев. Оно стояло с достоинством, что-то благородное было в его облике.

И Зорич, достав лесенку, пристроил ее не со стороны аллеи, а чуть сбоку, с той стороны, с которой ствол смотрел на идущих. Он основательно укрепил лесенку, взобрался на нее, раскрыл чемоданчик и довольно быстро выстроил «машинерию». И только направил луч на ствол как услышал хриплый удивленный голос снизу: «Послушайте… молодой человек, что вы здесь лазите?.. Клад ищете? Я за вами давно наблюдаю…»

Зорич пустился объяснять, что он фотолюбитель и снимает для альбома парк с большой высоты… Старик, наблюдавший за ним, ретировался. Но не успел Зорич настроить луч на ствол дерева, как писклявый мальчишеский голос спросил: «Дяденька, а вы чего на дереве делаете? Вы, наверное, ботаник?»

Многоцветный луч уперся в ствол дерева, и Зорич мягко повел его поперек ствола, то и дело подстраивая силу и напряженность луча, скорость записи на видеомагнитную пленку, проверяя четкость изображения на телеэкране… Здесь терялось ощущение времени не только вычитываемого в порах дерева, но и обычное, рабочее время. Зорич не мог бы потом объяснить, как долго длился этот контакт. Для него уже не существовало поверхности ствола дерева – губчатая кора, с севера поросшая мхом, глянцевые и шершаво-замшелые листья, которые приходилось отодвигать, когда они вставали на пути луча. Зоричу удалось вчитаться в одну хорошо просматриваемую клетку; он затаил дыхание, не веря в то, что видел на экране: стенки клетки давали одно и то же изображение в трех проекциях, одного и того же лица. Это был крестьянский ребенок, стриженный под скобку; похоже, он в свое время стоял у этого дерева и что-то разглядывал или просто смотрел в эту сторону.

Мальчик был зафиксирован стенками клетки как бы тремя «аппаратами»!

Такого Зорич даже не мог предположить! В соседней клетке все тоже повторилось, только едва сдвинутым в сторону… Через сотни клеток изображение ушло из кадра, открывая пейзаж, который собою заслоняло…

Беспорядочные поиски Зорича давали различные изображения, и вдруг одна из клеток показала вроде бы пожар: четко просматривались дымы и вспыхивавшие по временам языки пламени. Зорич настолько увлекся попыткой разгадать это явление, что стал ряд за рядом проходить соседние клетки и был поражен, когда увидел нечто похожее на цыганский табор, стоявший вдали, на полянке, освещенный, видимо, вечерним солнцем…

Как бы издалека зазвучала песня, цыганская песня, поначалу заунывная, а потом все более удалая, быстрая.

Может быть, и не такими были цыганские песни в пушкинские времена, но в душе Зерича слились строки поэта о цыганах и ныне знакомые цыганские напевы, и это изображение, возникавшее в клетках старого дерева.

Великий Поэт был радостным, веселым человеком. Не только мыслителем и психологом – он мог упиваться вольницей цыганской радости… Позже, когда Зорич отыщет среди других изображений в клетках этих деревьев действительно изображение пожара, то в его восприятии этот пожар озвучится трагической музыкой Мусоргского, навеянной композитору пушкинским «Борисом Годуновым».

– Что вы тут делаете? – донеслось до Зорича снизу. Возле стремянки стояла экскурсовод Мария Ивановна; женщина не могла понять, зачем неизвестный человек, пристроившись на одной из толстых веток, а на другой закрепив непонятный чемоданчик, поправляет какие-то колесики, во что-то вглядывается.

Закрыв чемоданчик и спускаясь с дерева, Зорич невнятно говорил о том, что ему трудно объяснить, кто он.

Женщина отступила на безопасное расстояние от Зорича, не спуская взгляда с чемоданчика. В свою очередь, и Зорич разглядывал милую молодую женщину, экскурсовода, он ее узнал. Своеобразное, красивое, почти иконописное лицо; во время экскурсии в помещении заповедного пушкинского дома ее лицо было одухотворенным, даже отрешенным, сейчас – взволнованным. Еще при первой встрече Зорич проникся к ней симпатией, доверием, и был миг, когда Зоричу хотелось все откровенно объяснить этой женщине и даже попросить у нее помощи, но как знать, какую реакцию вызовет его несуразное откровение у нее и других пушкинистов.

