Текст книги "Темная вода"
Автор книги: Евгений Носов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Носов Евгений Валентинович
Темная вода
Евгений Носов
Темная вода
рассказ
Нет ничего досаднее, чем возвращаться с пустой охоты. После бессонной ночи у костра, на всполохи которого вскоре набрели еще и соседи по охотничьим засидкам, тоже выставившие свои "боеприпасы" – в знак укрепления ружейного братства; после всенощного спора о калибрах, порохах и собаках, а тем паче о политике, особенно распаляющей неуступчивость и не дающей сосчитать выпитое; после затем нетвердого, похмельного лазанья по мокрым рассветным камышам, средь чавкающих торфяных хлябей, сокрытых невесть откуда взявшимся туманом; столь густым и плотным, что перепуганный чирок, едва выфыркнув свечой из-под самого носа, тут же исчезал в непроглядном ватном небытии; наконец, после бестолковой пальбы по любому живому промельку, по всякой подозрительной загогулине, чернеющей на молочно парящей поверхности воды, – после всего этого, называемого открытием осеннего сезона, мы, невыспавшиеся, помятые, с дурным гудом в голове, за полдень засобирались домой, молча, отчужденно запихивая в рюкзаки раскиданное шмутье и лагерную утварь.
Можно было, конечно, остаться еще и на вечернюю зорьку, подождать того часа, когда земля подернется густеющей дремой, а небо еще полно прежнего озарения. В эту пору утка, прокоротав светлое время на хлебных верхах, откуда заведомо зрим и слышим любой конный и пеший, всякий пес и лис, покидает дневную кормежку и тянет к воде. На безопасной высоте она ведет свой едва ставший на крыло выводок к еще недавно тихому родному болоту, в один день истоптанному десятками охотничьих бродней, осыпанному свинцом, горелыми пыжами и окурками, чтобы забиться в крепи и перебыть там, вслушиваясь и тревожась, до первых утренних отсветов...
Вечерний подлет длится каких-то полчаса, когда стрелок, слившись с одиноким кустом, хорошо видит птицу, а она его – нет. Темный утиный рисунок четко, чеканно проступает на рьяной палевости зари. Матерая крачка сторожко поводит аккуратной, точеной головкой, посматривает, что там, внизу, коротко вскрякивает, наставляя несмышленый молодняк, несчастливо родившийся в пору предельно усовершенствованных "тозов" и "зауэров", выцеливающих их хрупкое бытие.
В этот момент и бьют утку влет хорошей, крепкой дробью, чтобы не рикошетила от плотного пера мелкой, бессильной пшенкой, а разила кучно и наповал.
Еще как сказать, что лучше: утренняя ли охота на воде или вот такая, в сухой лет, когда удачно схваченная на мушку дичь с тупым звуком падает на прибрежный бугор и стрелок не опасается ее потерять, как часто теряют подранка в болотной чаще. Здесь она сама себя добивает наверняка, грохаясь о твердь с подлетной высоты.
Впрочем, сам я не охотник, никогда не заводил ружей и со времен войны ни разу не стрелял во что-нибудь живое, и потому мои суждения об этом предмете, надо полагать, весьма сторонни и поверхностны. А напросился я на открытие сезона просто по случаю, любопытства ради, чтобы, как говорится, подышать подлинной атмосферой охотничьего празднества.
– А может, останемся? – заколебался один из двух наших Андреев, обладатель клетчатой тирольской шапочки. – Давай еще вечерок постреляем, а?
Он вопрошающе смотрел на хозяина "газика" Куприяныча, ища на его округлом, в крупных складках лице какие-либо обнадеживающие подвижки.
– Нет, братцы, – отмахнулся Куприяныч. – Вы как хотите, а я по таким дорогам ночью не ездок.
– Завтра поедем...
Куприяныч категорически зачехлил свою "ижевку" и бросил ее на заднее сиденье.
В общем, разговор кончился тем, что оба Андрея оттащили свои набитые рюкзаки в сторону, а мы – я, Куприяныч и его не то зять, не то племянник Олега – забрались в "газон" и помахали им ручкой.
