Текст книги "Приближение к Снежной Королеве"

Автор книги: Евгений Головин

Актеон

Миф нельзя исследовать, интерпретировать, на основании мифа нельзя «приходить к выводам» научного, психологического либо нравственного характера, миф просто дает знать о своем присутствии – так молния предупреждает бузину: «я иду, скрывайся». И это дерево имеет свойство уклоняться от молнии. Мифы повествуют о героях божественного происхождения и активное пространство мифа не наше пространство суть.

Тогда зачем мифы?

Для «рабов божьих» или обезьян дарвинизма ни к чему. Возможно, для людей, чувствующих в крови раскаленную божественную тень, на беду свою заброшенных в болота Гадеса. Болота: «земля», «материальный мир», «современная эпоха» и т. д.

Польский поэт Болеслав Лесьмян – один из этих несчастных. Стихотворение «Сказание об Актеоне» начинается с начала:

 
Шумит в бору весна.
Богиня купалась в озере.
Подсмотрел.
В наказание превратила в оленя.
 

Интерпретировать миф невозможно, поскольку неизвестен «логос» драмы. Актеон не просто охотник, Актеон сын бога Аристея и, разумеется, нам не дано понять божественных коллизий. Нам даны только предположения. С высокой степенью вероятия можно предположить, что в ареале политеистических религий понятия смерти в смысле иудеохристианства или матриархального атеизма не существует. В процессе «смерти» сперматический эйдос (у схолиастов latenta forma substantialis) покидает одну материальную среду и переходит в другую. В случае Актеона эйдос переходит в «царство лунных животных», к числу которых относится олень.

Итак.

Если устранить из понятия «смерть» роковую тягость, миф рассказывает об очередной божественной экспансии в Хаос. Когда оленя-Актеона терзали собаки, капли его крови превратились в бузинные деревья; бузина отличается важными магическими свойствами и непременно входит в состав метаморфотических фильтров. Таковой линии развития Болеслав Лесьмян не придерживается. Его позиция, так сказать, более человеческая: преступление-наказание. Только одной очень красивой строкой Лесьмян оттеняет высокую мистерию события:

 
Окровавилась вечность о лесную хвою
 

Присутствие Дианы по тангенте задело этот мир, окрасив кровью Актеона лесную хвою:

 
Смерть, затравив псами, уравняла его с оленем
 

Настигла ли Актеона не собственная Актеонова смерть, но чужая, оленья? Да, судя по стихотворению, Лесьмяна интересует миф не в его языческой экспликации, но романтически образно. Мы не можем утверждать, что миф совершенно позитивен и просто фиксирует ситуацию метаморфоз – для подобных утверждений у нас нет онтологических оснований, а главное – нет конкретного переживания язычества. В сущности, Актеон знал, что вступает в «запретную зону», в священную рощу Дианы, значит, он виновен в любострастии, любопытстве, любознательности: известны другие жертвы подобной индиск-ретности – Луций (Апулей «Метаморфозы») пострадал весьма аналогично. Кстати говоря, перед сценой превращения Луция в осла, Апулей рассказывает о скульптурной группе «Диана – Актеон»: Диана лишь собралась купаться, но Актеон уже наполовину превращен в оленя – предупреждение, которым Луций напрасно пренебрегает.

Итак.

Почему любопытство, любознательность и вообще резкий эмоциональный дифферент вызывают столь тягостные последствия? У знаменитого трубадура Пейре Ви-даля (XIII в.) есть баллада такого, примерно, содержания: некто донельзя голодный после длительных скитаний, встречает стадо овец, разрывает ягненка, пожирает и, убегая от пастуха, превращается в волка. После длительной гонки собаки настигают его и загрызают. В конце баллады Видаль, среди разных толкований, дает и такое: человек суть сфера, и каждое желание должно, так сказать, уравновешиваться контржеланием. Не покажется ли нам подобное воззрение несколько бескрылым и пресным? «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым, хочу одежды с тебя сорвать», – воскликнул Константин Бальмонт.

