Текст книги "Сочинения в двенадцати томах. Том 8"

Автор книги: Евгений Тарле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 47 страниц)

Глава II. Посольство Меншикова и разрыв сношений между Россией и Турцией. 1853

1

Предложение Николая о полюбовном разделе Турции, высказанное им впервые 9 января 1853 г. в разговоре с сэром Гамильтоном Сеймуром и повторенное и развитое при нескольких последующих встречах посла с царем в январе (особенно 14 января) и феврале, встретило в Лондоне сразу же решительно враждебный прием. Чтобы понять это, необходимо напомнить о некоторых общих принципах британской восточной политики в тот момент и мнениях, царивших в Лондоне.

Захват Россией проливов означал, с точки зрения английских дипломатов типа Пальмерстона, во-первых, наступление эры полной неуязвимости русского государства со стороны Англии; во-вторых, этот захват не мог не явиться прелюдией к полному завоеванию Турции; в третьих, это завоевание Турции, конечно, должно было сопровождаться несравненно более легким для Николая подчинением также и Персии, которая уже и в конце 30-х годов, по прямому подстрекательству со стороны русского посланника графа Симонича, пошла на Герат, чтобы расчистить для русских дорогу в Индию. Следовательно, отдать царю Турцию значит отдать ему Индию. А потерять Индию для Англии значит превратиться во второстепенную державу. Поддаться на соблазнительное предложение царя – поделить Турцию между Англией и Россией – значит, по мнению британского кабинета, пойти на коварнейший и опаснейший для Англии обман. Царь предлагает Англии Египет и Крит. Но если бы даже поторговаться и получить еще при этом дележе Сирию, которую Николай охотно отдаст, чтобы надолго поселить и укрепить вражду между Англией и Францией, если даже, кроме Сирии, Англия получит еще и Месопотамию, которую царь вовсе пока не предлагает англичанам, какова же будет цена всем этим английским приобретениям? Захватив Малую Азию от Кавказа до азиатского берега Босфора, обеспечив за собой прочный тыл как на Кавказе, так и на Балканском полуострове, где Сербия, Болгария, Черногория, Молдавия, Валахия «превратятся в русские губернии», царь может спокойно послать затем несколько дивизий к югу от Малой Азии, эти войска без особых усилий выметут англичан прочь из Месопотамии, а если царю будет угодно, то и из Египта, и Сирии, и Палестины. Словом, этот предлагаемый Николаем дележ Турции есть лишь дипломатический маневр, прикрывающий грядущее полное поглощение Турции Россией. Слишком неодинаковы будут условия после дележа для России и Англии, слишком сильна Россия своей географической близостью и связанностью с турецкими владениями и своей огромной сухопутной армией. «Если садишься ужинать с чертом, запасайся очень длинной ложкой, иначе на твою долю ничего не останется», – эту старинную английскую поговорку привел впоследствии один публицист-русофоб по поводу предложения Николая о дележе. Из двух соперников один опасался, что ему меньше достанется и что другой отнимет у него потом еще и его долю добычи.

Такова была истинная почва для отказа и его мотивировка в недрах английского правительства. В лондонском Сити уже давно жаловались на препятствия, которые Россия чинила английской торговле и в Средней Азии, и даже в Персии, и боялись также, что в случае захвата Россией Дунайских княжеств Англия лишится крупного хлебного импорта и будет слишком зависеть от цен на русский хлеб. Сомневались также, чтобы прекраснодушные ожидания Ричарда Кобдена оправдались и чтобы русская власть либерально допустила англичан сбывать товары в завоеванной Турции. Маркс, когда война уже была в разгаре (2 января 1855 г. в «Neue Oder-Zeitung»), высказал еще одно предположение, почему промышленная буржуазия особенно горячо стояла за войну: ей хотелось отнять у аристократии еще одну позицию, которую аристократы пока удерживали за собой, именно армию, заполнить собой командный состав, что во время войны сделать было гораздо легче.