Дорога и впрямь была не для всякой машины. Недавние затяжные дожди и хлебоуборочная техника – все эти "КамАЗы", "К-700" с прицепами – сделали свое черное дело. Полевые проселки, за лето было присмиревшие и даже поросшие травкой, как-то сразу утратили свою прежнюю твердь, гибло распустились, налились по низинам бочагами, расползлись вширь по зяблевым и свекольным окрайкам, а то и по неубранным хлебам, и веяло Мамаевым нашествием при виде золотистых пшеничных стеблей, вдавленных в непроворотное месиво чернозема.
Правда, за последние дни погода снова восстановилась, прозревшее солнце и неназойливый ветерок подсушили поля, на жнитве опять ожили, замелькали планками комбайны, но дорога, глубоко взрытая колесами, вздыбленная грязевыми хребтами, уже начавшими цементно цепенеть, сделалась еще больше непригодной для легковой езды.
Мы истратили не меньше часа, пока добрались до маячившей на горизонте заброшенной церквушки, убого, пустоглазо замершей среди бурого, заматеревшего бурьяна, из которого кое-где торчали ржавые, под стать бурьянам, остовы железных крестов.
Странно, но никто из нас не помнил этой церквушки. Видно, вчера при трудном подъеме на взгорок, когда "газик", рыская то вправо, то влево, будто живое существо, у которого вот-вот иссякнет последняя воля и заглохнет вконец загнанное сердце, несчастно, страдальчески выл и захлебывался, окутываясь сизым чадом, мы, напрягшись и сопереживая, вглядывались в дорогу, не имея возможности озираться по сторонам. И потому, выйдя теперь из машины, чтобы оглядеться, мы ни в чем, кроме заезженного бугра, не узнавали этого места.
Отсюда, с кладбищенского взлобья, жестким фольговым блеском воды открылся долгий, с боковыми отводками пруд, уходивший куда-то за поворот, за дальний береговой выступ. На большей своей площади пруд одичало лохматился камышами, образовавшими шумливые острова, и, очевидно, был мелок и тоже заброшен. По обоим его берегам в прогалах древесных крон тут и там проглядывали деревенские строения, изреженные и произвольно разбросанные, без признаков уличного порядка. На левой стороне за глинисто желтевшей плотиной обособленно, на возвышенном выгоне, смотрел на округу большими нездешними окнами белый, из силикатного кирпича магазин, по которому наконец мы узнали, что это и есть та самая деревня Верхние Чапыги, или Чапыги, где мы вчера крепко засели, и как раз в этот магазин бегал Олега спросить черенок для сломавшейся лопаты. Никаких черенков там не оказалось, зато Олега принес полную кепку сырых сорных семечек, а еще – подзорную трубу из тех, которые в городе уже нельзя было найти, поскольку все подзорные трубы, по слухам, скупили и увезли вьетнамцы.
Обсудив все за и против, все-таки решили больше не ехать той гиблой стороной, а попытаться обойти деревню по ее правым задам, тем паче что туда от церкви тоже вела какая-то дорога. Смущало лишь то, что правый развилок круто сбегая вниз, терялся под пологом старых сомкнувшихся ракит, и было неведомо, каково там, внизу... Но дорога эта тоже была езжена машинами тавившими по себе свежие и не весьма обнадеживающие колеи.
– Ладно, – сказал Олега, – была не была... Давай, Куприяныч, помалу, а я пойду впереди для подстраховки.
– Нет, – не согласился ехать Куприяныч. – Ты сперва сбегай посмотри, что там... А то, как вчера, опять вляпаемся, не глядя.
– Это я мухой, – согласно кивнул Олега и зашагал вниз, поплевывая подсолнечными кожурками.
Но едва он скрылся под навесом ракит, как тут же появился вновь и поспешно с застывшим лицом взбежал на гору.
– Ружье! – выдохнул он запаленно. – Дай ружье скорее...
– А в чем дело? – не понял Куприяныч.
– Кажется... кабан... – засуетился он возле машины.
– Какой кабан? Где?
Олега досадливо поморщился, выхватил чехол со своей "тулкой", накинул на шею патронный пояс и снова пустился к ракитам. Мы с Куприянычем машинально потрусили следом.
– Только сунулся туда... – возбужденным шепотом оповещал Олега, – а там что-то черное... прямо на дороге... в колее копается... Колея глубокая, одна только спина видна... Точно: кабан!
– Причудилось, поди, со вчерашнего... – ворчал Куприяныч, и тучное его лицо сотрясалось от неловкой побежки под уклон.
