Текст книги "Лихое время. «Жизнь за Царя»"

Автор книги: Евгений Шалашов

– Сходите, пан Янош, – доброжелательно разрешил атаман, прислушиваясь к хохоту парней. Верно, перекусив да пригубив пива, восхотели женского тела. Перепуганные до полусмерти, измученные путами, девки не могли даже плакать.

– Я михом, – пообещал Янош-Иван. Отойдя с пару шагов, спохватился: – А сам-то, пане атаман, нэ трэба? – удивился казак, но сообразил: – А, так ти вже вуспел? Скорый ты, пане атаман…

Казимир, засмотревшись на огонь, задремал. Спохватившись, собрал немного дров и снова прилег. Все же бессонная ночь давала о себе знать. Атаман, положив под голову заветный мешок, заснул.

В крошечной часовне, перед образом Богоматери, стоит на коленях старый монах. Закончив молитву и трижды повторив «Аминь», старец медленно встает, опираясь на костыль. Казимир не может рассмотреть лица – мешает густая борода и куколь схимника, но явственно видит глубокую рану на виске…

Сколько он спал? Костер не успел прогореть, а казалось – прошла вечность. Не было ни холодного пота, ни страха. Скорее досада. Казимир убил столько людей, что пугаться или кричать во сне из-за одного мертвеца, даже монаха, было бы нелепо. На Череповеси, где он собирался ставить замок, сожгли живьем целый десяток (или больше?) монахов, которые не хотели отдать золото. И пока ни один не пришел и не приснился. Этого монаха он отчего-то запомнил. Откуда-то всплыло замысловатое имя – «Евфросин». Он подарил ему легкую смерть – удар в висок был точен, и старик умер сразу. Почему же именно он снится каждую ночь?

На Устюжну их отправил царь Димитрий, что был еще жив и сидел в Тушине. Устюжане, дав клятву верности «тушинскому вору», перекинулись обратно к Шуйскому. Стало быть, требовалось их примерно наказать!

Город обещал богатую добычу, потому к пану Касаковскому, что был назначен воеводою, прибилось много «солдат удачи». Не смущало ни расстояние, ни трескучий февральский мороз. По слухам, в Устюжне не было ни стен, ни воинов… Казимир почувствовал личное оскорбление, когда увидел деревянные стены, бревенчатые башни и стволы затинных пищалей… Первый штурм горожане отбили играючи – лили кипяток и смолу, бросали бревна и камни, а штурмовые лестницы спихивали не только мужики, но и бабы. Касаковский, потеряв добрую треть войска, приказал взорвать деревянные ворота.

Первыми в пролом ринулись татары, которых вел Маметкуля, гордившийся, что он прямой потомок Чингисхана. Обидно, что лучшую добычу получат кумысники. Но на войне – кто успел, тот и съел! Добыча оказалась такой тяжелой, что потомок Чингисхана не смог увезти – получив в грудь кусок свинца, вылетел из седла. Защитники почему-то не дрогнули, а пошли в атаку…

Бежали по льду реки. Часа через два сумели оторваться и перевести дух. От трех тысяч, что вышли из Тушина, уцелело не больше пятисот человек. Воевода уже открыл рот, чтобы что-то скомандовать, но не успел – сел на лед со стрелой в горле… И сразу же сверху, с сугробов, прилетело еще дюжины две стрел, каждая из которых нашла цель. А когда сверху последовал еще один залп, тушинцы вновь побежали. Скакать и бежать по руслу замерзшей реки было трудно, а вдоль берегов скользили треклятые лыжники, разившие из луков! И уже стало неважно, что лучников раз в двадцать меньше. Лыжники прекратили погоню только в сумерках. В живых осталось не больше сотни. Пока дошли до ближайшего села, где удалось раздобыть лошадей и еду, осталась половина.

Отряд в полсотни сабель – немалая сила, если ею толком распорядиться. На одном из озер («Синее? Синичье!» – вспомнил атаман) они наткнулись на маленький монастырь (пустынь!). Зацные паны оглядели часовню – иконы простые, без окладов. В жилище отшельника, земляной норе, которой побрезговал бы последний нищий, была лишь лежанка, ветхая книга да старый котелок. Хозяйственный запорожец – Матвей Тянитолкайко, полистав книгу, отбросил ее в сторону, прихватив котелок… Пан Олишевский, ставший предводителем отряда, плюнул в сердцах. Ему было стыдно.

