Текст книги "Тайная дипломатия (СИ)"

Автор книги: Евгений Шалашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Я догадалась, – засмеялась Наталья. Прижавшись ко мне, сказала: – Ты сегодня сделал мне подарок гораздо более ценный, чем это кольцо.

– Какой? – удивился я.

– Вот этот, – уткнула она в букет свой прелестный носик.

– Э, осторожнее, – попытался я отстранить букет. – Там же розы, мне потом шипы выковыривать…

– Плевать, – легкомысленно отозвалась Наташа. – Вовка, ты не понимаешь… Сегодня мне первый раз в жизни подарили цветы! Оказывается, это так здорово. Сегодня я почувствовала себя настоящей женщиной.

– Первый раз в жизни? – обалдел я.

– Первый раз в жизни, – вздохнула моя невеста. – Муж не дарил, мы были революционерами, считали себя выше предрассудков. А гимназисткам цветы дарить не положено. Да и возлюбленного у меня не было. У брата были друзья, но они значительно старше, всерьез меня не принимали.

– У тебя есть брат? – удивился я. – Ты мне о нем не говорила.

– Был. Виктор погиб в Цусимском сражении. Он был дипломатом, не моряком, просто участвовал в походе. Как я теперь понимаю, он был таким же дипломатом, как и ты. Но снаряды, это ты лучше знаешь, не разбирают. Отец очень переживал гибель Виктора, считал, а может и до сих пор считает себя виноватым в его смерти. Ведь он тоже говорил, что маленькая победоносная война отвлечет народ от революции и усилит авторитет самодержавия.

– Странно, – удивился я. – Ты говорила, что отец дружил со членами Центрального комитета партии большевиков, Красина привечал, а сам выступал за войну.

– Отец был конституционным монархистом и полагал, что Россию можно изменить сверху, с помощью социальных реформ, а революционеров, коли они близки к народу, можно использовать как проводников этих реформ. Ты бы послушал, как они спорили с Красиным! А потом, после русско-японской войны и первой революции, отец стал говорить, что Россия упустила свой шанс, и монархия обречена.

– Мудрый у тебя отец, если это увидел еще тогда. Да, хотел тебе сказать, что Андрей Анатольевич предложил мне взять твою фамилию. Дескать, это останется в тайне, и только для Франции.

Наталья не удивилась моему сообщению.

– Смотри сам, – пожала она плечами. – Если тебе это нужно, можешь стать Комаровским.

– А тебе?

– Если только ради отца. Я бы с удовольствием стала Аксеновой, но, боюсь, мне это не грозит.

– Почему? – удивился я. – Вернемся в Москву, распишемся, возьмешь мою фамилию.

– Даже если и возьму, то все равно останусь Комаровской. Ты помнишь, что у Надежды Константиновны фамилия Крупская, а не Ульянова? Так и у меня. Знаешь, сколько у меня было этих фамилий? Не то семь, не то восемь. А может, еще не одна будет?

– С другой стороны, какая разница, что за фамилию носит человек. Был бы он человеком хорошим, – пришел я к выводу.

– Это точно, – согласилась Наташа. – Но чего я терпеть не могу, так это кличек.

– У тебя не было клички Гимназистка?

– Была. Целых четыре года. Знаешь, как я ее ненавидела? Еще я Цикадой была и Муравьем. Но это глупые клички, сообразно фамилии. А вот Крупская терпеть не может кличку, которую ей еще в «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса» дали. Знаешь какую?

Самое интересное, что кличку Крупской я знал, потому что семинары по истории КПСС не прогуливал. Да и никто их не прогуливал, ибо чревато. Но Владимир Аксенов такие тонкости знать не мог, и я помотал головой.

– Ее звали Рыбкой. Надежду Константиновну перекашивает, если к ней кто-то по старой памяти обращается. И вообще, от самого слова рыбка начинает кривиться.