– Да чего мне врать! – обиделся Олега. – Вот сами увидите... если еще не смылся... Вы тише давайте... Кончай кричать...
Олега, настороженно приподняв плечи, вкрадчиво вступил в аллею, мы же с Куприянычем, тоже внутренне изготовясь, следовали за ним в пяти-шести шагах...
После открытого солнечного пространства здесь, под толщей ветвей, было серо и поначалу даже сумеречно. Повеяло горечью томленого листа, погребным духом непросыхающей земли, древесного корья. В узкой теснине одной из колей ртутно высветилась давняя, застойная вода. В той же колее чуть подальше и в самом деле шевелилось что-то невнятное, неопределенное, но явно живое.
Должно быть, почуяв постороннее присутствие, это нечто суетно зашевелилось, выпятилось черным лоснящимся горбом, приподнялось над острыми гребнями канавы и вдруг обернулось в нашу сторону.
В удивленном смятении увидели мы блеклый, желтоватый косяк человеческого лица, обернутого серым самотканым платком. Старая женщина немощно приподнялась с четверенек и, так и не выпрямившись в полный свой полудетский росток, застыла в колее. Измазанные сметанной грязью кисти рук отстранение свисали по бокам черного плюшевого полусака, тоже заляпанного шлепками дорожной жижи.
– Фу ты черт! – облегченно выдохнул Олега и опустил выставленную вперед двустволку. И вдруг заорал запальчиво и гневно: – Ты что, старая?! Чуть до греха не довела! А если б пальнул нечаянно?
Старуха продолжала немо, как бы виновато горбиться, безвольно расставив, как не свои, черные, земляные ладони. В подлобных впадинах, затененных нависающим платком, обозначились красноватые, слезливые прорези глаз, в сыромясой глубине которых уже нельзя было распознать, есть ли там еще что-либо живое, способное воспринимать внешний мир.
Олега отбросил ружье и подскочил к старухе. Подхватив под мышки, он выволок ее из канавы.
– Ты чего так дрожишь? Напугалась? – спросил он, заглядывая под осунутый на глаза платок. – Да не трону я тебя! Тебе плохо, что ли? Сердце небось? Или что? Да ты чего молчишь-то?
– Не вижу я... – слабо, почти только одними губами произнесла старуха. Темная вода у меня...
– А дрожишь-то чего?
– Уморилась я... Колевины вон какие... Всю душу вынули...
– Ты что, совсем не видишь? – допытывался Олега.
– Щас дак совсем... Мутно, как сквозь рядно...
– Как же ты шла? По такой клятой дороге?
– Я в очках была. В очках маленько видно... Да и то одним глазом токмо.
– Так очки-то где? Потеряла, что ли?
– Да вот... – Старуха шевельнула расставленными руками, делавшими ее похожей на ушибленную ворону, у которой не складывались помятые крылья. Запнулась я да и сронила с носа.
Олега повертел головой, озираясь, даже посмотрел себе под ноги, приподнимая то один, то другой сапог.
– Где обронила-то? В каком месте?
– Тутотка и сронила.
– Ну хоть приблизительно покажи! – начал кипятиться Олега.
– Да как я тебе покажу? Я и сама не знаю, где я, куда забрела... Небось битый час на четверях лазила...
Мы все трое разошлись по низине, обшаривая глазами колеи и колдобины, заодно прикидывая, пройдет ли это место машина.
Дорога оказалась непроходимой даже для нашего полноприводного "газика".
Пошарив еще окрест, мы, кажется, нашли выход: протиснувшись между деревьев, надо будет попытаться вырулить "на деревенский окраек, на забурьяненные огородные зады, по которым, подмяв саженный дурностой, кто-то уже проложил колесный починок.
– Ладно, будем и мы пробовать, – согласился на объезд Куприяныч. – Пойду за машиной.
Он ушел, а Олега, подобрав в кустах какую-то жестянку и зачерпнув стоялой воды, подступился к старухе:
– Давай, мать, руки маленько обмоем. А то вон как испачкалась.
– Дак и угваздаешься, – начала обвыкаться старуха. Она послушно свела ладони ковшиком, выставила их перед собой. – От машин да тракторов альнишь земля дыбом. Шарила, шарила – нигде ничего... Утопли небось мои стеколки. Ежли теперь сапустат трактор проедет, дак и вовсе раздавит али зароет колесами... Трактора нынче выше хаты стали, а все толку нема...