– Можа, поспрошаем? – предложил Казимир и, не дожидаясь ответа начальника, тронул монаха за плечо: – Старый, добро е? – Старик даже не шелохнулся, а продолжал творить молитву. Разозлившись на нищего попа, Казимир вытащил клевец и ударил инока в висок.

«Ну, ладно! – решил пан Казимир. – Нехай грех. Грехом больше – грехом меньше… Только бы до костела дойти! А там – все грехи разом откуплю!»

Если быть откровенным – пан Казимир был и не пан вовсе (даже не из загоновой шляхты!), а бывший холоп Казька из-под Белостока. Не было никакой романтической истории – ни соблазненной дочери магната, ни убитого управляющего. Не было даже пропитой в шинке барской посуды. Его бы воля – жил бы у пана Браницкого, на охоту ездил, ел-спал в свое удовольствие, потому что был Казька не простым дворовым холопом, а егерем. Но угораздило пана проиграть фольварк, вкупе с холопами и постельными девками. Новый хозяин, не жаловавший охоты, продал егерей, доезжачих и прочих псарей пану Вишневецкому, нуждавшемуся в военных людях. Не для себя. Позарез были нужны люди в войско беглого монаха Гришки, коего мацные и зацные паны решили сделать москальским царем. Поперву все было прекрасно! Русские города открывали ворота, а девки стелили цветы под копыта коней, а сами стелились под героев, что вели на Москву законного царя… Потом стало хуже. Златые горы, что были обещаны, оказались кучкой серебряных чешуек. Кое-что удавалось заполучить из сундуков москалей, из богатых церквей. Казька уже прикидывал, как прикупит в Замосце гостиницу. Ну, на худой конец, постоялый двор. Но когда клятые москали убили Димитрия, пришлось уносить ноги, бросив добычу. Ладно, что русские бояре не позволили перебить всех ляхов, а то пришлось бы кормить налимов в Яузе… Потом был еще один Димитриус, разрешивший отряду именоваться шляхтичами. Без грамот, но кто спрашивает грамоты у благородного пана? Жаль только, что второй Димитриус кончил так же, как первый. И вот черт его дернул наслушаться россказней, что если ехать на север, там будет много монастырей, которые великие богатства имеют! Такие, что даже крыши церквей кроют серебром!

На поверку оказалось, что крыши кроют осиновыми дощечками – лемехом, а в монастырях если и есть богатства, то не те, о каких мечталось. Да и сами русские обители вызывали смех – деревянные изгороди вместо каменных стен, деревянные костелы, деревянные кельи монахов. У аббатов кресты из меди. В Польше такого не уважал бы и последний холоп. У истинного служителя веры крест должен гореть золотом, переливаться драгоценными камнями, а пальцы унизаны перстнями!

Были на Московии и богатые монастыри, но они оказывались не по зубам. Попробовали как-то захватить обитель, стоявшую меж двух озер, где русские цари хранили свое богатство! Но лодки были встречены предательским огнем. Пищали били крупной картечью, дерево разлеталось в щепу, а люди, искромсанные свинцом, падали в воду… Казимир сумел уцепиться за кусок скамейки и выплыть. Во второй раз они пришли в этот монастырь зимой. Но опять не повезло. Хитрые монахи вбили в дно озера бревна, куда уперлось все войско… Жаль соратников, зато не осталось тех, кто помнил Казимира бесфамильным холопом. Может, стоит именовать себя паном Белозерским? Нет, не стоит. Кажется, у москалей уже есть такой род.

После боя под Устюжной Казимир уже не захотел возвращаться ни к царям (сколько их у москалей перебывало), ни к законному королю. Коли вернешься, так в лучшем случае станешь сотником. А тут – сам себе хозяин. Только надобно успеть отхватить побольше земли. Самозваного пана не смущали доходившие до него слухи о войске, что вел на Москву какой-то князь Пожарский. Вроде уже из Ярославля выступил? Но слышал еще и о том, что из Речи Посполитой идет сам Ходкевич – коронный гетман с отборным войском. Гетману такой Пожарский на один зуб!

Установится власть, появится на Белоозере королевский подскарбий, заявлять права на землю и замок будет поздно. Нужно спешить! Будет у него замок да хлопы – кто слово против скажет? Пан Казимир уже подобрал место для родового замка – на высоком холме, что москали именовали Черепом, при слиянии двух рек, где стоял деревянный монастырь. Там обитали упрямые монахи, не захотевшие отдать добрым католикам злато. Ну – сами виноваты. Отдали бы добром – остались живы. Так и сгорели живьем, со своим аббатом. Крест у него, помнится, был из дерева – пфеннига не дадут. Крест этот Казимир выкинул. Или в костер бросил?

