Текст книги "Книга теней"

Автор книги: Евгений Клюев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

– Древнегреческий учили Вы когда-нибудь? – спросил ни с того ни с сего Аид, принимая у Эвридики из рук бутерброд.

– Нет… а что?

– Выпьем тогда за Древнюю Грецию! – он поднял бокал. – Золотое время было! Помню, в гостях у меня сидели… – и Аид подмигнул Эвридике, царь подземного царства – жене Орфея.

Выпили вина – хорошего, виноградного, южного.

– Ну, рассказывайте. – Аид вытянул ноги и расположился диагональю относительно стула.

– Рассказываю. – Эвридика вздохнула, опустила ресницы.., подняла. – Только сначала Вы скажите мне, Аид Александрович, сейчас… в данный момент я не брежу?

– Да нет, вроде. Или мы все вместе бредим… грезим, то есть, – наяву.

– Так вот… – Эвридика была серьезной, – я прощу вас помнить о том, что в данный момент я не брежу, – постоянно помнить, во все время рассказа… Значит, я убежала из больницы. Я убежала… просто из чувства протеста против несвободы. Кроме того, мне надо было позвонить одному человеку… одному хорошему человеку, а Серафима Ивановна обманула меня и не позвонила, как я просила. И наконец… я не знаю, говорить ли… Но, в общем, произошла еще одна странность: после того, как ушел Петр… Вы наверное, – она виновато взглянула на Аида Александровича, – знаете уже, что он был у меня, – так вот… после его ухода я разговаривала с Серафимой Ивановной… это я от папы узнала, как ее зовут, – долго разговаривала, препиралась – и вдруг поняла, что больше не заикаюсь. Совсем не заикаюсь. А я заикалась, Петр… Страшно, неприлично заикалась. И все это вместе… в общем, я убежала. Мне повезло: нам как раз кефир привезли на утро – и входная дверь была открыта.

– Действительно повезло, – усмехнулся Аид. – У нас на двери психиатрический замок – нипочем не открыть!

– Это судьба, – отмахнулась Эвридика. – Значит, я побежала по снегу. Босиком, между прочим, – первый раз в жизни! Бежала и ругала себя, что дура, что все себе порчу… Ногам было очень холодно, и телу… Снег шел, ветер дул – в общем, воспаление легких, как минимум. Я куда-то постоянно сворачивала… за мной же гнались; потом оказалась в каком-то дворе… дворике. И вот тут все началось… Аид Александрович, милый, можно я возьму Вашу руку? Я… я боюсь сейчас.

– Чего Вы боитесь?

– Рассказывать боюсь. Но я не брежу – правда ведь?

– Вы не бредите. – Аид Александрович протянул ей руку: рука была прохладная, сухая и немножко дрожала.

– Сейчас… Нет, я лучше не буду держать, – она выпустила руку. – Ну вот. У вас, конечно, так бывало: мне многие говорили, что так бывает, когда кажется: это все уже не в первый раз. Вдруг, знаете, такое странное ощущение: было! И обстановка, и внутри… и вот, скажем, сервиз этот на столе стоял и нож еще упал… Почему так? Может, правда – было? И жила уже раньше? Короче говоря, на бегу я поняла: бежала я так, не однажды бежала – и из больницы бежала, и из… ну, не знаю, – из Тартара! – Она усмехнулась. – Всю жизнь бежала, убегала всю жизнь. И мне стало ясно: я из убегающих, из тех то есть, кто постоянно убегает. И тут… вспомнить жутко: время – кончилось. Нет больше времени. И все остановилось, и дыхание перехватило – казалось, не дышу больше, ни одного вдоха не сделаю теперь!.. и села на какую-то скамейку: скамейка в снегу – холодно, значит. Села и… и сижу. Не дышу и не живу – умерла. А в руках – скрипка. Только Вы должны понять: не кажется-что-скрипка, а скрипка! Настоящая – на ощупь скрипка. Дека гладкая, смычок – и все холодное, ледяное. Пальцы совсем заледенели: как играть? Но я играла! Поверьте мне, я не брежу, я действительно играла. Я «Чакону» Баха играла!

– М-м… – произнес Аид Александрович.

– Нет, не м-м, не м-м! Вы слушайте, еще долго рассказывать, еще далеко до конца. Снег падать перестал и висел в воздухе, а я играла – мертвая, бездыханная… Потом танцевать начала – и понимала, что так, как я танцую, больше уж не буду никогда танцевать… на зеленом лугу! – Эвридика перевела дыхание. Отхлебнула кофе из чашки Петра, поморщилась: «Сладко как!» – А близко был город – дома… розовые, желтые, серые. Барокко вперемешку с готикой: так в детских книжках рисуют, когда дома в кучу! И около города я танцую на солнце, люди хлопают, Петр с кружкой ходит. С кружкой! – Она чуть ли не гневно взглянула на Петра. Пулей вылетела в кухню, вернулась с кружкой. – Есть у вас деньги, мелочь?