С кого?

«Почему нельзя снимать покрывало со статуи Изи-ды?» – так называется текст Людвига Клагеса касательно известной баллады Шиллера. Юноша учится у жрецов Саиса тайному знанию и, нетерпеливый, хочет снять покрывало богини, дабы познать «все». «Что побуждает юношу снять покрывало? Жажда познания или, проще говоря, любопытство. Между жаждой познания и любопытством нет существенного различия. Беспокойство разума рождает и то, и другое, а разум беспокоит все, чем он еще не обладает. Последняя строка баллады Шиллера: «глубокая грусть довела его до ранней могилы».

Клагес обостряет проблему и смысл его книги «Дух против души» таков: познавать – значит убивать жизнь.

Более того: в процессе познания свершается двойное убийство: познающий своим анализом убивает объект и, в то же время, этот акт смещает либо вообще уничтожает центр сферы его бытия. Возразят: Актеон, вероятно, не думал «познавать» богиню, а просто остановился завороженный. Но ведь античные боги «не любят» людей в христианском смысле, они иногда по тем или иным причинам посещают людей, принимая тот или иной образ. Актеон не мог подсмотреть богиню «как она есть», это непосильная задача для человеческих глаз. Но девственная Диана ненавидит мужской эротизм и покровительствует партеногенезу. Она превратила Актеона, изменив ход естественной метаморфозы, в подвластного ей зверя, в подвластное ей дерево.

Надо еще учесть иную концепцию человека в античности, что весьма затрудняет любое историческое исследование. Греческий мир оппозиционен нашему вот в каком смысле: греческое миропонимание ориентировано на эйдос и форму, материя не играет практически никакой роли. Человека творит «сперматический эйдос». Эта ось, творящая душу и тело, forma formante, форма формирующая, создает разные миры в разных слоях материи. Эта ось определяет возможную сферу индивидуальной жизни. С другой стороны, на человека действует forma informante, форма информирующая, то есть окружающая среда. Эта самая среда разъедает индивидуальность, замещая оную социальной моделью, соответствующей «духу времени».

Греки делят людей на две более или менее четких категории – свободных и рабов, аристократию и плебс. Происхождение, национальность, раса особой роли не играют, все это категории социальные, зависящие от случайностей материальной манифестации.

Нетрудно здесь распознать идеологию сугубо патриархальную. Афина и Аполлон, защищая Ореста на суде (Эсхил. Эвмениды), говорят: главное – семя, зерно, земля только питает уже пробужденную жизнь. Отсюда совершенное пренебрежение материей, которая просто расценивается как «чистая потенциальность», игнорация естествознания и презрение к работе. Любопытно, жертвы гнева богов присуждаются в Гадесе к монотонной работе – Сизиф, Окнос, Данаиды. Обычно и неправильно подчеркивается бесцельность и абсурдность их занятий: наказание заключается в длительности срока, поскольку любая работа вообще, легкая или тяжелая, по мнению греков периода патриархата, бесцельна и абсурдна. И всем, кто разделяет подобные воззрения, делать в современном материальном мире нечего.

* * *

Эти реминисценции вполне легитимны в пафосе Болеслава Лесьмяна. Здесь нет метафорической идентификации и нет сравнения судьбы лирического «я» и судьбы Актеона. Это концентрация трагического размышления вокруг мифа.

 
Когда-то я был другим.
Лицо еще озарено золотым отсветом.
Он разгорается в черных злых ночах.
Я помню светлые лики прежних братьев,
Тогда я любил мечтать,
Теперь бледнею в присутствии мечты.
 

Почему? Поэту и вообще артисту нечего делать в мире торгашей и консуматоров, в пространстве, зажатом злой и черной ночью. «В ничтожное время к чему поэт?» (Гельдерлин) И Жак Ривьер в конце книги о Рембо: «В сущности, он научил нас категорической истине: жить в этом мире нельзя». Что это значит в плане предыдущих рассуждений? Решительный приоритет «формы информирующей», подавление индивидуальной парадигмы агрессией социума. Людвиг Клагес в «Космогоническом Эросе» (откуда взят фрагмент о статуе Изи-ды) говорит: дух (в его трактовке, скорей всего, рацио) уничтожил душу, ныне на месте живых людей – мнимо-живые ларвы. Так.