От здешней худородной земли прибыли не будет. Зато много рыбы! Неподалеку болота, где добывают железо! Благородному пану, конечно, самому торговать неможно, но всегда найдутся управляющие. А самое главное – по реке Шехони ходят туда-сюда купцы, с которых можно брать пошлину! «О! – пронеслось вдруг в голове у Казимира. – А фамилия родовая будет – пан Шехоньский!» Потом можно поручить ловкому писарчуку провернуть дело о дворянстве [5]5
  Чтобы получить дворянство, нужно было договориться с тремя шляхтичами. Один из них называет «претендента» холопом, тот подает в королевский суд, на который приходят два благородных свидетеля, подтверждающих его право на дворянство. Не случайно по количеству дворян на душу населения Польша уступала лишь Испании. В Полонии – один шляхтич на пятерых крестьян, в Испании – один идальго на трех землепашцев.


[Закрыть]. А грехи? Ну, для этого ксендзы есть, было бы злато. Все справедливо – ты отдаешь ксендзу злато, а он тебе отпускает грехи.

В бытность свою егерем по приказу пана они затравили собаками старого нищего, что забрел в лес. С дичью не повезло, и егеря уже смирились, что сегодня их будут пороть, но – пронесло. Пан Браницкий изволил хохотать до упаду! Как-то всем гуртом изнасиловали крестьянскую девку, что не хотела отдавать свою девственность пану. Твердила, что девичий венок отдаст только жениху. Простая мужичка, а туда же… Пан, конечно же, был первым (девку пришлось держать за ноги и за руки), а потом они… После шестого испустила дух. Были жиды-музыканты, которых пан встретил в корчме, приказал раздеть донага и выгнать на улицу, чтобы играли на лютом морозе. Ни сейчас, ни тогда Казька-Казимир не считал, что совершил большой грех. Девка сама виновата – дала бы пану, так еще бы и злотый в приданое получила. А кто просил нищего соваться в лес, принадлежащий пану? Шел бы другой дорогой. И жиды, не пожелавшие уважить пана Браницкого, что от щедрот своих прислал им жареного поросенка? С него, подневольного человека, какой спрос? Пан приказал – он исполнил. Да и теперь, разве он виноват, что москаль не захотел добровольно отдать добро? Отдал бы – никто бы не мучил его жену, и сам был бы цел, и звереныши живы…

Кажется, вечность минула, пока не вернулся казак.

– Гарны дивчины. Можа, живыми до стана довезем, таки не побрезгуй – спробуй, – посоветовал Янош.

– Порося жарьте, пан Янош, – перебил проголодавшийся атаман.

Как же, будет он «пробовать», если их уже «спробовали» не по одному разу! Хотя, может, и будет… Казак, мурлыкая под нос песню про Днiпр, шо красивее да ширшее всяких рiк, нанизал на ветку ольхи прихваченного в Кроминском поросенка и поворачивал его над углями, то так, то эдак. От тушки, покрывшейся ароматной красно-коричневой корочкой, шел одуряющий запах…

– Скоро? – нетерпеливо спросил атаман.

– Ещэ трохи, – сказал казак, потыкав ножом в зажаристый бочок. – Ща силью та перчиком…

Наконец-то поросенок был признан годным. Запорожец выложил мясо на свежие лопухи, достал каравай хлеба, пару головок чеснока и, хитро прищурившись, вытащил кожаную флягу:

– Ты, пане атаман, можа горилки хлебнешь?

Казимир побаивался пить русскую вудку. Знал, что бывает с теми, кто чрезмерно увлекается питием. А пили все, с кем он вышел из Польши. Ну, где они теперь? Кто зарублен, кто застрелен. А кто ушел под лед или сдох с голода. Но сегодня на душе было так пакостно, что он молча подставил кружку.

– О, цэ дило! – одобрительно сказал запорожец.

– Джекую бардзо, – поблагодарил Казимир, опрокидывая вудку в рот.

Поморщившись, пожалел, что не запасся водой – запить бы пойло, отдающее гнилым овсом, но перетерпел. Посидел с минуту, пока гадливость во рту не прошла, и, почувствовав, как по жилочкам разбегается долгожданное тепло и начинает спадать напряжение, атаман принялся за еду.

