Текст книги "Первая любовь"

Автор книги: Евгений Коковин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Евгений Степанович Коковин
Первая любовь

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ОЛЯ ЛУКИНА

На Северной Двине разноголосыми гудками перекликались встречные пароходы. Был вечер, спокойный и светлый. Слоистые бледно-розовые облака на северо-западе прикрывали солнце. Облака были близко, и лучи солнца, падая из-за них, причудливыми полосами освещали дальние песчаные острова. От этого необычайного освещения и острова, густо поросшие ивняком, тоже казались близкими.

Странно. Сотни раз бывал я раньше на берегу Северной Двины, но почему-то никогда не обращал внимания на красоту величественной реки, на краски неба необыкновенной чистоты и свежести, на оранжевые закаты и легкие лебединые облака. Другое дело – большие морские пароходы, опутанные оснасткой поморские парусники – шхуны и боты, что стояли на рейде и у причалов. Другое дело – переливчатый трепет многоцветных флагов и вымпелов, горький запах пароходного дыма, грубоватые шутки, перебранки и песни моряков. Все это волновало, притягивало и звало в далекие морские странствования.

Теперь я вдруг стал совсем по-иному смотреть на знакомую реку и удивлялся, что раньше не замечал ее величия, не стремился познать тайны ее темных глубин, не любовался солнечными отблесками, отражением далекого неба и близких берегов. Река без кораблей обычно мне казалась скучной и пустынной. Теперь я смутно чувствовал: что-то изменяется в моей жизни. Может быть, это все дальше и дальше уходит мое детство?

Я сидел на причальной тумбе, ожидая, когда пойдет в море «Канин», на котором плавал Костя Чижов. Мы условились с Костей о том, что я выйду на берег и мы поприветствуем друг друга.

Веселая косопарусная яхта стремительно вырвалась из-за кормы дремлющего на рейде транспорта и легко заскользила по реке. Крен у яхты на правый борт был такой сильный, что казалось, она вот-вот опрокинется. «Смельчаки!» – с восхищением подумал я о людях, находящихся на яхте.

Вниз по Двине, к морю, шел с полным грузом огромный пароход лесовоз. Штабели свежих досок высоко поднимались над его бортами. По кормовому флагу я без труда определил, что лесовоз этот – норвежский.

В те времена в Архангельский порт уже приходило много иностранных судов. Транспорты под английскими, норвежскими, шведскими, датскими, голландскими и другими флагами грузились у причалов лесобирж досками и балансом[1]1
  Баланс – круглый лесоматериал.


[Закрыть]. Советский Союз начинал широко торговать с заграницей. Даже мы, ребята, уже хорошо понимали такие слова, как «экспорт», «импорт», «диспач»[2]2
  Диспач – вознаграждение за досрочную погрузку


[Закрыть].

Жизнь менялась. Она менялась повсюду: в нашей Соломбале, в Архангельске, во всей стране.

Я сидел на причальной тумбе и думал об этом.

Лесовоз шел быстро, но волны, расходящиеся за его кормой, были отлогие, чуть заметные.

Яхта, шедшая параллельным курсом, неожиданно резко развернулась и понеслась наперерез лесовозу.

Сумасшедшие! Что они делают?

Лесовоз пронзительно и тревожно загудел. И я представил себе ярость норвежского капитана и русского лоцмана, находящихся сейчас на мостике. Мне казалось, что я вижу их лица, искаженные злостью, и слышу проклятия по адресу самонадеянных наглецов. Именно наглецами, никак не иначе, называют таких, рискующих жизнью яхтсменов лоцманы.

Между тем яхта дерзко «обрезала нос» лесовозу и скрылась за его корпусом.

Тут я увидел «Канина». Он уже проходил мимо Соломбалы. Я поднялся, чтобы разглядеть на его борту Костю.

Я махал кепкой, но своего друга увидеть не мог. А вскоре опять появилась яхта. «Неужели, – подумал я, – они собираются «обрезать нос» и «Канину»?

Но яхта быстро прямым курсом шла к берегу. С крутым разворотом она впритирку подскочила к причалу. И в ту же секунду с ее борта на причал прыгнула девушка.

За девушкой выскочил парень и схватил ее за руку.

– Оля, – умоляюще сказал он. – Почему вы уходите?

Парня я не знал, но девушка оказалась мне знакомой. Это была Оля Лукина.