Одним словом, в кабинете Эбердина, отражавшем разные оттенки настроений и интересов правящих, владельческих, шире говоря, имущих классов, боролись два течения: одно было представлено главой кабинета – лордом Эбердином, другое – министром внутренних дел Пальмерстоном и примыкавшими к нему двумя министрами, последовательно стоявшими во главе министерства иностранных дел: сначала лордом Джоном Росселем, потом, с 23 февраля 1853 г., лордом Кларендоном. Представители обоих течений твердо стояли на том, что предложение Николая о дележе неприемлемо и что ни прямо, ни косвенно нельзя соглашаться на отдачу Турции и прежде всего проливов в русские руки. Но Эбердин продолжал надеяться, что возможно будет обойтись без войны и что Николай вовремя поймет неисполнимость своих желаний и отступит. Эбердин, старый консерватор, страшившийся чартистов гораздо больше, чем Николая, вообще очень хотел бы, чтобы Николай не впутывался в это опасное для самого царя завоевательное предприятие: английской аристократической реакции царь был необходим как щит против революции и возможная в будущем охрана. Князь В. П. Мещерский в своих воспоминаниях говорит, что Гамильтон Сеймур был опечален именно по тем мотивам, что Николай ставит себя в опасное положение. Эти настроения у Эбердина были налицо уже в 1844 г. при посещении царем Англии и первых его разговорах о Турции. Но Пальмерстон и руководимый им лорд Джон Россел стояли за решительный тон в переговорах с царем, вдруг так откровенно выразившим свои завоевательные намерения. Чартизм, еще пугавший их в 1840-х годах, теперь, в 1853 г., казался им уже полумертвым, и дружба с царем поэтому менее нужной.

Россел остановился на мысли ответить царю разом: и на предложение о дележе, и на домогательства русской дипломатии, чтобы Англия стала на сторону Николая в обострившемся, как сказано, именно в январе 1853 г. споре с Наполеоном III о «святых местах». Уже 9 февраля (1853 г.) последовала «секретная и конфиденциальная депеша» английского статс-секретаря по иностранным делам лорда Джона Россела сэру Гамильтону Сеймуру в ответ на сообщение посла о разговоре с Николаем.

Ответ Англии был категорически отрицательный. Джон Россел прежде всего отвергал, будто Турции угрожает серьезный кризис и будто она близка к разрушению. Затем, переходя к спору о «святых местах», английский министр выражал мысль, что этот спор вовсе не касается Турции, а касается только России и Франции. В этом месте царь сделал пометки: «Эти споры могут привести к войне; эта война легко может окончиться падением Оттоманской империи, особенно, если она последует вследствие творящихся в Черногории ужасов, к которым христианское население не может остаться равнодушным, предвидя, что его ожидает та же участь». Россел пишет далее, что когда английский король Вильгельм III и французский – Людовик XIV заключили соглашение по поводу испанского наследства, то они могли предвидеть близкое наступление момента, к которому это соглашение должно было относиться: смерть безнадежно больного испанского короля Карла II. Но можно ли с такой же уверенностью считать, что скоро наступит распад Турции? Нет, нельзя. А если так, то стоит ли Англии и Николаю уже сейчас заключать какие-то соглашения о Турции? Нет, не стоит. Дальше, по всем пунктам Россел выражает полное несогласие с Николаем, в частности, насчет даже временного перехода Константинополя в руки царя. Характерно, что на том месте письма Россела, где говорится, что не только Франция, но и Австрия отнесется с подозрительностью к подобному соглашению между Англией и Россией, Николай сделал пометку: «Что касается Австрии, то я в ней уверен, так как наши договоры определяют наши взаимные отношения»[116]116
  Lord J. Russel à Sir Hamilton Seymour, Foreign Office, le 9 février 1853. Зайончковский А. М. Цит. соч. Т. 1. Приложения, прил. № 99.


[Закрыть].