– Трактора, мать, делались не пахать, а пушки таскать, – пояснил Олега. Давай-ка заодно сапоги ополоснем. Станешь опять как новая! Тебя как хоть зовут?
– Ульяна я, – назвалась старуха.
– А по отчеству?
– По отчеству, милай, мене уж давно не кличут. Допрежь хоть в колхозных бумагах две буквы ставили. А теперь я из всех бумаг выставлена. Так что бабка Уля я. А мне и ладно, таковская.
– Так ты откуда шла? – спросил Олега, еще раз сходив за водой.
– В магазин бегала – бодрясь, сказала Ульяна, вытирая обмытые ладони о полы одежки.
– Аж на ту сторону?
– А чего делать? Хлебца-то надо! Я и так сидела-сидела, пока все сухари не извела. Одной картошкой жила. Ну да с картошкой чаю не выпьешь. А без чаю и вовсе жить нечем.
– К чаю заварка нужна, – поддерживает разговор Олега. – А чаю нынче и в городе не стало.
– Заварки мне до веку хватит: зверобой, да душичка, да лист смородиновый. Этого добра – на всякой меже. Я уж и на зиму припасла, пучков навязала.
– Выходит, хорошо живешь?
– А мне много не надо. Вот хлебца купила, макаронцев, пшенца полкило... Ой, а где моя покупка? – вдруг встрепенулась она. – Со мной авоська была...
– Да тут, тут твоя авоська! – успокоил Олега.
– Ох ты Господи! Аж сердце захолонуло! – Она провела ладонями по лицу, будто очищаясь от незрячести. – Так грохнулась – про поклажу забыла. Небось весь хлеб уляпала... Погляди, сынок, все ли цело? Не просыпалось ли чего...
– Цело, цело! Я авоську на сухое отнес. Хлеб немного повредился, а так все цело.
– Ну, слава Богу! – расслабилась Ульяна. – Хлебец – это я общипала. Шла да сквозь мережку поковыривала. Хлеб еще теплый, в самый раз привезли. Хотела еще маргарину взять, да сказали – нету. И тот раз не было. Мне одного кирпичика до октябрьских хватило бы... А без маргарина лук не на чем обжарить. Для варева. Я и так обхожусь: натереблю подсолнуха, бутылкой жареное семя покатаю, ненужное отвею, а нужное – в суп. Оно вроде и пахнет маслицем.
– Ну ловко! – деланно похвалил Олега, поглядывая на бугор – не идет ли машина. – Сама додумалась или кто научил?
– Не я, дак нужда моя. Нужда жернов вертит. – Лицо бабы Ули затеплилось довольной плутоватой живинкой, но тут же пасмурно озаботилось. – Все б ничего, да вот без очков не знаю, как буду... Слепая, дак и за ворота не выйдешь. А мне скоро картошку копать.
– Разве больше некому? – поинтересовался я.
– Дак кому еще – одна живу.
– А мужик где?
– А мужик теперь от меня отдельно.
– Как это? Бросил, поди?
– Ага, бросил... – кивнула Ульяна. – Вон на тот бугор убрался...
– Умер, что ли?
– Да уж семнадцать годков тому, – торжественно, в каком-то почтении пропела Ульяна.
– Что так? Отчего умер-то?
– А зачем тебе? – уклонилась она. – Ты его не видел, не знаешь. Помер да и помер, царство небесное.
Ульяна затихла, отрешилась лицом, собрав губы, будто стянула их шнурком наподобие кисета.
– Ну не хочешь – не говори.
– Да чего говорить... – горестно выдохнула она. – Трактором переехало, вот и вся недолга...
– Как же это?
– Смерть причину найдет, когда Бог отвернется, прости мя, грешную... Ночью он на болоте осоку косил. Для своей надобности. Коровка у нас была. А когда рассвело – пошел еще и колхозный клевер убирать. Днем на жаре разморило не спамши. Он и пралег на свежую кошенину. Да еще голову травой прикрыл – от мух. Вот тебе трактор с прицепом. С фермы за подкормкой приехал. Стал разворачиваться да и накатил своим колесищем на сонного. Аж внутренности выпали.
– Да как же он так? – ужаснулись мы. – Куда тракторист хоть глядел?
