Текст книги "Последние солдаты империи"

Автор книги: Евгений Авдиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Мне доложили, ты осуждаешь государственную политику? Разговоры против войны ведешь. Говоришь, что мы не сможем выиграть эту кампанию. Это не так! – Николай II мрачно смотрел на молящегося Распутина. – Война сплотила народ, и, когда мы победим, Россия изменится совершенно! – Император, в волнении постукивая пальцами по маленькому столику и избегая встречаться взглядом с женой, расположился в своем любимом кресле.

Григорий Распутин, который в тот момент стоял на коленях перед иконой и молился за здравие цесаревича Алексея, услышав это обращение к нему государя, поднялся с колен и, согнувшись в глубоком поклоне, просительно произнес:

– Храни вас бог, Ваше Величество! Я, государь, не за себя прошу, мне ничего не надо. Я за людей прошу, которые убивают друг дружку на поле брани! Сколько горя эта война сулит вашим детям, коими является на Руси весь православный народ?! Сколько сирот останется после этой войны оплакивать своих кормильцев! – Распутин закрыл лицо руками и, с трудом сдерживая рыдания, опять опустился на колени. – Сколько несчастья принесет эта проклятая война?! Только Господь Бог, да ваш покорный слуга знают! Я знаю, я чувствую… Собирает дьявол темные силы над Россией и готовит кровавый пир, который утопит в ненависти и ваше царствование, и весь ваш народ.

Николай II, недослушав, резко поднялся и, неприязненно оглядывая коленопреклоненного старца, повернулся к жене:

– Александра Федоровна, проводите меня. Да и великим княжнам пора на свою половину.

Через минуту царская семья покинула зал, а Распутин так и остался стоять на коленях, моля Господа внушить государю мысль отказаться от войны и помириться с проклятыми германцами и австрийцами.

Сейчас, вспоминая этот последний разговор с царем, Распутин неожиданно понял, что угнетало его все эти последние дни, мешая радоваться жизни и предаваться обычным развлечениям. Виной всему было чувство страшной неизбежности, которое с необычайной силой вдруг затмило все остальные чувства жадного до мирской жизни старца. И была эта сила настолько сильнее Распутина, что он не мог один с ней справиться. Как не может один человек остановить приближение Страшного суда.

– Убьют!.. Убьют они меня! Чтобы не путался под ногами… чтобы не мешал нехристям и бесам, людские души в полон забирать. А потом и государя с цесаревичем! Ох! Беда… Беда-то какая надвигается…

* * *

Оставив старца молиться, Николай II, умышленно не обращая внимания на укоризненный взгляд жены, пребывал, однако, в полнейшей растерянности, которую старался ото всех скрыть.

«Этот мужик несомненно обладает какой-то сверхъестественной силой, в смысле воздействия на чужую психику, – размышлял Николай II. – Может, это какая-то разновидность гипноза? Или он просто читает человеческие души, как открытую книгу?» – Государь покосился на императрицу.

– Я провожу тебя в покои, – обратился он к жене. – У меня возникли срочные государственные дела, которые не требуют отлагательства…

Взгляд императрицы из укоризненного превратился в гневный. Николай II знал, как любила его супруга участвовать в управлении государством, и понял, что вечером не миновать грозы.

– Не сердись, я ненадолго. Мы потом поговорим, – шепнул ей на ухо Николай II и, весело подмигнув шедшему рядом с матерью цесаревичу Алексею, широко улыбнулся дочерям, которые очень не любили ссоры родителей, реагируя как всегда молчаливо и безропотно.

Старшего сына Российского императора Александра III, Николая Александровича Романова, к монаршей судьбе готовили с детства. Он получил высшее юридическое и военное образование, в совершенстве знал четыре языка и постепенно приобщался к государственным делам. И, может быть, к сорока годам оказался бы готов взвалить на свои плечи тяжелый груз царствования, но отец неожиданно скончался, и двадцатишестилетний Николай Александрович, так до конца и не освоив премудрую науку управления государством, вступил на престол.