На основании этих и аналогичных пометок царя граф Нессельроде имел с Сеймуром новое собеседование 21 февраля 1853 г. Нессельроде прежде всего успокаивает лорда Россела: разговор Николая с Сеймуром носил «интимный», как бы частный характер (en s'entretenant familièrement). Вообще же речь идет не о том, чтобы угрожать Турции, но, напротив, о том, чтобы защитить сообща Турцию от французских угроз. Вся эта устная нота имеет характер некоторого отступления от первоначальной, откровенно-захватнической позиции, занятой царем в первом разговоре с Гамильтоном Сеймуром[117]117
  Устная нота Нессельроде – Сеймуру 21 февраля 1853 г. Там же, прил. № 100.


[Закрыть]. Важно было выяснить, как относится Англия к Наполеону III.

Еще 2 января 1853 г. Нессельроде написал русскому послу в Лондоне письмо, которое должно было удивить осторожного барона Бруннова и своим содержанием, и даже оригинальной формой изложения. Начинает канцлер так: «Мне нужно поделиться с вами мыслью, которая нас озабочивает и на которую вы могли бы, может быть, в той форме, которую найдете подходящей, обратить конфиденциально внимание английского министерства. Эта мысль, я соглашусь с вами, покоится на чистейшей (pure et simple) гипотезе, но на такой важной гипотезе, что я не считаю ее вовсе не достойной, по крайней мере, хоть рассмотрения; эта мысль, мой дорогой барон, заключается в том, что как бы примирительно мы ни поступали и ни говорили, следует бояться, что рано или поздно нам не удастся избежать войны, потому что, принимая во внимание интересы особого честолюбия нового императора французов, ему нужны осложнения во что бы то ни стало и что для него нет лучшего театра войны, как на востоке, потому что падение Оттоманской империи, которого не хотим ни мы, ни Англия, для него совершенно безразлично, но как средство увеличить свою империю, как повод переделать нынешнее распределение территорий (падение Турции – Е. Т.) входит в его тайные расчеты и стремления». Такова увертюра.

Дальше Нессельроде открывает в своем письме кавычки и уже от имени Наполеона III ведет речь, которая занимает полторы страницы из двух страниц большого формата, составляющих это письмо[118]118
  Частное письмо Нессельроде – Бруннову 2 января 1853 г., № 5. Там же, прил. № 101.


[Закрыть]. Говоря все время в первом лице от имени Наполеона III, Нессельроде приписывает императору хитроумный план: провоцировать войну и раздел Турции, а потом выменять на части турецкой территории, отобранные у султана, те земли, которые Наполеон III и присоединит к Франции: Бельгию, Савойю, рейнские земли. «Согласитесь, мой дорогой барон, – кончает Нессельроде, – что если этот план не реален, то по крайней мере он очень вероятен». Но что же делать, чтобы воспрепятствовать честолюбивому новому Бонапарту? Россия одна ничего тут не может поделать: как бы твердо она ни говорила в Париже, ничего из этого не выйдет, потому что Наполеон III сам хочет войны. Единственно, что его может удержать, это если Англия остановит его. А сделать это Англия может, став в Константинополе на сторону России и заставив турок уступить требованиям России. В Париже пусть Англия сильно возвысит голос и покажет французскому императору, что он не может слишком предаваться иллюзиям о союзе с Англией. Нессельроде, как видим, все еще хлопочет о «святых местах» и только поручает Бруннову искать английской помощи в этом вопросе. Но не успел Бруннов ознакомиться с этим посланием, как в Петербурге произошло событие, о котором «маленький канцлер», как его ласково называли в дипломатическом корпусе, очевидно, и не думал и о возможности которого не подозревал, когда так красноречиво излагал Бруннову тайные мысли Наполеона III о разрушении Турции. Об этом предмете заговорил, как мы видели, в том же январе 1853 г. другой император, но не в Париже, а в Петербурге, и не от имени Наполеона III, а от своего собственного имени. Письмо Нессельроде к Бруннову устарело прямо до курьеза уже спустя несколько дней после того, как оно дошло до адресата.

Нессельроде знал, что уже с 1839—1840 гг., а в особенности теперь, в конце 1852 г. и начале 1853, все расчеты Николая зиждутся на предположении, что никакого настоящего, прочного сближения между Англией и Францией нет и не будет никогда и что уж во всяком случае никогда племянник Наполеона I не простит англичанам пленения его дяди на острове св. Елены.

