Текст книги "Последнее лето"

Автор книги: Евгений Силантьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Евгений Силантьев
Последнее лето

Последнее лето

«Twelve», – произносит Шелли. Он лежит на лужайке, подложив под голову прогулочный сак, и считает облака. Рядом, подперев подбородок рукой, сидит Мэри. Её взгляд устремлён на озеро, простирающееся перед ними.

Воздух напоён ароматами весенней Швейцарии. Солнце стоит высоко в небе. Полдень.

Экран меркнет. Затемнение. Сквозь комнату потянулись белые птицы. Это голуби. Почтовые голуби. Они улетают, унося на крыльях весну.

Байрон входит и садится за стол. Клер, Мэри и Шелли ждут его, задумчиво поигрывая вилочками для рыбы. Монблан блистает, во льдах скрывается чудовище, молодой путешественник задумчиво рассматривает швейцарские пейзажи. Клер сердится на Байрона, Байрон, смеясь, отворачивается и спорит с Шелли. Шелли не повышает голоса. Это их последнее счастливое лето. Волны уже угрожающе вздымаются, в Италии отлиты пули.

В кармане мёртвого Шелли нашли томик Китса. Томик был свернут пополам и весь размок от воды.

1995

Комната

В комнате совсем темно, единственное окно выходит во двор-колодец, сырой и мрачный: гулко, таинственно отдаются в его глубине шорохи и звуки шагов. Только в самые светлые летние дни проникает в высокую и узкую комнату тусклый свет, льющийся откуда-то сверху и создающий чёрные и серые тени. Тогда лёгкий ветерок шелестит страницами книги на столе, портьеры у двери тихо колеблются…

Уже давно в комнате никто не живёт, лишь я прихожу сюда по вечерам, да старый серый кот, временами то появляющийся на своём любимом месте – на самой верхней, недосягаемой для меня книжной полке, – то пропадающий неделями. Мне никак не удавалось, как я ни старался, на какие уловки и хитрости ни шёл, – то оставляя миску с молоком на полу и прячась за портьерой, чтобы кот думал, что я ушёл, то ласково его зовя, перебирая все знакомые мне кошачьи имена, – никак не удавалось заставить его спуститься с этой полки. Он лишь посвёркивал своими жёлтыми глазами-монетками и, снисходительно жмурясь, наблюдал за мной сверху.

Что ж, я тоже облюбовал себе местечко в комнате – в потёртом скрипучем кресле, рядом с камином, который, впрочем, я ни разу не видел зажжённым, и комодом, имевшим множество ящичков.

Прежние вечера я предавался чтению книг, в большом количестве стоявших на книжных полках, зажигал маленькую лампочку с газетным абажуром… Но самое интересное я оставлял на потом. И вот, решающий момент наступил. Все книги прочитаны, расставлены аккуратно по своим местам, и уже кое-где успели снова покрыться слоем пыли, которую я старательно с них счищал.

Сегодня я открою первый ящичек комода, а если там ничего не окажется, то следующий, пока не найду что-либо.

Итак, я открываю ящичек.

О, Боже, нет. Из последних…

…и особого эффекта удается добиться автору, используя эту как бы оборвавшуюся в момент записи фразу, тем самым создется особый… особый хронотоп… Это ты, Джеймисон? Перестань сейчас же! Итак… да… и вот, деконструируя… дек… О, Боже! Что это? И… Ааа-аа… Каким обра…

1995

(сосредоточиться,-

Я сижу за столом, а где-то далеко от меня, среди синих гор и чистых озёр, среди глубоких ущелий с бурливыми потоками, среди зелёных долин, в электрической тишине прозрачного воздуха вспышкой голубой молнии на крыльях горного орла возникает Слово. Я из последних сил устремляюсь за ним, но то падаю в какие-то пропасти, то зачем-то останавливаюсь у высоких деревьев, сажусь, прислоняясь спиной к их стволам с раскидистыми кронами, и долго, до рези в глазах, смотрю вдаль. Вечером на небольшом холме я нахожу маленький домик, вхожу, зажигаю свет и остаюсь на ночь. За столом мне удобно; мягкое кресло нежно поддерживает мои руки; сидя, я могу смотреть в окно, да и на столе найдётся немало забавных вещиц: огрызки карандашей, стёршиеся монеты, на подставке под колпаком – ластик, которым пользовался однажды Шелли, неработающая лампа, по вечерам в её прозрачном абажуре бьются светляки, листы бумаги, большие, маленькие, чистые и исписанные, подшитые в толстые кожаные папки с золотым тиснением; по углам громоздятся книги, в сафьяне, в газетных обложках, и вовсе без них.

