Текст книги "Лишённые сна"
Автор книги: Евгений Шорстов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Посвящается Ларисе и Артёму.
Пролог
– Опять они!
Сгорбленные, поникшие, бледные, исхудавшие люди, облачённые в длинные белые ночные платья, шаркают босыми ногами по пыльному асфальту, двигаясь жуткой толпой вдоль узкой улицы спального района. Они держатся друг за друга костлявыми жилистыми руками, спотыкаются, болезненно стенают, облизывая сухим языком потрескавшиеся искусанные губы, но всё равно идут, не смея остановиться. Люди смотрят по сторонам пустыми стеклянными глазами и изредка устало моргают. Им тяжело переставлять ноги, каждый шаг причиняет ужасную боль, отзываясь противным хрустом суставов. Но они всё равно идут дальше, ужасая всех звуком своего тяжёлого дыхания, походящего на пронизывающие до самых костей хрипы больного, изъеденного страшным неизлечимым недугом и умирающего в застенках хосписа.
Прохожие покидают улицу, прячась за железными подъездными дверями и скрываясь в тёмных переулках; окна домов в срочном порядке закрываются и занавешиваются; водители глушат машины и прячутся за сидениями, – никто не хочет смотреть на них.
Спустя несколько минут толпа заворачивает за неказистую кирпичную коробку в два этажа и скрывается в другом дворе, позволяя всем испуганным выползти из своих нор и вернуться к делам.
Все боятся Лишённых сна.
I. Лана Романовна. Скамейка слёз
В этот раз он снова увидел толпу. Лёша – совершенно простой и ничем не примечательный юноша – стоял у приоткрытого окна с кружкой чая, когда вереница белых ночных платьев по-обычному скрывалась за дверями заброшенного магазина хозтоваров. Молодого человека неприятно передёрнуло, он отпрянул от окна и вернулся за компьютер.
Официально Лёша был безработным, но имел приличный заработок, будучи фрилансером. Написать интересный текст рекламного объявления? Пожалуйста! Отретушировать сотню свежих фотографий? Да хоть две сотни, только попроси! Смонтировать весёлый ролик с плавными переходами и смешными вставками? Любой каприз за ваши деньги! Браться нужно всегда и за всё: получится – отлично, не получится – ничего страшного, не уволят же.
На улицу он практически не выходил – а зачем? Еду доставят домой, оплата всех услуг давно доступна через интернет, а для свежего воздуха есть окно. Впрочем, у окна Лёша старался не задерживаться: дневной свет раздражал его, заставлял глаза противно слезиться; а ещё эта жуткая толпа…
В скором времени юноша совсем перестал приближаться к окну, лишь изредка просовывал руку под тюль и на несколько минут раскрывал форточку, чтобы окончательно не запреть в душной квартире. Затем и его режим начал меняться; спать Лёша изо всех сил ненавидел, но всегда очень сильно хотел. Всё чаще и чаще он стал засиживаться до самого рассвета, а потом целый день отсыпаться, и вскоре окончательно перепутал день с ночью; юноша практически не видел солнечного света: проснулся – темнеет, бодрствует – темнота, ложится спать – всё ещё темно. А зачем нужен этот день? График многопрофильного исполнителя – как он сам себя называл – свободный, чётких обязанностей нет, работай да радуйся.
Однажды ночью, измученный головной болью, Лёша всё-таки решился полностью раскрыть окно и высунуть голову наружу. На улице в то время лил дождь; он без устали окроплял тёмные переулки и стучал каплями по мирно спящим машинам во дворе. С необъятного чёрного глаза неба падали холодные слёзы, шлёпая по притаившимся между коврами опавших листьев лужам в палисадниках и разбиваясь о блестящий в жёлтом свете фонарей асфальт.
Лёша вдохнул полной грудью, желая впустить в себя как можно больше воздуха, и на мгновение замер, уставившись на мокрый тротуар. Ручьи, журча и хлюпая, бодро бежали вдоль бордюра; деревья около подъезда шумели, робко покачивая веточками с дрожащими листьями.