Обладая живым умом и исключительной памятью, Николай II был наделен еще и незаурядным личным обаянием, которое, однако, не любил афишировать широкому кругу. Еще он не любил «в глаза» говорить неприятные вещи, не любил громких торжеств, пафосных речей. Для того чтобы играть роль всевластного монарха, ему не хватало силы – злой, одержимой, свирепой. Он слишком по-земному смотрел на свою монаршую власть и, как всякий земной человек, во многих вещах зачастую имел сомнения, которые государственный деятель такого ранга в то время иметь был не должен.

Природный аристократизм и утонченность души монарха сыграли злую шутку с Россией – многие тогда воспринимали эти проявления Российского императора как слабость, а не как следствие доброго характера и академического воспитания, и как могли, стремились «помочь» своему государю в управлении огромной страной. У любого Российского императора в советниках и помощниках, готовых подсказать, объяснить, возглавить, недостатка не было никогда. Любой монарх в период своего царствования окружен огромным количеством придворных, все мысли и желания которых зачастую сводятся к довольно практичным вещам, как то – деньги, награды, звания. Все эти блага, полученные от государя, давали возможность создать свое собственное государство, пусть маленькое, состоящее в большинстве своем из подхалимов и бездарностей, только помельче. И пусть это государство являлось напрочь иллюзорным и совсем не суверенным – но оно было свое, кровное, родное, давая власть и, вместе с ней чувство превосходства над другими, зависимыми и подначальными.

Николай II знал, что бескорыстие при императорском дворе было не в чести, хотя всегда широко декларировалось и выражалось во всех внешних проявлениях его придворных. Да и о каком бескорыстии может идти речь, когда ловкость, хитрость и умение извлекать из любых ситуаций собственные блага возводилось самим высшим обществом в догму, и это умение, к сожалению, особенно в последнее время ценилось во много раз больше, чем другие способности и жизненные принципы старой русской аристократии.

Распутин действительно никогда ничего не требовал для себя, но настойчивость, с которой он стремился подчинить себе волю монарха, вызывала у Николая II естественное чувство справедливого негодования, и только заступничество жены да болезнь цесаревича до поры до времени спасали старца от изгнания и ссылки.

«Кончится война, выздоровеет Алексей – ноги этого мужика больше не будет во дворце», – в который раз, размышляя про себя, решил Николай II.

Проводив императрицу до личных покоев, государь направился в свой приватный кабинет – так он его называл. В Зимнем дворце у российского императора было несколько личных кабинетов, но один из них государь выделял особо. Весной 1902 года, втайне от всех, в этом кабинете Николай II приказал сделать два тайника, которые гармонично вписались в уже существовавший интерьер и имели сложную систему доступа к содержимому.

Услышав, как за спиной привычно щелкнули пружины дверного замка, Николай II прошел к большому инкрустированному рубинами бюро времен Екатерины Великой, которое располагалось в глубокой нише, и слегка надавил на один из камней. Приведя в действие скрытый секретный механизм, государь повернулся к одной из висевших рядом картин и, взявшись обеими руками за массивную раму, потянул ее на себя. Раздался щелчок, и картина, легко развернувшись вместе с частью стены, встала почти перпендикулярно, открывая взору довольно глубокую нишу, из которой Николай II достал туго, по-старинному, скрученный лист, толщина которого, как и сама структура документа, выдавали его древнее происхождение. Государь, бережно развернув похожий на старинную грамоту свиток, прошел к единственному в этом кабинете креслу, и удобно расположившись в нем, углубился в чтение.

Так прошло довольно много времени. Если бы в кабинете присутствовал сторонний наблюдатель, он бы с удивлением обнаружил, что по мере чтения Николай II стал терять свою царственную величественность, взгляд его сделался беспомощным, а руки, и без того излишне нервные и беспокойные, начали заметно подрагивать.

Через некоторое время Николай II поднялся и подошел к окну.

Над дворцовой площадью кружились снежинки, медленно и важно опускаясь на каменную мостовую, на Александрийский столб, на фуражки и шинели проходящего мимо взвода гвардейцев.