– А я, говорит, думал, что это чья-то кухвайка лежит. Он ведь в своей кабине эвон на каком юру сидит! Оттуда и земли до путя не видно. А может, тоже ночь не спал, по девкам пробегал. Малый молодой, только из армии вернулся. Ну а председатель с парторгом убоялись ответа да и написали бумагу, как будто мой сам во всем виноват. Дескать, выпимши был. Трезвый, мол, не стал бы в борозде валяться. А он и в рот ничего такого не брал – язвой маялся. Из-за этой ихней бумаги мне и пенсии никакой...
– Взяла бы да в суд подала, – подсказал Олега.
– С кем судиться-то? Тракторист завеялся от греха куда-то. Парторг вскорости сам от водки помер. А председателя в район на должность забрали. Посудись теперича с ним, когда он пузом вперед ходит...
Ульяна потянула на затылок платок, подоткнула растрепавшиеся седые кудели.
– Ох, лихо мое! – вздохнула она. – Стало быть, нема очков? Как же я добираться буду? Даже не знаю, куда лицом стою: домой али от дому... Срубите-ка мне палку да направьте носом, куда иттить... Бог даст, доберусь как-нибудь...
– Погоди, баб Уль. – Олега тронул ее за плечи. – Сейчас машина будет. Отвезем тебя до самого дома. У тебя соседи-то есть?
– Теперь какие соседи? Кричи – не докличешься. Справа один бугор от хаты остался. А слева хаты целы, да без людей. Аж в четвертой от меня Клаха еще копошится.
– Ну а если что случится – как тогда ?
– А мне в том году школьные ребяты флаг перед хатой устроили, – почему-то усмехнулась Ульяна. – Они так-то всем кривым старухам поделали. Ежли надо чего, говорят, дак ты, баба Уля, за шнурок потяни – белый флаг и поднимется на слегу.
– Ну и как, тянула?
– Баловство все это! – отмахнулась Ульяна. – Кто эту тряпицу увидит? Кто на нас побежит? Клаха совсем обезножела, хоть самой белый флаг выкидывай. А которая справа – та к дочери уехала: дочь у нее родила. Доси нету.
– Ну а у тебя самой дети есть?
– Да как сказать... Пока маленькие бегали – вроде были, а выросли – вроде и нету... Одни обноски от них остались, берегу в сундуку.
– Выходит, тоже бросили?
– Не-е! – воспротивилась Ульяна. – Детки у меня хоро-о-шие! Бог не обидел! В школу день в день проходили, выучилися. Младшенькая, Алевтина, учительский институт закончила по английскому языку, потом на самолетах летала.
– Стюардессой, что ли? – переспросил Олега.
– Ага, ага! – закивала Ульяна. – Я этого слова никак не скажу... Противилась ей: зачем тебе это? Я ж буду бояться: а ежели упанешь с неба-то? А мне, говорит, нравится: за границу летаем, людей интересных вижу, форма красивая... Цветную карточку прислала – и правда: кустюм прямо влитый и картуз с золочеными крыльями – она и не она. Видеть радостно, а сердце щемит...
– Всю жизнь ведь летать не будешь, – резонно заметил Олега. – Когда-то надо и на землю спускаться.
– Теперь, слава те, Господи, уже не летает, – согласилась Ульяна. – И я успокоилась, от души отлегло. Замуж вышла. В первый раз неудачно: что-то там у них занеладилось. А во второй – муж хороший попался. Правда, намного постарше ее и не нашенский, Асланом звать. В Махачкале живут. Была я у них, еще когда видела. Внучатки чернявенькие, волосики баранчиком завиваются, ну прямо ангелочки! Сам он ревизором на железной дороге работает, она – кассиром в аэропорту. У них машина своя, лодка с мотором. Возили меня на дачу. Ихний домик в горах, два этажа, веранда на четыре стороны, так что ребятишки по кругу бегают. А под домом еще подвал с гаражом и с кухней. Виноград прямо от калитки до самых дверей вьется. Кисти висят, аж ходить под ними боязно. Алевтина смеется: мама, ты чего голову пригинаешь? Рви, не стесняйся. Вот тут белый растет, а вот черный. А я и притронуться робею. Даже не верится: будто в рай попала. А сынок Степа в Туймазах живет, тоже далеко где-то... Звал, звал так и не собралася. А теперь куда ж я такая?
– Ну а они у тебя бывают? – поинтересовался я.
