Текст книги "Книга теней"

Автор книги: Евгений Клюев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Евгений Клюев
Книга теней
роман-бумеранг

Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя…

Книга Песни Песней Соломона (3, 2)

Глава ПЕРВАЯ
С.Л.

– Господин Статский! Господин Статский!

М-да, неуместное довольно обращение – тем более здесь-и-теперь: на одном из московских бульваров, по самое некуда занесенном снегом, шестнадцатого января тысяча девятьсот восемьдесят третьего года…

Высокий и очень худой молодой человек по фамилии Ставский, одетый до крайности модно и потому вполне нелепо, даже не сразу понял, что это к нему обращаются. А обращались между тем несомненно к нему, поскольку прозвище «Статский» было его прозвищем. Однако «господин»… Все-таки пришлось обернуться и увидеть старушку с мальчонкой, бежавших за ним по бульвару, – причем мальчонка исправно спотыкался, правда, без последствий.

– В чем дело? – спросил «господин Статский», решив почему-то сделать вид, что дореволюционное это обращение нисколько его не удивляет, как не удивляет и то, что странной парочке известно его прозвище.

А старушка, приблизившись, оказалась старушенцией – и пакостной, надо сказать. Прежде всего, выглядела она очень грязной: на коричневом сморщенном лице темные какие-то разводы, черное пальто забрызгано грязью, резиновые сапоги измазаны свежей глиной… Откуда все это, когда кругом давно уже снег?.. Зато на плечах у старушенции была прекрасная черная шаль с японскими, вроде бы, цветами – новехонькая, только что из магазина: сбоку еще этикетка болтается.

Все это как-то само собой быстро увиделось, а тем временем чумазый мальчишка споткнулся около него, кажется, уже в последний раз и плюхнулся в снег. «Господин Статский» кинулся поднимать его и с ужасом обнаружил, что и не мальчишка это вовсе, что карлик это вовсе – причем карлик преклонного возраста. Пальто ему было велико, и брюки были велики, ботинки – здорово велики, между прочим (вот почему он спотыкается каждую минуту… да).

– Дяденька! – тонким, ультразвуковым каким-то голоском пропищал карлик. – Дай на мороженое, етит-твою-мать!

– Мороженое зимой есть вредно. – Ставский мужественно продолжал относиться к нему как к ребенку…

– …малолетнему, – неизвестно к чему сказала старушенция и добавила нежным басом: – Мой сын. Сто лет. – При этом бурые зубы ее торчали вперед и глядела она непременно цыганскими глазами.

– Так, слушаю… – от всего сразу поежился Ставский.

– Ща, я токо высморкаюсь. – Зажав нос двумя грязными пальцами, она проделала ловко и гадко важное это дело («Фу ты… чтоб тебя!» – отвернулся Ставский). – Ну вот, милок. Денег я у тебя взять хотела.

– Сколько? – поинтересовался милок, денег давать, разумеется, не собираясь.

– Все какие есть.

– Понятно, – понял милок, отстраняя карлика, уже самозабвенно игравшего брелоком на молнии его куртки. Карлик сразу оскорбился и заявил:

– Куртка у тебя дутая, сапоги дутые и сам ты весь дутый.

– Ну-ну, – поощрил его Ставский и отправился было восвояси, но настиг его старушечий нежный бас: «Погибнет душа твоя, господине». И замер Ставский, и было ему от чего замереть, потому что как раз об этом думал он, идя по Суворовскому. Кажется, даже успел сказать себе: «Погибнет душа твоя…»

– Откуда Вам известно мое прозвище? – Ставский обернулся.

– Удивляться лучше вовремя, – скучно сказала старушенция. – Цыганка я, вишь. Погадать?

– Не надо. – И опять хотел уходить.

– Чего ж тебе надо? Воланды на дороге не валяются. – Старушенция смеялась беззвучно. Ставский вздрогнул.

– Дядь, а сапоги такие где достал? – заорал вдруг карлик. – С рук небось?

– С рук, – безразлично ответил Ставский и выгреб из кармана деньги – «все какие есть». – Возьмите.

– Оставь, – ухмыльнулась цыганка и добавила протяжно: – Госпо-ди-и-не… – Дернула карлика за руку, быстро-быстро пошла по бульвару – карлик запрыгал за ней, истошно визжа: – Жрать с мамкой неча, жрать обратно неча, с голоду подохнем, сук-кины дети!