Быстрой победы не получилось. Война затянулась и превратилась в соревнование экономического потенциала воюющих стран, и Николаю II стало страшно. Он словно на секунду-другую увидел будущее своей страны, увидел хаос и звенящую пустоту, которая медленно, но неотвратимо заполняла собой все пространство огромной империи, и не было ей ни начала, ни конца.

XI

В лагере для военнопленных, где находился поручик Нелюбов, в середине зимы объявились дремавшие до поры болезни. Каждое утро специальные команды добровольцев выносили из бараков своих умерших товарищей и, стоя на январском холодном ветру, ожидали разрешения лагерных властей похоронить несчастных.

По прихоти судьбы, оказавшись в лагере для нижних чинов, – офицеров германское командование держало отдельно, – Борис в полной мере ощутил силу духа и несгибаемую волю русского солдата. Голод и болезни выкашивали целые бараки, но многие солдаты, будучи в более тяжелом положении, старались поддержать тех своих товарищей, которые от голода и лишений совсем пали духом и в безумной лихорадке, блестя воспаленными глазами начинали с болезненным вожделением поглядывать на сторожевые вышки в надежде получить спасительную пулю.

Попав в плен в форме немецкого солдата, Нелюбов на допросе назвал первые пришедшие в голову имя и фамилию, и теперь в душе беззлобно посмеивался над своими товарищами по несчастью, видя, что не только немцы, но и его соотечественники с полной уверенностью приняли его за простого русского мужика.

«Все мы из одного теста, – долгими ночами размышлял Нелюбов. – Переодень да заинтересуй собственной шкурой любого, и мы сразу же готовы играть навязанную нам чужую роль».

Но поручик кривил душой. Сохранив честь русского офицера, он был несказанно рад, что его истинное имя и чин остались для немцев загадкой. В этой ситуации был лишь один существенный минус, который с каждым днем все больше и больше беспокоил Бориса. Постоянно думая о возвращении в Россию, Нелюбов тем не менее понимал, что в одиночку совершить побег практически невозможно. Нужен был надежный товарищ.

Однажды, в начале зимы, терзаемый полчищами вшей, Борис, ворочаясь с боку на бок, долго не мог заснуть, когда вдруг к нему с необычной просьбой обратился его новый сосед:

– Ты, вот что паря! Ты шинельку-то свою дай. Мы им сейчас холодную устроим!

Нелюбов ничего не понял, но, повинуясь безапелляционной уверенности соседа, протянул шинель и с любопытством стал наблюдать, что будет дальше.

А сосед, вырыв в мерзлой земле небольшую ямку прямо под нарами Бориса, закопал его единственное имущество, которое ночью служило поручику покрывалом, а днем – верхней одеждой, да так, что только ворот торчал наружу и, пересев к нему на нары, хитро подмигнул и прошептал:

– Вы, ваше благородие, не сомневайтесь, к утру мы их всех изведем. Они ведь, глупые, из мерзлой земли к теплу потянутся, да и повылазят наверх, тут им, кровопийцам, и придет конец.

Нелюбов обратил внимание на этого солдата сразу, как только он появился в бараке. Некая дремавшая огромная сила в сочетании с добродушной уверенностью выделяли его из числа других пленных. В экстремальной ситуации, когда человеческая жизнь стоит дешевле тюремной баланды, когда воля, разум, инстинкт самосохранения ежеминутно подавляются лагерной системой, более отчетливо проявляются внутренние скрытые резервы человека, его стержень и сила характера.

Савелий Мохов, так звали солдата, почувствовав внимание со стороны Нелюбова, тоже начал присматриваться к нему и, когда рядом с поручиком умер сосед и освободились нары, не раздумывая, перебрался на освободившееся место.

– А с чего ты взял, что я их благородие? – вполголоса произнес Борис. Нельзя сказать, что он был слишком удивлен подобной проницательностью соседа, но за время, проведенное в лагере, Нелюбов привык держаться настороже и ни с кем из заключенных умышленно не заводил приятельских отношений. И сейчас, оценивая ситуацию, Борис понял, что ему до смерти надоело сторониться людей. Будучи по природе отчаянно смелым человеком, Нелюбов принял существующие лагерные правила игры, но при этом бесконечно тяготился ими.