А в то же самое время, почти в те же февральские дни 1853 г., когда в Петербурге Николай откровенно разговаривал, а Сеймур внимательно слушал, Наполеон III писал собственноручное письмо лорду Мэмсбери: «Мое самое ревностное желание поддерживать с вашей страной, которую я всегда так любил, самые дружеские и самые интимные отношения», и Мэмсбери ему отвечал, что пока будет существовать союз Англии и Франции, «обе эти страны будут всемогущи (both allpowerful)»[119]119
  Emperor Napolon to lord Malmesbury. Aux Tuileries, le 7 février 1853; Lord Malmesbury to Louis Napoleon, Heron Court. February 15, 1853. Earl of Malmesburу. Цит. соч., стр. 293—294.


[Закрыть].

В Англии знали об этом ошибочном мнении царя касательно невозможности сближения Англии с Францией, и представители того течения, которое в кабинете Эбердина было возглавляемо лордами Пальмерстоном и Кларендоном, а в британской дипломатии лордами Стрэтфордом-Рэдклифом и Каули, очень хорошо понимали, до какой степени опасна для царя эта ошибка, и делали все от них зависящее, чтобы не в официальных нотах, конечно, а более тонкими способами и окольными путями утвердить Николая в этом заблуждении и провоцировать его на самые рискованные действия. С этой точки зрения очень любопытен и показателен один поступок лорда Каули, британского посла в Париже, поступок, который был бы крайне загадочным, если бы не существовало некоторого весьма приемлемого объяснения.

Лорд Каули, крайне замкнутый, молчаливый, искушенный в интригах, подозрительный и необычайно осторожный, обдумывавший каждое свое слово дипломат, прибыл на несколько дней в 1853 г. в отпуск в Лондон и здесь в беседе с бароном Брунновым, с которым не имел ни до, ни после этого случая ни малейшей близости, высказал с абсолютно исключительной и изумительной откровенностью и даже болтливостью свое мнение о новом императоре французов, при котором он, Каули, и был аккредитован: «Никто не имеет на него (Наполеона III – Е. Т.) влияния. Его министры – ничтожны. Это делает в Париже отношения очень затруднительными. Наполеон поддерживает частную корреспонденцию со своими главными агентами за границей. Он пересылает к ним прямо инструкции, остающиеся неизвестными его министру иностранных дел. Друэн де Люис не имеет влияния, он робеет пред Наполеоном и неспособен выдержать серьезный спор с ним… У меня нет большого доверия и к г. Морни…»

Лорд Каули поспешно, с самой беспечной, нисколько ему не свойственной ветреностью в выборе выражений и с неправдоподобным легкомыслием, если это не делалось со специальной целью сбить Бруннова с толку, утверждал, что все окружение Наполеона III, да и сам он отчасти в своих политических расчетах интересуются больше всего личной наживой и что их политика зависит от спекуляций на бирже. А так как война неблагоприятна для промышленных и финансовых спекуляций, то лорд Каули надеется на мирные наклонности нового императора[120]120
  Эти отзывы лорда Каули, записанные Брунновым, сохранились в архиве русского посольства в Лондоне, и в 1922 г. с них были сняты копии Гоуардом, который их и напечатал в 1934 г. в журнале The English historical review, 1934, July, стр. 502—505. Howard H. E. Lord Cowley on Napoleon III in 1853.