«А если я вот так и умру, – подумал юноша, – упаду посреди комнаты замертво, и никто обо мне не вспомнит, пока вонь по всему подъезду не разнесётся».
Его замутило. На улице было так свежо и хорошо, а дома так душно и неуютно.
Тогда он решил, что все эти жуткие мысли стали посещать его голову из-за недостатка свежего воздуха, поэтому, чтобы поправить положение, подождал, пока дождь ослабнет, надел тёплую куртку с капюшоном и вышел на прогулку.
Ветер усиливался; себе в подмогу он смело срывал с деревьев хиленьких солдатиков в сырых жёлтых мундирах и вёл их в бой; на землю они падали замертво.
Лёша прошёлся вдоль своего дома, завернул на соседнюю улицу, добрался до небольшой детской площадки рядом с гудящей трансформаторной будкой и чуть не вскрикнул от накатившей на него волны ужаса.
– Ты меня испугался? – тихо спросила симпатичная круглолицая девушка, что сидела на лавочке в тёмно-синем плаще и в неказистой серой шапочке.
– Нет, – ответил Лёша. Он приблизился к ней, и спросил: – Можно я присяду?
– Конечно, – ответила она.
– Холодно? – начал он снова, указав на шапочку.
– Холодно, – безразлично отмахнулась девушка.
– А тебя как зовут?
– Лана Романовна.
– Ого, – усмехнулся юноша, – а я тогда Алексей Викторович.
– Очень приятно.
Неловкую паузу заполнил шум машины, что промчалась по залитой водой дороге неподалёку.
– И часто ты вот так одна сидишь?
– Каждую ночь, – улыбнулась она, бросив на него заинтересованный взгляд.
– А… какого цвета у тебя глаза?
– Что? – удивлённо спросила Лана, схватившись за щёку.
– Глаза твои… – он замялся, – какого цвета?
– Ах, глаза, – отвечала она, не убирая руки от лица, – зелёные. А ты, – девушка взглянула на него, – тоже погрустить пришёл?
– Нет, я просто прогуляться вышел, вот… после дождя.
– Прогуляться… – она улыбнулась. – Я думала, ты на скамейку слёз пришёл.
– Это почему ещё слёз? – облегчённо выдохнув, поинтересовался Лёша.
– Не знаю, – пожала плечами Лана, – все её так называют… ну, я её так назвала. Люди приходят сюда плакать, ну или просто посидеть, подумать обо всём. Когда трансформатор гудит – не так страшно.
– А отчего должно быть страшно?
– От своего дыхания. – Она на мгновение умолкла и отвернулась. – Ты не боишься своего дыхания?
– Не боюсь, а с чего мне бояться?
– Пока ты его слышишь – ты жив, и постоянно думаешь о жизни, а где жизнь, там и… просто не могу сидеть дома, там все спят, а я ненавижу спать.
Лёша расплылся в улыбке.
– Я тоже, только всегда очень сильно хочу, у тебя так же?
– Нет, – грустно ответила она, опустив голову, – я просто не могу спать.
– Как Лишённые сна?
– Лишённые?.. – переспросила Лана, погладив бледную щёку.
– Ты ничего не знаешь про это? Их же видели в начале осени, снова около моего дома, – пояснил Лёша, – о них мало чего известно, но много чего говорят. Они выходят из заброшенного магазина, идут по улицам, пугают всех, а потом возвращаются. Я слышал, что Лишённые сна это что-то вроде ангелов, всезнающих существ.
– Какие же знания можно получить, если никогда не спать?
– Одно дело иметь проблемы со сном и мучиться от бессонницы, а другое – не нуждаться во сне. Только вот за свои знания они платят страшными муками.
– И они знают всё-всё? – по-детски наивно спрашивала Лана, поправляя неказистую шапку.
– Да, – кивнул Лёша, – все так говорят.