– Вы уж не обижайтесь, но в вас порода чувствуется, – Савелий невольно оглянулся на соседей. – Я ведь сразу понял, что вы офицер. Да вы не беспокойтесь, я – могила! Что знаю, то с собой на тот свет унесу, – и тяжело вздохнув, добавил:

– Я вашбродь в плен второй раз попал. Первый раз – в девятьсот пятом, в Русско-японскую кампанию. Но у японцев порядки другие, они к солдату с чувством относятся – как к воину, хотя… ихние самураи считают плен страшным позором, за который полагается смерть.

– Так ты в Порт-Артуре воевал?

– Да уж, воевал… – промолвил Савелий и, помолчав, добавил:

– Измена была в армии, это все знали. Мы по японцу вдарим, он бежит, а нам команда – оставить позиции, – Савелий горестно махнул рукой. – Я один раз в разведку пошел с нашим прапорщиком, версты три мы по сопкам прошагали, а японцев так и не встретили. Прапорщик разозлился и говорит, пойдем, мол, Савелий обратно, нужно в полк доложить, пока японцы эти сопки не заняли. Что потом произошло, я так и не узнал, но вместо того, чтобы идти вперед, мы опять стали к Артуру пятиться. Я через два дня прапорщика видел – злой как черт! Ох, и лихой он был человек! Его в столице из гвардейцев разжаловали и к нам прислали, так его все япошки знали и очень боялись. Он без языка из дозора никогда не приходил, и все офицеров ихних норовил сховать, – Савелий с сожалением покачал головой:

– Он и погиб геройски. В Артуре, рядом с городом, на Электрическом утесе батарея десятидюймовок стояла… Перед сдачей города наши генералы решили ее взорвать, от греха подальше, чтобы, значит потом по своим не стреляла, когда мы возвертаться будем. Но что-то там не заладилось – те, кому было приказано взорвать, то ли погибли, то ли куда-то пропали, а японцы-то уже по городу маршируют. Прапорщик как узнал об этом, сразу на коня и наметом на Электрический утес. Уехал, а через полчаса как громыхнет! – Савелий довольно хмыкнул. – Японцы потом дюже злые были, все пытали, кто батарею взорвал.

– Как фамилия прапорщика? – Борис с явным интересом слушал рассказ Савелия.

– Максимов, Василий Кондратьевич, Царство ему Небесное. Я ведь в плену почитай больше четырех лет провел… и у многих про него выспрашивал, может, видел кто…

– Как это больше четырех лет? В конце девятьсот шестого года было объявлено, что в Японии не осталось ни одного русского солдата? – в интонациях Бориса послышались нотки недоверия, которые, однако, совершенно не смутили Савелия. Словно соглашаясь с Нелюбовым, он утвердительно кивнул головой.

– Ваша правда, почти всех вывезли, только я задержался. Да, видно, судьба у меня такая – по чужим землям скитаться.

Новый сосед оказался общительным человеком, он быстро перезнакомился почти со всем бараком, и с тех пор Нелюбов часто слышал:

– Пойду с народом о жизни поговорю, вы уж тут без меня не скучайте!

Борис с улыбкой воспринимал эту непритязательную заботу соседа, но, принимая игру, неизменно соглашался и молча кивал головой.

Один раз Савелий ввязался в очередной спор, который часто возникал после приема скудной лагерной пиши, и Борис, который никогда не учувствовал в подобных дискуссиях, от нечего делать стал поневоле прислушиваться:

– Я в Японии настоящее самурайское блюдо пробовал, «суси» называется, так она повкуснее нашей тараньки будет. В Японии это деликатес, от нее никогда живот не пучит, – авторитетно заявлял Савелий.

– «Суси-муси»! Мы люди русские, нам заграничные изыски, что кошке револьвер, – подхватил любимую тему рыжий, дородный детина двухметрового роста, который совсем недавно попал в плен, чему был несказанно рад. – Ничего вы, братцы, в еде не понимаете! Слаще печеной тыквы, что покойница бабка делала, ничего на свете нету, – видимо, для большего эффекта или просто с голодухи, он так сладко причмокнул губами, что у Бориса неожиданно подвело желудок.