Молчание Зорича Мария Ивановна истолковала посвоему, тем более что он сложил и стремянку-лесенку, явно собираясь уйти, так и не дав объяснения причины своего, столь необычного появления в заповедном парке.

– Может быть, нам вызвать милицию, и вы им объясните, в чем дело? – строго спросила Мария Ивановна.

Зорич улыбнулся.

– Что же я такое натворил?..

Мария Ивановна встала на тропинке, перекрыв собой отступление Зоричу.

– А как ваше имя-отчество? – шутливо спросил он.

– Мария Ивановна. Я местный экскурсовод.

– А я биолог и изучаю жизнь растений разных возрастов.

– Вы должны были прийти к нам в дирекцию, предъявить командировочное удостоверение, и все было бы… по правилам…

– Я, донимаете ли, пробую один аппарат собственной конструкции… – Зорич показал на свой чемоданчик.

Позже, когда они довольно обстоятельно поговорили о том, чем Зорич занимается у себя в лаборатории, как вообще ему там живется, Мария Ивановна рассказала о себе, и он поведал ей о своих «растениеводческих» коллегах, признался, что даже не знает, в отпуске он или уволен из лаборатории.

Расспрашивая Машу о жизни Великого Поэта в Михайловском, Зорич то и дело допытывался, не известно ли ей или кому-нибудь другому, возле каких деревьев мог ходить Пушкин, под какими отдыхать. Он доверился Маше, что его занимает мысль, высказанная академиком Лихачевым о том, что в Михайловском деревья помнят Пушкина. Зорич уверял, что у деревьев есть действительно механизм памяти.

Вечером, когда рабочий день закончился, когда экскурсанты разъехались по кемпингам, турбазам или отправились в свои города, Маша пригласила Зорича в свою небольшую, всю уставленную книгами комнату, приготовила чай и начала рассказывать о Пушкине. Она говорила без пафоса, но с каким-то присущим ей одной вдохновением, без механического, каждодневного повторения одного и того же для новых групп экскурсантов.

Маша делилась сокровенными размышлениями и впечатлениями, которые накопились за годы жизни в Михайловском. Она рассказывала Зоричу об обстановке комнат пушкинского дома, о вещах поэта, его рукописях, она о каждой из них говорила так, что и для Зорича все становилось одухотворенным, беспредельно понятным, он чувствовал себя причастным – свидетелем и участником.

VI

Человек должен, верить, что непонятное можно понять, иначе он не стал бы размышлять о нем.

В. Гёте

Это был необычный вечер для обоих – Зорич не просто узнавал что-то новое, он по-другому воспринимал то, что, казалось, знал хорошо и прежде. И Маша как бы заново соединяла все известное о поэте в одно целое.

Не только для Зорича, но и для себя она теперь вновь открывала жизнь поэта. Она процитировала Зоричу известные строки о том, как однажды сюда в июне 1825 года нагрянули гости, друзья Пушкина. Позже они об этом напишут, что встретили Пушкина в лесу:

«…он был в красной рубахе, без фуражки, с тяжелой железной палкой в руке. Он нас сейчас же узнал, а Зенович, неповоротливая и неловкая фигура, от радости стал бросать свою шапку, крича: „Виват, Пушкин!“»

Маша припомнила еще одно описание, которое также могло пригодиться Зоричу в его исканиях. Она предупреждала, что поэт может выглядеть совсем не так, как на популярных портретах. Маша прочла воспоминания одного из давнишних жителей этих мест – Лапина. Он увидел Пушкина на местной Святогорской ярмарке, описал его костюм, сцену, происшедшую на этой ярмарке. Пушкин сделал какое-то замечание толкнувшему его полицейскому чину, тот вознегодовал, полагая по его костюму, что это какой-нибудь цыган. Полицейский вызвал караул, и Пушкина повели в кордегардию. Из-за страха Лапин не пошел вслед за задержанным поэтом, хотя ему очень того хотелось. Пушкин был небрит, нестрижен и в этаком странном виде… Что случилось?

А может быть, это был и не Пушкин, а действительно какой-нибудь цыган?..