А вот этого не знал ни Вовка Аксенов, ни я. Перекашивает от слова рыбка? Хм… Понял.

– Наташа, ты мне еще что-то про подругу хотела рассказать? – напомнил я.

– Да, про Дашу Изотову. Мы были лучшими подругами – Мирра, Даша и я. Мы с Миррой, скажем так, из состоятельных семей, а Дашка дочка простого рабочего с Путиловского завода. Ну, может, и не совсем простого, раз мог заплатить за учебу дочери, я точно не знаю, но Дашка любила на этом внимание заострить – мол, я дочь пролетариата, а вы – нахлебники. Я в девятьсот четвертом году закончила гимназию, ушла в революцию, а девочки продолжали учиться. Слышал, наверное, что женских гимназиях можно было получить аттестат учительницы, если закончишь дополнительный класс? Мирре учится не особо хотелось, но очень она боялась, что ее сразу выдадут замуж, а Даша мечтала работать учительницей. Она не была революционеркой, скорее, этакой либерально настроенной девушкой. Мол, все беды от невежества, а главная беда – болезни и войны. В мае девятьсот пятого года, когда нужно сдавать экзамены, Даша отправила телеграмму японскому императору и поздравила его с победой над русским флотом при Цусиме.

– Ни хрена себе! – присвистнул я.

– Тогда вся либеральная общественность выступала за поражение. А я… Как большевичка, я должна была разделять интересы партии, но как у сестры погибшего дипломата у меня к этой войне совсем иное чувство. Понимаешь?

– Не то слово, как я тебя понимаю, – хмыкнул я. – Я ж сам участвовал в германской войне, в той, которую следовало проиграть. Умом, кажется, понимаю, что благодаря поражению, империалистическая война должна перерасти в гражданскую, гнилой царский режим, все прочее, но если кто скажет, что Россия была обязана проиграть, тому в морду дам.

– Вот-вот… Умом-то многие понимали, а сердцем… И к Даше никаких репрессий не применяли, к экзаменам допустили. С ней только директриса поговорила – мол, девушка, нехорошо это, там наши братья погибли, а Дарья вспыхнула, а потом с собой покончила…

Глава девятая. Прованское масло

Сегодня в левом крыле отеля «Бургундия», где работала наша делегация, царил если не переполох, то некое смятение. У дверей номера Чичерина кучковались дипломаты о чем-то горячо дискутировавшие. Ко мне подскочил товарищ Ордынцев, один из полпредов средней руки, ранее командовавший батальоном где-то под Тулой. Кивая на дверь кабинета Чичерина, возмущенно сказал:

– Олег Васильевич, может, хоть вы ему скажете?

– А что такое? – сделал я удивленный вид.

– Вчера вечером Андрей Скородумов в больницу попал, сотрясение мозга. Врачи сказали: две недели постельного режима. Нарком говорит – несчастный случай, но я считаю, что это покушение на советского дипломата. Ладно, если бы он под авто попал, в Париже движение сумасшедшее, а шоферы гоняют, как обезьяны. Сами-то посудите, какой может быть несчастный случай в гостинице? Нужно немедленно отправить телеграмму в Москву, а в Париже срочно выходить на французскую компартию, пусть она выводит рабочих на митинг.

– Разберемся, – кивнул я, а потом спросил: – А вас сюда баррикады строить прислали или на дипломатическую работу?

Ордынцев открыл рот, чтобы достойно ответить, но тут же его закрыл. Он не знал моей настоящей должности, но знал, из какого ведомства меня сюда прикомандировали, а спорить со мной – это не с наркомом дискутировать.

– Товарищ Ордынцев, – жестко сказал я. – Если через минуту вы, – обведя взглядом собравшихся, добавил, – и все остальные товарищи не приступите к работе, стану считать это саботажем. Что касается товарища Скородумова, то я все выясню. Если несчастный случай, это одно. Если злой умысел, тогда другое. В этом случае виновник будет сурово наказан.