– Вы же погадать обещали! – в паузу вклинился Ставский.

– Дуракам не гадаем… – и продолжали убегать. А денег, между тем, на полу-еще-протянутой руке Ставского не было больше. Вот оно как.

– Пропади все пропадом! – И он перешел улицу. Стал на троллейбусной остановке, дождался троллейбуса, сел и уехал. А троллейбус – не посмотрел какой. Впрочем, троллейбус вообще никакой был ему не нужен: Ставский до этого на метро ехать собирался. Но, наверное, забыл. Потому что, кажется, произошло наконец событие «из ряда вон». Произошло же оно бездарно.

– Простите, это какой троллейбус?

– Пятнадцатый.

– Спасибо.

Пятнадцатый троллейбус увозил его от события «из ряда вон». Ставский никак не мог сосредоточиться – хотя бы на том, зачем вообще оказался на бульваре, по самое некуда занесенном снегом. Вышел человек из дому – попал на бульвар: другой конец города. То есть не конец, конечно, – центр города, но от дома все равно далеко. Да-ле-ко-ва-то… Господи-и-ине. Дурацкая какая-то встреча… будет ли продолжение?

Спешу уведомить читателя, что продолжения у этого эпизода не будет и что он никогда не узнает, кем были старушенция и карлик с бульвара. Это ружье не выстрелит. Поговорить, может быть, еще поговорим, но не больше. Прошу считать приведенный инцидент исчерпанным. Автор не совсем уверен даже в том, происходили описанные им события в действительности или были всего-навсего плодом его так-сказать-творческой фантазии. Впрочем, автор не видит причины, почему бы всей этой чертовщине не происходить. Мало ли что происходит вокруг нас! И не такое еще происходит – не искать же в каждой несуразице смысла… Забудем об этом. Простите меня, любезный читатель.

Вернемся лучше к растерянному Ставскому, которого мы оставили едущим пока в троллейбусе. По Москве идет троллейбус, и в Москве снег, снег, снег. Ставский думает о снеге, снеге, снеге – и правильно, между прочим, делает. Думать о том, что случилось на бульваре, ни к чему. Конечно же, это надо понимать как знак… как, может быть, извините за выражение, чудо: цыганка и все такое. Но чуда из этих рук (которыми она, пардон, высмаркивалась в снег) ему не хочется. И верить в реальность старушенции с карликом нет желания. Потому он не очень-то верит. Потому не очень-то верит и автор. Тем более что бывают вещи и похитрее. У нас дома, например, – давно уже, правда, – неизвестно куда пропал огромнейший флакон одеколона. И до сих пор не обнаружился.

Между прочим, Ставского зовут Петр, пора бы уже это сказать. Петр значит «камень». Но слово «камень» не подходит Ставскому, он не камень. Может быть, даже наоборот. А родители, наверное, хотели, чтобы он был камень. Впрочем, это дело прошлое – теперь родители махнули на него рукой и завели себе кота по имени Кот. Отныне Петр живет как-то сам по себе. Когда Кот вырастет, он тоже будет жить сам по себе: у котов так принято. Но пока Кот чудак человек и без конца мяукает. Бог с ним.

Погибнет душа твоя, господине… Это само всплыло в сознании Петра, автор тут ни при чем. Такое всегда само всплывает. Да оно и крутилось уже у Петра в голове: душа, жизнь души, смерть души. Здравствуйте, дескать, гражданин Воланд. Тут вот у меня душа… так сказать. И некуда ее девать. Маленький, видите ли, сентиментальный такой механизм. Он все время работает и все время работает вхолостую. И нету почвы ему, на которой трудиться. Но некому сказать об этом. Начнешь говорить с кем-нибудь – слышишь: «Вы, простите, о чем?» Да ни о чем… это я так, сдуру, живите спокойно, я больше не буду. И живут, как ни странно, спокойно! Так живут, словно и в самом деле нет ничего, кроме того, что явно есть. И ты живи спокойно (мама). Я уже через это прошел (папа). Ой, Петь, ну хва-атит (Наташа, которой было его жалко, и она с родителями переехала жить в страну Израиль)… Вот и все.