Оля с силой вырвала руку и пошла по берегу, не замечая меня.

– Оля, – снова начал парень. – Почему вы рассердились? Чего вы испугались?

Оля остановилась и резко повернулась к парню.

– Я испугалась? Ну, плохо вы меня знаете! Но у вас это не смелость, а безобразие и лихачество. И я знаю – это оскорбительно для команды всего парохода!

Парень еще некоторое время постоял на причале, потом залез в яхту, где его ждал товарищ. Яхта отвалила от берега.

Встрече с Олей я обрадовался. Мы очень давно не виделись, хотя и жили на одной улице. Когда-то вместе мы играли в лапту и в палочку-выручалочку, ездили купаться на песчаный остров Шилов, ходили в кинотеатр «Марс».

Отец Оли Лукиной, капитан дальнего плавания, был расстрелян белыми на острове Мудьюг.

Оля мне очень нравилась, но в этом я не признавался даже самому себе. Наоборот, я даже сторонился ее, боясь, как бы моей привязанности не заметили другие ребята.

Я увидел Олю, но не поздоровался с ней. В детстве наши ребята никогда с девчонками не здоровались. «Неужели это любовь?» – подумал я, вспоминая все, что было в моей жизни связано с Олей.

Любовь! Признаться, я стеснялся этого слова. Дружба мальчишки с девчонкой в нашем детстве всегда считалась зазорной. И я сам нередко высмеивал такую дружбу. Случалось, смеялись и надо мной. Я вспомнил, как очень-очень давно мы с Олей шли в школу. На одном из перекрестков нас окружили ребята. «Жених да невеста! Жених да невеста!» – кричали они. Оля растерялась и готова была заплакать. Потом она вдруг бросилась бежать. После этого случая при встречах мы долгое время даже не смотрели друг другу в глаза.

Сейчас я не поздоровался, а Оля сказала:

– Здравствуйте.

Я смутился, почувствовал, что краснею, и не знал, что сказать. Оглянулся и спросил:

– Ты куда пошла?

– Домой. Эти ребята позвали меня покататься, а сами стали показывать свою храбрость.

Я знал, что за Олей ухаживают ученики старших классов второй ступени.

Конечно, она окончит школу, уедет из Соломбалы, поступит в вуз, станет врачом или инженером. И мы никогда больше с ней не встретимся.

Ростом Оля была чуть пониже меня. У нее были светлые длинные волосы, заплетенные в одну толстую косу, и серые строгие глаза. Когда Оля улыбалась, эта строгость моментально исчезала.

Я смотрел на Олю и молчал. Она тоже молчала. Мы отошли от берега и вышли на тротуар. Нас толкали прохожие, сердясь, что мы остановились и мешаем им идти.

Вдруг я заметил значок, прикрепленный к Олиному платью. Это был комсомольский значок.

– Сколько тебе лет? – спросил я, хотя прекрасно знал, что Оля моя ровесница. Раньше мы учились в одном классе.

– Пятнадцать, а вам?

Только сейчас я заметил, что Оля говорит мне «вы».

– Мне скоро будет шестнадцать.

Я хотел это сказать с достоинством, с чувством превосходства. Но, кажется, получилось смешно, потому что Оля улыбнулась. Я снова покраснел.

– Вы все еще учитесь? – спросил я, тщетно пытаясь скрыть смущение.

– Нет, у нас давно каникулы. А вы в морской школе учитесь? Будете моряком, капитаном?..

– Нет, я буду машинистом, потом – механиком.

Я взглянул на свою поблескивающую от машинного масла куртку-спецовку. Наверное, те старшеклассники, что ухаживают за Олей, носят красивые пиджаки или комсомольские костюмы с портупеями.

– Я люблю моряков, – тихо сказала Оля и грустно добавила: – Мои папа был моряком.

Я вспомнил страшный рассказ Костиного отца о том, как белогвардейский палач, по прозвищу Синий Череп, на Мудьюге застрелил капитана Лукина. Оля об этом не знала.

Мы расстались быстро и неожиданно. Подошла ее подруга, усмехнулась, взглянув на меня, и увела Олю. Мне стало обидно.

Я смотрел вслед Оле и думал о том, какая красивая, тяжелая у нее коса.