[Закрыть]. Вообще же Каули считает престол Наполеона III непрочным. Бруннов, а за ним Нессельроде и Николай немедленно должны были от таких речей почувствовать большое облегчение: ведь дело было как раз тогда, когда в Петербурге уже начинали снаряжать посольство Меншикова в Константинополь… Им показалось почему-то вполне естественным, что лорд Каули, для которого, как и для всякого тогдашнего английского дипломата, пост посла в Париже был самой заманчивой мечтой и венцом карьеры, с такой истинно мальчишеской болтливостью ни с того, ни с сего ставит на карту свое блестящее служебное положение. Лорд Каули не удовольствовался этими откровенностями, но еще «доверчиво» присоединил к ним по секрету сообщение, что лорд Эбердин не верит Наполеону III, опасается французского нашествия на Англию и что в Англии хотят усиления вооружений против Франции. Мало того: Каули «спешит сказать» его превосходительству (т. е. Бруннову), что усилия Кобдена ослабить воинственные против Франции настроения, существующие в Англии, «остаются без малейшего эффекта». Его превосходительство мог быть в полном восхищении от такого положения вещей и, главное, от этой совсем неожиданной неукротимой «враждебности» к Наполеону III со стороны официально при нем же аккредитованного английского посла. Замечу, кстати, что лорд Каули пробыл в общем шестнадцать лет при Наполеоне III английским послом и всегда был врагом России и дружески расположенным к Наполеону дипломатом.

Один за другим в этот критический миг до Николая из Англии доносились, спеша, соперничая друг с другом в откровенности, превосходя друг друга в дружелюбии, советы, мнения, заявления, излияния английских министров, послов, ответственнейших людей. И все они как бы говорили царю: «дерзай».

Посторонний и очень умный наблюдатель, бывший саксонским представителем и в Петербурге и (с 1853 г.) в Лондоне, граф Фитцтум фон Экштедт пишет в своих воспоминаниях: «Чтобы понять происхождение Крымской войны, недостаточно приписывать ее несвоевременному честолюбию императора Николая. Это честолюбие старательно воспламеняли и искусственно поддерживали (sfrudiedly inflamed and artfully fomented). Луи-Наполеон или его советники с самого начала рассчитывали на восточный вопрос совершенно так, как тореадор (the bull fighter) рассчитывает на красный платок, когда он хочет разъярить животное до высочайшей степени».

И именно с соответствующими заданиями – провоцировать конфликт – и был послан в свое время в Константинополь Лавалетт. Английский министр иностранных дел Кларендон прямо так впоследствии и заявил, что в свое время Лавалетта отправили из Парижа французским послом в Константинополь именно «в качестве agent provocateur», агента-провокатора[121]121
  Vitzthum von Eckstaedt. Цит. соч., стр. 70—71.


[Закрыть]. А уж кому и было это знать, как не лорду Кларендону, который уже в феврале 1853 г., сейчас же после получения донесений Сеймура о разговорах с царем, заключил секретное вербальное соглашение с французским послом в Лондоне графом Валевским о том, что обе державы не должны отныне ничего ни говорить, ни делать в области восточного вопроса без предварительного соглашения. «Мы заключили наш союз как для переговоров, так и имея в виду возможность войны», – поясняет граф Валевский, излагая все это Фитцтуму фон Экштедту[122]122
  Там же, стр. 102.


[Закрыть]. Валевский при этом явно старался избавиться от упрека в сознательном провоцировании Николая, и, говоря с саксонским дипломатом, он утверждал, что никакой тайны от России французская дипломатия не делала из факта англо-французского сближения, так что Николаю давалась возможность дипломатического отступления, без войны. В марте 1853 г. на одном официальном обеде Бруннов, французский посол граф Валевский и министр иностранных дел Кларендон оказались соседями по столу. «Мы (Валевский и Кларендон – Е. Т.) ничего не сделали, чтобы скрыть от него (Бруннова – Е. Т.) наше соглашение; если он ничего не знал, так это потому, что он не хотел ничего знать… в продолжение всего этого обеда мы говорили о восточных делах очень громко, так, чтобы быть услышанными Брунновым, как если бы мы хотели нарочно сообщить ему секрет нашего сближения», – так утверждал граф Валевский спустя год, рассказывая об этом характерном эпизоде Фитцтуму фон Экштедту[123]123
  Там же.


[Закрыть].

Могло быть, что Валевский (не Кларендон) действительно хотел быть «услышанным» за этим обедом; могло даже быть, что и в самом деле Бруннов этот разговор услышал. Не могло случиться только одно: чтобы Бруннов, например, забил тревогу, написал немедленно Нессельроде о всем услышанном; и уже совсем было немыслимо, чтобы российский канцлер поспешил к Николаю и предостерег его, указав на роковое ослепление царя, на возможность грозной антирусской коалиции. Слишком опытными были оба они царедворцами, чтобы начать доказывать царю, что он давно и очень грубо ошибается и что его, а с ним Россию подстерегает большая и неожиданная опасность.