Погибнет душа твоя, господине… Вам-то какое дело? Ну, погибнет. Не я первый, не я последний. Нелепый, доложу я вам, поворот: жил человек, жил – никто душой его не интересовался, как вдруг – на тебе! Берется неизвестно откуда чумазая цыганка и озабочивается состоянием души – зимой, в Москве, прямо в сердце, извините, Родины… Озабочивается – и уходит со своим карликом. Хоть-стой-хоть-падай, как сказала бы Наташа. А «господине» – это звательный падеж. Боже, друже, человече… Старче. Приплыла к нему рыбка, спросила: – Что тебе надобно, старче?.. Лучше бы уж рыбка, а то цыганка с карликом. А я б тогда ответил: – Ничего мне не надобно, рыбе (такой у нее, что ли, звательный падеж?), потому как я ни в жизнь не сформулирую того, что мне надо. Хоть меня тут режь. Вроде бы все вообще-то в порядке, а внутри черт знает что происходит. Ну вот… этого только не хватало!

Последнее соображение относилось к контролерам, которые с двух сторон приближались к Петру, – деятельные такие тетки в коричневых пальто и пуховых платках, несущие на своих плечах бремя заботы-о-высокой-нравственности-пассажиров-московского-транспорта. Центурионши Мосгоравтотранса, душой и телом преданные великой идее «обилеченного» проезда каждого москвича-и-гостя-столицы. От них не уйдешь…

– Ваш билетик?

У них и повадки-то садистские: «билетик», видите ли, – не то чтобы, скажем, «билет». Дескать, возьмем-ка мы эту иголочку да загоним ее Вам под ноготочек. Скупые ласки палача… А сами небось уже вычислили Петра из двух десятков обилеченных пассажиров. Опытные, стало быть: глаз наметан!

– Нету билетика, – пришлось отвечать Петру со всевозможной сокрушенностью: понимаю, мол, что преступил, и готов понести заслуженное наказание.

– Штрафик тогда заплатим, – хорошо отрепетированным дуэтом пропели тетки, предвкушая кровь.

«Заплатим» – это так называемое множественное присоединительное… нет, множественное солидарности: его любят употреблять врачи. «Ну-с, что у нас болит?» Хотя понятно, что у них-то самих ничего не болит, у меня у одного болит, но врач, стало быть, готов присоединиться и разделить. Тетки тоже вроде как готовы «присоединиться и разделить»: скажем, взять на себя часть штрафа. Ну что ж, заплатим так заплатим.

– Вы свою часть платите, – отмежевался Петр, – а мне нечем: у меня денег нет.

– Какую это свою часть? – в четырех глядящих на него глазах загорелись огни-Москвы.

И тут ой какой мягкий, ой какой глубокий и мягкий смех послышался за спиной Петра! Ой какой хороший смех!.. Точным попаданием смех этот в мгновение ока сразил ту самую область естества Петра, которая, по предсказаниям цыганки, должна была скоро погибнуть. Петр немедленно навеки забыл «огни-Москвы» и обернулся на смех. Бледное усталое лицо с глубокими и чуть ли не прекрасными морщинами, аккуратно подстриженные седеющие усики, тонкие и чуть искривленные губы. Берет, забывший, какого он цвета, серое пальто, шарфик в шотландскую клетку. На коленях – авоська с одинокой маленькой плюшкой в целлофановом пакетике. А впрочем, явно не Воланд. И этот явно-не-Воланд смеется – теперь уже только глазами. Но как все-таки замечательно смеется – даже просто глазами!

А Петру между тем уже выкручивают руку: силища у этих контролеров зверская… И Петр возвращается к четырем огням-Москвы, сжигающим его своим адским пламенем.

– Будем платить?

– Вместе? – усугубляет Петр.

– А так вот не надо делать, молодой человек. – Ответ теток не очень подходит к данной ситуации, но у теток этих набор речевых формул не варьируется: он задан раз и навсегда. – Иначе пойдем в милицию.

– Меня посадят? – ужасается Петр.

– Может быть, и посадят, – говорят страшные тетки.

– Тогда я начинаю убегать, – предупреждает Петр и делает несильный предупредительный рывок.

А теткам только того и надо: они тут же повисают на Петре и висят безучастно, как колбаса за окном.