Но так ли развивается поэтическая мысль Лесьмяна?

 
Боже. Я подсмотрел тебя
И с тех пор дух мой гибнет.
Воплощен в человека за это преступление,
Чуждое тело влачу в сиянии Божьего факела,
Погибаю чужой, неприемлемой смертью.
 

Здесь, очевидно, вопрос не только в ситуации поэта эпохи сугубо антипоэтической и гибельной для живой души. «Боже» стихотворения очень и очень напоминает Бога иудеохристианского, поскольку речь идет о грехе, наказании и смерти, понятиях, чуждых греческой религии. Актеон – герой, и его судьба столь же колоритна как судьба Геракла или Беллерофонта. При отсутствии антропоцентризма, в мире метаморфоз, миф об Актеоне отчужден от «греха», «падения», от всякого «пессимизма», что безусловно чувствуется в стихотворении Лесьмяна «Сказание об Актеоне»:

 
Гибну, вброшенный в человеческое тело
Как в грубую холстину:
…Это не я – даже в секунду смерти.
В закрытых глазах – кровавый кошмар оленя.
Напрасно взываю о помощи,
Гибну. Человек.
 

Бесповоротно. Воплощенное в человека лирическое «я» не видит решительно никаких перспектив. Фиксация и ее производное – безнадежность характеризует новое мировоззрение. Люди уверены: они именно то, за что себя и других принимают, люди «познают» объект с целью выяснения его «постоянной». Но в сущности у монотеистов только одна постоянная – смерть. Как считает не без оснований Людвиг Клагес, юноша из баллады Шиллера, подняв покрывало статуи Изиды, обнаружил: смерть. Люди новой эпохи склонны принимать за целое случайную комбинацию фрагментов, идентифицировать имя и носителя имени, сущность и ее субстанцию – дело для греческой религии невозможное. Трагизм стихотворения Лесьмяна объясняется трагизмом монотеистического взгляда, несовпадения двух концепций человека.

Понятно, как во всякой сильной поэзии, здесь таится загадка: кто вброшен, втиснут в человеческое тело, кто это?

Melos

Говорят: плохое «настроение», кто-то «расстроен», меня «расстроили», его «настроили»: за или против и т. д. Строй, настрой – музыкальные термины. Музыка. Ферматы, форманты, мелизмы, глиссандо – специальные слова. Музыка с давних пор принадлежит специалистам. Музыкой увлекаются смолоду, посещают занятия, барабанят гаммы, таскают футляры, вытирают заплеванный мундштук, воруют скрипки Страдивари и т. д. Современная зараза «гениальности» отравила музыку прежде всего: пианист трясет вдохновенной гривой, вкрадчиво ласкает клавиши, потом бум-м-м – полнозвучный аккорд потрясает публику, возбужденную инъекцией Бетховена, Шопена, еще кого-нибудь.

Музыка. Напряженность натянутого монохорда пробуждается из первобытного лона молчания. Гудение монохорда настораживает пчелу, дикий шиповник вздрагивает, голова колокольчика замирает, дятел прекращает работу, колорит облака меняется: резонанс, тайная всеобщая связь, магия. Монохорд, поделенный пополам, дает октаву выше, на две трети – квинту, на три четверти – кварту и т. д. Правильный ряд расходящихся от центра обертонов присущ лишь гармоническим объектам. Космос, к примеру, организован музыкой сфер: семь планет – семь струн лиры Аполлона, семь тростинок сиринкса, флейты Пана. Однако от Пифагора до нового времени музыкальные пропорции и пропозиции часто менялись. Один из последних музыкальных «чертежей» – monochordum mundanum – «вселенский монохорд» Роберта Фладда (1617 г.) отражает современный дуализм: интервал от земли до эмпирея – двойная октава (дисдиапазон); первая октава – земля-солнце – названа «материальной», вторая – солнце-эмпирей – «духовной».