Дипломаты поворчали, но принялись расходится. А мне стало грустно. Что же, товарищ Чичерин, вы своих подчиненных-то так распустили? Ишь, они тут решили протестовать. Что за детский сад на хрен? Какие митинги? Они что, до сих пор в восемнадцатом году живут? Нет, обязательно нужно НКИД почистить на предмет недисциплинированных и особо бестолковых товарищей. А ведь у меня на Ордынцева свои виды были. Гимназию человек закончил, французский знает. Что ж, придется других искать.

– Разрешите войти, товарищ народный комиссар, – приоткрыл я дверь.

– Да-да, Олег Васильевич, – кивнул мне Чичерин на стул. – Вчера вечером, а скорее даже ночью, позвонили из полиции и сообщили, что в госпиталь святого Мартина поступил русский, по документам – сотрудник советской делегации. Сказали, что вызов сделан из отеля, со слов персонала, произошел несчастный случай – постоялец поскользнулся, упал и ударился затылком о каменный пол. Полиция сказала, что оснований для возбуждения дела пока нет, станут ждать, пока больной придет в сознание и даст показания. Я вчера не стал вас разыскивать, решил, что дело потерпит до утра.

– Спасибо, – поблагодарил я наркома, оценив его деликатность. Мне вчера только бегать по делам не хватало. А ведь и побежал бы, никуда не делся.

– Сегодня я позвонил в госпиталь, сообщили, что пациент постепенно приходит в сознание, но говорить не может. Врач сказал, что, если не возникнет дополнительных осложнений, все будет нормально. Олег Васильевич, это то, о чем мы с вами вчера говорили?

– Георгий Васильевич, а вам следует знать все подробности? – улыбнулся я. – А пока нужно кого-то отправить в госпиталь, пусть посидит рядом. Как только Скородумову станет лучше, перевезем сюда. Найдем ведь какой-нибудь закуток?

– Найдем. Да, а его вещи?

Я хотел ответить – а разве Скородумову понадобятся какие-то вещи, но не стал. Нам его еще до Москвы везти. И смена белья парню нужна, и зубная щетка.

– Я сейчас отправлюсь в гостиницу, распоряжусь, – решил я и спросил наркома. – Не возражаете, если я сам человека в госпиталь отправлю и проинструктирую? Например, Ордынцева?

Чичерин против Ордынцева не возражал, возможно, бывший комбат уже успел вынести ему мозг, кивнул, мол, поступайте, как считаете нужным, и опять уткнулся в бумаги. Я заметил, что на столе появилась тяжелая чугунная пепельница, где лежали крошечные обугленные клочки и пепел. Молодцы товарищи дипломаты. Не все потеряно, если вы воспитательной работе поддаетесь.

Я прошел в комнату превращенную в канцелярию. В голубоватой плотной завесе табачного дыма трудились наши советские дипломаты – кто печатал на машинке, кто что-то писал, а кто просто лениво листал французские газеты. Вроде, все при деле, только Ордынцев лениво рассматривал потолок, пересчитывая не ушедших в спячку французских мух.

– Товарищ Ордынцев, будьте добры, – окликнул я парня, кивая на коридор – дескать, пойдем выйдем.

Бывший комбат слегка спал с лица, но попытался улыбнуться товарищам, делая вид, что он ни капельки не боится чекистов. Жаль, улыбка получилась кривой, а я опять мысленно вздохнул – и чего все боятся нашей организации? Мы ж добрые, для других стараемся, а вот не понимают нас. Ну да ладно, переживу, не первый год, да и не первый десяток лет, если честно.

– Юрий Викторович, у меня к вам ответственное поручение. Вам придется пойти в госпиталь, где лежит товарищ Скородумов, и стать его сиделкой.

– Сиделкой? – вскинулся дипломат. – Это что, горшки за ним выносить?