Аид Александрович выгреб из кармана все, что было, протянул Эвридике.

– Так звенело! – Она принялась бросать монеты в кружку. – Петр, ну помнишь? Петр!

– Помню, Фредерика. – От звука монет Петр вздрагивал.

– Ага-а-а! – в голосе – прямо-таки ликование. – Попался! Тогда ты тоже перепутал имя, я еще хотела сказать тебе, но устала и ушла в возок – маленький возок… А, бабушка… – Русудана Александровна вернулась от соседей, присела к столу.

– Простите, – она взглянула на Аида Александровича. – Можно с вами?

– Добрый день. Конечно, о чем Вы…

– Бабушка, вот чай. Пей и слушай, я рассказываю… историю одну, как я из больницы убегала…

– Ой, тогда нет… извините, я не могу… я не могу слышать, – и бабушка отправилась к себе.

– У тебя там Марк Теренций, мы его заперли, не выпускай, – сказал Эвридикин папа ей вслед и обернулся к Эвридике: – Прости.

– Ну вот… я продолжаю. И там, в возке, я видела разные сцены – уже в беспорядке, мне трудно вспомнить сейчас. Я, например, видела Вас, Аид Александрович… И Серафиму Ивановну, только она была Вашей женой, – Вы же знаете, что раньше она была Вашей женой? Не знаете?

– Знаю, была, – твердо сказал Аид Александрович. – Но давно, в войну.

– Вот! И войну я видела – только не бой, а… в общем, вокруг войны, да… события вокруг войны – проводы, например, на войну: я еще в белом зале танцевала на паркете пестром… нет, на трехцветном – танцевала как плакала: навсегда танцевала, со всеми прощаясь навеки… Да, и… – Эвридика приподняла волосы у виска. Там была большая белая прядь. – Смотрите – так бывает, когда снится? Я много увидела, теперь я путаюсь все время, но… Аид Александрович, у Вас ведь есть такая серая хламида, есть?

– Есть, – сказал Аид Александрович, у которого не было никакой серой хламиды.

– Ну вот, Вы и были в серой хламиде в горах. И мирт в руках – знаете мирт? Есть у Вас мирт?

– Есть, – кивнул Аид Александрович, с трудом понимая, как это у него может быть мирт и почему он соглашается с Эвридикой. Но соглашался же, черт возьми!

– А, что я говорила! И еще папа… Сцена с тобой, пап! Кисть начала облезать: волоски выпадали. Кисть лысела, а ты послал меня куда-то за новой, потому что хотел писать меня танцующей. Но почему у тебя сейчас такое лицо? Ведь это же точно было! Ты вспомни, в детстве, даже я помню: мы втроем – ты, мама и я – ходили в «Детский мир», я прошу краски, ты покупаешь, потом кисточку покупаешь и, пока мы идем к выходу, я кисточку уже сгрызла, а ты говоришь: «Наночка, было…» – и замолкаешь. А потом еще говоришь: «Кисть облысела», – и смотришь на маму, а мама смеется. И ты бежишь другую покупать, теперь вспомнил? А сейчас вспомни еще немножко раньше… нет, совсем раньше: ты художник и хочешь писать меня танцующей – ты ведь для этого и назвал меня Эвридикой тогда: мечтал, чтобы я стала балериной, – ну, помнишь?

– Помню, – сдался Александр Тенгизович под пристальным взглядом не Эвридики даже – Аида Александровича, вымогавшего у него это «помню».

– А теперь скажите – выдумала? Приснилось? И ведь все длилось одно мгновение – секунду одну… как я успела увидеть так много?.. Я не хотела рассказывать, я никому никогда, но я не могу больше, я устала, меня память давит! И вы все, кто там со мной были, здесь, я же понимаю, – не со мной. Пусть не против меня, но и не со мной. Посмотрите на себя: вы же не верите мне. Я кричу, я с ума схожу, чтобы напомнить вам: все это было, а вы играете со мной в… я не знаю во что! Наверное, в сострадание… – Эвридика невесело засмеялась. – Да, говорите вы, у меня есть мирт, у меня есть хламида! Да, говорите вы, я помню «Детский мир»! Да, я помню, как деньги о кружку звенели! Вы даже называете меня «Фредерика», как там, но не верите ни во что… А я и без вас знаю: не могло этого ничего быть. Но было. Я без скрипки домой приехала – пусть, пусть так. Только… если сейчас поехать в тот двор, мы найдем скрипку! Поймите меня, я постарела. Я теперь совсем старая, вот… – она опять подняла волосы над виском, – тут прядь седая, есть еще, папа?