Девушка помолчала с минуту, а затем вдруг выпалила:
– Лёшенька, я замёрзла, мне пора. Не обижайся, ты мне очень понравился, я бы ещё поговорила, но не могу.
– Конечно, конечно, – кивал он, – хочешь, увидимся завтра?
– Завтра… давай завтра, – говорила она, уходя.
Весь следующий день вновь шёл дождь.
Проснувшись под вечер, Лёша перекусил и направился в ванную, где намеривался побриться и принять душ. Именно в тот момент, когда тонкая струйка воды выбежала из крана, ударилась об кафель и, заглушив звуки Лёшиного дыхания, устремилась в слив, он впервые всерьёз задумался о своей смертности. Ему вспомнились слова Ланы: «Пока ты его слышишь – ты жив, и постоянно думаешь о жизни, а где жизнь, там и…» И что же она имела в виду? Смерть? Точно, её, вездесущую и неотвратимую. Лёша подумал, что вот так же вода текла из этого крана, когда он стоял перед ним совсем ещё ребёнком, затем подростком и юношей, и представил, как будет стоять на этом месте в последний раз уже совсем дряхлым стариком.
Его пробрала дрожь, он испугался, что рано или поздно вся жизнь останется за плечами, утечёт в водосток, подобно струйке воды, так же незаметно, как уже утекло детство; а умирать так не хотелось. И, казалось, причин для столь ранней паники совсем не было, но Лёша никак не мог успокоиться, утихомирить свой поток мыслей, что всё глубже и глубже закапывал его в тревогу и смятение.
Наконец он сдался, признал – да, я умру. Но долгожданная лёгкость не пришла к нему, и зловещий поток мыслей не завершился, а надменно сменил курс и перескочил на другую тему. Теперь Лёша, глядя прямо в глаза своему отражению и плавно проводя затупившейся бритвой по подбородку, думал, что слишком рано повзрослел и теперь совершенно не готов к взрослой жизни – в плане моральном. Его отражение мутнело, и вот, вместо юноши с тупой бритвой в руке стоял дряхлый старик, ничему не научившийся и толком ничего не повидавший за всю свою ничтожную жизнь, вернее, за своё бездумное существование.
Тогда юноша отпрянул от зеркала, запулив бритву в раковину, и, закрыв лицо руками, начал размышлять.
«Раз пока я существую как животное, то я и есть животное, а не человек, – определил он, тяжело выдохнув носом. – Человеку положено созидать, вот что, но с чего бы мне начать?»
Образ Ланы всплыл в тёмных водах его разъеденного одиночеством разума, Лёша вспомнил те чувства, что впервые за долгие годы проснулись в нём именно в тот вечер на скамейке слёз. И всё дело было в этой прекрасной девушке, только ей было под силу вытащить его из своеобразной комы, превратив из животного, запертого в своей клетке-квартире, в самого настоящего человека, – так решил юноша, и уже около полуночи он сидел на заветном месте, вдыхая запах мокрого асфальта.
Тихий шелест листьев; пустая детская площадка с качелями, горками и лесенками всех мастей; умиротворяющий гул трансформаторной будки, что спасает от пробивающего до дрожи звука собственного дыхания, – вот они – неотъемлемые составляющие скамейки слёз.
Юноша сидел полчаса, час, но Ланы всё не было. Он не верил ей, не может такого быть, чтобы он кому-то понравился. Всё произошедшее казалось ему сном, бредом сумасшедшего, приятным видением, но никак не реальностью. Лёша полагал, что девушка говорила всё это из жалости, глупости или женской наивности, и никак не мог успокоиться, приняв тот факт, что он наконец-то встретил свою судьбу.
Ему представлялся большой эшафот с двумя изрубленными плахами: на одной лежало Лёшино сердце, а на другой – его одиночество, печаль и вся та боль, что коптилась в душе долгие-долгие годы. Меж плах стоял палач, он медленно поднимал тяжёлый молот всё выше и выше над собой, готовый в любой момент с размаху ударить по одной из плах; и руки его уже дрожали, значит, вот-вот свершится удар и либо принесёт юноше немыслимое счастье, либо окончательно его добьёт; а палачом была Лана. Это ожидание сводило Лёшу с ума; сердце безудержно колотилось, готовое принять любой расклад, но мизерный шанс на спасение маячил где-то вдалеке: быть может, ещё не всё потеряно?