Как только мне удаётся сосредоточиться вновь, в комнате, за моей спиной, появляется человек. Он говорит, кашляет, смеётся то женским сопрано, то мужским тенорком, бегает по комнате, роняет разные предметы. Иногда я чувствую его тяжёлое дыхание за своей спиной и замираю, боясь пошевелиться. Мышцы спины, рук и ног деревенеют. Я осторожно смотрю в маленькое зеркальце, стоящее на столе, но никогда никого не вижу. Пустота в зеркале гипнотизирует меня, и тогда я чувствую, как ноги против моей воли поднимают тело из кресла, руки одевают на них ботинки, при этом деревянная спина со скрипом сгибается.

Я выхожу из дома, и несколько часов мне приходится бродить по улицам, заходить в магазины, ездить на метро.

Возвращаюсь я совершенно разбитым и подавленным.

Иногда, впрочем, от меня требуется простое присутствие на кухне.

1995

Грузовик

Тусклый шар солнца заходил за холмы, на которых пятнистой чересполосицей раскинулся город. Галки тёмными брызгами растекались по розовато-млеющему закатному полотну. Из двух далёких труб в небо вздымался светящийся изнутри электрически-голубой пар.

В городском парке кружила целая стая осенних листьев. Лиловые деревья, среди которых он шёл, чуть покачивались от ветра. Огоньки окон в дальних домах помигивали в морозно-колючем, уже по-зимнему свежем воздухе.

Ускорив шаги, он подошёл к приземистому, длинному зданию в конце парка, загибающемуся у серой воды канала буквой "П".

Высокая тёмная дверь скрывала вход в его квартиру, занимающую лишь малую часть первого этажа. Во всём доме было пусто, тихо и пыльно, на стёклах высоких окон застыл последний луч солнца.

Войдя, он долго сидел, не включая свет, и смотрел в окно на холмы и осенний парк.

Вместе с темнотой он ощутил нарастающее напряжённое предчувствие. Он лёг на свою высокую резную кровать тёмного дерева, но сон не шёл. Целая вереница странных образов и мыслей возникла вдруг в его возбуждённом воображении. Они то складывались в невероятные системы, то внезапно исчезали. Временами ему начинало казаться, что он сошёл с ума, но затем он заставлял себя успокаиваться, приписывая всё перепаду давления.

Так проведя ночь, утром он встал на удивление бодрым, с особой тщательностью оделся и вышел из дома. Всё вокруг казалось ему чисто и ново, как после дождя, цвета сияли и переливались всеми оттенками.

Радостно изумляясь, смотрел он на все окружающие его предметы, словно бы впервые их увидев, подмечая мельчайшие детали.

Однако его слегка тревожило, что навстречу ему на этой обычно оживлённой улице не попадается ни одного человека, и только несколько кошек по обеим сторонам широкого тротуара скользили за ним тенями, то и дело поворачивая к нему свои острые рысьи мордочки с блестящими жёлтыми глазами.

Давно уже он видит, что по тротуару прямо на него несётся с огромной скоростью стотонный грузовик, но из-за кошек всё никак не может свернуть с тротуара и убежать, спрятаться от страшного грузовика…

Судорожно сжимая руль, он вздрогнул и очнулся от дрёмы, обливаясь холодным потом.

"Пробка", – вспомнил он с облегчением, посмотрев через лобовое стекло на бесконечный ряд машин впереди. Сзади не было ни одной.

Он нагнулся, чтобы достать из сумки пепси, и не увидел, как вырос за багажником громадный корпус грузовика.

От сильного удара его маленький "форд" превратился в слепленную, блестящую красными осколками массу.