– Мы вот по праздникам всегда ели от пуза, и никто животами не маялся. Бывало, наготовит матушка с сестрами с утра, мы все садимся и начинаем: поначалу щи с парной телятиной, потом галушки куриные. Потом – вареная баранина, студень из говяжих ножек, жареная картошка, оладушки со сметаной, а уж затем, на закуску, печеная тыква, – парень так увлекся рассказом, что от удовольствия закрыл глаза, словно пытался хотя бы мысленно откусить кусочек этой самой тыквы.

Долгими зимними вечерами, когда непрошеные мысли о доме начинают кусать сердце, которое и без того разрывается от боли и безысходности, а черная тоска, почуяв благодатную почву, ядовитой змеей заползает в душу, многих людей спасают воспоминания. И неважно, свои они или чужие; в этих отголосках прошлого начинает оживать далекая и недоступная реальность, которая невидимой нитью связывает замученных голодом и лишениями людей с чем-то дорогим и хорошим и вселяет надежду и веру в их измученные войной тела.

У многих слушателей от этого рассказа вдруг спазмом перехватило горло, а у Нелюбова от этой, с таким смаком нарисованной картины, вдобавок к протестующему желудку, неожиданно закружилась голова.

Сидевший рядом с Савелием худой мужик внезапно вскочил:

– Да замолчите вы наконец! Всю душу своими байками вытравили. Мне сейчас и краюха хлеба в радость. Ты вот всю жизнь жрал в три горла, а мы в Тамбовской губернии с голоду пухли, – грязный палец уставился на рыжего детину, который смутился и, виновато поглядывая на товарищей, что-то неразборчиво забормотал.

– Нас в семье было одиннадцать душ, да только трое выжили! – не унимался худой мужик. – А вы… а вы… – он с яростной тоской оглядел своих товарищей и обреченно махнув рукой, сел на свое место.

Савелий неспешно поднялся:

– Ладно, кончай балаган, мужики, сейчас немчура нас считать придет.

Все сразу замолчали и потихоньку разбрелись по своим местам. Борис усмехнулся: авторитет Савелия в бараке после недавнего случая стал непререкаемым.

Среди военнопленных иногда попадались люди с уголовным прошлым, которые, попав в сети всеобщей мобилизации, были вынуждены подчиниться системе и отправиться на фронт, но, оказавшись в концентрационном лагере, принимались устанавливать те же порядки, что действуют в тюрьмах да на сибирских каторгах. Наглая уверенность и бешеный напор оказывали свое влияние, и многие сломленные пленом солдаты начинали слепо подчиняться уголовникам, проводя в жизнь их политику грубой силы.

Борис в эти конфликты старался не вмешиваться, хотя и у него пару раз были столкновения с уголовниками, но те, почувствовав холодное пренебрежение Нелюбова к морали и принципам этих новоявленных авторитетов, быстро оставили поручика в покое, предпочитая более покладистых и сговорчивых заключенных. Савелий, однако, повел себя несколько иначе. Дождавшись момента, когда к нему стали предъявлять какие-то надуманные требования он, выделив главаря, пошел с ним на открытое столкновение, которое на первый взгляд казалось совершенно безрассудной и опасной затеей, учитывая численность шестерок «Костыля» – так звали этого лагерного авторитета. Но драка продолжалась всего несколько секунд. Причем Нелюбов так и не понял, что произошло: на прямой удар пудовым кулаком в голову, Савелий, мгновенно сместившись в сторону, ответил всего одним ударом ноги в пах, после которого его противник мешком рухнул на пол. Друзья и соратники поверженного Костыля, зажав в кулаках самодельные заточки и доморощенные кастеты, опешили и несколько мгновений смотрели на улыбающегося Савелия, а потом, подхватив тело поверженного поединщика, скрылись в глубине барака.

Этот случай настолько поразил Нелюбова, что после того, как все закончилось, он тут же подсел к Савелию:

– Ловко ты его свалил, теперь не скоро в себя придет.