Это, согласно средневековой классификации, musica mundana. Далее идет musica humana – соотношения четырех темпераментов, духа, души и тела. На последнем месте musica instrumentalis – музыка в обычном понимании.

* * *

Европейская цивилизация основана в пропорциях предустановленной гармонии (harmonia predestinata). Законы гармонической полифонии определяют человеческие отношения. Когда мы говорим: вы слишком повышаете голос, вы рассуждаете монотонно и долго, вы не даете никому слова сказать, мы упрекаем собеседника в нарушении мелодистики и гармонии. Соотношение пропорций определяет любую сферу жизни. Крикливо одетый субъект раздражает нарушением гармонической связи между красками, ростом, фигурой и т. п. То же самое касается «безобразного поступка», нравственного или физического уродства, более того: если некто страдает диссонансом – хромотой, к примеру, или клептоманией, его склонны подозревать в дисгармонии вообще. Если некто имеет пристрастие к страдательным позициям, скажем, покрывается прыщами или попадает в тюрьму, многие считают, он сам в этом виноват. Это забавно обыграно у Гашека в «Бравом солдате Швейке»: агент спрашивает посетителя кафе насчет убийства в Сараево, ответ такой: не будь болваном и растяпой, не давай себя убивать. Итак: пороки, страдания, несчастья, болезни суть нарушения предустановленной индивидуальной гармонии, harmonia predestinata individualis или «внутренней судьбы».

Гармония индивидуальная; гармония интерчеловеческая, социальная. Уподобим индивида музыкальному инструменту, а семью, группу, коллектив – ансамблю, оркестру. При согласованности компонентов получится вполне идеальное общество, прекрасной своей полифонией напоминающее девятую симфонию Бетховена. Однако мечта социальных утопистов далека от реальности. Можно ли утверждать, что человек и общество организованы в похожих музыкальных пропорциях? Нет нельзя.

Поговорим о разделении монохорда.

При разделении ограниченной прямой линии сумма отрезков будет меньше этой прямой, так как правило Аристотеля гласит: целое больше составляющих. Это относится и к музыкальным интервалам: октава больше составляющих – квинты и кварты, квинта больше двух терций, по мере инволюции обертонового ряда интервалы уменьшаются. К тому же точной фиксации интервала препятствует постоянная флуктуация интенсивности, тембра, длительности. Отсюда следует: пропорции монохорда в известной степени зависят от инициатора звука. Монохорд и сиринкс развивают одинокую мелодию настроения исполнителя. Греческая ладовая система отражала семь таких «настроений», подвластным планетам: к примеру, лидийский лад соответствовал солнцу, локрийский – луне. Круги соответствий расходились на темпераменты, телесные органы, царства природы, состояния души и духа. Подобное «настроение» каждого лада именовалось «этосом». Итак: эстетика, этика, медицина – единая мудрость. Одинокая мелодия лечила что-либо одно. Человеческую композицию в целом приводила в порядок лира или кифара, настроенная в необходимом ладу. Более того: нервные волокна, идущие от головы к спинному мозгу, Гален называл «лирой Аполлона», утверждая: от правильного настроя этой «лиры» зависит телесное и душевное здоровье.

В греческом обществе свободных индивидов процветала свободная мелодическая полифония. Историк Страбон вспоминает случаи, когда на митингах выступали одновременно несколько ораторов, не мешая ни друг другу, ни слушателям. Различие интервалов разговорных и музыкальных не акцентировалось, поскольку инструментальная музыка ценилась несравненно ниже искусства слова и пения.

Греческие лады определяла тоника, другие ступени зависели от прихоти исполнителя. Плотин называл тонику «принципом организации организма, центром целого». Если этот принцип уходит из организма, не остается ничего кроме разрозненных частей.