– Господи, – тихо сказал Александр Тенгизович, – зачем нам все это… Есть, дочка, есть прядь.

– Папа! – Эвридика. покачала головой. – Ты же утром сам сказал, что со мной все в порядке. Петр, ну скажи им… Почему я говорю тебе «ты»? Ах, да, мы ведь давно знакомы, еще с зеленого луга… Все настороженно молчали.

– Ладно, не пугайтесь, – махнула вдруг рукой Эвридика. – Я видела все это во сне. Я заснула на скамейке. Иначе мы тут с вами с ума сойдем.

– А дома как ты оказалась? – спросил Петр: что-то надо было спросить.

– Просто, – скучным голосом сказала Эвридика. – Вышла из дворика, остановила машину… сказала шоферу, что меня ограбили, – он повез. Ну и… все. Папа сам расплачивался. А папе я только факт побега… только о факте побега рассказала. Он велел позвонить в больницу. – Она растерянно посмотрела на Аида Александровича. – Я правда совсем хорошо себя чувствую. – И Эвридика чихнула.

Аид нервно крутил чашку на блюдце: его распирало от желания говорить.

– Что скажете, Аид Александрович? – помог ему Петр.

– Что скажу? – Он послал в Эвридику свой взгляд-дротик. – Скажу, что фантазерка Вы… Это были грезы. Вы грезили. Но сейчас

Вы действительно совершенно здоровы. Только, пожалуй, слишком издерганы. Все.

– Все? – обомлел Петр, переглянувшись с Эвридикой и ее папой. – А нам казалось…

– Вам казалось. – исчерпал тему Аид Александрович. – Хотя, пожалуй, Вам, Эвридика, я мог бы дать совет… с Вашего позволения.

– Уехать на море? – не без иронии поинтересовалась та, дав понять, что Аид не оправдал ничьих ожиданий.

– Зачем же так… Другой совет. Постарайтесь забыть все это как можно скорее – иначе память… она будет мешать Вам жить. Нельзя сосредоточиваться на таких вещах. Это были остатки бреда. Остатки бреда, – строго повторил он, гипнотически глядя на Эвридику. И уже будничным голосом: – Кофейку у Вас не найдется еще?

– Иду варить, – сказала Эвридика.

– Можно мне с Вами? Я знаю сорок восемь рецептов. – Аид поднялся, не дожидаясь согласия, и отправился за Эвридикой. Петр попросил выпустить из заточения Марка Теренция Варрона – и Александр Тенгизович пошел за ним в комнату бабушки.

…Аид Александрович плотно закрыл за собой дверь в кухню. Эвридика обернулась на щелчок магнитного запора.

– Я специально закрыл. – Аид перешел на шепот. – Скажите мне, чей это телефон? – Он протянул Эвридике изрядно мятую уже бумажку.

Эвридика долго смотрела на цифры, потом сложила губы эдакой трубочкой: ту-ту-ту…

– Я не могу Вам сказать. – И, тряхнув головой, подошла к плите. – Диктуйте, пожалуйста, рецепт… номер девятнадцать.

– Я знаю только номер один. Эвридика, чей это телефон? – Он не допрашивал, он просил, он молил сказать – лучше б уж допрашивал: отказать проще! Но он просил.

– Аид Александрович, не мучьте меня… пожалуйста. Я не скажу.

– Так-с, хорошо. Тогда выслушайте меня. Выслушать – можете?

– Могу.

– Это страшная личность, я говорил с ним. И надо бы Вам… Вы простите, что я вмешиваюсь: наверное, Вы понимаете… я далеко не всегда, я никогда просто не вступаю с моими пациентами в какие бы то ни было отношения, кроме служебных, но Вам надо предпринять все меры для того, чтобы история, связывающая Вас…

– Это невозможно, Аид Александрович. – Эвридика на лету подхватила мысль Аида и на лету отбросила ее. – Это никак невозможно.

– Но я хочу помочь Вам, я знаю людей такого типа: слава богу, не раз и не два попадался…

– Как, и Вы попадались?

Эвридика упустила кофе и теперь вытирала плиту, делая вид, что на самом деле ее совсем не интересует ответ на вопрос, заданный ею же с таким жаром.

– Девочка, – вздохнул Аид, – всякое бывало уже на моем веку. И потому я не могу, не могу спокойно видеть, как эта тварь…

Эвридика поставила новый кофе и строго посмотрела на Аида Александровича.