2

После отказа Англии Николай решил действовать напролом, т. е. ухватиться за последовательные провокации со стороны Наполеона III по вопросу о «святых местах», затеять на этой почве уже непосредственное сначала дипломатическое, потом, если понадобится, военное нападение на султана и добиться такого положения, когда фактически Турция признала бы в той или иной мере русский протекторат. Это сделать казалось тем легче, что Наполеон III в это самое время всячески усиливал свои провокации по адресу царя.

В январе 1853 г. уполномоченный посланец султана Афифбей сообщил в Иерусалиме католическому и православному духовенству, какие реликвии поступают отныне в ведение католиков, а какие в ведение православных.

Католическая серебряная звезда (с отчеканенным французским гербом) с большой и нарочитой торжественностью была водружена в Вифлееме в пещере, у входа в нишу, где, по легенде, были ясли новорожденного Христа. Вместе с тем и столь же торжественно ключ от главных ворот церкви «св. Гроба» в Иерусалиме и ключ от восточных и северных ворот Вифлеемской церкви также были переданы католическому епископу. Все это было устроено с намеренно-вызывающей шумихой[124]124
  «With provocative ostentation», как признает даже и новейший английский историк С. Е. Villiamy. Crimea. London, 1939, стр. 50.


[Закрыть]. Раздражение среди православного духовенства и православных паломников было очень большое, а французское посольство, консулы и служебный штат при консульствах сделали все от них зависящее, чтобы придать этому событию характер полного торжества Франции над Россией. Николай, который на эти монашеские пререкания смотрел тоже (как и Наполеон III) прежде всего с политической точки зрения, как на один из способов добиться утверждения своего протектората над значительной частью турецких подданных, тотчас же принял вызов.

На провокацию со стороны Наполеона III в Петербурге решено было ответить гораздо более значительной провокацией. Дело явно шло уже о пробе сил, и Николай решил не отступать ни в коем случае. Морской министр князь Александр Сергеевич Меншиков был позван к царю и получил приказ отправиться в Константинополь с категорическими требованиями к султану Абдул-Меджиду.

Конечно, как и в целом ряде других случаев, внутренняя политика николаевской России на каждом шагу мешала предпринятой дипломатической борьбе.

В самом деле, защитницей свободы веры в Турции выступала царская власть. Об угнетении веры в Турции осмеливался говорить митрополит московский и коломенский Филарет Дроздов, православный Торквемада, отличавшийся от испанского своего прототипа главным образом лишь отсутствием страстной убежденности и наличием смиренномудрого, чиновничьего, правда, глубоко неискреннего, как мы теперь знаем, преклонения перед монархом, которого он всю свою жизнь терпеть не мог. О защите христианских братьев, притесняемых нечестивыми агарянами, и о свободе веры в Турции хлопотала и придворная славянофилка Антонина Дмитриевна Блудова, озабоченно справлявшаяся в это самое время у своих московских корреспондентов о том, правда ли, что на Рогожском кладбище в самом деле вполне исправно запечатаны старообрядческие молельни. Фрейлину это очень беспокоило вследствие ее опасения, что только зазевайся московская полиция, того и гляди, старообрядцы как-нибудь вдруг заберутся к своим запечатанным и запрещенным иконам. Преследуя русских старообрядцев, она осмеливалась разглагольствовать о защите свободы веры!