* * *

Ренессанс и барокко – эпохи рождения механизма и социума. Новым сплоченным коллективам требовались взаимосвязи, константы, обобщения. Попыткам онтологической унификации препятствовала традиционная иудео-христианская дихотомия бога и дьявола, мира сего и царствия небесного, добра и зла, духа и материи. Но несмотря на сопротивление церкви, человек медленно и уверенно занимал место демиурга – отсюда антропоцентрический гуманизм. Тем не менее, избавиться от первородного греха дуализма не удалось, первичная дихотомия распалась на множество оппозиций. Магическая одушевленность мира постепенно растаяла, люди объединились: против всего остального. Равенство перед смертью, бедностью и богатством образовало обобщение равномерности, без которого никогда бы не возникла новая, механистическая цивилизация. Сначала сердобольные, сентиментальные обличители дворянских привилегий завопили о равном распределении материальных благ, затем демон равномерности вообще воссиял над европейской цивилизацией. После механических часов, равномерного деления пространства, равномерного распределения земного шара по меридианам и параллелям, настал черед музыки. Во всем этом проявилась четкая тенденция позитивизма – пренебрежение мелкими частностями ради удобства общей схемы, прагматическое устранение неточностей. Ради удобства универсальной настройки и коллективной инструментальной гармонии октаву поделили на двенадцать полутонов, несмотря на «пифагорейские коммы», «волков» и «музыкальных дьяволов». Таким образом, диатоника и мажоро-ми-норные гаммы стали жертвами базового хроматизма, подобно тому, как специфика материального бытия стала зависеть от базовой денежной массы. «Общие» страдания и удовольствия привели к подмене индивидуальных ценностей общественными, к постепенной одинаковости и стандартизации восприятия, то есть к некоему существованию, от собственной жизни отвлеченному. Индивидуальная жизнь, не похожая ни на какую другую, постепенно вытеснялась социальным времяпровождением.

Два индивида, каждый со своей особой «тоникой», никогда не достигнут так называемого «взаимопонимания», два монохорда никогда не дадут одного обертоно-вого ряда. Индивидуальное восприятие, не обработанное напильником социума, уникально ориентируется в расплывчатой среде внешнего мира. Даже сходство интересов и эмоциональных тенденций не гарантирует никакого «равенства» пониманий, возможно лишь неожиданное соприкасание, пересечение контрапунктических линий.

Массовая цивилизация превратила музыку черт знает во что плюс авангардные инвестигации более или менее одиноких групп. Однако универсальная музыка дает себя чувствовать в отношении человека к миру и к другим людям, Здесь так или иначе функционируют сведенные к минимуму правила привычной гармонии и элементарного этоса. Всякое общение идет в режиме музыкальных пропорций и здесь легитимно сравнение с гаммой, аккордом, энгармонией, аранжировкой и т. п. Ссора, любовное воркованье, лекция, разговор с начальником, соло застольного анекдота – все это вполне относится к музыкальной теории и практике. К примеру, слушая авторитет, необходимо «подстроиться», стать «спутником», вести доминантное сопровождение как в искусстве фуги. Лучше всего распознать свое место в «гамме» собеседника, дабы избежать нежелательных или опасных диссонансов. Гармония в современном смысле это наслаждение, мажорный аккорд, миролюбие, которое суть конформизм.

Взаимопонимание или «единство взглядов» порождено разными вариантами конформизма – это слово точно выражает равномерную темперацию натурального звукоряда. Растворение диатоники в хроматизме, жесткие правила гармонии обратили музыкантов в революционеров и авангардистов, вернее, в школьников, постоянно протестующих против учителей и суровых нормативов. Сколько отстаивали права диссонантной аккордистики! Неужели надо было ждать, пока Стравинский скажет в «Музыкальной поэтике» очевидную вещь: «Консонанс так же мало отвечает за порядок, как диссонанс за беспорядок.» Вовсе не надо, это было ясно всегда. И разве явились откровением слова знаменитого Германа Гельмгольца: «Музыку, основанную на темперированной гамме, следует считать весьма несовершенной. Если мы с ней соглашаемся или даже восторгаемся ею, значит, наш слух был фальсифицирован с детства.»[13]13
  Helmholz.H. Le son et la musique. 1878. p. 120.