– Наверное, мы с Вами говорим о разных вещах, Аид Александрович. Я не знаю, что именно Вы имеете в виду, но это слово… «тварь» – оно непригодно в моей ситуации. Тут тоньше все, простите…

– Вы надрываете душу мне, Вы молоды и не отдаете себе отчета в том, к чему приведет Ваша зависимость от него. А что до тонкости, так они все тонкие, все с подходами. Между прочим, я, кажется, тоже увяз.

– В чем увязли?

– Да вот, видите ли… Про меня ему кое-что известно. Причем самое сокровенное, так высокопарно сказать…

И тут Эвридика улыбнулась.

– Кофе! – воскликнул Аид Александрович, но кофе уже побежал – и не догнать его было ни Эвридикиной улыбке, ни Аидову отчаянью: он пузырился и благоухал пережженными маслами…

– Варим по третьему разу? – спросила Эвридика, и словно бы в ответ на ее вопрос раздался магнитный щелчок двери: на пороге кухни во всей красе появился голубой Марк Теренций Варрон с золотым кольцом на лапке.

Он перепорхнул к ногам Аида Александровича, поднял голову и произнес человеческим голосом:

– Ihre Konigliche Hoheit?

Глава ДЕВЯТАЯ
Слон-из-слоновой-кости,
ИЛИ застенчивый болтун

Уже знакомая читателю старая женщина по имени Эмма Ивановна Франк сидела в пенной ванне и пела романс «Ах, эти черные глаза». Автору неизвестно, чьи конкретно черные глаза в данном случае имелись в виду, но зато известно, что настроение у Эммы Ивановны Франк было препаршивое. Она допела романс и стала размышлять о том, что нужно сделать, чтобы захлебнуться в ванне. Действия, которые следовало предпринять, показались ей невыполнимыми – и она начала уже подумывать, какой бы еще романс запеть, но раздался звонок в коридоре и с романсом пришлось повременить. Эмма Ивановна Франк дотянулась специальной палкой до двери ванной, толкнула дверь и спросила громко:

– Кто там?

– Это я. – И голос, что самое интересное, был мужской.

«Мужчина», – не ошиблась Эмма Ивановна Франк.

– А кто это «Вы»?

– Дмитриев я, Дмитрий Дмитриевич.

– А, Дмитриев! – радостно воскликнула Эмма Ивановна Франк и, помолчав немного, радостно воскликнула снова: – Кто Вы и откуда, Дмитрий Дмитриевич?

– Я Вам снился! – надсаживался у дверей незваный-гость-хуже-татарина.

– Ах, снились!..

Эмма Ивановна Франк вылезла из ванной – вся в пене, как Афродита, и не смогла вспомнить сна о Дмитриеве Дмитрии Дмитриевиче. Но завернулась в мохнатую простыню и пошла в коридор.

– Я открою сейчас, только я голая, потому что сию секунду из ванной, – Вы стерпите или нет?

– Посмотрим, – не поручился за себя Дмитриев Дмитрий Дмитриевич.

Но Эмма Ивановна Франк все равно отворяла уже дверь. – Ой, какой Вы смешной Дмитриев! – отнеслась она прямо здесь. – Ужасно смешной, я таких смешных Дмитриевых не видела никогда, – и упорхнула в ванную, где заперлась от не поручившегося за себя гостя. Они определенно были знакомы, но при каких обстоятельствах – бог весть.

– Мы с Вами в Воронеже встретились, – Дмитрий Дмитриевич перешел на шепот, сознавая некоторую как бы интимность ситуации: говорить приходилось в щелочку двери все той же ванной комнаты. – Вы тогда подошли ко мне и сказали, что я Вам снился и что Вы хотите мне принадлежать… или чтобы я Вам принадлежал… и, в общем, жить вместе и все такое, помните? Я тогда не мог, а теперь вот… могу.

– Жить вместе и все такое? – с ужасом переспросила Эмма Ивановна Франк – рафинированная, как мы помним, особа – и смыла с себя пену «Бадузан», в сердце своем вспомнив все и сказав там: «Кошмар».

– Когда же это было? – И принялась вытираться мохнатой простыней с двумя небольшими драконами.

– В одна тысяча девятьсот семьдесят девятом году.

– В одна тысяча? – акцентировала Эмма Ивановна Франк. – Боже, какая древность…

– Да Вы войдите в комнату и сядьте в ней на что хотите, – сказала она, вытеревшись. – Мне еще минут десять надо.

– Вы не торопитесь, – из-за двери посоветовал гость. – Я навсегда приехал.