Когда уже после крымских поражений, накануне падения Севастополя, языки несколько развязались, А. М. Горчакову была подана одним из немногих тогда знатоков турецких дел, находившихся в Турции в 1852—1853 гг., обширная записка. В ней разоблачается (задним числом, правда) много официальной лжи, имевшей хождение именно тогда, когда Николаю требовалось снабдить готовившееся нападение на Турцию приличествующим идеологическим основанием. Автор записки Михаил Волков останавливается, между прочим, на двух моментах. Во-первых, никто православную религию в Турции не гнал в эти годы, и, во-вторых, православные иерархи в Турции не только не просили царя о защите, но больше всего боялись такого защитника. Приведем только два относящихся сюда места записки. «Вражда, питаемая нашими беглыми диссидентами к русскому правительству и в особенности к духовным властям, не есть чувство, скрываемое ими в глубине сердец. Бежавшие в Турцию раскольники проповедуют везде и всем, что правительство русское не щадит никого и гонит людей не только за их деяния, но и за верования, хотя бы их деяния согласовались во всем с гражданским порядком. Пропаганда раскольничья приводит всех христиан, живущих в Турции, в изумление, ибо восточные христиане хотя и имеют поводы жаловаться на различные притеснения со стороны турецкого правительства в отношении политическом, хозяйственном и гражданском, но они должны сознаться, что касательно веротерпимости турецкое начальство неукоризненно…» Точно так же лживо утверждение о православных иерархах, будто бы просящих царя о покровительстве: «Обладая вполне греческим языком, нам случалось говорить с епископами константинопольского синода о русской церкви и слышать их рассуждения о неудобствах, могущих произойти для Вселенского престола из официального протектората русской державы…»

Дальше приводятся слова этих епископов: «Этот… Николай, теперь столь усердный к благу православия, в прошедшем 1852 году лишил грузинскую церковь ее самостоятельности… Вы сделаете то же самое и с нами. Мы теперь богаты и сильны. Девять миллионов душ в руках патриарха, его синода и семидесяти епархиальных епископов. Вы, с правом протектората в руке, лишите нас всего, уничтожите наше значение и пустите нас с сумою»[125]125
  Рукописная записка Михаила Волкова: «Что довело Россию до настоящей войны…, посвященная князю Александру Михайловичу Горчакову». Зайончковский А. М. Цит. соч. Т. I. Приложения, прил. № 30.


[Закрыть].

А в это время Хомяков, Погодин, Шевырев, Константин Аксаков не переставали печаловаться о томящейся в мусульманском плену православной церкви, которая ждет не дождется царя-избавителя.

Ложь, состоявшая в том, что Николай делал вид, будто защищает права православной церкви, а вовсе не думает о завоевании турецких владений, вызывала обильнейшую ответную ложь со стороны всех русских дипломатических представителей как на западе, так в особенности на востоке. Русский поверенный в делах Озеров писал из Константинополя именно то, что могло понравиться царю, а Нессельроде собирал эти лживые сообщения воедино и подносил Николаю, который все более и более укреплялся после каждого доклада в своем раз обозначившемся намерении. Уезжающему в Турцию князю Меншикову дается инструкция, в которой говорится: «Судя по всем последним донесениям нашего поверенного в делах, большая часть членов дивана и, в частности, великий визирь Мехмет-Али-паша выражают раскаяние и опасения по поводу уступок, которые они сделали Франции, и раскаиваются в своей недобросовестности относительно нас». Вывод: Меншиков не должен удовлетворяться уступками, которые турки уже сделали и еще сделают России. «В другие времена и при других обстоятельствах несомненно было бы легче добиться разрешения вопроса, но теперь Турция для нас – враг, в гораздо большей степени мешающий (embarassant), чем опасный. Распадение Оттоманской империи стало бы неизбежным при первом же серьезном столкновении с нашим оружием»[126]126
  Граф Нессельроде – князю Меншикову из С.-Петербурга, 28 января 1853 г., № 45. Там же, прил. № 105.


[Закрыть]. И дальше обычный, заключительный припев: конечно, царь не хочет разрушать Турцию, но что же делать – нужно не быть застигнутым врасплох, а то, чего доброго, православная церковь в Турции может пострадать.