– Если понадобится, то и горшки, – спокойно ответил я. – Он наш товарищ, если припрет, то куда денешься? Думаете, в куче дерьма приятно лежать, а? Вы же на фронте батальоном командовали…

Ордынцев на фронте не был, это я знал. Но ведь должен же он хоть что-то да понимать.

– Не был я на фронте, – мрачно признался дипломат. – Меня батальонным назначили, а батальон полтора года запасным простоял, красноармейцев учили.

– Неважно, – махнул я рукой. – Учить личный состав тоже кто-то обязан, у каждого из нас свой фронт. Так вот, опять-таки, должны знать, что делать, если батальон отступает.

– Так точно, – по-военному отрапортовал бывший гимназист, и в этот момент я уже стал лучше к нему относиться. – Выводить личный состав, выносить раненых, сохранять оружие и материальные ценности.

Я прикинул, что по возрасту парень старше меня не больше, чем на год, значит еще имеет романтические иллюзии.

– Отлично, товарищ Ордынцев, – похвалил я дипломата, а потом перешел на более дружеский тон. – В общем так, Юрий, только тебе по секрету скажу: против нас затевается какая-то провокация. Скорее всего, от нас ждут, что мы обратимся к французским рабочим, это даст повод уничтожить и нас, и тех сознательных пролетариев, с которыми мы свяжемся.

– Понятно, – раздумчиво протянул Ордынцев. – Значит, если Андрюхе по башке дали, то специально, чтобы мы себя проявили?

– Именно так, дорогой товарищ, – вздохнул я. – И наша задача сохранять выдержку и спокойствие, не поддаваться на провокацию. Сейчас мы, как на передовой, только нужно немного отступить, но, в тоже время, наша задача: не бросать раненых. Верно, товарищ батальонный командир?

– Верно, товарищ Кустов. Что я должен делать?

От услышанного у Ордынцева загорелись глаза. Нет, в ИНО ВЧК такого брать нельзя. У него не только сердце горячее, но и голова, а это чревато.

– Ваша задача прийти в госпиталь, узнать, в каком состоянии наш товарищ. Выяснить, разрешается ли там находиться посторонним, если нет, то придумайте, как вам остаться поближе к Скородумову. Фойе, коридор, где-то можно приткнуться, заночевать. Что станете говорить врачам или персоналу – сами придумаете. Как только он очнется, врачи сообщат полиции. А он скажет, что шел по коридору…

Как я ненавижу моменты, когда в голову лезут услышанные в старых фильмах цитаты, превратившиеся из крылатых выражений в навязчивые штампы. Понимаю, что в тысяча девятьсот двадцатом году о них еще никому не известно, но все равно противно. Значит, и проговаривать не станем.

– Нет, не нужно. Пусть ничего не говорит. Вы должны передать Андрею, чтобы он отказался отвечать на вопросы дознавателей. Неважно, несчастный ли это случай, покушение ли, но в контакт с полицией он не должен вступать. Это приказ.

– Но почему не вступать? – вскинулся Юрий.

– Юра, а ты сам подумай… – многозначительно произнес я, опять переходя на панибратский тон.

Да, если не знаешь, что ответить, дай возможность товарищу самому подумать. Как правило, это срабатывает. И точно.

– К Андрюхе придут не полицейские из сыскной, то есть, уголовки по-нашему, а из политической, вроде «охранки» или вас? Ой, простите, товарищ Кустов.

Вот ведь, поросенок, решил сравнить нас с Охранным отделением. Да вся «охранка» вместе с жандармерией против нас – тьфу.

– Прощаю, но в первый и последний раз, – холодно отозвался я. – Еще какие идеи?

– Его показания могут использовать против нас? Если ударился, то сам виноват, можно в газетах репортаж тиснуть – мол, советский дипломат был пьян или еще что-то? А если он скажет, что ударили или толкнули, то обвинят во лжи?