– Понятно, – вздохнула Эмма Ивановна Франк и осознала, что погибла. – Ну, раз навсегда… – Десяти минут не потребовалось: она так и вышла – в халате, с распаренным лицом. – Что ж… Дайте я на Вас хоть нагляжусь, Дмитриев Вы Дмитрий Дмитриевич.

– Будет еще время, – пообещал тот. – Вы лучше пока в порядок себя приведите.

Да, заявочки… Но делать нечего. И Эмма Ивановна Франк подчинилась.

А был Дмитриев Дмитрий Дмитриевич небольшим пухлым старикашкой с лысою головушкою. И нос пуговкой, причем пуговкой женской, то есть некрупной, красной и блестящей. На пуговке в беспорядке росло несколько волосков – очень черных. Глаза же были совсем маленькими и непонятно какими по цвету. Тот еще вид, в общем…

Эмма Ивановна Франк надела зеленое платье с черным поясом и черные же лодочки. Взбила волосы, глаза подвела, попудрилась – все без энтузиазма: не оценят… И – вышла. Старикашка, сняв пальто, оказался одетым в новый с иголочки костюм – отчетливо коричневый, неотчетливо коричневую рубашечку; вокруг шеи имел синий галстук, а на ногах – желтые-прежелтые ботинки нашего-пренашего производства. У ног же имел чемодан, обклеенный многочисленными видами немецких городов и украшенный еще надписью по диагонали (сине-красной) – «С приветом из Германии».

– Так, – сказала Эмма Ивановна Франк. – Вы ко мне с приветом из Германии?

– Нет… то есть да, – не понял старикашка, скосив глаза к чемодану. – Это внуков. Он из Германии на той неделе вернулся – и мне сразу стало негде жить.

– На той неделе – это на какой? – придралась Эмма Ивановна Франк.

– На прошлой, – уточнил Дмитрий Дмитриевич.

– Ну-ну… Я сейчас чай поставлю. Чаю хотите, конечно?

– Я ел, – отчитался образцовый гость.

– Есть я Вам пока не предлагаю. Я чаю предлагаю – выпить.

– Сами-то будете?

«Заботливый!» – умилилась Эмма Ивановна Франк и интеллигентно ответила: – Если позволите.

– Ну, что ж, побалуемся…

Вот так и будем с ним – жить и баловаться, жить и баловаться. Заплакать, что ли, тут… на кухне? Поздно, голубушка, плакать: доигралась. И угораздило же – придумать игру эту дурацкую. Зачем? А затем, что с ума сходила от одиночества. В Воронеж поехала – кого навещать!.. Поленьку Лиознову, с которой лет сорок не виделась и могла бы еще сорок, если осталось сорок… Говорить с Поленькой не о чем, скучно, пошла в скверик, там Дмитриев этот Дмитрий Дмитриевич весь в снегу ходил: туда – и обра-а-атно, туда – и обра-а-атно, челночком эдаким. Туда – и обра-а-атно… Ну и сыграла с ним в «Вы-мне-снились». С тоски, конечно, и безо всяких намерений. Текст традиционный. У-каждого-психа-своя-программа, кто это сказал? У нее – игра в «Вы-мне-снились», и что же? Дело, конечно, в объекте, а объект был явно не тот в Воронеже. Но ведь и не планировалось ничего особенного – поговорить планировалось. Поговорить и разойтись… Интересно люди иногда реагируют! Однажды вот какой-то совсем уж ненормальный старичок на бульваре в Москве схватил ее за плечи, целовать начал, умолял ночь с ним провести. Эмма Ивановна Франк бежала тогда по бульвару так быстро, как могла, а могла она не очень быстро. Впрочем, хулиган-старичок, кажется, вообще никак не мог – во всяком случае, не гнался, слава богу. Пришла домой, рассказала Манечке – компаньонке своей… та в ужасе была: Эммочка-как-Вы-можете-это-же-безнравственно-я-бы-со-стыда-умерла! Почему безнравственно? У каждого психа… и так далее, почему безнравственно? Скорее уж глупо… хотя бы и потому, что без-ре-зуль-тат-но: никто всерьез не клюнул на «Вы-мне-снились»! В такие игры в молодости хорошо играть – теперь что уж… Теперь только если вот Дмитриев, Дмитрий Дмитриевич – с-приветом-из-Германии.

Чайник вскипел быстро, как никогда. И заварился, и настоялся -все в одну минуту. Пожалуй, идти туда пора… Тут где-то конфеты были коробочка и пачка какого-то печенья. Почему неизвестно, но все хотелось унести за один раз – и удалось. Бухнула чайник на стол, почти уронила печенье с конфетами.

– Балуйтесь, – сказала и добавила: – Озорник.