1995

Стренд

Однажды быстро вышел через бесшумную дверь. Было пол-второго или пол-восьмого, я не успел определить, в которой стороне находится Гринвич, стрелка в моих часах по-прежнему ползла справа налево, и я не стал ее ловить, чтобы направить в противоложную сторону. Кстати, рядом, на углу шестиконечного перекрёстка, работал знакомый продавец хот-догов – заодно он приторговывал анашой и чем бог пошлет, в тот раз бог послал пиратские компакты с бельгийским гоа-трансом. Да-да-да, но мне ничего подобного не хотелось, вот уже третий день я в этом странном городе за рулем автомашины неизвестной марки, надо бы остановиться, чтобы рассмотреть как следует значок на фосфоресцирующей передней решетке, кажется, это автосани, автомобиль для движения по снегу, ничего другого в прихваченном на Стренде томе «Аа – Ваниль» издательства «ОГИЗ» мне обнаружить не удалось. Безусловно, некоторые, так сказать, негативные следствия моего прочтения сказывались, ибо я стал беспокоиться, не сломалась ли левая лыжа, поскольку автомобиль стало чуть-чуть заносить вправо, и снова появился невдалеке припорошенный снегом Стренд, от которого, видит Бог, мне сегодня не уехать. Между тем, был я уже довольно далеко от этого проклятого Стренда, вот и кучер так мне и говорил: батюшка, мол, скоро доедем, не серчайте. Я сызнова усадил кучера, до того по просьбе моей уступившего мне вожжи и мирно дремавшего рядом со мною, на его кучерское место, и лихо же он стегнул впряженную в нашу колымагу лошадку! Часы мои всё ещё показывали время, и я не знал, что мне делать с этим. Вот уж и будки погранзаставы мелькнyли слева, и так будто что-то аукнулось в моём сердце, прощай, мол, прощайте, мол, все! Долгонько сюда вояжировал, тем слаще путь обратно, сии приятныя мысли занимали меня до первой корчмы с приветливым хозяином в кожаных портках по американской тогдашней моде, что не помешало ему устроить нам вполне сносный ночлег, кучера устроили на кухне, где уснул он под приятное бульканье кофеварки, готовящейся к фрюштюку. Мысли долго булькали в моей голове, и по непривычке приписал я это рядошной кофеварной машине на столе, непременно следовало выяснить кое-что о том книжном, да, кое-что было и ещё на уме, мой браунинг «Барабанная перепонка», смотри «Ручное огнестрельное opyжие», заткнул за пояс и вообще всех переплюнул, плюнул на всё, накинул кожаную куртяху и отправился пёхом к Стренду, а путь-то неблизкий, но босс мой спокойно спал, я заглянул в его гостиную, сны sweet сны, пели «Жуки» из радиоприемного устройства в углу, пальмы опутывали и лианы сон его наивностью, а мне до всего этого не было ровным счётом никакого дела, мне предстояло одно, настоящее Дело. Комитет собрался вовремя, я, хоть последним, но не опоздал. Конечно, решили всё несколько посвящённых заранее, и заседание состоялось целиком формальным, проголосовали тайно и выбрали меня. Устройство было уже заложено, индикатор Спидоля показывал 108,6, для начала надо же разогнаться, открыть окно я не рискнул, и в кабине плавал травкин дым, можно было и не затягиваться, и ничего не затягивалось, я шёл точно по графику, в это раннее время пассажиров мало, несколько лондонских прачек с Реки. Следующая – Стренд, там нужно было выйти, моё место займёт одна из прачек. Я проверил, тут ли томик «Энцыклопедии», томик надёжно спрятан в карманном «Лабир Инте», модели «Десктоп». Бинтами замотанная правая лыжина ещё обледенела и почти держалась, я подбадривал её, насколько мог. Лыжня напрямую теперь выводила к нужнику. Я сверился со стрелкой, ничего определённого, по-прежнему уклончивость, жар. В нужнике, просторном помещении из стекла и стали, несколько ранних пташек предлагали своим услуги, я игнорировал их перья и запер стеклянную дверцу. На стене были укреплены монтажные планы, в основном, крупные и средние, фронтальная проекция. Отсюда не выбраться, весело и страшно, полная задвижка. Так, значит, всё и останется на некоторое поджатое время. Наверное, я потерял «Энцыклопедию», и «Ручное огнестрельное оружие» потрепалось-потрепалось и потом потерялось само. В этом что-то было. Этажом выше – справочные издания. Этажом выше! Мы двинули вверх по «Двойной спирали». Это была старая башня эпохи «Империй», хорошего обзора окрестностей приходилось ждать, и вот прояснилось: весь город изображён на наших ладонях, мы принялись соединять фрагменты. Кучер проснулся довольно поздно, в тот же день я услал его за покупками в Вышгород, цитадель на холме, «Каменное сердце города»: так указано во всех туристких проспектах, заблудиться поэтому трудновато, и мы встретились в магазине. Сани тем временем подали к подъезду, паниковать не следовало: лыжи заменили, гусениц начистили, покормили и смазали жидкостью для пущего блеска. Но литература притягивала кучера, не было ни малейшей возможности оторвать его от полки с этой самой литературой. Он прилип к этой полке. Так что оторвать его не было никакой возможности. Заинтересовалась и «Х», подошла ближе. Ибо чем сегодня интересуется рядовой покупатель? Прилагаем краткую беседу с господином Б.В. Кучером. Так и сяк. Персонажи действовали по непонятным кучеру законам, даже и непонятно ему было, что или кого считать персонажем: некоторые, поведение которых он одобрял или не одобрял, мелькали среди других некоторых как бы в тумане, так что произведение, которое он читал, было для него, таким образом, не произведением конкретного автора, но самой жизнью, ибо он отрицал некий план и замысел, логичную либо намеренно абсурдную последовательность: но нельзя заключить из этого, что кучер читал как-то так, неправильно, что существовал иной, заведомо правильный способ чтения, а не просто иной: да, да, я всегда возвращаюсь, ничего определённого, по-прежнему уклончивость, жар, в котором отражает солнце маленькое зеркало. Всё-таки «Комитет» чуть-чуть слишком явно включал меня в некий круг посвященных, от коих что-то скрывали, некую деталь, могущую впоследствие оказаться важной или неважной, но такой, которая меняла весь ход дела так, что я оказывался несколько в стороне, следовательно, для меня важной в любом случае. Стренд теперь был справа, по улице сновали выпущенные мною из машины прачки, создавая оживлённое движение. Нафиг-нафиг, объяснял я шестиконечному продавцу, я завязал: знаешь ли ты, о, Асклепий, что Египет – это символ Неба, и что на земле он отражает всю систему небесных явлений? Баста, баста.