[Закрыть]

Популярность хроматизма объясняется общей тенденцией механицизма и широким распространением инструментальной музыки. До восемнадцатого века механицизму еще придавали игровой и художественный характер – мастера прикладных искусств творили из часов, клавикордов, клавесинов настоящие артефакты. После французской революции, в условиях нарастающего восстания масс, механизм проявил свою железную волю к стандарту, трафарету, серии.

И что же сейчас? Свобода механизма при тотальном рабстве человека. Плотин: когда тоника (принцип организации организма) исчезает, остаются разрозненные части. Эти части соединяются только механически.

Думать о современной музыке так же скучно, как о современной жизни вообще.

* * *

Согласно Галену, разумная душа входит в тело после пубертации – голос устанавливается во всех параметрах, жизнь обретает определенный ритм. Неведомому принципу организации организма соответствует тоника индивидуального лада. Высотный диапазон, тембр, интенсивность, регистр отражают индивидуальную ситуацию относительно космических элементов и темпераментов. Обычные соотнесения меланхолии и земли, флегмы и воды, веселости и воздуха, гнева и огня крайне приблизительны, поскольку каждый элемент содержит три остальных в убывающей пропорции. Темпераменты, скорее, отвечают иным приближениям: «земля» – стабильность, рациональность; «вода» – подвижность, плавность, изменчивость; «воздух» – полет, легкомыслие; «огонь» – напряженность, экстаз. Эти определения, естественно, рождают негативные и позитивные ассоциации.

Голосовые параметры – регистр, тембр, интонации, модуляции – дают представление о темпераменте, о приоритете того или иного космического элемента в композиции духа, души и тела, о соотношении тоники (self) c доминантой и субдоминантой. Это позволяет человеку самому ответить на свои вопросы и разрешить диссонансы, не распадаясь на поиски решений и разрешений. Впечатления, люди, книги и прочее способны пробудить далеким резонансом прирожденное знание, но не увеличить или изменить. Если таковое случается, в разумной душе нет активности. Познание остается «познанием самого себя», платоновым анамнезисом. Интуиция тоники суть интуиция внутренней судьбы. Если такой интуиции нет, или она временно теряется, человек подвергается всевозможным «случайностям» и здесь бесполезно взывать к чей-либо помощи. Контакты с данностями окружающего мира должны отличаться свободным «да» и свободным «нет». Более того: это необходимо и в мире внутреннем. Представим дух – тоникой, душу – доминантой, тело – субдоминантой. Гармония микрокосма вовсе не предполагает иерархической субординации – дух, душа и тело вольны вести свои мелодические линии, сходясь и расходясь в своей динамике, гармония микрокосма определяется пропорциями, установленными индивидуальным логосом. (Плотин считает, что звук иногда пробуждается в монохорде без участия посторонней силы.)

Однако интуиция тоники, логоса, пропорций проявляется в трудном поиске. Чаще всего, человек чувствует свою заброшенность, растерянность, а потому направляет собственные вопросы куда угодно и кому угодно, получает массу ответов и удивляется, почему неудачно женился, сел в тюрьму и прочее. Он подменяет свой self чужим, свою тонику чужой, привыкает «плясать под чужую дудку» и превращается в человеческое нечто, в члена коллектива. Это происходит, чаще всего, постепенно: он начинает сооружать между собой и миром бастион, социальную модель, персону, и вытеснять жизнь псевдожизнью. Он думает, что думает он. Персона постепенно сдает свои позиции, понимая, что жить в дискомфортном свете химерического «я» невозможно и, слушая мудрые советы, создает «жизненное пространство», пользуясь чужими материалами и планами. Поначалу конформизму уступают не без тяжелых раздумий, затем любуются вот какой мыслью: я остаюсь при «внутренних» своих убеждениях, но: «с волками жить», «в чужой монастырь» и т. д., пусть думают, что я с ними, а на самом деле: Это самообман, жестокий диссонанс, вызванный подменой индивидуальной тоники. Децентрализация – мать всех пороков: панический страх и паническая смелость, зависть, честолюбие, алчность утверждают, в конце концов, естественность конформизма, и коррозия тихо и неотвратимо проедает сердцевину. И если в такой душе остается нечто индивидуальное, это не приносит ничего кроме раздражения, пьяных истерик, горьких ресентиментов.