Дмитрий Дмитриевич сконфузился весь и за стол не садился – стоял около.

– Сесть бы Вам, Дмитрий Дмитриевич, а?

– Это можно, – согласился тот, помявшись. – В ногах правды нет.

Мудрый… Будет пословицами говорить, афоризмами. Кладезь, небось, мудрости. Ну, уселся наконец. Жалкий такой… уселся и в комочек съежился.

– Вы чего так съежились, Дмитрий Дмитриевич?

– Стесняюсь еще.

Непосредственный… Скоро перестанет, наверное, стесняться – такое начнется, держись! У меня только пятки замелькают… Но пока стесняется. Чай, вон, остывает – не притронется.

– Ну, Дмитрий Дмитриевич!..

– А?

– Чай же надо пить: холодный невкусно.

– Вы первая начинайте.

Торгуется… Да-а, не жизнь будет – малина. И на меня смотрит: сделаю глоток – как начнет из блюдца баловаться!.. Начал уже: ух, до чего ж замечательно балуется – загляденье просто. Разрозовелся весь, головушка взмокла… Бедная ты Эмма Ивановна Франк!

– Зовут-то Вас не помню как. У меня только адрес записанный.

– Эмма Ивановна меня зовут. Эмма Ивановна Франк.

– Спасибо, Эмма Ивановна. Имя у Вас красивое, нерусское вроде.

– Немецкое. Вы вот… печенье берите.

Дмитрий Дмитриевич ел печенье так, как будто и не печенье это вовсе было, а, скажем, картофель-жареный-фри, ухватывая сразу по две, а то и по три печенины.

«Голодный! – затосковала Эмма Ивановна. – Надо бы супом его накормить, а я чай даю…»

– Я вообще-то мало кушаю, – отрекомендовался тот. – А сейчас – это потому что волнуюсь сильно. Не знал ведь, как Вы меня встретите. Может, думаю, совсем забыли; скажете – не знаю, мол, такого; придется назад уезжать.

У Эммы Ивановны защипало глаза: Дмитрий Дмитриевич был похож на щенка.

– Вас невозможно забыть, – сказала она с трудом.

– Правда? – обрадовался гость. – Мне это лестно. – И стал дальше печенье есть.

А Эмма Ивановна вдруг поняла, что когда женщина хочет есть – это как-то не бросается в глаза, но голодный мужчина представляет собой зрелище невыносимое, невыносимое…

– Мы с Вами немножко погодя супчику поедим, ладно? Сейчас пока червячка заморили, а потом супчику… колбасы пожарю…

– Это можно… тьфу, черт, опять забыл, как Вас зовут!

– Эмма Ивановна Франк.

– Ах, вот что… Ну, извиняйте. А внук – он ничего у меня, вы плохо не думайте. Положительный человек, два года – как один день, от звонка до звонка оттрубил, сержант теперь. Сержант Дмитриев. Я и подумал: квартира-то у нас двухкомнатная казенная, раньше мы с ним в одной комнате жили, а теперь он уж большой вырос – девушка объявится хорошая или что… куда ж я им? Поеду, думаю, в Москву, буду у Вас жить, чтоб молодых не стеснять. Так вот и решил… Правильно решил-то? – И поднял на Эмму Ивановну крохотные глазки свои.

– Правильно, все Вы правильно решили. Вместе веселее, у меня квартира большая.

– Метраж… метра сорок два будет?

– Наверное. По-моему, сорок два и есть.

– У меня глаз как алмаз. А я, если что, и за квартиру платить могу: пенсия-то большая, к восьмидесяти рублям подбирается. Вот только им в Воронеже разве что помогу когда.

– Спасибо, Дмитрий Дмитриевич, но в деньгах нет недостатка.

– Да я уж вижу. В человеческом разговоре недостаток наблюдается, но это мы поправим, дело нехитрое.

– Нехитрое? – Эмме Ивановне ужасно хотелось плакать: сил не было как хотелось!

– А чего же? Из дому меня легко отпустили: поезжай, говорят, раз у ней к тебе такая любовь. Я сказал, что без глупостей жить будем. Ну, если что когда позволю, Вы уж не серчайте.

И заплакала Эмма Ивановна Франк – ничего не поделаешь: слеза, как и пуля, – дура… Не навзрыд, конечно, заплакала, а так, тихонько.

– Я хозяйственный, – утешал ее Дмитрий Дмитриевич. – В магазин там или починить что – это я всегда. Ой, – спохватился, – я же подарочек… сувенир воронежский! – Из чемодана вывалилась куча нестираного белья, потом появилась небольшая коробочка. – Это вам.

– Спасибо. – На коробочке было написано «Воронежский сувенир» – точь-в-точь как обещал Дмитрий Дмитриевич, – а оказался в ней утюг.