Савелий с сумрачным видом, не глядя на соседа, кивнул, а Нелюбов, решив, что парень боится мести главаря шайки, поспешил утешить:

– Теперь, пока у них злоба не пройдет, будем спать по очереди. Я поговорю с другими мужиками – не пропадем, отобьемся.

Подняв глаза на поручика, Савелий долго и пристально смотрел на него, а когда Нелюбов не выдержал и отвел взгляд, тихо прошептал:

– Ты знаешь, паря, я ведь его убил… Костыль умрет через неделю.

– Как убил? – Нелюбов был совершенно сбит с толку. – Разве можно убить с одного удара?

– Можно. Мне этот удар на Окинаве мой учитель показал и предупредил, что применять его можно только в тех случаях, когда другого выхода нет. А я шибко разозлился – уж очень они обнаглели! – улыбаясь какой-то вымученной улыбкой, Савелий смотрел на Бориса, которому вдруг стала неприятна эта хвастливая самоуверенность товарища, но поручик молчал, не зная, что ответить.

– Сенсэй его всего один раз использовал, а потом всю жизнь жалел. – Видя, что Нелюбов по-прежнему молчит, Савелий в очередной раз горестно вздохнул: – Вы не думайте… я не хвастаю. Это было еще в прошлом веке, у сенсэя ученик был, который прозанимался десять лет, а потом решил, что все знает и все может, и попросил отпустить его домой. Сенсэй пошел проводить его до лодки, а тот напоследок задумал доказать что-то – то ли себе, то ли сенсэю, и неожиданно нанес учителю удар в лицо. Тот, естественно, не ожидал, но среагировал быстро – прыгнул в сторону и ударил ногой сюда, – Савелий, показывая место, куда ударил его учитель, прижал ладонь к низу живота. – Через год парень умер.

– Через год нас здесь не будет. И ты никогда не узнаешь, умер Костыль или где-то живет да здравствует, – Борис усмехнулся, его начала забавлять самонадеянность Савелия.

– Сенсэй того парня только слегка ударил. Я же бил в полную силу!

Борис недоверчиво покачал головой, но спорить не стал, однако каждую ночь старался спать вполуха.

Так прошло десять дней, а на одиннадцатый, поутру, Нелюбов увидел, как похоронная команда выносит тело «Костыля» из барака и, заметив, что Савелий мрачно наблюдает за его реакцией, подошел к нему и примирительно сказал:

– Да, брат, а я ведь не поверил тебе поначалу! Думал, похваляешься ты передо мной.

– Калечить людей дело не хитрое, вернемся в Россию, если время мне выделять станете, я вас мигом обучу. Хотел я у себя в хуторе наших казачков поучить, чтоб ловчее друг дружку мутузили, да война помешала.

– А почему у себя в хуторе, а не в Петербурге? Или допустим, в Москве? Думаю, в городе ты мог бы большой успех иметь.

– Не скажите, ваше благородие. Люди вроде вас, ну, то есть благородных кровей, предпочитают на саблях да на револьверах биться, а нашим казачкам не грех иногда и руками помахать.

Борис улыбнулся, вспомнив кулачные бои в юнкерском училище. Этот казак определенно нравился Нелюбову. Его все время забавляло, как Савелий не путается в обращении с ним. Когда они одни, Савелий строго обращался с ним на «вы», но лишь вокруг появлялись люди, или кто-то мог услышать их разговор – не смущаясь «тыкал» без зазрения совести. Да и вообще эти месяцы плена несколько изменили мировоззрение Нелюбова, который по-другому стал смотреть на простых людей. Сблизившись с человеком, от которого не нужно было прятать свое дворянское происхождение, Борис постепенно привязался к нему, тем более что Савелий оказался прекрасным рассказчиком, и вскоре Нелюбов узнал всю историю этого незаурядного человека. И то, что Савелий за все время их вынужденного соседства ни разу не нарушил невидимых границ, которые разделяли бывшего кавалергарда Бориса Нелюбова и донского казака Савелия Мохова, поселило в душе поручика уважение, которое постепенно и незаметно для обоих переросло в настоящую дружбу, каковая в обычной жизни у этих людей, так далеко стоящих друг от друга на социальной лестнице, возникнуть не смогла бы никогда.