– Сдаюсь, – устает Петр. – Едем в милицию. – И оборачивается в сторону явно-не-Воланда в надежде еще раз услышать смех. Явно-не-Воланд, однако, открывает уже маленький кошелек, достает рубль и протягивает центурионшам. Те не понимают ситуации и, продолжая висеть, негодуют:

– У Вас же есть билет, папаша!

– Это не мой билет, – признается папаша. – Я отнял его у данного молодого человека силой и присвоил. Теперь я раскаялся и плачу штраф.

– За него? – бледнеют тетки, уже немного порозовевшие при виде рубля.

– Как Вам угодно, – уступает папаша.

Тетки отваливаются от Петра и начинают шепотом обсуждать недежурную ситуацию. Явно-не-Воланд держит рубль. Петр смотрит странно на странного пассажира. Обычные пассажиры постепенно включаются в обсуждение инцидента. А у Петра уже щиплет глаза: вот еще новости… не разреветься бы тут: слишком уж как-то это все – ну, не знаю, трогательно. Обидно, трогательно… как?

– Полно, детка, полно. О чем? – говорит явно-не-Воланд, и сделать ничего уже нельзя… На виду у всех по щеке Петра начинает ползти слеза: нервы… да… – Вот и будет, – говорит старик, Петр осторожно вытирает слезу, не отрываясь глядя на него; рубль исчезает из поля зрения, исчезают тетки в коричневых пальто и в пуховых платках, исчезает троллейбус, бульвар, Москва… – Сивцевражек, – поет голос извне, слезы продолжают ползти… – Будет, будет, – утешают Петра, и возникает перед его глазами носовой платок – аккуратный четырехугольник в зеленую клетку, чуть пахнущий то ли мылом несоветским, то ли несоветским одеколоном – несоветским, в общем, образом жизни, и, вытирая слезы, Петр послушно следует за расстегнутым серым пальто и краешком шотландского шарфика…

– Теперь сюда, Петр, – пальто и шотландский шарфик сворачивают в переулок и в скором времени останавливаются перед особнячком с какою-то даже лепниной.

Одномаршевая лестница тоненько эдак поскрипывает и приводит к ничем не обитой двери.

– Так, сюда ваш ватерпруф, сюда шапку – и ступайте в зало, а я чаю поставлю.

Петр ступает в «зало» через внутреннюю какую-то, странную для квартиры арку… арочку и вяло раздумывает о том, почему все сегодня знают, что его зовут Петр. А «зало», между прочим, пустое – нет, почти пустое… нет, совсем не пустое: мебель – простая и громоздкая, пятидесятых каких-нибудь годов, когда еще было слово «гардероб», но уже исчезало слово «канапе». Нормальная московская квартира без затей…

– Без детей, – со смехом поправляют из кухни и оттуда же представляются: – Станислав Леопольдович.

Петр не представляется в ответ: его имя и так всем, по-видимому, известно.

– Вы там садитесь где придется, – гудят из кухни, – я чай ставлю, это серьезная процедура.

Петр садится на стул у стола с маленькой стеклянной вазой, в которой сосредоточенно стоит невероятно живой цветок… вроде бы полевой… вроде бы только что с поля. А слева от стола – настенная книжная полка. И Петр привстает, чтобы рассмотреть книги. Их четыре.

– С библиотекой знакомитесь? – Станислав Леопольдович возникает на пороге с беленьким чайником в руке. – Тут четыре книги. Библиотека поэта, большая серия. Ахматова, Цветаева, Пастернак, Мандельштам.

– Только четыре? – спрашивает Петр и думает: «Маловато, в общем».

– Остальные неинтересные, – объясняется Станислав Леопольдович.

– Вы что же, читали все, какие есть на свете? – это Петр за литературу обиделся.

– Все, – просто отвечает Станислав Леопольдович, с сожалением глядя на Петра, тут же, впрочем, сожаление подавляя. Петр продолжает смотреть на книжную полку и вежливо говорит:

– Очень хорошие книги.

– Скоро еще одна будет – Рильке. Толстый. Страниц четыреста.

– Разве у нас выходил такой?

– Нет, это немецкий. Мне пришлют.

– Вы знаете немецкий?

– Да.

– А еще какие языки знаете?

– Все.

– И бенгальский? – Непонятно, что происходит с Петром: он, кажется, раздражен после глупой сцены с непрошенными, так сказать, слезами.