Наконец я очнулся и посмотрел вокруг. Передо мной была родная Соломбала – деревянные дома с маленькими любопытствующими окнами, еще по-весеннему яркая зелень белоствольных берез, выглядывающих из-за дощатых заборов, булыжная серая мостовая и буйная поросль белой кашки и куриной слепоты. С Северной Двины доносились приглушенные пароходные гудки. Теплый ветер волнами набрасывал запахи отцветающей черемухи.

Мне было хорошо, легко на душе и весело. Обиды на Олину подругу уже не было. Шагая по деревянному тротуару, я даже присвистнул. Раскачиваясь на тонкой березовой ветке, словно в ответ мне, насмешливо присвистнула красногрудая чечетка.

Ночью я спал неспокойно. Во сне видел Олину подругу – она все усмехалась. Потом перед глазами раскачивалась березовая ветка, и я ясно слышал звонкий и отрывистый посвист чечетки. И насмешливый чей-то голос: «О чем ты думаешь, пятнадцатилетний мальчишка?!»

На другой день наш пароход «Октябрь» уходил в рейс. Закончив вахту, я стоял у борта, ожидая отхода, и силился вспомнить лицо Оли, но не мог. Мне стало стыдно и смешно. «Но почему? Что в этом плохого? – спрашивал я себя. – Ведь я только думаю о ней и никому ничего не говорю».

Но почему теперь, когда я думал об Оле, мне становилось особенно радостно? И работал я в такие часы и минуты как-то весело. Забываясь, я даже начинал насвистывать, чего крайне не любил старший машинист Павел Потапович. Каждый раз он меня строго одергивал. А я принимался еще ожесточеннее и веселее надраивать медяшку или поручни, наводить чистоту в машинном отделении, словно тут вот сейчас должна была появиться Оля. Мне так и казалось, что я работаю для нее. Для нее мне хотелось заслужить похвалу старшего механика, для нее хотелось стать настоящим комсомольцем и моряком. «Я люблю моряков», – вспоминались слова Оли.

Ко мне подошел Илько.

– Сегодня мы идем в Мезень, – сказал он. – А в следующий рейс пойдем на Новую Землю. Там тоже есть наши, ненцы. Это хорошо. Только там, на Новой Земле, нету оленей, там ездят на собаках.

– Да, там оленей нет, – рассеянно ответил я и вдруг неожиданно для себя спросил:

– Послушай, Илько, ты любил кого-нибудь?

На меня взглянули удивленные, почти детские глаза моего ненецкого друга.

– Я любил отца и художника Петра Петрыча, – сказал он. – Я люблю Григория… Костю… тебя, Дима… Зачем ты об этом спрашиваешь?

ГЛАВА ВТОРАЯ
ФОТОГРАФИЯ

Белое море на карте в учебнике – маленькое рогатое пятнышко, что-то вроде кляксы в тетради неряшливого школьника. И вот по этой «кляксе» идет наш «Октябрь». Не видно берегов. Вокруг вода, а очень далеко видна линия горизонта, сливающаяся с небом.

Спокойное штилевое море величественно и безмолвно. Кажется, оно дышит прозрачным голубоватым воздухом и бережно, словно материнскими руками, несет наш огромный пароход. Впереди, слева от нас, по морю тянется к горизонту извилистая дрожащая солнечная дорожка.

После вахты я умылся, пообедал и пошел в красный уголок. Здесь в ненастную погоду команда проводит свое свободное время. Машинисты, кочегары и матросы читают газеты и журналы, играют в шахматы и в домино.

Сейчас на мое счастье в красном уголке никого не было. Я раскрыл тетрадь, быстро написал пять слов, потом задумался.

Что написать, как выразить свои мысли?

Долго я думал, а на тетрадочном листке оставались все те же слова: «В комсомольскую ячейку «Октября». Заявление».

Костя Чижов рассказывал мне, как он писал заявление. Но сейчас я думал о том, как писала заявление Оля Лукина.

В красный уголок зашел матрос Якимов.

– Сыграем в шахматы, – предложил он, заглядывая в мою тетрадь.

– Не хочется, – отказался я, быстро перевернув страницу. В этот момент мне хотелось побыть одному.

– Учебное задание нужно готовить.

Якимов скучающе порылся в газетах и вышел. Но каждую минуту в красный уголок мог еще кто-нибудь прийти. И тогда я решил поторопиться и написать коротко и просто.