– Вот видишь, товарищ Ордынцев, ты все правильно понимаешь, – похлопал я парня по плечу. – Будешь персональным охранником для Андрея, сиделкой. В общем, ты все понял. Как только врачи разрешат, нужно его перевести сюда, тут безопаснее.

– Разрешите выполнять?

– Да, вот еще… – Я полез в карман и с некоторой грустью вытащил двадцать франков. Не потому, что жалко денег (хотя и это тоже), а потому, что у меня остаются только пятисотки, а разменивать крупные купюры сложно. – Купишь Андрею яблок, можно какого-нибудь сока. Вино не покупай, даже слабое.

– Да мы с ребятами скинемся.

Ордынцев попытался отпихнуть купюры, но не очень настойчиво.

– Бери-бери, – запихнул я деньги в карман парню. – Тебе у Скородумова неделю дежурить, а то и две, потом за такси платить. И у Чичерина суточные вперед возьмешь, скажешь, я попросил.

– Неделю? А то и две? И все один? А спать-то когда?

– Если слишком устанешь, то ребят попроси, подменят. Но это тебе ответственное поручение от ВЧК. А злоумышленников мы накажем по всей строгости.

Вот теперь можно с чистой совестью отправляться в отель «Виолетта», чтобы рассчитаться с исполнителями.

– О, явился, не запылился, – поприветствовал меня швейцар и немедленно протянул руку.

Вложив в напоминающую лопату ладонь три купюры, я поинтересовался:

– И как тебе это удалось? У тебя что, кулак каменный, или ты его со ступеньки столкнул?

Дорофей Данилович хохотнул, осмотрел купюры – не фальшивые ли, спрятал в карман.

– Ты, Севка, подкинул бы еще сотенку, персонально для Магды.

– А что, ты с ней делиться не собираешься? – удивился я.

– Да ты меня за кого держишь? – обиделся старый циркач. – У меня все по-честному, всем по тысяче. Жак, конечно, тысячу не заработал, но без него ничего бы не получилось, а Магда молодец, постаралась, прованского не пожалела.

– Чего не пожалела? – не понял я.

– Масла прованского, – пояснил отставной циркач. – Магда вчера масло разлила.

Ну вот не ешкин ли кот, а? Да, ешкин, да еще и какой. Нажористый и нахальный. Только начнешь говорить, что не любишь штампы, так они сами к тебе и лезут, словно песни Владимира Семеновича в книги про «попаданцев». И читатель не поверит, что это не я придумал, а так обстоятельства сложились. Еще ладно, что по отелю трамвай не ходит.

– Магда девка хорошая, старательная. У нее муж на фронте погиб, ребенок маленький у родителей в какой-то деревне. Она все деньги, что зарабатывает, в деревню шлет. А много ли здесь заработаешь? Франков пятьсот. Побольше, чем у меня, но все равно, кошкины слезы. А куда нынче пойдешь? Война закончилась, работы нет, и пятистам франкам рада. Ей бы передком поработать, так раза в три, а то и в четыре больше бы вышло. Ей даже моя Ивонна предлагала клиентов поставлять – девчонка деревенская, чистая, таких любят, но Магда честная, за деньги в постель не ляжет. Мы вчера с Жаком целый час головы ломали, как лучше сделать? По башке дать или с лестницы скинуть – опасно. Убьется, а нам потом отвечать. Я даже пожалел, что задаток взял. А Магда все сразу придумала. Она масло аж в трех местах разлила. Если одно пройдет, то другие не минует. Поломалась слегка, но согласилась. Для нее тысяча франков деньги большие. Так что подкинь девке сотню.

– Подкину, – рассеянно кивнул я, раздумывая, везде ли в парижских гостиницах служат такие монстры? За тысячу франков на рыло – это сколько, на деньги двадцать первого века? Пять тысяч евро? Спустят постояльца с лестницы и не поморщатся. Мне-то положим, хорошо, что на таких нарвался, а в глобальном разрезе? Пожалуй, нужно быть острожным в выборе гостиницы.