– Прежде наезжали... Особенно Степа. Бывало, подскочит, картошку уберет, крышу подлатает, дров на всю зиму наколет. Это когда еще молодой был. А теперь как поедешь? У Алевтины дети, в том годе четвертого родила. Пишет, пришлось женщину нанять за детишками доглядывать, да и так по дому, в магазин сходить. Сама-то на работе. А Степа участок взял, затеялся дачу строить. Тоже двухэтажную. Все отпуска на нее изводит. Он у меня на все руки: сам стены сложил, сам покрыл, а теперь столярничает. Говорит, одних дверей надо двенадцать штук сделать да оконных рам сколько... И служба у него ответственная. Аж до прорабов дошел. А вот деток Бог не дал. Одни живут...
Наверху за деревьями послышался капризно подвывающий звук мотора, будто "газику" заведомо не хотелось спускаться вниз, и мы замолчали, вслушиваясь.
Остановившись перед сводом ракит, Куприяныч хлопнул дверцей, подошел к нам.
– В магазин, что ли, ездил? – пошутил Олега.
– Кой в магазин! – Куприяныч досадливо сплюнул. – Колесо менял! Прокололись где-то... На колючую проволоку наскочили. Пока поддомкрачивал да менял... Еще запаску подкачивать пришлось... Ну что, поехали?
Усадив Ульяну и уложив на ее колени авоську, мы с Олегой пошли позади машины, готовые всякий раз подтолкнуть или подкинуть чего-либо под колеса. Наконец "газик" свернул со взрытой дороги и буквально впритирку просунулся между двух библейски древних ветел, растресканных и грубо сморщенных в кряжистом обножье, Сразу же за ракитами сыро, илисто ощерилась придорожная канава, заставившая машину взреветь и окутаться сизым угаром. Из-под колес выметнулись ошметки грязи, перемешанной с прелыми листьями и веточной гнилью, резко шибануло потревоженной затхлостью, перегретой резиной. Содрогаясь остовом, "газик" медленно, обреченно сползал по склону канавы влево, однако в последнее мгновение все же ухватился за какую-то твердь и вдруг резким скачком, оторвавшись от нас, толкавших его в задний бампер, выпрыгнул на ту сторону, оборотисто взвыл, закашлялся от не нужного теперь усердия и виновато заглох, роняя с днища пласты черного месива.
Мы с Олегой, ошмурыгав о траву сапоги, расселись по своим местам, и машина осторожно, как бы ощупью углубилась по старому следу в чащобу зобника, жестко, наждачно царапавшего и хлеставшего по окнам и брезенту грубыми, похожими на свиные уши листьями, с исподу поросшими сивой щетиной, Машина наполнилась шумом, как если бы мы ехали под проливным дождем, и мы невольно примолкли, пережидая непривычное, сковывающее ощущение.
Эти неприятные, нагловатые растения с толстым, жирным и тоже волосатым стволом называют также сатанинским бурьяном, а еще – дурнишником, и это последнее прозвище наиболее соответствовало непролазному дурностою. Мне говорили знающие люди, будто этот вид, в отличие от нашего российского зобника, весьма неказистого и не столь алчного, каким-то грехом был завезен из Америки. Заморский пришелец, как бы почуяв нашу слабину и безнаказанность, из своих прежних габаритов в несколько поколений мутировался в дерзкого вездесущего гиганта. Однажды просыпавшись семенем, он в три-четыре года заполонил все места, где человек опускал руки, переставал ладить с землей и по этим зарослям, прежде всего на обиженной и заброшенной пашне, вокруг скотных дворов, манящих навозом, возле силосных ям, а затем и на уличных пустырях, на порушенных пепелищах, – по этим черным его всполохам безошибочно можно судить, что к селу подступили разор и пагуба.
– Так куда ехать-то? – повернулся к Ульяне насупленный Куприяныч, отрулив по дурнишнику порядочное расстояние. – Ты верно из этой деревни? Может, не из этой вовсе?
– Из этой, сынок, из этой! Из Чапыг я, – поспешила заверить Ульяна, не видя, что у "сынка" плешь от уха до уха, да к тому же покрывшаяся испариной от такой тряской и непроглядной езды. – Из Верхних Чапыг я, милай.
– Что, есть еще и Нижние?