2001

Tad tvam

Уехать, расстаться, что значат эти cлова? Истощённый ожиданием, ты служишь ему лучше, чем кто-либо иной, поэтому ты обречён бродить среди призраков, которые тебе всё-таки роднее живых и мёртвых. Сделка скреплена печатью, контракт опротестовать ты никогда не сможешь, поскольку его несуществование делает его вечным, стало быть, ты наделён безвозвратной вечностью, подобно герою Хагга, и ты догадываешься, в чём заключается твоя призрачная работа. Ты ничего не можешь сказать о плавании и о том, как ты был завербован, ничего внятного, но, поскольку случайностей нет, видимо, и тут всё было случайностью. Умилостивительная жертва, которую ты принёс, разумеется, это ты сам, но ведь требуют чего-то ещё, хотя тебе кажется, что отдать больше нечего, ты станешь принимать нечто в дар. Застенчивость? Быть может. Грош цена этому морскому пейзажу, он не смог даже нагнать на тебя дрёму. Ты ещё помнишь, как что-то происходило, что-то заставляло тебя подпрыгивать, корпеть над чем-то, слушать проповеди. Впрочем, ты не помнишь, зачем всё это кончилось и по какой причине, тебе это теперь неинтересно. По странной логике, самая обыкновенная классическая логика наиболее абсурдна, важно здесь другое, совместное существование всех подробностей твоего бытия, которые ничего не объясняют и не поддаются объяснению, они просто есть, как фурнитура, лишённая метафизической начинки, досадные смыслы. Нелепый побег, отсюда, куда угодно, больше не смешон, но никак не отвечают ему твои чувства: ты ещё ставишь условием непременную добавку к обыденности, между тем ничего сверх неё нет, разве что идёт дождь, конечно, так ещё теплее внутри твои желания, по крайней мере, есть возможность подумать об этом. Похоже, ты решил усыплять себя чтением, оно привязало тебя к бессоннице, как верёвка приговорённого к костру. У тебя бессонница? Стало быть, мы чересчур долго как будто торговались о вещах, которые ни один из нас не может ни купить, ни продать, о твоём ожидании и чуть-чуть о твоей прогулке. Она не состоялась? Тем лучше, тем не менее, ты ещё ждёшь чего-то. Тебе нужно отказаться от всех твоих прав, немножко забыть о себе, это не так трудно, так же легко, как после роли герольда играть какую-нибудь другую. В роли простого рыцаря на турнире ты будешь, наверное, немножечко спотыкаться, но это преодолимо. В конце концов ты научишься признавать кое-какие авторитеты. Да, пожалуй, поначалу это страшно. Процесс диссоциации необратим, вернее, ты воображаешь его таковым, нo что-то же ещё осталось от твоей личности, пусть ты и считал всегда, на самом-то деле, не с таких давних пор, что личность – юридическая фикция, принятая населением нашей планеты для большей надёжности в коммерции. Кришнаит, проведший, по его словам, три года в Индии, как будто это важно, но чем он там занимался, пророчил тебе, выдернув тебя из толпы благодаря твоей светлой ауре, какие-то успехи оттого, что ты слишком много нервничаешь, ты ипохондрик, поэтому его предсказания начинают сбываться, при этом тебе льстит твоя избранность, которую сумели разглядеть так, что непонятно, возгордиться или обидеться. Теперь ты готов уснуть, это будет честно. Ты проснёшься стариком, заснёшь снова и не захочешь больше ничего ждать, станешь делать глупости, как будто они и есть волшебство, останавливающее время. Смерть запрещена правилами игры, смерть – тупик всех смыслов, но она не даёт им раствориться в потустороннем. Может быть, ты ещё ждёшь, где-то рядом, но ускользаешь от возможности восприятия, так, нечто неопределённое, ты и твои формы. Ты можешь быть любым телом, ты можешь быть мной, tad tvam. Ты заняла бы своё место в шикарном романе, а так мне придётся бродить без места, вышагивать по чужой земле, узким каменным улицам. Расстояние, на котором слышен шум твоих шагов, очень невелико. Коктейль на кухне, холостая жизнь, пророческий тон оскорбил бы тебя. Зато любая транскрипция твоего существования неубедительна, но ведь нам необязательны самодовольные улыбки. Мы, склонные к мизантропии, никогда не могли понять, что же держит других вместе, почему бы им не перестрелять друг друга или сожрать живьём, ведь они на это способны. Замкнутый контур твоей экзистенции чужих не пропустит, чужие – это все, иногда в том числе и ты. В каморке церковного сторожа, соединённой с бригом церкви, составляющей с ним одно целое, хотя эта каморка – вполне современная однокомнатная квартирка за квартал от него, ты выглядишь по-другому, ты стал похож на господина, потерявшего интерес ко всему, что ещё наполняло его жизнь. В общем, работа церковным сторожем не обременила бы тебя, но ты не знаешь, есть ли вообще церковные сторожа теперь. Ты в ловушке. Кем ты будешь сегодня? Эль в библиотечном кафе отсутствует, жаль, но есть тёмное пиво, его можно смешать с ликёром, есть дешёвое виски и белое вино, до книг нам теперь не добраться, чем более внутри нас профилактической смеси, тем легче наше чтение, без книг. Длинные и неудобопонятные слова заменяются словами попроще, кунаками псевдонаивного живописного сюжета. Книг под нами целых три этажа, это придаёт нашему разговору