– М-м, – промычал Казимир, пробуя нежное мясо, таявшее во рту. Покрутив головой, одобрительно кивнул: – Бардзо смачно!

Запорожец удовлетворенно блеснул глазом. Очистив пару зубчиков чеснока, заботливо протянул атаману.

– З чисночком та з хлибом трэба исть, – наставительно произнес казак, который до сих пор не мог привыкнуть, что атаман не заедает хлебом еду.

Наколов на кончик ножа очередной кусок и отправляя его в рот, пан Казимир выругался:

– Холера ясна!

– Це ше тэке, пане атаман? – вытаращился Янош, едва не пролив драгоценную влагу. Но, конечно же, не пролил ни капли.

Казимир вздохнул, показывая обнаруженное на клинке бурое пятно. Когда добивал Сергуню, забыл почистить. Оставив кружку, Казимир вытащил оселок и, только убедившись, что пятнышко исчезло, выпил.

– Ну, теперя можна и люльку запыжить! – изрек казак, вытаскивая из-за пояса деревянную трубку.

Сам Казимир не одобрял курения. Пробовал пару раз, но никакого удовольствия, кроме головной боли и тошноты, не получил. Чего хорошего в глотании дыма?

– Чуял, пане атаман, шо ув Андомских весках стряслось? – поинтересовался казак, выпустив такую струю дыма, что жужжавшие комары в испуге разлетелись в стороны.

– Слыхал, пан Янош, слыхал, – кивнул атаман, отваливаясь к стволу дерева. – Обнаглели хлопы.

В Андомских селах мужики подрубили деревья и уронили их на плоты, на которых переправлялись поляки. Тех, кто сумел выплыть, добили.

– Тэк пойдэ, пане атаман, то останимся мы з тобой вдвоим, – грустно сказал Янош, разливая вудку из второй фляги.

– Это вы правильно сказали, – вздохнул атаман.

Вспомнилось, сколько погибло «первопроходцев», что пришли на Московию вместе Димитриусом Первым (ну, нехай, с Лжедмитрием)… Сколько добрых ляхов сложило голову в этой клятой Московии! Эх, а какие хлопцы были! А если вместо замка на Шехони ему тоже суждено сложить голову? И его, такого молодого и красивого, не будет! Казимиру стало так грустно, что он запел песню боевых холопов, которой его научили в лагере Яна Болотникова:

 
Когда меня убьют на сече,
А коршун будет глаз клевать,
Мне будет, братцы дорогие,
Уже на это наплевать!
 

– Э, пане атаман, це ни дило, таки писни спивать – тильки беду накличите! – укоризненно причмокнул языком казак, пытавшийся встать на ноги. С первого раза не получилось, но отчаянный запорожец не сдавался. Для начала, утвердившись на четвереньках, Янош помотал башкой и с восхищением сказал: – Ох, добра горилка! Надо бы ишшо выпить… – Постояв немного, махнул рукой и сел рядом с паном. Вскоре они уже на два голоса выводили:

 
Когда я буду гнить в канаве,
А черви будут печень жрать,
Мне будет, братцы дорогие,
Уже на это наплевать!
 
 
Не обессудь меня боярин,
Не выйду нынче я на рать,
Теперь мне, братцы дорогие,
Уже на это наплевать!
 
 
Не будет у меня могилы,
И не оплачет меня мать,
Но верьте, братцы дорогие,
На это тоже наплевать!
 

Битва за Москву

Дорога от Ярославля до Москвы заняла больше трех недель. Кованая поместная конница прошла бы этот путь и в неделю, но пешие мужики, а тем паче обозы двигались медленно.

Земское войско [6]6
  Термин Второе ополчение (равно как и Первое) возник лишь в XIX веке. Ополченцы Пожарского и Минина именовали себя Земским войском. То есть войском всей Русской земли.


[Закрыть]неспешно выходило к Яузе, когда князь-воевода Пожарский отдал приказ становиться. До Москвы осталось всего ничего – верст пять, но никто не роптал и не торопился. Пять верст! Пройди-ка их, когда в спину дышит Ходкевич с отборным польским войском и немецкими и угорскими наемниками, а впереди ляхи, укрывшиеся в стенах Кремля. Старосты и десятники, сбегав до воевод, возвращались довольные – узнали, что будет не просто ночлег, а дневка, дня на два. После долгой дороги люди бы выдержали еще день-два пути (а то и больше), но надо дать роздых лошадям.