– А то как же! На одной речке живем. Сперва мы напьемся, а что останется – в Нижние Чапыги течет. Зато там у них контора, сельсовет с почтою, а мы только бригада ихняя.
– Это сколько ж до Нижних-то?
– Да, считай, верст пять, не мене. Я оттуда и не добрела бы. Так что с верхов я, милай, тутошняя.
– И что, везде так вот позарастало? – ехидно дознавался Куприяныч.
– Да кто ж знает... Давно тамотка не была, Прежде дак часто бегала. Даже на доске возле конторы висела. А теперь пенсию на хлеб або открытки к праздникам почтарка заносит. Так что незачем туда. Они мне не нужны, а я – им. Во всем квиты.
– Ну так дом-то твой где? Куда ехать?
– А у меня не дом, у меня хатка. Под навозцем... Вот и гляди: как увидишь под навозцем – это и есть моя хата.
– Да куда глядеть-то? – злился Куприяныч. – Ни хрена ведь не видно. Бурьянище – аж выше крыши. Поразвели, понимаешь...
– Дак кто ж его нарочно разводить станет? – противилась Ульяна. – Человек со двора – дурная трава во двор.
– Хоть бы скосили, что ли. Нельзя же так! Срамно глядеть...
– Эх, милай, кому косить-то? Никаких рук не хватит.
Наконец выбрались на открытый прогалок. Вниз, под гору, уходили побуревшие картофельные ряды, меж которых то тут, то там желтели и розовели сытые тыквенные туши. На межах торчали поникшие подсолнухи, желтые будылья кукурузы со спеленатыми початками в пазухах заломленных листьев. За картошкой, ближе к жилью, разлато дремали яблони, покрытые огрубевшей, неопрятной листвой, среди которой неожиданно ярко, свежо проглядывали ядреные яблоки.
Куприяныч тормознул машину, распахнул дверцу.
– Вот тут на огороде тыквы валяются. Не твои, часом?
– Не-е! – отказалась Ульяна. – Тыков я не сею. Тыквы для поросяток. А у меня теперь ничего не хрюкает. Пошабашила с этим.
– Тогда вон кукуруза на меже?
– Тоже не моя.
– Ну не знаю... – досадовал Куприяныч. – Тогда что же у тебя?
– Картошка, квасоля да так разное.
– Ну, может, дерево какое приметное?
– Дерев много. По берегу растут.
– Ну а еще что?
– А еще – дуля у меня.
– Груша, что ли?
– Ага, – закивала Ульяна. – Грушка, грушка на огороде. Уже падать начала. Приедем – покушаете...
– Фу ты!.. – поморщился Куприяныч. – Ты дело говори,..
– Может, сбегать спросить кого? – готовно предложил Олега.
– Ладно, давай.
Олега вышмыгнул из машины и побежал по картошке, ребячливо перепрыгивая в своих лопоухих сапогах через тыквы. Его синий вязаный петушок замелькал между яблонь и скрылся в глубине сада.
Вскоре, однако, он воротился. В подоле его свитера румянились яблоки, одно он с хрустом обкусывал и жевал, ходко двигая салазками.
– Ну чего? – Куприяныч потянулся за яблоком.
– А-а! – мотнул петушком Олега. – Нету там никого. Дверь доской заколочена. А в соседнем дворе один глухой старик, сидит под навесом, вентерь чинит. Я его спрашиваю, а он – ась да ась... Да и так ясно, что не то место, не те приметы. А яблок!.. Елки-моталки! Под деревьями вся земля усыпана! Запах – что твое шампанское! Осы роем гудят, дырки делают. Прямо чудеса; все растет, а хозяев нету. Ба Уля, хочешь яблоко?
– Не, милай, это не моя еда... – отказалась Ульяна и пояснила насчет заколоченной двери: – У нас многие ногами в городе, а руками тут. За усадьбу держатся.
Автомобильный след снова вывел нас на прежний проселок. Здесь, наверху, придорожные ракиты сменились легкими, веселыми березами с первыми желтеющими прядками в еще зеленой листве. Березы почти не затеняли подножье, и ветер беспрепятственно сквозил между белых стволов, не давая дороге киснуть. Однако все это сделало проселок жестче, чем там, внизу, под ракитами, и потому по-прежнему пришлось пробираться исключительно на первых двух передачах.