Я начал с обычного слова «Прошу…» Написав несколько строк, я подписал и отнес заявление секретарю комсомольской ячейки Павлу Жаворонкову. Я волновался, ожидая, что скажет секретарь.

– Это правильно, – сказал Павлик. – У нас ячейка маленькая. Теперь подрастем. А почему Илько не подает заявления?

– Илько тоже напишет, – ответил я.

«Теперь подрастем», – сказал Павлик. Значит, он не сомневался, что мы с Илько будем приняты в комсомол.

– А когда будут принимать?

– В Архангельск придем – там и решим.

– А нас обязательно примут?

Павлик улыбнулся, и я понял, что он хотел ответить:

«Не беспокойся, примут!»

Рейс Архангельск – Мезень – Архангельск был недолгим. Он продолжался всего четыре дня. За эти четыре дня ничего особенного не произошло. Даже погода все время стояла тихая, настоящая штилевая.

Когда «Октябрь» вернулся в Архангельск, «Канин» все еще был в рейсе. А между тем мне очень хотелось повидать Костю. Нужно было рассказать ему о заявлении.

Но еще больше хотелось встретить Олю.

Дома я пробыл не больше часа. Никаких новостей там не было, да и я ничего интересного ни маме, ни деду Максимычу рассказать не мог. На судно я должен был явиться только на другой день утром.

Наступал вечер, но было еще жарко. Ребятишки купались в Соломбалке, ныряя вниз головой с бортов лодок и плавая наперегонки. И я позавидовал им, чувствуя себя уже взрослым.

Сегодня на судне мы с Илько получили свою ученическую заработную плату. Деньги, как всегда, я отдал маме, оставив себе рубль. Теперь я мог пойти в кинотеатр «Марс», мог купить мороженое, выпить бутылку шипучего ситро. Но удивительное дело, все эти обычно желанные удовольствия сейчас меня не привлекали. Да, надо ведь сфотографироваться для комсомольского билета. Вторую карточку можно подарить на память Косте Чижову. И он мне тоже подарит свою с надписью.

Эта внезапно пришедшая мысль так обрадовала меня, что я почти бегом направился к фотографии.

У ворот дома, где размещалась в то время частная фотография, висела застекленная витрина с карточками. Каких снимков тут только не было! На большом портрете, прищурившись, кокетливо улыбалась молодая дама с огромной пышной прической. Седобородый старик смотрел с открытки сердито и строго. Пожилой усатый мужчина сидел на стуле, положив кисти обеих рук на колени. Около него стояла словно чем-то испуганная женщина. Ее рука лежала на плече мужа. Маленький, толстый, совсем голый мальчишка смотрел на меня удивленными, ожидающими глазами. Во время съемки ему, конечно, обещали, что из аппарата вот-вот вылетит птичка. Были на снимках большие семьи, компании, парочки.

И вдруг я увидел знакомое лицо. В правом нижнем углу витрины висела маленькая фотография Оли Лукиной.

Я позабыл обо всем на свете. Рука потянулась к снимку, но наткнулась на стекло. И мне вдруг захотелось иметь эту карточку! Но как ее достать? Витрина закрыта на замок. Я отходил от витрины и снова подходил к ней.

Я готов был отдать за фотокарточку Оли что угодно. И тут же мне пришла простая мысль: попросить снимок у владельца фотографии. Даже не попросить, а купить. Ведь он может заменить маленькую карточку любой другой.

Я зашел в фотографию.

– Сниматься, молодой человек? – спросила меня жена фотографа. – Что желаете? Визитки, открытки, на паспарту?

– Нет, мне нужно самого фотографа, – чуть робея, сказал я.

Вышел фотограф, полный мужчина, известный всей Соломбале, и подозрительно оглядел меня. На мою просьбу он ответил:

– Из витрины не могу. Да и зачем тебе чужая карточка?

– Это не чужая… это моя сестренка, – почти бессознательно соврал я. – Она уехала и просила меня сходить к вам.

– Сестренка? Тогда я могу отпечатать новые снимки, повторно. Это будет стоить одинаково, что один снимок, что три. Меньше трех не делаем. – Фотограф назвал цену.

Но зачем мне три карточки? Что с ними делать? И все-таки я согласился и уплатил деньги.

– Завтра будут готовы, – сказал фотограф.

Взволнованный, я долго бродил по улицам Соломбалы. Трижды возвращался на свою улицу, потом опять выходил по набережной на Никольский проспект. Однако Олю я так и не встретил.