– Господи… ну когда же, господи! – шёпотом причитал он, сжимая колени дрожащими руками.
Она подошла незаметно, присела рядом и нежно обняла его за шею. Лёша посмотрел на неё и, не совладав с нахлынувшими чувствами, резко поцеловал Лану в сухие потрескавшиеся губы.
Во время поцелуя он весь дрожал – не от страха или волнения; странное чувство рождалось в нём в тот момент, то самое чувство, с которого берёт своё начало любовь.
По щекам девушки побежали тёплые струйки, они добрались до губ, и Лёша, почувствовав солёный привкус, не сдержался и тоже пустил слезу.
– Расскажи мне ещё о Лишённых сна, – просила Лана, крепко сжимая его руку, – пожалуйста.
– Я совсем мало о них знаю… может, ты хочешь узнать что-то конкретное?
– Мне бы… – вздохнула она, приложив ладонь к щеке, – знаешь, я сейчас болею.
– Ты простудилась? – спросил Лёша, нежно погладив её по предплечью. – Или что-то с зубами? Я ещё вчера заметил: ты держишься за щёчку.
– Стоматит… нет, это осложнение, – Лана стыдливо отвела взгляд и молча стянула с себя шапочку, обнажив совершенно лысую голову.
Лёша всё понял. Поджав губы, он смотрел на девушку с такой грустью и чувством, что, казалось, весь мир сейчас меркнет для него, сгорает дотла; и всё было в этих глазах: влюблённость, обида, трепет и боль, очень много боли.
А она всё продолжала:
– Аппетита нет уже очень давно, я целыми днями мечусь туда-сюда и никак не могу успокоиться, а под вечер всё начинает гореть… но ночью меня отпускает и, знаешь, в эти минуты я начинаю думать… ну, а не стоит ли мне самой закончить это? Раз – и всё, ищите меня в Вереечке.
– Вереечке?
– Да, это за городом, – Лана поморщилась, потёрла маленький носик и посмотрела на руку – та была в крови, – опять! – расстроилась девушка.
– У тебя есть, ну, салфетка или платок? – растерялся Лёша.
– Да, – говорила она, доставая из кармана куртки замызганный кусочек ткани, – не пугайся, Лёшенька, у меня часто такое.
– Всё из-за болезни, да?
– Из-за химии, она меня спасает, но, видимо, большой ценой. Вливают больше литра яда, а ему что плохие клетки, что хорошие, – всё равно. В первые часы даже ходить сама не могу, как будто три бутылки шампанского в одного влила.
– И что говорят врачи?
– А чего они скажут? – она тяжёло вздохнула и положила лысую голову на Лёшино плечо. – Я так больше не могу, каждое утро просыпаюсь от тошноты, то ли правда сдержаться не могу, то ли от жизни противно. Ещё к этой скамейке сразу подойти не могу! Не понимаю, правда на ней кто-то сидит и плачет… или кажется мне. Ты не подумай, умереть я не боюсь, Лёшенька, мне умирать страшно. А ещё представляю, как стою на краю крыши, делаю шаг, лечу вниз и вдруг вспоминаю что-то, чего не успела при жизни, а уже поздно; вот этого чувства больше всего боюсь.
– Я тебя спасу, – прошептал Лёша, – тебе нельзя просто так уйти от меня.
– Ты так зациклился на мне… оно того не стоит.
– Поверь мне, я слишком сильно себя люблю, чтобы брать в пару не самую лучшую девушку на этом свете. И я решительно не понимаю, чем ты меня держишь, но чувствую, что должен тебе помочь.