Несмотря на позднее время, а вечер был летний, июньский – самый разгар белых ночей и в этом краю, что не так уж далеко от невских берегов, – Маша повела Зорича к месту, где росла прежде знаменитая старинная сосна. В 1944 году по этим местам проходила линия фронта, прямо по берегу реки Сороти. На сосне гитлеровцы оборудовали наблюдательную вышку. Вокруг они спилили сорок тысяч сосен для устройства блиндажей и окопов. И эта знаменитая древняя сосна могла погибнуть. После освобождения на ней обнаружили следы пилы, но дерево было таким могучим, что гитлеровцы отступились от него. После войны сосну долго лечили, убрали вокруг нее чудовищные следы войны. Это помог сделать местный лесник Николай Дмитриевич Шендель и его товарищи: Василий Кондратьев, Иван Васильев, Иван Петров. Они очистили искалеченные корни дерева, заделали щели, подкормили сосну специальными удобрениями, обнесли ее ограждениями. Поныне здравствует древняя сосна, герой-дерево!

За первые же дни Зорич сумел снять несколько кассет записей изображений более поздних слоев, колец деревьев, но снимка Пушкина получить ему не удавалось.

Он понимал, что предстоит кропотливая работа с каждым деревом, чтобы найти не только в глубине те кольца, где могло быть зафиксировано изображение Великого Поэта, но прежде всего определить высоту, которая 160 лет назад, во времена поэта, была ему вровень.

Зорич чертил графики, вел измерения, в некоторые дни вообще не появлялся в парке, пытаясь с помощью уже накопившихся записей-фиксаций вывести, определить систему, которая позволяла бы измерять скорость роста деревьев на определенную высоту, роста стволов за минувший век.

Но однажды в парке его ждала неожиданность. Забравшись по лесенке невысоко, он обследовал ствол одного из крайних в аллее Керн деревьев. И вдруг услышал: «Стасик! Что ты здесь делаешь?» Голос был ему хорошо знаком. В аллее стояла изумленная Валери-Ка, сотрудница института. Он испугался, хотя тотчас вспомнил, что институтские коллеги, видимо, приехали на экскурсию в Михайловское, она планировалась давно, и сроки ее не раз переносились…

Деваться было некуда. Зорич спустился с дерева, стараясь спрятать за спину чемоданчик, и никак не находил подходящего объяснения. Но с Валери-Кой ему невозможно хитрить, изворачиваться: Валери-Ка догадливый и проницательный человек, всегда отличалась тактом и искренним дружелюбием. Видя его смущение, она стала успокаивать еге, коллеги не узнают о его пребывании в Михайловском…

Это было важное предупреждение: встречи с коллегами Зеричу не сулили радости…

Попросив ее до времени молчать, он признался в своем намерении получить портрет Пушкина из клеток деревьев. Она была восторженным человеком, а сейчас онемела, понимая невероятность замысла товарища. Зорич стал расспрашивать об институтских делах. Валери-Ка оживилась, рассказала, как восприняли его уход из лаборатории: шеф хотя и ругался, но подписал приказ об отпуске, а не об увольнении, но ведь срок-то отпуска истекает. Зорича могут уволить. Потом вспомнила о патентном свидетельстве, которое прибыло на его имя и на имя профессора Жужгова. Открытием в биологической защите растений от болезней заинтересовались практики, о чем недавно писала институтская газета. Зорич расспрашивать об этом не стал, он был увлечен другим.

Они вместе придумали, что Зорич напишет заявление с просьбой предоставить ему отпуск за свой счет, так как занят опытами, связанными с жизнью растений; в опыты не хотел бы преждевременно посвящать других.

– На какие средства ты существуешь? – осторожно спросила Валери-Ка.

Зорич молчал.

– Слушай, Стасик, давай я пришлю тебе денег?

Словно бы очнувшись от забытья, он с благодарностью пообещал дать телеграмму, если окажется в полном безденежье.

VII

Общепринятое мнение, будто наука и поэзия – две противоположности, большое заблуждение… неправда, что истины науки лишены поэзии… Люди. посвятившие себя ученым изысканиям, постоянно нам доказывают, что они не – только так же, как другие люди, но даже гораздо живее их воспринимают поэзию изучаемых ими предметов.