Разумная душа вынуждена вести жестокую борьбу за дистанцию между собой и: всем остальным. Это «все остальное» надо понимать буквально. Только индивидуальный логос должен создавать и развивать понятия. Земля, небо, луна, солнце, сон, реальность, данные восприятия – ко всему этому непригодны детерминанты, константы, теории, координаты, взятые извне. Означает ли это безумие и хаос? Нет. Необходимо пролонгировать на мир собственную предустановленную гармонию. Если индивид теряет центр, то превращается в деталь другого целого.

* * *

Природа богата ценностями и сокровищами, на страже драконы и прочие стихийные бедствия, равно как неразумные аборигены, у которых надо отобрать золото и слоновую кость, а затем воспитать. Идеологеммы цивилизации – защита, нападение, платное воспитание. Для успеха необходима гражданская, а лучше военная гармония, унифицированные четные ритмы, дисциплина. Эпоха воинов-индивидуалистов прошла – после поражений рыцарей Карла Бургундского в Швейцарии (вторая половина пятнадцатого века) возникла «насущная необходимость» в регулярной армии. Хватит развлекать скучающих дам турнирами и роскошным вооружением, тешить удаль молодецкую, врезаясь во вражеские ряды, погибать ради чести, так как на жизнь наплевать. Погибать вовсе необязательно, гибель грустное событие, ведь убиенный мог бы еще приносить пользу. Регулярная армия, четкий шаг, духовой оркестр, шикарный тамбурмажор, генерал смахивает слезу: и все же золотые галуны дороги, экономичней накладное серебро. И зачем губительным вихрем греметь над чужой страной, оставляя пожарища и тягучие женские стоны, лучше поставить гарнизоны и выжимать деньги и кровь правильной осадой.

До эпохи романтизма теория и практика музыки исправно служили сословному обществу – четырехголосие, иерархия ступеней гаммы, терциево строение аккорда, обязательное разрешение диссонанса, заранее подготовленная кода, допустимая резвость мелодических хроматизмов – все это вполне соответствовало социальному устройству. Романтики, устрашенные дисциплиной и техническим прогрессом, принялись злоупотреблять субъективной эмоциональностью, что немедленно отразилось на нерушимых доселе мело-дико-гармонических связях. Разрыв меж музыкантами и аудиторией продолжал расширяться – качественное восприятие Шумана, Вагнера, Дебюсси требует не просто любви к музыке, но хорошей подготовки. В двадцатом веке пути музыки (и вообще искусства) и социума разошлись окончательно. В самом деле: трудно ожидать от теории и практики Шенберга, Мессиана, Ксенаксиса, от композиций аритмичных, атональных, насыщенных чуждыми тембрами, гармонической структуры нового общества. Произошел разрыв в схеме «донатор – консуматор»: ранее надо было учиться создавать, но не воспринимать, сейчас оба процесса требуют специальных познаний. Посему современные музыканты, несмотря на ученость, аутсайдеры цивилизации, их место в цыганском таборе, среди бродяг и отшельников, среди костров первобытной орды. Нормальное участие в делах цивилизации требует братского единения генерала и артиста – ведь когда-то Фридрих Великий насвистел И.С. Баху мотив для «Музыкального дара».

Артистическая жизнь примитивна и непосредственна, цивилизация, основанная на защите, нападении, эксплуатации, насквозь опосредована и существует в коллективно созданном схематическом континууме, населенном вместо людей статистическими единицами.