Текст книги "Куда ж нам плыть? Россия после Петра Великого"

Автор книги: Евгений Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Клубок друзей

Как это часто бывает, единство победителей исчезло сразу же после победы. Да это и понятно – слишком разные люди объединились вокруг Екатерины в решающий момент. Не нужно было быть провидцем, чтобы предугадать, что после победы огромную силу получит светлейший князь Александр Данилович Меншиков – главная пружина заговора в пользу императрицы Екатерины, ее самый верный союзник. Так и произошло.

Меншиков в последние годы жизни Петра во многом потерял доверие императора и находился постоянно под следствием – особенно упорно преследовал его князь В.В.Долгорукий, начальник специальной следственной комиссии по делам Меншикова. Теперь, после смерти Петра, светлейший воспрянул духом и стал энергично наверстывать упущенное. Для начала он отправил губернатором в Ригу князя А.И.Репнина, став вместо него президентом Военной коллегии. Освободился он от душивших его следственных комиссий, начетов и штрафов. 19 сентября 1725 года был издан указ, согласно которому Меншикову простили штрафы по 1721 год «для (т. е. ради. – Е.А.) поминовения блаженной и вечнодостойной памяти Его императорского величества и для многолетнего здравия Ея императорского величества». Вряд ли Петр одобрил бы это повеление своей излишне доброй к «Данилычу» супруги. В декабре 1725 года дело Меншикова, которое было в производстве у князя Долгорукого, было окончательно закрыто. Добрался он наконец и до своего давнего обидчика – полковника и бывшего генерал-фискала Алексея Мякинина, позволившего себе вывести на чистую воду светлейшего с его огромными утайками ревизских душ от переписи. На Мякинина был подан донос, ему дали ход, и вскоре бывший генерал-фискал был приговорен к аркебузированию, то есть к расстрелу, замененному Сибирью, куда, кстати, он отправился – игрой судьбы и российской Фемиды – почти одновременно со своим гонителем – Меншиковым. Хлопотал Александр Данилович и о своих капиталистических интересах. 2 марта 1725 года – еще Петр не похоронен – светлейший уже подал императрице челобитную о предоставлении льгот для его стекольных заводов в Ямбурге. И просимые льготы, естественно, были получены.

Никакой двусмысленности в понимании отношений Екатерины и Меншикова быть не должно – их связывали прочные деловые интересы, и, безусловно, Меншиков был первейшим, влиятельнейшим советником императрицы. Без него она не могла бы править государством и поэтому, подавляемая настырностью светлейшего, подписывала все указы, которые он от нее требовал. Власть Меншикова над Екатериной была велика, но не беспредельна. Годы дружеской близости не могли уничтожить той колоссальной дистанции, которая существовала между императрицей и – пусть влиятельнейшим – ее подданным. И хотя в личном приказе караульному офицеру от 31 января, перечислявшем тех, кого можно пускать к императрице без предварительного доклада, Меншиков был упомянут первым, тем не менее он не мог запросто войти в спальню государыни и был вынужден порой часами сидеть в приемной, дожидаясь, пока Екатерина изволит проснуться после ночи, бурно проведенной с новыми друзьями, которые, как бабочки на свет, слетелись к доброй повелительнице Севера. Среди них выделялся пришедший на смену Виллиму Монсу, несчастному «сердечному другу» императрицы, Рейнгольд Густав Левенвольде – существо легкомысленное и в целом для власти Меншикова не опасное.

Не особенно беспокоили светлейшего и ставшие традиционными с незапамятных времен петушиные наскоки горячего и не всегда трезвого Павла Ягужинского: «Данилычу» было достаточно одной аудиенции у императрицы, чтобы дезавуировать очередной выпад генерал-прокурора, даже если у того в руках был целый ворох бумаг о злоупотреблениях и воровстве светлейшего – тот, конечно, вновь взялся за старое.