– Утюг, – сказала Эмма Ивановна Франк. – Хороший утюг. Самый лучший утюг из всех возможных утюгов.

– А то я думал-думал, что бы такое вам привезти, – прервал ее медитацию Дмитрий Дмитриевич. – Мне говорят, книга – лучший подарок.

– Нет, – сквозь слезы возразила Эмма Ивановна. – Лучший подарок – утюг. – Она промокнула глаза галстуком платья.

Дмитрий Дмитриевич заулыбался, горячо заговорил о чем-то, а Эмме Ивановне вдруг показалось невероятно странным слово «утюг»: утюг, утюга, утюг, утюгу… Утюг вплыл в сознание, как огромный корабль вроде лайнера или крейсера, произвел там чудовищные разрушения и застрял. До слуха долетали обрывки длинной и подробной, подро-о-о-бной истории о том, как Дмитрий Дмитриевич покупал подарок, как сомневался, как долго не решался выбрать…

– Можно я переоденусь? – неожиданно услышала она сквозь утюг и мужественно произнесла:

– Конечно, что за вопрос!

– Только Вы отвернитесь, ладно? Я еще к Вам не совсем привык. – Дмитрий Дмитриевич смутился, как девушка, причем страшненькая. – Или нет… я лучше в туалете переоденусь.

– Господь с Вами! – замахала руками Эмма Ивановна. – Не нужно этого… в туалете. Я ведь могу и выйти. – И вышла в другую комнату.

За дверью переодевающегося долго слышалось пыхтенье. Потом Дмитрий Дмитриевич полупросунулся в комнату к Эмме Ивановне.

– Иголочки с ниточкой не найдется у Вас? – В дверном проеме убедительно заколыхались полосатые штаны.

Уменьшительно-ласкательное отношение к иголке с ниткой растрогало Эмму Ивановну.

– Что там случилось? Я не понимаю по штанам: мне их видно плохо.

– Да вот же! – Дмитрий Дмитриевич развернул штаны как знамя. – Пуговица оторвалась, а мне пока стыдно перед Вами в таком виде.

Он все время говорит «пока»… ах да, мы же с ним отныне вместе – вместе до самой смерти!

– Иголка с ниткой на кухне, только Вы вряд ли найдете. Я сейчас принесу.

– Но тогда Вы с закрытыми глазами идите, – потребовал Дмитрий Дмитриевич. – Мы же еще не в таких отношениях…

Эмма Ивановна без страха вошла в комнату и остановила взгляд на Дмитрии Дмитриевиче, стоявшем в трусах и прикрывавшем пижамными брюками мужские части тела.

– Я не умею ходить с закрытыми глазами. У меня от этого голова кружится… Да перестаньте Вы так нервничать – что я, по-Вашему, мужчину в трусах не видела?

– Не знаю, – призадумался мужчина-в-трусах, одновременно рдея, как венгерское яблоко.

– Давайте штаны, я сама пришью. Пуговица где?

– Потерялась… – Протягивая брюки, Дмитрий Дмитриевич стыдливо соединил пухлые колени.

И вдруг Эмма Ивановна начала хохотать. Не смеяться, заметьте, – хохотать, и не нервически, а от всей души. Неизвестно откуда пришел хохот этот – внезапный, как почтальон. Она в упор смотрела на гостя и просто-таки умирала от смеха. А тот совсем сначала скис, однако через минуту уже тоже улыбнулся… заулыбался, заулыбался и неожиданно, прежде всего для себя, залился тоненьким смехом, время от времени попискивая. Он все-таки удивительно был похож на щенка, ну вылитый щенок! Насмеявшись, они внимательно посмотрели друг на друга – и внезапно смутившаяся наконец Эмма Ивановна отправилась на кухню пришивать пуговицу к штанам. Дмитрий Дмитриевич кряхтел одиночестве, потом сказал:

– Я, извиняюсь, опять забыл, как Вас зовут…

«Склероз… Склеротик еще!» – с непонятной радостью подумалось ей.

– Прошу Вас запомнить: Эмма Ивановна Франк. Постарайтесь, пожалуйста, не спрашивать больше. Эмма Ивановна Франк, 1918 года рождения, немка, беспартийная, незамужняя. – Она сделала паузу и с удовольствием произнесла: – Певица.

– Спойте, пожалуйста, мне какую-нибудь песню, – быстро среагировал гость и умолк, судя по всему собираясь слушать.

– Какую же песню Вы хотели бы услышать, драгоценный Дмитрий Дмитриевич Дмитриев? – Она вернулась с его штанами.