Эта конечная присказка так же лжива, как все содержание инструкции, как и все донесения, на которые инструкция ссылается. Никакого «раскаяния» ни диван, ни великий визирь не обнаруживали, и никакого распадения от «первого столкновения» с русской армией они в этот момент не боялись. Об этом (с большим опозданием, только в 1855 г.) узнал уже преемник Николая из той же большой докладной записки Михаила Волкова: «В Петербурге думали, что прибытие русского посла с военною свитою произведет страшный эффект и покорит немедленно турок воле государя. Непростительно было так ошибаться, ибо турки уже доказали нам в 1849 году, что они неуступчивы. Сверх того, мусульмане нашего оружия более не боялись… К тому же Омер-паша, который во всю Венгерскую войну нещадно хулил наших военачальников, называя их глупцами, уверял турок, что он не даст русским завоевать Оттоманской империи и не пропустит их через Дунай»[127]127
  Рукописная записка Михаила Волкова: «Что довело Россию до настоящей войны». Там же, прил. № 30.


[Закрыть].

Меншиков, живший сам в мире иллюзий, даже не нуждался в таких царских инструкциях. Он и без того понимал, что если царь добьется даже полностью удовлетворения всех своих домогательств по части церкви путем переговоров, то им, Меншиковым, в Петербурге будут довольны наполовину. Но если он привезет с собой из Константинополя достаточный предлог для занятия княжеств, то им будут уже вполне удовлетворены.

Пока эти события – разговоры Николая с Сеймуром, вызов Меншикова к царю – происходили в Петербурге, Бруннов в Лондоне, Киселев в Париже продолжали заниматься «святыми местами» и вифлеемскими звездами, не зная, как все это с каждым днем быстро стареет.

22 января 1853 г. Бруннов побывал у лорда Эбердина, и, как всегда, тот произвел на него отраднейшее впечатление. Эбердин всецело верит в миролюбие «августейшего повелителя» (так Бруннов именует Николая) и посвятит отныне «все свои заботы» улаживанию недоразумений между Францией и Россией. Мало того: Эбердин дает в Париже советы, «полные энергии», требуя, чтобы Друэн де Люис, французский министр иностранных дел, воздержался от резкого поведения. И вот плоды благожелательных советов уже налицо: дерзновенного посла Лавалетта, по слухам, Наполеон III удаляет из Константинополя, и Эбердин в этом видит «предвестие дружеского соглашения между Россией и Францией»[128]128
  Архив внешней политики России (АВПР), ф. Канцелярия, д. 73. Brunnow Nesselrode. Londres, le 13 (25) janvier 1853. Там же. Brunnow – Nesselrode. Londres, le 10 (22) janvier.


[Закрыть]. Вообще Бруннов всем очень доволен. Правда, английский посол в Турции полковник Роз, конечно, не желая того, совершил маленькую, но досадную неосторожность, именно, стал поддерживать перед султаном домогательства Лавалетта. Но это больше «ошибка в суждении», а не что-либо злонамеренное. И тут барон Бруннов пустился доказывать Эбердину, что права греко-православной церкви в святых местах древнее, чем права, гарантированные султаном в 1740 г. по требованию Франции для католиков, и т. д. Расстались друзьями.

Но почти сейчас же Бруннов принужден несколько разочароваться в Эбердине. Ничего тот в Париж не послал, никаких энергичных советов Наполеону III не давал и давать не собирается. И вообще до Эбердина дошли смутившие его слухи, что французский император сердится еще по поводу истории с титулом и по поводу того меморандума, который намерены были ему послать еще 3 декабря, сейчас же после провозглашения империи, и который должен был подчеркнуть, что «четыре державы» – Россия, Англия, Австрия и Пруссия – надеются на миролюбивую политику нового императора французов. Правда, этот меморандум так и не был представлен Наполеону III, но тот все-таки узнал о нем. А теперь, в конце января 1853 г., Эбердин и заявил Бруннову, что не стоит уже передавать вовсе этот меморандум. Очень уж сердится Наполеон. Бруннов тогда резонно спросил: кто же довел преждевременно до сведения Наполеона об этом меморандуме? Уж не англичане ли? Не лорд ли Мэмсбери, предшественник Эбердина? Эбердин на этот совсем недвусмысленный вопрос уклонился от ответа. А это старый премьер умел делать артистически.