Более серьезными соперниками Меншикова оказались еще один сторонник Екатерины – Карл-Фридрих, герцог Голштейн-Готторпский, и его приближенный тайный советник Бассевич. Голштинцы, и прежде всего Бассевич, человек опытный и «пронырливый», за годы жизни в Петербурге сумели обрасти связями при дворе и оказывали определенное влияние на политику, не давая загаснуть тлевшему русско-датскому конфликту по поводу злосчастного Шлезвига. 24 ноября 1724 года Петр Великий и Карл-Фридрих подписали, как мы помним, брачный контракт о супружестве герцога и цесаревны Анны Петровны. А уже после смерти Петра I, не дожидаясь окончания многомесячного траура по усопшему императору, 21 мая 1725 года сыграли роскошную свадьбу герцога и Анны Петровны. Величественна и торжественна была церемония бракосочетания дочери Петра Великого и внучатого племянника Карла XII, проходившая, кстати, с грубейшим нарушением обрядов православия – ведь жених не перешел в православную веру. Но на это, как было принято при Петре, закрыли глаза. Радостна и приподнята была речь Феофана на венчании в Троицком соборе. Она была посвящена, по-современному говоря, укреплению русско-голштинской дружбы: «Сей союз ваш, по оному связуемых стрел подобию, подаст неудобосокрушимую крепость, но не приватным домам, не малым некоим провинциям, но пространным и многолюдным государствам… Сия женитьба миром уже и братским дружеством соплетишиеся народы ваши еще вящее связует собою, еще известнейше творит им согласие и сообщество ко всяким взаимным пользам».

Конечно, самые осведомленные из присутствовавших на свадьбе – те, кто знал о секретных артикулах русско-голштинского брачного соглашения, – понимали, что суть события – не в укреплении дружбы «соплетишихся» народов, а в том, кого произведет на свет дочь Петра Великого. А она, семнадцатилетняя невеста, цвела, как майский цветок. Хор голосов современников удивительно дружен: Анна добра, умна, прекрасна. БрауншвейгЛюнебургский посланник Х.Ф.Вебер так писал о ней: «Ее благородные чувствования, черты лица и весь стан заставляли самую зависть признаваться, что это была прекрасная душа в прекрасном теле. Император употреблял все возможные старания для ее воспитания и любил ее с величайшей нежностью, ибо она как по наружности, так и в обращении была совершеннейшим его подобием, особенно в отношении характера и ума, каковые дары природы были усовершенствованы еще более исполненным доброты ее сердцем, чем она оставила по себе бессмертную память».

И в этот майский день только Богу было известно, что жизнь Анны в Голштинии будет несчастлива и она умрет, не прожив на свете и двадцати лет.

У этой свадьбы был еще один подтекст, который также прочитывался не всеми присутствовавшими на церемонии. Меншиков прекрасно понимал, что герцог, сделавшись не просто родственником Екатерины, но любимым зятем, станет серьезной политической силой, а значит, и его соперником. Карл-Фридрих давно уже пытался играть самостоятельную роль в политике двора, мирил ссорившихся вельмож, ходатайствовал перед императрицей за провинившегося Ягужинского. Его влияние на Екатерину было очевидно, все видели прямые результаты его усилий – внешняя политика России стала приобретать явные элементы авантюризма. Начав с общих демаршей на дипломатическом уровне по поводу шлезвигских обид герцога (суть их была в том, что в начале Северной войны Дания отхватила у герцогства почти половину – Шлезвиг), русское правительство весной 1725 года всерьез стало бряцать оружием. Воинственная теща, вставшая на защиту любимого зятя, стала серьезно готовиться к войне с Данией.

Все это беспокоило Меншикова – у него были свои собственные амбициозные внешнеполитические планы, которые, как мне кажется, подстегивались еще той несомненной завистью, с какой относился светлейший к юноше-герцогу, получившему неоспоримые преимущества перед ним уже в силу своего происхождения. В упомянутом выше указе от 31 января 1725 года, ограничившем доступ к императрице узким кругом должностных лиц, среди которых были и Меншиков, и герцог, вероятно рукой Екатерины было приписано: «Голштинскому герцуку отдовать честь всем фрунтом и знамя распускать». Меншикову, имевшему огромные заслуги перед государством, но персоне некоронованной, таких почестей, естественно, не оказывали. Поэтому не исключаю, что курляндская авантюра лета 1726 года, предпринятая светлейшим для овладения герцогским престолом Курляндии (подробнее об этом – ниже), могла быть продиктована именно его завистью к пусть и небогатому, но суверенному владетелю, перед которым, как перед французским или испанским королем, обязаны были распускать знамена и бить в барабан.