– И бенгальский, – спокойно отвечает Станислав Леопольдович, раздражение гостя иг-но-ри-ру-я.

– Вы, что же, лингвист?

– Нет, я… ветеринар.

– А животных держите каких-нибудь?

– Держал многих. Но всех отпустил на свободу. Кроме одной собаки. Ее зовут Анатолий.

– Почему же Анатолий?

– А она на Анатолия похожа. Но ее сейчас нет дома. Она к Игорю пошла.

– Игорь это тоже собака?

– Игорь – это человек. Маленький человек, восемь лет ему. Он с первого этажа. У него нет собаки. Только родители, но злые. Они не дают ему завести собаку. Поэтому, когда родители уходят, я посылаю к нему Анатолия. Стоит только родителям появиться на углу Сивцева Вражка – моя собака моментально возвращается сюда как ни в чем не бывало. До сих пор ни разу не попалась.

– А какой она у Вас породы?

– Шут ее знает. Разной. Как-то мы с ней… не думали об этом. Скаучная материя. Вот вы, скажем, какой породы?

– Человеческой, – сострил, что ли, Петр.

– А она собачьей, – исчерпал вопрос Станислав Леопольдович и добавил: – Вы не нервничайте сейчас… Потом нервничать будем. А с Анатолием я Вас за чаем познакомлю. Он чай любит пить – из блюдца. Чай должен быть горячий и сладкий. Я бы Вас еще с кроликом познакомил, его звали Козлов. Но он ускакал в лес и теперь живет там. Наверное, в качестве зайца. Однако я устал держать чайник в руке.

Поставив чайник на стол, Станислав Леопольдович подошел к платяному шкафу, приоткрыл его и достал две чашки – себе средних размеров желтую, а гостю большую зеленую. Потом подмигнул и, запустив руку в недра шкафа, извлек из недр этих крохотную бутылочку без наклейки. В бутылочке, как следовало из его пояснений, был прекрасный ликер, который вот уже много лет сохранялся для какого-нибудь хорошего гостя.

– Знаете, сколько он ждал Вас?

– Наверное, очень долго, теперь таких не выпускают.

– Пожалуй. Мне подарили этот ликер в 1798 году. – Станислав Леопольдович усмехнулся. – С тех пор никто так и не заходил ко мне в гости. М-м… шутка.

Ликер он поставил на стол, к чайнику и чашкам. Потом принес из кухни чайник побольше, блюдечко с нарезанной плюшкой, банку варенья, масло и вазочку, на дне которой лежали две карамели без оберток.

– Кажется, больше ничего нет к чаю. Я бедно живу, видите ли.

– Это грустно, что бедно, – отнесся Петр.

– Да нет! Жить надо бедно. Впрочем, Вам трудно понять… не будем об этом.

– Почему же трудно… мне не трудно понять, я…

– Одеты Вы очень модно – пардон, что воспользовался паузой!

– А надо как? – Петр приготовился к конфронтации.

– А надо – никак. Чтобы не быть иллюстрацией места и времени… это привязывает и лишает свободы. – Станислав Леопольдович разливал чай.

– Я не понимаю, – сказал Петр.

– Я предупреждал, что Вам будет трудно понять. Вы молоды – немножко слишком. Это пройдет.

– К счастью, – пошутил Петр.

– К счастью, – очень серьезно и чуть ли не холодно повторил Станислав Леопольдович, от чего у Петра засосало под ложечкой. – Вы вот… чай пейте – с этими, как их… яствами. И сейчас будем открывать ликер.

Пробка на бутылочке оказалась притертой – Петр никогда не видел ничего подобного на посуде такого назначения – и не поддавалась.

– Можно я попробую? – предложил он, покрутил бутылочку в руках, потряс ее, подергал за пробку. Пробка не поддавалась. – А тогда надо подержать ее под горячей водой – и легко будет открыть.

Станислав Леопольдович проводил его в кухню к огромному мраморному умывальнику и стал лить на горлышко бутылки кипяток из чайника, однако никаких перемен не обозначалось. Петру начинала уже надоедать вся эта возня вокруг ликера, тем более что он и вообще-то ликеров не любил, так что оценить достоинства данного «прекрасного ликера» все равно бы не смог.