– Можно вас попросить, – обиделся тот и от обиды стал надевать штаны прямо посреди комнаты, – не употреблять моей фамилии: у вас это как-то легкомысленно получается.

– Пардон, – извинилась по-французски Эмма Ивановна. – Так какую же песню?

– «Миллион алых роз», – размечтался Дмитрий Дмитриевич, окончательно облачась в чешскую свою пижаму: причем, стало ясно, что пижам до этого он не носил никогда, поскольку вел себя в ней, как если бы на нем был надет фрак.

– Это не мой жанр, – улыбнулась Эмма Ивановна. – Я исполняю старинные романсы.

– А-а, – разочаровался Дмитрий Дмитриевич, упихивая вещи в чемодан. – Ну… тогда можно не петь.

– Я и не собираюсь, – успокоила его Эмма Ивановна и отвернулась к окну.

– Ой, я, кажется, не то сказал…Вы пойте, конечно, я не против!

– Ни за что! – отрезала она и пошла разогревать суп, наказав гостя паузой – достаточной, чтобы воспитать целую гимназию.

Они и суп ели молча. Дмитрий Дмитриевич даже не поднимал глаз от тарелки, с отчаяньем наблюдая за собой, как быстро он ест. Однако после супа отчаянье почему-то пропало – более того, начал он поклевывать носом и даже всхрапывать. Продолжая педагогический террор, Эмма Ивановна без единого слова вымыла посуду, потом нечаянно поймала Дмитрия Дмитриевича за его занятием и улыбнулась. Они перешли в комнату. Гость зевал как заведенный.

– Я всю ночь не спал от волненья перед встречей. Вы извините меня за мой сон сейчас, это неделикатно я делаю.

– Вот Ваша кровать… то есть диван, можете укладываться.

– Только я постельного белья не привез. Я думал, Вы скажете нам надо вместе спать.

– Этого-то уж я Вам никогда не скажу! – возмутилась Эмма Ивановна, готовая было к примирению. – Не пугайтесь, пожалуйста.

– А чего мне пугаться? – расхорохорился сонный Дмитрий Дмитриевич. – Я на своем веку не с одной женщиной спал.

– Думаю, что на Ваш век и хватит, – закрыла тему Эмма Ивановна и поинтересовалась: – Вам руки не надо перед сном помыть?

– Да у меня чистые. – Гость проверил. – Мне вот в уборную хочется – это да. У Вас совмещенная?

– Отдельная, – отчеканила Эмма Ивановна.

– Это я люблю, в Воронеже тоже отдельная была. А то все время кажется, что пока ты там, так сказать, сидишь, кому-нибудь обязательно руки мыть надо.

И бодрым, как ни странно, шагом направился Дмитриев Дмитрий Дмитриевич в туалет – словно в бой, на штурм, в поход! Только что военных песен не пел… и из ружья не стрелял. В ванную пошел все-таки, но по-другому уже, миролюбивее. Там долго фыркал, плевался, вылез мокрый, полотенце попросил. Лег в приготовленную постель, сказал: – Бывайте, – и уснул с пол-оборота.

Эмма Ивановна посидела на кухне, выпила цитрамон: голова разболелась. От цитрамона голова не прошла. Давление подскочило, наверное. Плохо. Это она понервничала – и было, между прочим, от чего. Жизнь, в общем-то, рушилась… не шуточное дело! Значит, что же – обед надо на завтра варить? И не овощной, между прочим, супчик, вроде сегодняшнего, а какой-нибудь борщ там… наваристый. С костью во всю кастрюлю – этой, как ее… мозговой. И на второе – ой, второе теперь будет!.. – опять же мясо. Да, мясо-по-домашнему. По-домашнему… ужас. И компот. Ну уж компот – это дудки. Без компота обойдется… Она закрыла глаза, опустила голову на руки – и нечаянно задремала, даже уже снилось что-то: облако такое пушистое, белое. И вышел из облака этого Дмитриев Дмитрий Дмитриевич с винтовкой, стал стрелять и кричать: – Компот давай, пора! – Пришлось вздрогнуть и проснуться. Из комнаты в кухню и обратно, как маленькая тележка на многих колесиках, катался не то чтобы оглушительный, но густой и вместе рассыпчатый храп – именно того самого тембра, который лучше всего улавливает человеческое ухо. «Восхитительно», – вслух сказала Эмма Ивановна и пошла на храп с намерением прекратить его раз и навсегда, но в темноте наткнулась на что-то: прямо под ноги в освещенную переднюю снова вывалилась куча белья – все та же. Замачивая белье, поймала себя на том, что напевает: «Миллион, миллион, миллион алых роз из окна, из окна, из окна видишь ты…»