Ополченцы, радуясь отдыху, обустраивались. Ставили шатры, разбивали палатки, а неимущие ладили шалаши. Пусть и ненадолго, но заночевать надобно как людям, а не как зверю в лесу. Даточные люди [7]7
  Даточные (датошные) люди – ополченцы, которых были обязаны «дать» в войско крестьянские общины. Община обеспечивала «датошного» оружием – копьем, топором и луком со стрелами, питанием на два месяца или деньгами – два рубля.


[Закрыть]из белозерских, колмогорских, смоленских, нижегородских земель, крестьяне, отправившиеся на войну добровольно, ставили копья и бердыши в стожок, подвешивали на деревья саадаки с луками (у кого они были), разводили костры, варили кашу, мылись в мутноватой воде Яузы, стирали исподнее, чтобы идти в бой в чистом. Ветки деревьев вокруг стана сразу же изукрасились мокрыми рубахами и подштанниками, сушившимися на августовском ветерке. Мужики стирали неумело, зато – старательно. Конечно, хотелось надеть на себя исподнее, выстиранное в горячей воде со щелоком и выглаженное вальком. Но баб-портомоек и щелока в лагере не водилось, а до собственной бабы далеко. Да и когда последний раз видели супружницу? Кое-кто с полгода, а кто и дольше. Одна надежда – вон она, Москва-матушка. Дойти бы до нее, ляхов из стен выгнать – и все! Ни денег не надо, ни славы ратной. Лишь бы домой возвернуться, к бабе под бок, к детям, да к привычному труду. Земля по весне непахана, как там жена – дети?

Стрельцы, по въевшейся в кровь привычке, вначале придирчиво осматривали пищали – не запылились ли, не попало ли что внутрь? Не поменять ли фитиль? Не дожидаясь команды, чистили стволы, трясли пороховницами – не слипся ли порох? – а уж потом начинали обихаживаться сами. Дворяне отдавали поводья в руки холопам, а у кого оных не было, сами вели лошадей к реке. Коней нынче не гнали, можно сразу поить, не запалишь.

Простые ратники могли позволить себе отдохнуть, а вот воеводы потянулись к голове войска, где трепеталась на слабом ветру хоругвь с образом Христа Спасителя.

В шатре Земского воеводы (если можно назвать шатром татарскую юрту) собрались командиры отрядов и полков. И хотя места было немного, но из-за малочисленности воинского начальства поместились все, да еще и место осталось.

Воеводы пришли налегке. Ну, чего в такую жару в латах да кольчугах париться? Да и не станешь их носить без стеганых поддоспешников. Случись чего, успеют до возов добежать, в железо облачиться. Один лишь Кузьма Акундинович Минин-Сухоруков, староста Земского войска, был в колонтаре. Так полюбилась торговому человеку ратная справа, что он даже шелома не снял. Беда только, что доспехи на бывшем мяснике из Нижнего Новгорода сидели, как на корове седло. Прежде воеводы хихикали (в кулак, из уважения к должности старосты), а теперь попривыкли. Ну, таскает Кузьма Акундинович доспехи и днем и ночью, так что поделать, коли нравится человеку? Будет нужда – нижегородский старшина и рать в бой вести сумеет, и сам не оплошает. А вот за версту видать – не воинский человек, хоть и в воинской справе!

– Что, господа воеводы? – вышел к народу Пожарский. – Бой будем принимать али как?

Воеводы полезли чесать бороды. Переглядывались, силясь понять – в шутку князь-воевода спрашивает али всерьез? Когда такое было, чтобы Пожарский интересовался – давать ли бой? Обычно Дмитрий Михалыч говорил – мол, ударим тут и тогда, а потом только шестопером тыкал – ты со своими дворянами сюда иди, тут пушки выставим, а ты тут стой и никуда не лезь, пока гонца не прислал! Наконец Иван Андреевич князь Хованский, по прозвищу Большой, по родовитости не ниже, чем главный воевода, да еще и приходившийся тому свояком, не удержался:

– Невдомек нам, князь Дмитрий, о чем сказать хочешь? Толком обскажи.

– Да все о том же, – вздохнул Пожарский. – О князе Трубецком, да о казаках его. Гонец вон, второй раз прискакал.

– Опять требует, чтобы мы под его начало шли? – понимающе кивнул Хованский.