На другой день, когда мы с Илько пришли на «Октябрь», Павлик Жаворонков сказал, что комсомольское собрание будет проводиться в рейсе. Нас будут принимать в комсомол!

Работая со старшим машинистом, я попытался представить, как меня станут принимать. Я думал о том, как отнесутся к этому Оля Лукина и Костя Чижов. Почему-то вступление в комсомол у меня связывалось с Олей и Костей.

Тот день на пароходе тянулся на редкость долго и томительно. Мне хотелось скорее бежать в Соломбалу, в фотографию за заветными карточками. Несколько раз я вытаскивал из кармана квитанцию на получение снимков. Даже эта тоненькая бумажка казалась мне значительной и дорогой.

Закончив работу, я даже не стал обедать, не дождался Илько, наскоро умылся и ушел с парохода.

С волнением подал я квитанцию жене фотографа, и она взамен вручила мне конверт. Не попрощавшись, я вышел из фотографии и только на улице, оглядевшись, решился раскрыть конверт.

На моей руке лежали три совершенно одинаковые карточки. Они были маленькие, ровно подрезанные, поблескивающие глянцем.

Да, это была она, Оля. Прямой, задумчивый, чуть строгий взгляд. И вдруг мне показалось, что в этом взгляде затаился укоризненный вопрос, обращенный ко мне: «Зачем ты это сделал?»

Я поспешно спрятал снимки в конверт и засунул в карман.

– Я не виноват. Не сердись, Оля! – прошептал я и сразу же поймал себя на том, что разговариваю сам с собой.

И тут мне стало весело, даже смешно. Я вспомнил концерт в клубе судоремонтного завода и артиста, который пел: «Я люблю вас, Ольга…»

С легким сердцем я быстрее зашагал к дому. Ничего особенного не случилось. Эти фотоснимки никто не увидит.

– Мама, – сказал я, – сегодня я не успел пообедать на судне. Дай мне чего-нибудь поесть!

Пока мама накрывала на стол, я вышел на крыльцо и снова вытащил конверт. Мне все еще не верилось, что у меня есть Олина фотография.

Сидя за столом и обедая, я случайно взглянул в окно и увидел… Олю. Она шла по противоположной стороне улицы. Я вскочил.

– Спасибо, мама. Я скоро приду.

– Куда ты? – всполошилась мать. – А второе? На второе запеченная в молоке треска. Ведь ты ее любишь!

Ах, мама, мама! Я люблю все на свете! Как жалко, что я ничего не могу тебе рассказать! Я знаю: ты не стала бы смеяться, как другие, но ты удивилась бы и, наверное, не поверила.

Я шел за Олей, не решаясь догнать или окликнуть ее. Но подходя к набережной Соломбалки, я ускорил шаг, и она с противоположной стороны увидела меня.

– Где вы были? – спросила Оля и засмеялась. – Неужели вы все время сидите дома?

– Нет, я был в море, в рейсе.

– Ах, я и забыла. Ведь вы моряк. Счастливец! Как мне хотелось бы в море! Если бы был жив папа, он обязательно взял бы меня в море. На море очень красиво?

– Красиво, – ответил я, думая совсем о другом. Я думал о фотокарточках, лежащих в кармане. – Вы куда идете, Оля?

– К Галинке Прокопьевой. Вы ее знаете, она с нами училась. Завтра мы с ней на два дня поедем в деревню. Будем там собирать цветы и ловить рыбу. Галинка говорит, что в деревне очень хорошо.

– А мы завтра опять уходим в море, – сказал я с тоской и вдруг решился на то, о чем все время думал. – Оля, мне нужно вам что-то сказать.

Оля с удивлением взглянула на меня.

– Оля, – я чувствовал, как деревенеет мой голос. – Вы не рассердитесь, если я вам что-то покажу?

– Почему же мне сердиться?

– Дайте честное слово, что не рассердитесь!

– Честное слово, – Оля еще раз с недоумением посмотрела на меня.

Тогда я решительно вытащил один снимок и показал ей. Оля как будто даже испугалась.

– Где ты взял? – взволнованно спросила она.

– Оля, вы обещали не сердиться.

– Нет, правда, Дима, где ты ее взял? – уже более спокойно спросила Оля.

– Я обо всем расскажу. – Она вдруг перешла со мной на «ты», и мне стало как-то проще с ней разговаривать. – Оля, ты можешь подарить мне эту карточку?