– Но это действительно прекрасный ликер, – возразил Станислав Леопольдович, читая мысли Петра, и улыбнулся: – Надо же, досада какая!..

И Петру сделалось его жалко: смешные они люди, старики, и трогательные с этими своими «цацками» – ликерами незапамятных времен и прочее, и прочее… «Бахнуть ликер об умывальник мраморный – и дело с концом. Чтобы уж никаких больше проблем», – подумал Петр, неловко эдак повернулся и – бах!… Бутылочка выскользнула и, ударившись об угол умывальника, разлетелась вдребезги. Крохотная липкая лужица со странно правильными очертаниями («загустел ликер-то…») нарисовалась возле туфель Станислава Леопольдовича, который произнес: «Так-ну-и-ладно» – и, покачав головой, проследовал в «зало».

Петр поплелся за ним. Он устал уже бесконечно: надо как-нибудь отсюда… что-то тут неловко все и ни к чему… зря я вообще сюда и так далее, – тускло обозначалось в его голове. Между тем опять сели за стол. Молчали. Петр не поднимал глаз и вдруг ни с того ни с сего произнес:

– Ужасна, ужасна жизнь.

– Вы полагаете? – безобидно, вроде бы, начал Станислав Леопольдович, а закончил обидно: – Просто, видите ли, как аукнется… Относитесь Вы к ней ужасно – вот она и ужасна для Вас.

Петр смолчал, восприняв это заявление как обиду по поводу разбитой бутылочки.

– Да бог с ней, с бутылочкой, – не в первый раз уже поймал его мысль Станислав Леопольдович. – Не о бутылочке я вовсе.

– А о чем Вы вовсе? – без интереса спросил Петр, уйдя уже в сердце своем из этого дома.

– О чем? Да вот… ушли Вы отсюда, например, рановато: не все еще случилось. Ситуация, так сказать, не исчерпана – она, я полагаю, начала только вырисовываться, а ведь интерес в подробностях… или как по-Вашему?

«Никак», – хотел сказать Петр, но опять смолчал, потому что до конца не понял, о чем он, Станислав этот Леопольдович.

– Люди живут быстро. Вы не замечали? – продолжал раскачивать его тот.

– Быстро – это… это Вы что имеете в виду? – разговор надо было поддерживать, а чай, между прочим, остывал, и чая, между прочим, хотелось. С плюшкой. И с вареньем.

– Вы пейте – с плюшкой и с вареньем, а я в виду вот что имею…

– Вы телепат? – не выдержал Петр.

– Телепат, – скучно согласился хозяин, – или, – веселее продолжал он, – просто немножко более внимателен… медлителен, я хочу сказать, чем Вы.

Петр пил чай.

– М-да… внимателен и медлителен. Впрочем, на самом деле и я недостаточно внимателен и медлителен, раз успел уже Вас запустить. Угу, – кивнул он на опять не понявший реплики взгляд Петра. – Я запустил уже Вас. Я допустил, что Вам сделалось со мной – ну, тоскливо, скажем. Не протестуйте, голубчик, – к чему протестовать? А между тем фокус-другой я бы мог Вам показать – дело, как говорится, нехитрое. Но это, видите ли, слишком уж немудрящий путь, мне стыдно таким путем идти к сердцу Вашему. Да и не надо Вам, чтобы таким путем… Вы же человек тонкий, а?

– Толстый, – сказал Петр.

– Запустил. – Станислав Леопольдович пожевал нижнюю губу и сказал себе: – Хотя… это у Вас уже рефлекторное, пожалуй.

– Что – рефлекторное? Было бы хорошо, если бы все-таки как-нибудь менее загадочно. – Петр пил чай.

– Вы воспитанный мальчик, – без насмешки заключил хозяин. – В самом деле, Вы очень деликатно сделали мне замечание. Деликатно, но зря. Я ведь не стремлюсь к загадочности – я всего-навсего переоцениваю уровень нашего… ну, взаимопонимания, что ли. И опускаю некоторые слова – вроде бы, сами собой разумеющиеся. Отсюда получается загадочность, как Вы изволили это квалифицировать. Ну ладно. А можно Вас попросить, Петр… Пожалуйста, относитесь ко мне хорошо – или хотя бы без враждебности.