Меншиков не мог дольше терпеть сильного соперника у подножия трона Екатерины – власть одна, и ее нельзя делить. И потому, формально поддерживая дружеские отношения с герцогом, он стремился, попросту говоря, выжить молодую семью из России. Когда читаешь в дневнике Берхгольца о том, что накануне свадьбы Анны и Карла-Фридриха Меншиков как обер-маршал церемонии был так заботлив, что не только курировал сооружение «Торжественной салы» для свадьбы в Летнем саду, но даже ночевал на стройке, «чтоб иметь неослабный надзор за рабочими и всеми мерами торопить их оканчивать постройку», то невольно думаешь, что усердие спящего среди горбыля и опилок генерал-фельдмаршала, президента Военной коллегии, члена Британского королевского общества и кавалера многих орденов вызвано прежде всего желанием побыстрее сыграть свадьбу и выставить соперника из Петербурга.

Но дело выживания герцога из России оказалось непростым: повторюсь – Меншиков был не всесилен. Вероятно, вопреки его желанию Екатерина в феврале 1726 года включила зятя в новообразованный Верховный тайный совет, а затем сделала, как и Меншикова, подполковником гвардии. Это означало, что герцог не будет впредь ограничиваться ролью влиятельного, но закулисного деятеля. Только после смерти Екатерины, уже в 1727 году, русский корабль навсегда увез из России герцогскую семью и урезанное жадным Меншиковым денежное приданое…

Бунт на мосту

Борьба Меншикова и герцога была подспудной, скрытой за взаимными улыбками и любезностями, но в стане победителей было немало и открытых скандалов, приобретавших всеобщую огласку. Таким скандалом стало дело вице-президента Синода архиепископа Новгородского Феодосия, внезапно восставшего против своей императрицы благодетельницы. Это было тем более неожиданно, что Феодосий был вернейшим сподвижником Петра, надежным сторонником Екатерины при возведении ее на престол.

Воспитанник Киево-Могилянской духовной академии, с 1704 года – архимандрит новгородского Хутынского монастыря, он быстро выдвинулся в число влиятельных церковных иерархов, став не только строителем и первым архимандритом Александро-Невской лавры, но и – наряду с Феофаном Прокоповичем – ревностным сторонником петровских церковных реформ и главой образованного Петром Святейшего Синода. И хотя он проигрывал Феофану в интеллекте, таланте писателя и проповедника, большую часть петровского царствования Феодосий занимал первое место в негласной церковной иерархии. Он был допущен в число самых приближенных людей императора. Его можно было видеть и на торжественных церемониях, и на безобразных попойках Всепьянейшего собора. Он совершал коронацию Екатерины в 1724 году, и он же отпускал царю-грешнику все его многочисленные грехи, в том числе, вероятно, и страшный грех сыноубийства.

Смерть Петра Феодосий воспринял как освобождение от тяжкой службы. И тогда свойственные ему безмерное честолюбие, заносчивость, грубость, склонность к интригам и другие малоприятные черты всплыли на поверхность. Участились ссоры Феодосия с сенаторами, черная кошка пробежала между ним и его некогда ближайшими друзьями, высокопоставленными петровскими палачами – руководителями Тайной канцелярии П.А.Толстым и А.И.Ушаковым. Наконец, 19 апреля 1725 года произошел инцидент на мосту возле дворца, после которого звезда Феодосия покатилась вниз.