А между тем встречный трактор, тот самый "К-700", напоминающий некое доисторическое животное, которому все нипочем, легко бежал по островерхим колчам и устрашающим промоинам, споро мелькая толстенными рубчатыми колесами. Вынесенный далеко вперед тупой лобастый урыльник с низко расставленными бельмами рифленых фар надменно плыл над дорожными препятствиями, и я вспомнил, что именно такой подслеповатый и бесчувственный ко всему, что встречается на его пути, мастодонтище когда-то наехал и раздавил Ульяниного мужика.
– Давай у него спросим, – предложил Олега.
Куприяныч, предусмотрительно отвернув в сторону, остановил машину, и Олега выскочил и замахал над головой перекрещенными руками.
Трактор черно выхрюкнул из торчащей кверху трубы, качнулся рылом и тоже остановился, утробно урча разгоряченными, разящими соляром внутренностями. На полутораэтажной высоте распахнулась оранжевая дверца, в проем высунулся тракторист, молодой, со спутанной копной модно немытых битловских волос, и весело, общительно выкрикнул, промелькивая крепкими зубами:
– Закурить есть?
Олега извлек из заднего кармана трико обмятую пачку "Опала" и вложил ее во встречно протянутую руку.
– Я возьму еще парочку? – спросил парень, закурив и жадно, во весь дых, втянув в себя первую, голодную затяжку.
– Бери, бери...
– Ну вот выручил... А то весь искурился. Щас мотнусь до магазина, куплю.., А ты небось с Олыпан едешь?
– Ага, на открытии были, – кивнул Олега, закуривая за компанию.
– Ну и как?
– По нулям, – кисло признался Олега.
– Что так? А я позавчера прямо с крыльца крякуху саданул! – довольно засмеялся парень. – В огород упала. Думал, утка, нет – селезень, голова зеленая. Гуманитарный доппаек кила на два! – еще пуще смеялся он, и Олеге стали видны его крепкие, в острых молодых буграх коренные зубы. – Баба тут же зажарила под стопарь. А у тебя, значит, ничего?
Олега подернул плечами: дескать, что поделаешь, не судьба.
– А я жду, когда пролетная пойдет, – сказал парень, выковыривая слезины, запавшие в уголки все еще смеющихся глаз. – Вот это охота! Северная утка дура. Непуганая, людей не боится. Камень из кустов бросишь, а она не шарахается, как наша, думает, что рыба всплеснулась... Приезжай, если хочешь. Тебя как зовут?
– Олег.
– А я – Славка. Так приезжай, а?
– Сюда ж путевку надо, – не согласился Олега. – В населенных пунктах стрелять не положено.
– Ну, это вам, городским, не положено. А я тут живу, пруд под самыми окнами – какие еще путевки? Я здесь хозяин, понял? Ну какая, скажи, путевка: сижу, чай пью, вот тебе сели, можно сказать, в тридцати шагах от моего самовара... Когда тут путевку выписывать? Хватаю ружье, выскакиваю как есть в майке: бах-бабах! Пара есть! Да я и без ружья обойдусь... На перемет, понял?
– Но ведь это запрещено?
– Да ладно тебе! – укоризненно тряхнул кудрями тракторист. – Запрещено, не положено... Ты, часом, сам не легаш ли?
– Да пошел ты! – обиделся Олега.
– Ну тогда слушай, как я делаю, может, пригодится... Ставишь перемет, но только не со дна, как на рыбу, а поверху, на поплавках. Можно на пробках, а можно на пенопласте. На пробках, я считаю, лучше: пенопласт больно белый, не всякая утка подойдет, а пробка в самый раз, на деревяшку похожа, вроде как природная, понял? Остальное – крючки, поводки – все так же, как на рыбу. Нажива – все сгодится: лягушата, дохлая рыбеха, червяки, плавленый сырок, ну, в общем, сам пробуй. Можно даже куриные кишки... Я один раз на арбузную корку заловил! Утка все пробует, а потом, что не понравится, выплевывает, понял? А дальше так... Всю эту снасть завозишь на лодке в камыши, но не в самую гущу, а в прогалки между ними. Это обязательно! Не на чистое, а в камыши, понял? Щас скажу почему. Когда утка заглотает, то больно шумит, крыльями хлопает. А в камышах не видно. Мало ли кто хлопает. Может, местные гуси купаются... Парень снова рассмеялся и довольно оглядел Олегу. – Усек?