– Но я хорошо… – начал Петр и осекся. Вдруг сделалось ему не по себе – сразу как-то не по себе. Он вскинул глаза на Станислава Леопольдовича и спросил: – Почему мы быстро живем? Что значит «быстро»? – И, спросив, понял уже смысл этого «быстро» и даже поежился: он знал теперь, о чем речь, – правда, в общих самых чертах.

– Вот-вот-вот, задержитесь на этом своем ощущении, задержитесь – стоп. Быстро мы живем, мальчик. Если бы мы жили не так быстро, мы могли бы заметить кое-что… кое-что интересное. Но мы действуем как бы наизусть, то есть пробегаем нашу жизнь, проборматываем, не вдаваясь, что называется, в частности, в подробности каждой ситуации, которую посылает нам судьба. Дети так читают стихи – зная уже наперед, что там дальше, и галопом скача к финалу: буря-мглою-небо-кроет-приумолкла-у-окна-своего-веретена. Нам, конечно, будут даны и другие жизни… много других жизней, поскольку с первого раза трудно все рассмотреть и расслышать, но ведь каждая ситуация уникальна и не обязательно повторится из жизни в жизнь. Схема повторится – детали не те, детали повторятся… даже одна деталь, глядь – схема другая. Так что очень желательно осмотреться, помедлить… вкус, я бы сказал, ощутить. – И Станислав Леопольдович принялся долго-долго дуть на чай, уже остывший чай в своей чашке.

А у Петра во рту был привкус мяты – холодок такой специфический, тревожный. Слова Станислава Леопольдовича задевали слух как-то по касательной: вжи-ик, вжи-ик, вжи-ик… И были, вроде бы, понятны, но в конце концов непонятны. Манили. Манили в область – нет, не обозначить эту область, не зафиксировать. Однако теперь уже молчал Станислав Леопольдович.

– Простите… я… я слушаю Вас… очень внимательно, – напомнил минуты через три Петр.

– Я не забыл. Вот ситуация с ликером, кстати. Она загублена.

– Ликер загублен, – неожиданно для себя поправил Петр. – А ситуация завершена.

– Да? – не поверил Станислав Леопольдович и поднялся со стула. Пошел опять к платяному шкафу, запустил туда руку и извлек на свет божий такую же точно бутылочку. При этом он поморщился и быстро, но потрясающе внятно пробормотал: – Фокус, конечно, да что ж поделаешь, люди добрые!..

Петр наконец обалдел – и, в общем, довольно основательно. Он не мог оторвать глаз от бутылочки – абсолютной копии только что разбитой.

– У Вас, значит, много таких бутылочек?

– Может быть, может быть, – пропел Станислав Леопольдович и так подозрительно счастливо рассмеялся, что Петр засомневался, а был ли сам Станислав Леопольдович действительно уверен в удаче, запуская руку в шкаф. Между тем тот опять поскучнел – видимо, что-то в этом эксперименте все-таки не устраивало его – и, не глядя на Петра, спросил: – Как теперь Вы намерены действовать?

– Очень осторожно, – на полной искренности сказал Петр, взял в руки бутылочку и отправился на кухню к мраморному умывальнику.

– Ну, с богом, – настигло его уже на пороге.

Однако в этот раз горячая вода не потребовалась. Притертая пробка поддалась легко – оказалось достаточно снять с нее какую-то тонкую пленку. А на столе уже стояли совсем маленькие рюмочки, таких маленьких Петр не видел никогда. Ликеру хватило только на один раз – правда, рюмочки были наполнены до краев.

– Это надо пить очень медленно, – предупредил Станислав Леопольдович и немножко хитро добавил: – Лучше все делать медленно. Очень и очень медленно. – Тут он пригубил ликеру и поставил рюмочку на стол. Петр поступил так же.

Вкус ликера не исчезал долго. Пожалуй, это был слишком крепкий ликер: от него немела гортань. Потом слизистую начало покалывать – и только спустя некоторое время ощущались, почти неуловимо чередуясь, горечь и сладость, задерживавшиеся постепенно на более продолжительный срок.

– А Вы всегда один жили?

– Ну, у меня есть Анатолий. Раньше был Козлов и другие. А еще раньше я жил с одной прекрасной дамой. Я очень любил ее. Мы прожили… дай бог памяти, всего лет десять. Двести с лишним лет назад.