Вражда Трубецкого (которого звали так же, как и Пожарского, Дмитрием) и Дмитрия Михайловича, воеводы Земского войска, была хорошо известна. И не князь Пожарский был тому виной. Трубецкой, сумевший собрать в кулак остатки войска Прокопия Ляпунова, сам метил в цари.

Князь Трубецкой, может, вовсе бы не повел своих казаков к Москве, но он опасался, что, взяв столицу и выгнав оттуда ляхов, князь Пожарский станет главным спасителем Отечества и не допустит его к престолу! Недели не проходило, чтобы Трубецкой не прислал к «земцам» гонца с грамотой, в которой требовал от «худородного» Пожарского повиновения.

Род Трубецких, происходивший от Гедемина, князя Литовского, был ближе к престолу, нежели род Пожарских. Природные Рюриковичи места у великокняжеского стола не искали, а все больше воевали и погибали в далеких краях – кто в Казани, а кто в Ливонии. К тому же Трубецкой был боярином, а Пожарский всего-навсего стольником и порубежным воеводой. А что шапку соболью ему, потомку владетелей литовских, пожаловал «тушинский» вор, так сие Трубецкого нисколько не смущало. Филарет Романов от вора сан патриарха получил – и ничего!

Ни сам Пожарский, ни его воеводы под руку к Трубецкому идти не желали. Уж слишком ненадежен был князь. Предаст, и хоть бы хны ему. А коли в цари пролезет, так с таким царем и Смута тишиной покажется…

– Теперь Трубецкой другое требует. Предложил мне в его стан ехать, чтобы переговоры вести. Мол, послушаю тебя, да, может, сам к тебе и приду, – сообщил Пожарский новость.

– К казакам ехать? – с недоверием переспросил князь Туренин, брат того Туренина, что свергал царя Шуйского. – Помню, Прокопий Ляпунов съездил так вот к казакам – без головы и остался.

– Недосуг мне к казакам ездить, – отмахнулся Пожарский. – К бою готовиться надо, а не лясы точить. Я так гонцу и велел передать. А князюшко нового гонца прислал. Мол, коли не едешь, по-доброму договориться не хочешь, да коли Земское ополчение под его руку не идет, так пусть казакам его плотят жалованье. Без жалованья они и воевать не хотят. Вот так-то.

– Жалованье? – едва ли не в голос завопили воеводы.

– Он что, князь-то, совсем о… опупел? – крякнул стрелецкий голова Левашов. Хотел выразиться покрепче, но из уважения к Пожарскому, не жаловавшему матерных слов, смягчил.

– Опупел, не опупел, а без казаков нам худо придется, – хмыкнул Пожарский. – Худо-бедно, у Трубецкого три тыщи сабель. Гонец на словах передал – мол, отощали казачки, без варева воевать не станут. Мол, хотя бы за месяц заплатили, так и то ладно.

– И сколько просит? – поинтересовался Туренин.

– На каждого казака по рублю, на есаулов по десять рублев. Ну и себе, князь-боярину, воеводе казацкому – сто рублей. Всего-навсего три тыщи четыреста рублев.

– А сколько у нас в казне? – поинтересовался Хованский.

Взгляды воевод переместились на Кузьму Минина, на котором была и казна, и обоз, и все прочее. Немногословный староста Земского войска, прежде чем ответить, снял-таки шелом, провел ладонью по вспотевшим волосам, огладил бороду:

– Если сто рублев наскребется, так и то хорошо. – Добавил, словно оправдываясь: – Потратился нынче на порох, да за убоину дорого взяли. Август, скот-то никто не бьет, а войско кормить надобно. На одних сухарях да каше далеко не уйдешь. Еще ладно лето, сено с овсом покупать не нужно.

– Ежели сами мошной потрясем, так еще рублей триста сыщем. Да, воеводы? – грустно усмехнулся Пожарский.

Воеводы кисло закивали. Ежели всех перетрясти, так триста-то найти можно. А может, и нет. Откуда копеечкам взяться? В апреле Минин жалованье платил, так уж сколько времени с тех пор прошло?

– Кузьма Акундиныч, – повернулся к Минину Хованский. – Ты ж в Ярославле денежный двор завел. Чего мало копеечек набил?

– Копеечки хорошо чеканить, коли есть из чего, – отозвался вместо Минина главный воевода. – В Ярославле у нас серебро было, что Кузьма на Волге собирал, – из него и чеканили. А то серебро уже давным-давно кончилось. Не из олова же денежки бить.