Г. Спенсер

Солнце садилось, экскурсанты покидали заповедник, Зорич прекращал свои работы. Затем он шел в комнату к Маше, и она в беседах открывала ему все новые и новые страницы жизни Великого Поэта в Михайловском. Маша обратила внимание Зорича на то, что впервые Пушкин побывал здесь в 1817 году, по окончании лицея, а затем и в следующем году. Следовательно, Зорич может встретить в годичных кольцах и юный облик поэта. Это будет большая удача, так как очень мало портретов той поры сохранилось. Следует помнить и то, что последний раз Пушкин приезжал в Михайловское в 1836 году, когда привез прах матери, чтобы захоронить в Святогорском монастыре… Еще Зорич узнал, что не только Болдинская осень была плодотворной порой поэта, но и здесь, в Михайловском, он задумал и написал более ста произведений, и среди них такие выдающиеся, как главы из «Бориса Годунова», «Евгения Онегина» и многое другое.

Маша наизусть знала странички, даже расположение строк в произведениях поэта и много вечеров кряду просвещала Зорича. Здесь она передала ему и много таких сведений, которые знали лишь истинные ученые-пушкиноведы. Зорич прочел и книгу главного хранителя Михайловского, который уже много десятилетий по крупицам собирал материал, исследуя и систематизируя его, сопоставляя и выстраивая в четкую, жизненно правдивую хронику пребывания Великого Поэта в Михайловском. В этой книге Зорич прочел:

«В первые дни ссылки деревня показалась Пушкину тюрьмой. Бешенству его не было предела. Все его раздражало. Он хандрил, скандалил, бывал во хмелю. С утра приказывал седлать и уезжал в никуда. Стремительно несущегося всадника можно было встретить очень далеко от Михайловского…»

(Здесь Зорич подумал, что нужно будет поинтересоваться, не сохранилось ли где-нибудь в округе древних деревьев, которые укажут, где именно бывал поэт.)

«И конь и седок возвращались домой уставшими. Он исколесил всю округу – деревни и села Новоржева, Опочки, Острова, Пскова, Порхова, а однажды чуть было не очутился под Новгородом.

Постепенно поэт стал чувствовать себя в деревне как у бога за пазухой. Что же произошло? Его спасла работа. Он полюбил природу этих мест. Он нашел верных друзей в Тригорском… Но не только это. Он пришел к простым людям, и они-пришли к нему… Есть в литографии Ильи Иванова деталь. Все думают, что это просто группа крестьян, изображенная для оживления пейзажа. Ан вряд ли! А что это за старик с клюкой, идущий мимо усадьбы? Это, конечно же, старик Еремей. А кто эти семеро, возвращающиеся с граблями с сенокоса? Это и есть дворовые: Прасковья – племянница Ульяны, Настасья Михайловна, Дмитрий Васильев и другие. А что это за маленькая девочка, идущая рядом со взрослыми? Да это, конечно, дочка Андреевой Дарьи – малолеток с косичками».

Зорич не был экзальтированным человеком, но даже он шумно вздохнул, когда прочел об этом. Ведь это именно те сведения, которые помогут ему не проглядеть, не пропустить важные черты в окружении, в бытии Великого Поэта. Здесь он узнал и то, когда какие деревья были посажены в Михайловском. Хорошо сохранились аллеи липовая и еловая, некоторым деревьям, посаженным еще при основании парка, более двухсот лет, хотя таких экземпляров совсем немного. Зорич почувствовал, что он может со временем оказать помощь и хранителям заповедных мест, ибо он уже освоился с «машинерией» и понял, как можно ее лучом проходить годичные кольца: или постепенно, в их хронологической последовательности, или сразу проникать в глубины, минуя десятилетия. Обычно луч, минуя годичное кольцо, как бы упирается и преодолевает новую препону, образуя при этом сигнал. Нужно успевать считать эти сигналы и по ним определять количество лет.

Для дальнейших исследований можно сделать еще и счетчик годичных колец и сразу же проникать в нужный год, получая на счетчике дату. Когда-нибудь такой аппарат поможет работникам лесного хозяйства абсолютно точно, до единого года определять возраст растений, особенно деревьев, идущих в промышленную разработку, и это, видимо, даст немалый экономический эффект.