– Понятно. – Надо было слышать эту интонацию Петра!

– Неподражаемая интонация, – оценил Станислав Леопольдович. – Кстати, я все чаще думаю о том, что любить – это значит преувеличивать.

Петр кивнул, устыдившись интонации своей и давясь чрезмерным глотком спасительного чая. Непростая он штучка, этот Станислав Леопольдович, очень непростая.

У дверей послышалось царапанье. Станислав Леопольдович едва успел повернуть замок, как на грудь ему прямо-таки упала недюжинная собака.

– У нас гость, – сказал Станислав Леопольдович. Анатолий смело подошел к Петру и протянул лапу.

– Привет, – поздоровался Петр, уважительно эту лапу пожав. Пес один раз качнул огромным хвостом и пошел пить чай из блюдца возле канапе. Станислав Леопольдович стоял над ним с двумя чайниками и ждал, когда блюдце опустеет. Блюдце опустело почти сразу и тотчас же было наполнено вновь.

– А сами Вы чаю не пили, – заметил Петр.

– Я ликер пил, – оправдался хозяин.

Петр взглянул на рюмочку Станислава Леопольдовича и усомнился: вид у нее был нетронутый. Тогда он поднял свою и произнес: – Авось приманенная радость…

– Еще заглянет в угол наш, – без долгих раздумий откликнулся хозяин, несколько все же ошарашив Петра, для которого эта цитата из Баратынского была полной случайностью: ее занесло в память на одной давней вечеринке бог знает когда.

– Вот уж не ожидал, что Вы тоже знаете… – не очень-то вежливо констатировал Петр и услышал потрясающий ответ: – Я все знаю, -будничным совершенно голосом.

Относиться к этому Петр не стал никак. Анатолий допил чай и развалился возле дивана, не глядя ни на кого. А Петр допил ликер, не дожидаясь Станислава Леопольдовича. Теперь следовало попрощаться, поблагодарить и уйти.

– Мне не хочется уходить от Вас, – вместо всего этого сказал Петр и не ушел.

– Очень рад, – серьезно, с жутковатой даже серьезностью, отвечал Станислав Леопольдович. – Да и ситуация еще не исчерпана. Если бы Вы знали, насколько не исчерпана…

– Мне спросить, насколько?

– Во-о-от насколько! Станислав Леопольдович, смеясь, широко развел руки. – Дайте-ка Вашу ладонь. Петр протянул руку ладонью вверх.

– Все уже не так, – сказал Станислав Леопольдович.

– Хиромантия?

– Я ветеринар, – напомнили в ответ. – А Вас интересует эта область – хиромантия, евгеника, гороскопы?

– Не так чтобы…

– Ну да, конечно. Вы ведь практик, лингвист.

– Послушайте, Станислав Леопольдович! Не слишком ли много Вы обо мне знаете для первой встречи? – Петру становилось уже просто страшно.

– А что я знаю? – со всевозможным простодушием.

– Ну, имя вот… и еще это, как его… род занятий… что я лингвист, например!

И опять смех. Мягкий, успокаивающий, убаюкивающий смех. – Я старый-старый, – это уже отсмеявшись, всерьез. – И потом, я уже говорил, что живу внимательно и медленно. Стало быть, успеваю заметить кое-что. Скажем, в троллейбусе сумка Ваша прямо у меня перед носом моталась, а оттуда тетрадь торчала – с надписью по корешку: Грамматика. Петр Ставский. Так что у всего бывают простые объяснения. И зря Вы паникуете, голубчик. Знаете, телепередача такая есть – «Это вы можете» называется? Уверяю Вас: это и Вы можете. И никакой мистики.

Нельзя сказать, что признание Станислава Леопольдовича успокоило Петра до конца, – правда, отлегло, что называется, но общее ощущение аномальности ситуации в целом осталось. Было нечто такое в поведении Станислава Леопольдовича, что не поддавалось осмыслению, ускользало, улетучивалось – ну да ладно.

– Знаки, знаки… – бурчал, однако, тот. – Подлинные знаки – вот чего мы напрочь не умеем воспринимать. Казалось бы, все уже яснее ясного и сердце знает: подан знак, ан нет! Не верит, соглашаться не хочет, сопротивляется. Что же мы так толстокожи-то, а? Вы вот – почему так толстокожи?