– Еще скажи, что теперь с вещичками постояльца делать? У нас отель приличный, ничего не пропадает. Звонить в полицию или в «Бургундию»? Вроде, в газетах писали, что посольство там обитает.

– А что обычно делают, если постоялец не возвращается? – полюбопытствовал я.

– Иногда полиция забирает, но только в особых случаях, если труп постояльца найдут, или он сам кого-то убил. Если постоялец пропадает, мы в полицию обращаемся, но барахло при нас остается. У ажанов лишнего места нет, чтобы хранить. Мы поначалу храним все – вдруг родственники объявятся? А нет, так через месяц все продаем, или хозяин разрешает между собой поделить. Постояльцы пропадают, если им заплатить нечем, а мы же не склад какой, чтобы хранить, тем более даром.

– Лучше бы вещи собрать и в «Бургундию» отправить, – сказал я.

– Отправить? А кто за доставку платить станет? И постоялец, когда выпишется, сюда придет, что ему скажем?

– Так и скажете: по просьбе товарищей все отвезли в штаб-квартиру. Сколько он пролежит? Недели две?

– Я думаю, дня через три в чувство придет, а через неделю уже своими ногами ходить станет, а через две его и выставят, – авторитетно заявил швейцар. – Видел я, как он брякнулся, я в таких делах хорошо разбираюсь. И сам так падал, и других ронял. У него ж сотрясение мозга. Если бы башку пробил, мозг бы наружу вытек, а так, если мозги внутри остались, все нормально. Оклемается.

– Так чего номеру-то две недели пустовать? Деньги он обратно не стребует, тут я тебе точно говорю. Я с русским посольством знаюсь.

– Эх, Севка, мутишь ты воду… Но, если номер сдавать, хозяин доволен будет. Надо Жаку сказать, чтобы он Магде велел уборку сделать, вещи собрать. Точно, говоришь, деньги не стребует?

– Пусть портье в русское посольство позвонит, убедится. Его решили после больницы в «Бургундию» отвезти. Сколько за доставку вещей? Пять франков, больше не дам.

– Тогда давай, сам его вещи и собирай, а я отвезу потом, как смена закончится. Сейчас постой тут пока, я до портье схожу, все ему сообщу. Как-никак, если хозяина нет, Жак здесь главный.

Пока Дорофей Демидович ходил, я немножко поизображал из себя швейцара. Даже открыл постояльцу отеля входную дверь, а тот, не оценив моего труда, скользнул удивленным взглядом и не дал хотя бы десять сантимов на чай. Вот ведь неблагодарный труд у швейцаров. Если выгонят из ВЧК, не пойду на эту работу.

– Севка, я Жаку сказал, иди вместе с Магдой вещички пакуй. И не забудь девке сто франков дать.

Девушка улыбнулась мне, и мы пошли в номер. Знакомый комод, тазик с кувшином. Собрав вещи, скидал их в чемодан и саквояж. Помнется, так и хрен с ним. Вспомнив про деньги, вытащил пятьсот франков (сотни у меня не было, но ладно уж, заслужила), приготовился снова засунуть купюру в вырез и потянулся, мне почти удалось, только девушка резким движением скинула платье с плеч, обнажив большую и прелестную грудь, а моя рука с бумажкой механически уткнулась прямо в тело. Не виноват, право слово, так получилось. Спрашивается, отчего бюстгальтер не носит? Отчего-то вторая рука тоже потянулась к груди, видимо, автоматически.

Магда слегка надвинулась, а платье уже сползло куда-то к пояснице, потом еще ниже. Если еще минуту назад я мог думать о Наташе, то при виде обнаженной груди (да что уж там, при виде красивых титек!) все добропорядочные мысли куда-то улетели…

А что делать? Орать смешно, а убегать – недостойно чекиста. Эх, будь что будет. Тем более, я обещал товарищам наказать виновника, а обещания следует исполнять.