Дело в том, что еще при Петре был издан особый приказ, запрещавший горожанам ездить по мосту возле царского дворца, когда государь почивал после обеда, дабы стуком лошадиных копыт и экипажа не тревожить монарха в его конторке. Специально поставленный часовой останавливал всех, забывших постановление. Оно не было отменено и после смерти царя. Но когда часовой потребовал от проезжавшего через мост Феодосия выйти из кареты и дальше идти пешком, тот устроил громкий скандал. Капитан Преображенского полка Бредихин, дежуривший в тот злосчастный для Феодосия полдень, докладывал во дворце, что Феодосий вышел из кареты, «махал тростью и говорил: «Я-де, сам лучше светлейшего князя»», потом прошел во дворец, кричал там: «Мне-де, бывал при Его величестве везде свободный ход, вы-де боитеся только палки, которая вас бьет, наши-де палки больше тех, шелудивые-де овцы не знают, кого не пускают». В ответ на вежливое замечание дворцового служителя, что к императрице пройти «не время», то есть нельзя, зарвавшийся иерарх, гласно протоколу следствия, «на самую Ее величества высокую особу вознегодовал и вельми досадное изблевал слово, что он в дом Ее величества никогда впредь не пойдет, разве неволею привлечен будет, что после и делом показал».

Гофмаршал Матвей Олсуфьев, приехавший вечером пригласить Феодосия на обед во дворец, вероятно, поразился немыслимой дерзости подданного, заявившего, что не может приехать во дворец, так как там он был бесчещен, и при этом «желчно заупрямился и не пошел». Через три дня Феодосий, вероятно, одумался, но было уже поздно – ему запретили приезжать ко двору. Тогда он самовольно явился в Адмиралтейство, где в присутствии Екатерины спускали линейный корабль «Не тронь меня». Поступок архиепископа был уже воспринят как оскорбление чести Императорского величества. Через два дня Феодосия арестовали.

Бывшие его друзья-товарищи из Тайной канцелярии дружно взялись за расследование. И тут стало всплывать все, что до поры, благодаря огромному влиянию главы Синода, оставалось на дне. Все его сотоварищи по Синоду – иерархи Русской православной церкви – Феофан, Феофилакт, Феофил, – а также светские чиновники, подчиненные и знакомые стали с охотой и поспешностью вспоминать все «непристойные» высказывания Феодосия как о Петре, так и о Екатерине. О Петре Феодосий выражался в том смысле, что Бог наказал великого грешника, губителя церкви, тирана и распутника, о Екатерине высказывался крайне пренебрежительно, чем и решил свою участь. Никакие раскаяния, лепетания, что все это он говорил «от малодушия, а не от злобы», «от глупости», конечно, не помогли – суд, проведенный 28 апреля, был скор и суров. За «необычайное и безприкладное на высокую монаршую Ея величества государыни нашия императорскую честь презорство» Феодосий был приговорен к смертной казни, замененной заточением в монастырской тюрьме. Женщина, сидевшая на престоле, показала всем, что власть остается властью и пренебрегать ею не следует.

Конец Феодосия, лишенного архиерейской и иерейской мантий и превратившегося в простого старца холмогорского Корельского монастыря Федоса, был ужасен. 11 сентября 1725 года капитан-лейтенант граф П.И.Мусин-Пушкин, посланный в Холмогоры, получил инструкцию: Федоса «в том монастыре посадить в тюрьму, а буде тюрьмы нет, сыскать каменную келью наподобии тюрьмы с малым окошком, а людей бы близко той кельи не было, пищу ему определить – хлеб да вода». Согласно этой инструкции, Феодосий (человек пожилой) был «запечатан» – замурован – под церковью монастыря. Дверь была заложена кирпичом, было оставлено лишь узкое окошко для подачи пленнику скудной еды. В холоде, грязи, собственных нечистотах прожил строптивый иерарх до конца 1725 года. Понимая, что узник не выдержит архангельской зимы и замерзнет, подведя тем самым начальство, местные власти перевели его в отапливаемую келью, которую также «запечатали». В начале февраля часовые встревожились: Федос «по многому клику для подания пищи ответу не отдает и пищи не принимает». Архангелогородский губернатор Измайлов приказал вскрыть келью – Федос был мертв…