«Машинерия» позволит вычитать и зафиксировать на видеомагнитную пленку множество подробностей из жизни Великого Поэта в Михайловском. Зорич намеревался предложить своему другу, кинодраматургу Аничкову, сделать документальный фильм о том, что расскажут о столетиях деревья. Кадры с видеомагнитной записи легко перенести на обычную пленку…

Маше очень хотелось посмотреть, как этот «мудрый» прибор все выведывает у деревьев. Зорич не мог ей отказать, и они условились, что завтра Маша выберет время между экскурсиями и придет к тому дереву, которое они наметили вместе.

День выдался солнечным и тихим. Зорич все подготовил к очередному сеансу и ждал Машу. Она показала отметку, у которой предстояло вычитывать содержание годичных колец. Зорич был удивлен. Это был уровень, который фиксировал современную жизнь, недавние годы. Маша призналась, что это для нее важно.

Почему? Он сейчас поймет. Она попросила углубить луч всего на несколько годичных колец. Зорич удивился, но стал послушно выполнять ее просьбу. И когда возникло изображение на телеэкране, Зорич ахнул:

«Так это же вы, Маша!» Она благодарно сжала его руку и стала объяснять, что ей хотелось убедиться, не шутит ли Зорич с нею, не обманывает ли ее, не фантазирует ли напрасно. В тех же годичных кольцах Маша увидела своих коллег по заповеднику и самого главного хранителя, а про себя отметила, что «дерево ее сфотографировало еще совсем молодой – было это лет десять тому, назад».

Затем она попросила Зорича внедриться в пушкинское время. Для этого пришлось приставить лесенку к стволу и взобраться на нижнюю толстую ветвь. Маша поудобнее устроилась, обхватив ствол, Зорич раскрыл чемоданчик и, закрепив его на ветке, стал настраивать «машинерию», предварительно пояснив, что на этом дереве ярче, чем на других, видна война. Маша сказала:

«Не надо, это ужасно. Я насмотрелась и кинохроники и фотографий».

Маша с напряжением наблюдала за телеэкраном и, увидев, как нелегко приходится Зоричу, решила ему помочь. Она, вытянув руку, поддерживала чемоданчик, другой рукой держась за ствол. Увлеченный настройкой, Зорич не заметил, что чемоданчик непрочно держится и что Маша дрожащей рукой слабо поддерживает «машинерию». Сейчас они оба были поглощены зрелищем на телеэкране. Аллея оживала, это была та аллея, которая навеки стала аллеей Анны Керн… Они увидели на экране сначала картинку, запечатленную одной клеткой дерева, затем Зорич медленно повел луч вдоль годичного кольца, и возникали почти кинокадры идущих рядом Анны Керн и поэта. И Маша тихо произнесла фразу из письма Пушкина к той, кому были посвящены вдохновенные строчки: «Я помню чудное мгновенье».

Маша читала письмо по памяти, вслух, что еще более усиливало впечатление от сменяющихся кадриков на телеэкране: «Пишу вам, мрачно напившись… – Так в самом начале пишет Пушкин одно из своих писем Анне Керн. – Все Тригорское поет «Не мила мне прелесть ночи», и у меня от этого сердце ноет… Каждую ночь гуляю до саду и повторяю себе: она была здесь – камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе, подле ветки увядшего гелиотропа, я пишу много стихов, – все это, если хотите, очень похоже на любовь, но клянусь вам, что это совсем не то. Будь влюблен, в воскресенье со мною сделались бы судороги от бешенства и ревности, между тем мне было только досадно…»

И тут в новых клетках-кадрах Пушкин стал приближаться к ним. Он явно шел к дереву. Было явственно видно его лицо – и счастливое и взволнованное…

Маша вдруг ойкнула и, теряя сознание, качнулась, выпустила из рук чемоданчик. Зорич, подхватив ее, едва удержал, а чемоданчик, кувыркаясь по лестнице, полетел вниз, шлепнулся о землю…

Хрупкая «машинерия» не только разладилась, она поломалась. И казалось, что печаль Маши не сравнима с печалью Зорича, который ее утешал, уверяя, что удастся все наладить, удастся исправить.