– Зачем тебе?

– Нужно. Ну, просто на память.

– Нет, нельзя. У тебя увидят.

– Нет, Оля, не увидят. Честное слово, я ее далеко спрячу. Только ты подпиши!

Мы шли по набережной и разговаривали, не глядя друг на друга. Я рассказал о том, как заказывал и выкупал снимки.

– Оля, ты обещала не сердиться. Подпиши!

Мы переходили через мост. Оля взяла карандаш и подошла к перилам моста. Через полминуты фотография с подписью уже была в нагрудном кармане моей куртки.

Навстречу нам шла Галинка Прокопьева. Олина подруга.

– Только, пожалуйста, никому не показывай, – сказала Оля. – Вон идет Галинка. До свидания!

– Не покажу, честное комсомольское! – ответил я и отдал Оле конверт с двумя другими снимками.

Она ушла вперед. Я остался на мосту, вынул карточку и прочитал: «Товарищу детства на память о Соломбале».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
КОСТЯ С НАМИ

Отход «Октября» был назначен на двенадцать часов.

Пароход стоял у причала Красной пристани, скрытый от города высокими складскими зданиями. Из-за крыш виднелись только белые верхушки мачт и чуть провисшая двухлучевая антенна.

Посмотрите на наш «Октябрь» издали, с реки, или лучше всего через полчаса, когда он отправится в рейс, – на ходу. Красавец! Моряки любят шутить, подсмеиваться друг над другом. Но когда дело коснется судна и работы, они говорят кратко и точно. Три трюма, осадка – восемнадцать футов, машина – 950 сил, скорость – десять узлов. Это и есть наш «Октябрь».

Фамилия нашего капитана – Малыгин, ему сорок три года. Старший механик Николай Иванович, старый член партии, бывший подпольщик. Если потребуется подать радиограмму, обращайтесь к радисту Павлику Жаворонкову. Он же секретарь комсомольской ячейки «Октября». Чистюля боцман Родионов не терпит на палубе соринки. За грязь он здорово ругается. Будьте осторожны! Завтраки, обеды и ужины готовит мастер камбуза Гаврилыч, повидавший на своем веку все моря и океаны…

Впрочем, рейс предстоит длительный, на Новую Землю, и мы еще успеем познакомиться со всей командой «Октября».

Погрузка давно закончилась. Люки трюмов уже закрыты и затянуты брезентом. На мачте поднят отходной флаг. Внизу глухо вздыхает прогреваемая машина.

Капитан ходит по палубе, – нервничает, то и дело вытаскивая часы. Время отхода приближается, а на судне еще нет старшего механика.

– Этот отдел кадров в последнюю минуту всегда что-нибудь подстроит, – с досадой сказал капитан, обращаясь к третьему помощнику. – Сходите, Алексей Иванович, поторопите их там!

Вчера вечером по приказанию начальника пароходства с «Октября» неожиданно сняли машиниста второго класса и кочегара. Обоих отправили учиться. Отдел кадров обещал рано утром прислать замену, но обещание так и осталось обещанием. Старший механик сидел в пароходстве и ожидал новых машиниста и кочегара.

На других пароходах, стоявших рядом с «Октябрем», было шумно: шла разгрузка и погрузка. Многоголосо кричали грузчики и матросы, дробно стучали лебедки, тяжко скрипели блоки и тросы. Обычная портовая жизнь.

Причал был завален бочками, ящиками, мешками. Мучная пыль носилась в воздухе и покрывала тонким слоем настил, борта пароходов, канаты и причальные тумбы.

Я стоял на палубе, у борта, и мысленно прощался с городом, с Соломбалой, с домом. Третий раз в эту навигацию отправлялся «Октябрь» в рейс, и третий раз я переживал радость и в то же время непонятную, остро ощутимую грусть.

«О, если бы меня пришла провожать Оля! – подумал я. – Или появился бы Костя! «Канин» вчера еще пришел с моря».

Только я успел об этом подумать, как из-за угла склада показались три человека. Среди них был и Костя Чижов.

– Смотри, Илько, – крикнул я. – Костя пришел нас провожать.

Вместе с Костей к «Октябрю» шли механик Николай Иванович и незнакомый нам человек.

Пробили склянки. Двенадцать часов – смена вахт. «Октябрь» оглушительно загудел. На полубаке раздался пронзительный свисток старпома.