комический оттенок, мы здесь персонажи всех повествований сразу. Тролли, если их застанет рассвет, обращаются в камни, горную породу, из которой были сделаны, мы превратились в глиняные сосуды для эссенции из изумрудных слов. Мысли бродят в нашей голове, и изредка мы обмениваемся ими посредством блеска глаз, как усталые призраки, не забывайте о нашей принципиальной нематериальности. Ибо она принципиальна: говорить о деяниях смелого авиатора, сенсаций в жёлтом иллюстрированном журнале за царский год, толковать о синологии, о которой оба не имеем ни малейшего представления. Будничная жизнь, никакой экзотики, разве нас смущают шалости девочек-подростков в тяжёлых лифах? Из нового перевода Хагга? Нисколько. Поначалу был план куда-нибудь уехать, и ты бегал звонить в туристкую контору, чтобы узнать плату за теплоход до Нью-Йорка. Оказалось не очень дорого, можно продать компьютер и уплыть, и не вернуться, и посетить музей Хемингуэя, и затеряться в благопристойной американской провинции навсегда, скитаться от фермы к ферме, нанимаясь на сезонные работы, найти старый оставленный хозяевами дом и в нём поселиться, и пить виски осенью и зимой, а летом в Калифорнии удачно выпутаться из силков иммиграционной службы, жениться на глупой американке и по вечерам играть в покер с провинциалами-соседями, всё как в жизни, в мультфильме, который ты видел по финскому телеканалу. Таково моё либо твоё нематериальное будущее, разумеется, оно теперь в прошлом. Груз книг в подполье вот-вот выдавит нас из земной атмосферы, совершенная лёгкость всего, внизу, там, чересчур тесно, тексты пресыщены пространством. Внутренняя дисциплина его не позволяет искать выход из лабиринта, но в лёгкой аберрации мы проходим сквозь его незримые стены, наверное, это искомая свобода, в которой ещё много детского, ты себе не позволяешь сделать что-либо, что не имело бы надёжного теоретического обоснования, но вот ты сам готов забыть о твоей суровости, хотя она одно из твоих неотъемлемо привлекательных качеств, характера, если бы был он у тебя, и неосторожное упоминание о том, что тебя можно как-то определить, всегда тебя злит. Ты всегда наготове, как Хагг, который однажды оказался анекдотически не готов. Ну а кто же тогда готов? Впрочем, в своё время изменения в интеллектуальной моде задвинули Хагга на самую пыльную полку твоей домашней библиотечки. Хотя странно, если бы тогда ты следил ещё за модой, скорее, мода следила за тобой, ты замечал, как любопытствующе смотрят на тебя разнообразные обезьянки, копируя твои манеры. Возможно всё, санкционировано применение любого оружия, правила женщин меняются каждую миллисекунду, враги, друзья, в этой войне нет подобных разделений, война превращается в необратимый тотальный эксперимент, жизнь, или нет смерти, как у Хагга. Видимо, мы как-то поссорились, и зря, затем ты нашёл, что беседы со мной не лишены некоего обаяния, тебе стало скучно с твоими фразами-англичанками, исполняющими твои барские прихоти. Неизбежный плотский привкус слов изменил тебя, мужской род глаголов просто дань патриархальной привычке, персонаж, персона. Ты высматривала меня в полутёмном кафе терпеливо, хотя всегда опаздывала, потом как-то странно, глядя внимательно в мои холодные глаза, закрашивала губы. Пожалуй, больше ничего и не было, и я с некоторым старанием забыл даже твоё имя. Операция по перемене пола очевидно не удалась, оба мы были явно растеряны, и не было стороннего наблюдателя, с усмешкой способного констатировать, что разговоры с ней и в её присутствии поражали своей дурного свойства пустотой. Тогда пытались мы вызвать в беседе ощущение гладкой непроницаемой поверхности, неторопливого скольжения, как бы сгущая внутри электричество. Презренное воображение подсказывало случайные сцены – какие? Ты ждёшь подсказок? Часто ваше согласное молчание, которое я принимал за враждебное, тем больнее ранящее мои легко ранимые чувства, поскольку я знал, что в герметически запертых теперь отсеках твоей души таилось скрытое согласие со мной, хотя никакие мои словесные заряды не могли сломить твоей внезапной чужести, я знал и твоё знание моих мук в подобные минуты нашего мнимого отчуждения, это молчание отъединяло вас непреодолимо. Я никогда не владел её вниманием всецело, я был уверен, что, что бы ни произошло, даже в предполагаемой нашей, только она и я, самой полной близости, она, ведь оказалось бы, вместе с тобой, и я вижу в её блеснувшей насмешке отражение твоей. Тебя, в общем-то, мало занимали отношения воображаемого треугольника, и совершенно справедливо. С точки зрения вечности они и вовсе лишены значения, если бы ещё я не боялся того, что в некий момент мы обменялись ролями, что я соперничаю с моим двойником во времени. Да, ты не смог бы быть один, но одиночество нисколько не угнетало бы тебя, быть может, ты не знал бы ничего другого, не знал бы о том, что можно быть как-то иначе. Несомненно, конечно, ну, разумеется, ты одинок, я – ничто, всего только фантазм твоего сознания. Ты бродишь по узким улицам, думаешь о нелепом фарсе, который разыгрывается в театре твоей души, и тихонько улыбаешься.

2001