– А… – протянул Хованский, который о таких делах не особо заботился.

– У игумена Троицевой лавры попросить, – посоветовал Туренин. – Неужто владыка Дионисий три тышшы не даст?

Взгляды собравшихся переместились на старца Авраамия Палицына – келаря Троице-Сергиевого монастыря. Авраамий пришел в войско еще весной, вместе с двадцатью другими старцами лавры.

– Как мыслишь, отче, даст три тыщи владыка? – поинтересовался Пожарский у старца и, как все знали, ближайшего своего советника. Но чувствовалось по голосу, что князь-воевода уже спрошал о том старца.

– Дал бы, если бы они в лавре были, – отозвался Авраамий.

– Как же так? – удивился дальний родич Земского воеводы – князь Лопата-Пожарский. – В Троице-Сергиевой лавре да денег нет?

– Да откуда им взяться-то? – пожал плечами келарь. – Лавра, почитай, последние годы только и делала, что деньги раздавала. Борис Федорыч, Царствие ему Небесное, десять тыщ занял, чтобы войско против самозванца снарядить, да отдать не успел. Потом Димитрий Иоаннович, что Лжедмитрием оказался, еще целых двадцать пять тыщ взял, да ни копейки не вернул. Василий Иванович Шуйский – еще двадцать пять! А все эти двадцать пять тыщ под Клушиным шведы забрали. Всего-навсего – шестьдесят тыщ рублей. Вот этими вот руками, – посмотрел Палицын на свои руки, с длинными пальцами – будто в первый раз видел. – Этими вот руками, – повторил он, – шестьдесят тысяч рублей, копеечка к копеечке отсчитывал. И жалко вроде бы, а что делать? Цари просят – как не дать? А сколько денег на порох да свинец потратили, так я и считать не стану… Огненный припас за красивые глазки никто не даст.

Воеводы пригорюнились. Да, шестьдесят тысяч – это тебе не баран начихал. Такие деньги и в ум-то взять трудно. На это, верно, целый город можно построить!

– Ладно, – махнул рукой князь Пожарский. – Чего тут думать да гадать, коли денег нет? Приведет Трубецкой казаков – хорошо, а нет – так придется без него управляться. Значится, так… Дело, господа земские воеводы, у нас простое. Войско гетмана в Москву не пущать, а ляхов из Москвы не выпущать. Утром к Москве-реке выходим. Как реку перейдем, так и полки ставить будем. Ты князь, – повернулся воевода к Туренину, – с войском своим по левую руку встанешь – аккурат лицом к Москве-реке, напротив Чертольских ворот. Вы, воеводы, – перевел взгляд на стрелецких голов Михайлу Дмитриева и Федора Левашова, – на правую руку, к Петровским воротам. Ну а мы с Кузьмой Акундинычем да Иваном Андреичем посередке будем. Чую, Ходкевич как раз на нас и пойдет.

– Меня-то, князь Дмитрий Михалыч, не забыл? – поинтересовался Лопата-Пожарский, командовавший поместной конницей.

– Не забыл, князь, не бойся, – улыбнулся краешком рта Пожарский. – Тебе сегодня снова отдыхать не придется. Бери свою рать, обозных мужиков с топорами, да прямо сейчас и выступай. Занимай место, а мужикам накажи – пущай деревья рубят. Как придем – острожки будем ставить.

У земских воевод было не так уж и много воинского опыта, но спрашивать, зачем нужны острожки, они не стали. Понятное дело, что сидеть в крепости, хоть и деревянной, сподручнее, чем в чистом поле. Особенно если придется воевать с мушкетерами. Видоки говорили, что у Ходкевича много наемников из немецких да угорских земель. В Земском войске ружья лишь у стрельцов, а у даточных людей огнестрелов – раз-два и обчелся. Да и фитильные стрелецкие пищали не в пример хуже, чем кремневые мушкеты иноземцев. И что уж там греха таить – стреляют наемники лучше, чем русские…

Первому пришлось вступить в бой Лопате-Пожарскому. Дозорные, опередившие кованую рать на версту, а обозных мужиков на все три, вернулись с донесением, что у Белого города торчат какие-то всадники – душ пятьсот. По обличью судить – казаки. Коли Трубецкой еще на той стороне реки, тут могли быть лишь сотни Ваньки Заруцкого – донского атамана и боярина (Лжедмитрий, который чудесно «спасся», сидя в Тушине, шапки боярские раздавал направо и налево, благо соболя покупать новоиспеченным «боярам» приходилось на свои деньги). По слухам, Ванька нынче служил очередному Димитрию (не то третьему, не то четвертому) и едва ли не открыто жил с Маринкой Мнишек. Поговаривали, что сын Маринкин, коего она выдавала за сына Димитрия, на самом-то деле был от Ваньки.