Прелестная полонянка и ее босоногая родня

Важно заметить, что ссоры и скандалы в стане победителей происходили на виду у побежденных. Никто из «бояр» не пострадал после воцарения Екатерины, не был лишен званий и должностей, за исключением А.И.Репнина, как уже сказано выше, передавшего власть над Военной коллегией Меншикову. В целом можно сказать, что с конца января 1725 года существование родовитой оппозиции, группировавшейся вокруг великого князя Петра, становится важнейшим фактором внутренней политики правительства Екатерины. Меншиков, хотя и амбициозный, но трезвый политик, понимал, что с «боярами» следует жить мирно, не обостряя отношений, и даже – при необходимости – учитывать их позицию. На свадьбе Анны Петровны подарки и награды получили не только победители – князь М.М.Голицын, как уже сказано выше, стал генерал-фельдмаршалом, причем указ о присвоении нового чина объявил ему лично Меншиков. Старший брат фельдмаршала Дмитрий Михайлович, а также В.Л.Долгорукий и П.М.Апраксин были пожалованы действительными тайными советниками (а именно эти четверо были инициаторами плана воцарения великого князя Петра). Еще задолго до роковых событий весны 1727 года, когда светлейший ради власти и сжигавшего его честолюбия пошел на открытый союз с родовитой оппозицией, он начал с нею игры. Первый раунд таких игр состоялся в начале 1726 года, когда обсуждались идея и состав нового органа власти – Верховного тайного совета.

Но прежде чем перейти к этому важному эпизоду, необходимо несколько подробнее рассмотреть сложившуюся к тому времени систему власти.

На престоле восседала императрица Екатерина I Алексеевна, унаследовавшая от мужа не только трон, но и безграничную самодержавную власть.

Откроем некоторые страницы «личного дела» Екатерины I Алексеевны – она же Марта Скавронская, она же (возможно) Екатерина Рабе, она же Екатерина Крузе, она же Екатерина Трубачева.

В науке бесспорным считается тот факт, что до появления в русском стане Екатерина являлась подданной шведского короля. Но далее начинаются расхождения. По мнению русской исследовательницы начала XX века НАБелозерской, отцом Екатерины был квартирмейстер Эльфсбергского полка шведской армии Иоганн Рабе, а матерью – дочь рижского государственного секретаря. Девочка родилась в 1682 году в Швеции и после смерти отца перебралась вместе с матерью в Ригу, где вскоре осиротела. Вот тогда она и попала в дом пастора Глюка, жившего в Мариенбурге (ныне Алуксне, Латвия). Накануне взятия русскими войсками Мариенбурга, 25 августа 1702 года, она вышла замуж за шведского драгуна Иоганна Крузе и затем попала в плен к русским.

По мнению других историков – а их большинство, – все было гораздо проще: Екатерина – точнее, Марта – принадлежала к бедной и многодетной лифляндской (латышской) семье Скавронских, находившихся в крепостной зависимости у одного польского помещика. Девочка родилась в 1684 году, попала на воспитание и службу к пастору Глюку в Мариенбург, где и была взята в плен русскими солдатами.

В обеих версиях идет речь о том, что молодая девушка оказалась в плену. Это не должно нас удивлять. В русской армии до середины XVIII века был в ходу ордынский обычай: мирные жители взятых войсками городов (за исключением вышедших вместе с гарнизоном по заключенной капитуляции – договору) становились призом, военной добычей. Солдаты хватали горожан, не останавливаясь перед насилием и разлучением семей, и волокли в свой лагерь, где отдавали или продавали их своим офицерам-помещикам. И хотя закон запрещал эти действия, они были весьма распространены в армии. Исследования о населении Северо-Запада России показывают, что в первые десять лет Северной войны там произошел резкий прирост холопьего населения помещичьих владений, что было непосредственно связано с захватом в плен тысяч жителей шведских Эстляндии и Лифляндии.