Костя поспешно вслед за Николаем Ивановичем взошел по трапу на палубу «Октября». Матросы ловко убрали трап и приняли швартовы.

– Беги назад, останешься! – крикнул я идущему к нам Косте. – Уже отходим!

А Костя улыбался, спокойно шел к нам и даже приветственно помахивал над головой кепкой. В другой руке он держал маленький деревянный чемоданчик.

– Получил на «Октябрь» назначение, – пожимая нам руки, громко и возбужденно сказал Костя. – Иду с вами в рейс! Ух и набегался же я…

– С нами в рейс? Да ты вре… шутишь, Костя.

– Ну вот еще, врешь! Иду, и знаете кем? Ма-ши-ни-стом! Машинистом второго класса!

Поверить в это было невозможно. Но машина уже работала, и расстояние между бортом и причалом все увеличивалось. Самый лучший прыгун мира уже не смог бы одолеть это расстояние. А Костя все еще был с нами, на «Октябре». Значит, он действительно идет в рейс.

– Но как, как ты сумел? – спросил я, радуясь и все еще не веря происшедшему. – Как?

– Очень просто, – ответил Костя, вытирая со лба пот. – Правда, не так уж просто. Встретил я утром у пароходства Николая Ивановича. «Взяли бы вы, – говорю, – меня к себе на «Октябрь» учеником!» – «А ты где сейчас?» – спрашивает Николай Иванович. «На «Канине», – отвечаю. – Только мне бы лучше у вас плавать. Там все-таки мои дружки, Димка и Илько. Вместе веселее. Нас было бы трое, как раз на все три вахты». – «А сколько тебе лет?» – опять спрашивает Николай Иванович. «Шестнадцать», – говорю. «А машинистом второго класса пошел бы ко мне?» Я даже испугался сначала и отвечаю: «Не знаю». Тогда он повел меня в отдел кадров и там сказал: «Если у вас нет людей, то вот я нашел машиниста. Оформляйте! Мы больше ждать не можем. У нас в двенадцать отход».

Костя замолчал, снова вытер со лба пот и продолжал:

– Ну, я и набегался, пока оформляли. Механик на «Канине» не отпускает, в отделе кадров тоже чего-то ворчат, мол, справлюсь ли. Только пять минут назад направление выдали. Я и сам не верю, все так быстро получилось. И дома не знают, что я на «Октябре», да еще машинистом, и в море иду. Ну, ничего, как-нибудь! Мы-то не пропадем, правда, Илько?!

Пока Костя рассказывал, «Октябрь» вышел на середину фарватера и ускорил ход. Мы были опять вместе.

…Мы плывем далеко на север, к Новой Земле.

Там пропала без вести «Ольга», там почти десять лет назад погиб мой отец. Если бы найти какие-нибудь следы, хотя бы обломок весла, хотя бы кусочек парусины! Но «Ольга» была у северной оконечности Новой Земли, а «Октябрь» туда подниматься не будет.

– Костя, – сказал я, – вот ты и машинистом стал. А через год-два, пожалуй, и механиком будешь!

Мы втроем сидели на крышке трюма. Илько мечтательно смотрел вдаль, на горизонт, в сторону клонящегося к морю солнца. Костя тихонько насвистывал. Он уже отстоял одну вахту.

– А ведь это совсем нетрудно – быть машинистом второго класса, – отозвался Костя. – Я на «Канине» учеником то же самое делал, проверял и смазывал машину. Только машинистом меня на один рейс взяли. Потом, наверное, заменят. А с «Октября» я все равно не уйду. Учеником, но останусь!

– Может быть, мы так всю жизнь вместе проплаваем. Вместе веселее!

– Я еще учиться буду, – сказал Костя.

– И изобретешь машину, которая и по земле будет ходить, и по воде плавать, и по воздуху летать. Помнишь, ты обещал?

Костя почувствовал, что я над ним подшучиваю.

– Может быть, изобрету. – Он помолчал, потом повернулся к Илько:

– Ты чего такой скучный?

– Я не скучный, – ответил Илько. – Так, задумался. На Печору хочется, в тундру.

– В тундру, – повторил Костя и хлопнул друга по плечу. – Не скучай! В тундру ты еще успеешь. Еще много рейсов будет и на Печору. Спой-ка нам что-нибудь о твоей тундре!