Заруцкий, метивший в регенты при малолетнем цареныше, очень опасался Пожарского. Ну, ладно коли князь Москву освободит от ляхов, а ежели сам в цари захочет пойти? Пытался Заруцкий Ярославль захватить, чтобы не впустить в него Земское войско – был разбит и с позором бежал. Потом подослал к Земскому воеводе убийц, и тоже ничего не вышло. Подсыл ударил ножом, промахнулся и вместо Пожарского попал в стрельца. Поймали и убийцу незадачливого, и пособников его. Хотели ярославцы их тут же повесить, но воевода не позволил. Добр чересчур Дмитрий Михайлович…

Казаки атамана Заруцкого толклись перед Арбатскими вратами. Не то в город собрались въезжать на подмогу ляхам, не то – воевать против Пожарского в чистом поле. Так или этак, чего тут думать да гадать? Бить его надо, Ваньку!

Под Ярославлем как раз Лопата-Пожарский и бил Заруцкого. А тут вот, вынырнул Ванька! Ну, раз уж так – не обижайся, «боярин тушинский»!

Дмитрий Петрович взмахнул булавой, перестраивая войско с походной колонны в боевой строй. Дворянская конница, ощетинившись пиками, обнажая сабли, врезалась в легкоконный казачий бок…

Для полутысячи казаков, не имевших доспехов, хватило бы и сотни окольчуженных витязей. А когда целая рать кованых всадников мчится лавой, выкалывая пиками и вырубая вокруг все и вся, то самое лучшее – убегать, рассчитывая, что тяжелая кавалерия догнать не сумеет.

Ванька-боярин, не помышляя о бое, первым дал деру, не щадя ни шпор своих, ни плети, ни боков своего коня. С перепугу мчался до самой Коломны, где заморенный конь упал замертво! Но там у Заруцкого был сменный конь и там же ждала его Маринка с «царенком-воренком».

Кто из казаков успел удрать вслед за атаманом – выжил, а остальных просто размазало по земле, как камень, катившийся с горы, размазал бы куриное яйцо, некстати оказавшееся на пути…

Когда основное войско вышло на берег Москвы-реки и встало в видимости Кремлевских стен, обозные мужики уже заготовили не одну сотню бревен, успев даже выбрать пазы. Теперь осталось собрать из бревен срубы, поставить вокруг заостренные колья – вот тебе и острожки! А потом все рвом обнести и ляхов ждать. Коли к Москве пойдут, то их не минуют.

Но поначалу дождались не ляхов, а Трубецкого. Князь, вместо того чтобы перейти реку и встать в общий строй с ополчением, принялся обустраивать собственный лагерь.

Дмитрий Михайлович Пожарский с воеводами стоял и наблюдал, как на том берегу появилось несколько срубов.

– Чего это он? – с недоумением пожал плечами Минин. – Уж я-то человек торговый, так и то понимаю, что ежели Ходкевич пойдет, так он напрямую через казаков и двинет. Трубецкой-то, он что, один собирается со всеми ляхами биться? Сдурел?

– Да вроде князь дураком-то не был, – хмыкнул Лопата-Пожарский. – Может, рассчитывает, что гетман на нас пойдет, а сам ему вслед ударит? Хорошо бы, коли так…

– Как же, ударит, – покачал головой Минин. – От князя снова гонец был – мол, казаки на своем стоят – пока им плату не дадут, в бой не вступят.

– Сдурел, не сдурел, а придется ему помощь слать, – мрачно обронил Пожарский. Пресекая возмущение, Дмитрий Михайлович сказал, как отрубил: – Не знаю, что там у Трубецкого на уме, но коли гетман его разобьет, так он нам на выручку и подавно не придет. Разделают ляхи казаков, как кречет цыпленка… Князь Дмитрий Петрович, – приказал воевода родичу. – Дели свое войско на две части. Одна тут останется, вместе с тобой, а вторую за реку шли, пусть встанут в заслон, в версте от казаков. Есть кого воеводой назначить? Такого, чтобы горячку не порол.