Судьба Екатерины была общей с судьбой ее народа. Датский посланник Юст Юль в январе 1710 года со слов жителей Нарвы записал в свой дневник рассказ о Екатерине. И хотя, согласно этому рассказу, Екатерина была пленена не в Мариенбурге, а в Дерпте, что явно не соответствует известным фактам, тем не менее сама история весьма примечательна: «Когда русские вступили в город и несчастные жители бежали от них в страхе и ужасе, Екатерина в полном подвенечном уборе (по рассказу нарвских жителей, в этот день Екатерина венчалась со шведским капралом. – Е.А) попалась на глаза одному русскому солдату. Увидев, что она хороша, и сообразив, что он может ее продать (ибо в России продавать людей – вещь обыкновенная), солдат силою увел ее с собою в лагерь, однако, продержав ее там несколько часов, он стал бояться, как бы не попасть в ответ, ибо, хотя в армии увод силою жителей – дело обычное, тем не менее он воспрещается под страхом смертной казни. Поэтому, чтобы избежать зависти, а также угодить своему капитану и со временем быть произведенным в унтер-офицеры, солдат подарил ему девушку. Капитан принял ее с большой благодарностью, но в свою очередь захотел воспользоваться ее красотою, чтобы попасть в милость и стать угодным при дворе, и привел ее к царю как к любителю женщин, в надежде стяжать этим подарком его милость и быть произведенным в высший чин. Царю девушка понравилась с первого взгляда, и через несколько дней стало известно, что она сделалась его любовницею».

А вот другой рассказ – уже из дел Тайной канцелярии. В 1724 году дьячок Федотов донес на отставного капрала Ингерманландского полка Василия Кобылина, говорившего приятелям, что Екатерина «не природная и не русская, и ведаем мы, как она в полон взята, и приведена под знамя в одной рубашке, и отдана под караул, и караульный наш офицер надел на нее кафтан». Как известно, под знамя – воинскую святыню, охраняемую часовыми, – складировали трофеи и приводили пленных.

Далее легенда говорит, что от офицера Марта попала к Шереметеву, а потом – к Меншикову. У него молодую женщину, крещенную чуть позже Екатериной, и встретил Петр. Примерно с 1703–1704 года она сделалась его наложницей, которую он вызывал к себе, когда считал нужным. Так, в письме Меншикова к сестрам Арсеньевым (одной из них была жена Меншикова Дарья) мы читаем подобный приказ: «И пришлите ко мне Катерину Трубачеву, да с нею других двух девок немедленно же». Это приказание было продиктовано Петром. В 1704 году Екатерина родила сына Павла, а в 1705-м – Петра, и Петр-отец писал Арсеньевым: «Пожалуйте, матушки, не покинь те моего Петрушки. Матушки мои, пожалуйте, прикажите сделать сыну моему платье и, как вы изволите ехать, а вы, пожалуйста, прикажите, чтоб ему было пить-есть довольно». И хотя и Павел, и Петр вскоре умерли, значение Екатерины с годами возрастало, она стала заметно выделяться из числа женщин, которые всегда окружали любвеобильного царя. Для Петра Екатерина оказалась подлинной находкой. Отличаясь молодостью, обаянием, неприхотливостью и умом, она стала для русского царя замечательной женой. Вечно мечущемуся по стране, неуравновешенному по характеру царю Екатерина создала то, что называется домом, в который он с радостью возвращался из походов, поездок и плаваний, с нетерпением ожидая встречи со своим «другом сердешненьким Катеринушкой» (так он обращался к ней в письмах) и дочерьми «Лизенькой и Аннушкой», а потом и вторым сыном – «Петрушенькой» – наследником престола. Сохранившаяся переписка русского монарха и его жены – вчерашней «портомои» и кухарки – свидетельствует о глубине чувств, о взаимной заботе и любви, которая не покидала их полтора десятилетия.

Екатерина сумела приспособиться к сложному характеру Петра, найти верный тон общения с ним – человеком неровным, тяжелым и скрытным. Вот типичное для нее письмо мужу от 5 июля 1719 года, в котором она пишет о трагическом происшествии в Петергофе: «Который францус делал новые цветники, шел он, бедненкой, ночью чрез канал, сшолся с ним напротив Ивашка Хмелницкой (то есть Бахус. – Е.А.) и каким-то побытком с того мосту столкнув, послал на тот свет делать цветников». Здесь Екатерина воспроизводит даже присущий Петру стиль, его жестокий юмор.

Для переписки супругов характерна полная отстраненность от политики, в письмах Петра нет и намека на то, что он когда-либо обсуждал с женой государственные проблемы, поручал ей заниматься какими-либо делами. Он никогда не готовил из нее государственного деятеля, и всю свою жизнь рядом с царем Екатерина была далека от управления государством. Такое положение царицы (а они были обвенчаны лишь в 1712 году) было обусловлено не столько уровнем образованности и характером жены Петра, никогда не стремившейся, в отличие от своей тезки Екатерины II, снискать славу философа и государственного деятеля, сколько требованиями царя, видевшего в Екатерине лишь мать своих детей, хозяйку своего скромного, в бюргерском стиле, дома. И только беспощадная к Петру судьба вынудила царя короновать свою непритязательную подругу, а затем думать о передаче ей престола великой империи.

Любопытна запись в приходно-расходной книге комнатных денег за 1723 год, отражающая времяпровождение Екатерины: «В Питергофе изволили Их величество гулять в новом доме и стряпали на кухне сами, дано по-ворам Алексею Волку с товарищи 6 червонных для обновления поварни». По своему образованию, воспитанию, кругу интересов Екатерина до самого восшествия на престол оставалась коронованной домохозяйкой.

Екатерину выгодно отличали отсутствие амбициозности – черта, характерная для многих выходцев из низов, – и та подкупающая простота в самооценке, которая была свидетельством не холопского самоуничижения, а ума и такта. Уже будучи царицей, она подтрунивала в письмах к мужу над своей долей «старой портомои» – прачки, не забывшей, кто ее благодетель. Не исключено, что этими же чувствами было продиктовано нежелание Екатерины знакомить мужа и двор со своими босоногими родственниками, о судьбе которых она долгое время ничего не знала. После занятия Риги Петр дал указ поискать родственников своей жены среди рижан, но поиски оказались безуспешными. Однако в мае 1721 года во время пребывания Петра и Екатерины в Риге ко двору явилась крепостная крестьянка Христина, заявившая, что она сестра царицы. Ее допустили к Екатерине, которая наградила ее деньгами и… отправила восвояси. Вот только тогда по заданию Макарова и Ягужинского, получивших, вероятно, приказ самого царя, начались поиски «некоторого крестьянина» – Самуила Скавронского, брата Екатерины, увезенного, как полагали, с другими пленными в глубь России или в Украину. Лишь в 1723 году Самуил – старший брат императрицы – был найден в Лифляндии. По распоряжению из Петербурга Самуила и его детей было приказано «иметь под присмотром».

Летом 1725 года у рижского губернатора АИ.Репнина вновь появилась Христина, которая жаловалась на скверное обращение с ней помещика и «просила доставить ей способ явиться к императрице». И здесь мы видим, что Екатерина не является инициатором встречи с родственниками. Узнав о новом визите своей сестры, Екатерина распорядилась «содержать упомянутую женщину и семейство ея в скромном месте и дать им нарочитое пропитание и одежду». Примечательно, что императрица не хотела огласки всего этого дела и даже после своего воцарения. Репнину было приказано: «А от шляхтича, у которого они прежде жили и разгласили о себе, взять их под видом жестокого караула и дать знать шляхтичу, что они взяты за некоторыя непристойныя слова; или же взять их тайно, ничего ему не говоря об них, а потом приставить к ним поверенную особу, которая могла бы их удерживать от пустых рассказов».

Лишь в начале 1726 года с соблюдением всех мер предосторожности, как будто действительно речь шла о государственных преступниках, родственники Екатерины были свезены в Петербург. Их было много: старший брат Самуил Скавронский, средний брат Карл с тремя сыновьями и тремя дочерьми, сестра Христина с мужем, двумя сыновьями и двумя дочерьми. Вторая сестра, Анна, имела мужа и трех сыновей. Жена еще одного брата, младшего – Фридриха (Федора), латышка, с двумя дочерьми, падчерицами Фридриха, «слезно просила оставить их на месте», что и было исполнено. В начале 1727 года слегка освоившиеся при дворе братья императрицы были возведены в графское достоинство, получили приличное содержание, дома, имения и крепостных, все их дети были пристроены в самом лучшем виде. Так было положено начало новому графскому роду Российской империи – Скавронских.