– Мне нравятся твои глаза, – сказала она, приподняв голову и улыбнувшись, – они как будто выложены лепесточками…
– Мы… – он улыбнулся от неловкости, – ну, мужчины, так голодны до комплиментов, что не умеем их правильно принимать. Я даже не знаю, что сказать.
– Ничего не говори, – хихикнула Лана, вернув голову на его плечо. – Ты останешься со мной, будешь рядом?
– Я вернусь к тебе, когда они расскажут, как можно избежать смерти.
– Ты думаешь, им доступно это знание? – она ещё крепче сжала Лёшину руку. – И всё только из-за того, что они не ложатся спать?
– Мало не ложиться спать, Лана, – Лёша крепко обнял её за плечи и нежно поцеловал в лоб, – нужно всегда быть бодрым.
II. Хозтовары. Площадь. Романов
Эту легенду Лёша, казалось, знал всегда: оказавшись в П-м микрорайоне, идите по самой людной улице в сторону церкви, затем сверните налево и, не доходя сотню метров до дома культуры, вновь поверните налево. Там, во дворах, в окружении невзрачных трёхэтажных домов вы увидите небольшое заброшенное здание магазина хозтоваров – их здание; двери его закрыты, окна выбиты, а крыша полностью отсутствует. Говорить с Лишёнными сна опасно, тем более на их территории. Чтобы проникнуть за закрытую дверь и оказаться не в заброшенной развалюхе, а по ту сторону, нужно было пройти через так называемую лоботомию – лишить себя рассудка, стать бездумным телом, глупой болванкой человека, и лишь тогда они откроют.
Поздно ночью Лёша присел у двери и, несколько раз оглядевшись по сторонам, принялся вдыхать газ из дешёвой пластмассовой зажигалки. Чувства покинули его, голова стала тяжёлой-тяжёлой; затем неожиданно пришла лёгкость, перед глазами побежали белые пятна, в ушах зазвенело, и в этом звоне юноша стал слышать тихие голоса:
– Пусти его, пусти его!
– Пустите меня, – пытался говорить он, но слова не покидали его рта.
И вдруг темнота окутала Лёшу, холодный мрак проглотил его целиком, и ничего не было вокруг: ни цвета, ни голоса, ни запаха.
– Ну, приехал, открывай глаза! – скомандовал кто-то приятным баритоном.
Юноша вздрогнул, в ужасе разбросав руки, и открыл глаза. Он лежал в углу огромного концертного зала, одетый в белое ночное платье; всё вокруг: начиная стенами и полом, и заканчивая креслами и перегородками – было выложено белой кафельной плиткой.
– Зачем? – спросил его обладатель баритона – лысый кареглазый мужчина, что сидел рядом с Лёшей на небольшой кафельной скамейке.
– А? – удивился он, широко раскрыв глаза. – Как уйти?! – закричал.
– Всё теперь… так, заткнись и слушай, – приказал мужчина. – Зовут меня Романов, а тебя, значит, Алексей… тебе здесь не место.
– Где я?
– На Площади.
– Мне надо узнать у вас… – начал Лёша.
– Да отвяжись ты от меня! – воскликнул писклявый женский голос за спиной юноши. – Романов, скажи ему, пускай отвяжется!
Лёша умолк.
– А ты что здесь делаешь? – удивлённо спросила его подошедшая обладательница голоса – невысокая черноволосая азиатка. – Твоё место не здесь, ты зачем сюда пришёл?!
– Что хотела, Нана? – спросил её Романов.
– Сил моих больше нет, – обрушила она, всплеснув руками, – ох, как же я устала, как устала! Пойди к этому капиталисту, скажи, чтоб отвязался сейчас же со своими билетами!
– Пускай торгует, тебе-то что?
– Как это – что? – возмутилась Нана, скривив подбородок.
– Иди прочь, – отмахнулся Романов.
Азиатка недовольно хмыкнула, бросила на Лёшу печальный взгляд и, буркнув что-то себе под нос, развернулась и убежала вглубь зала. Юноша поднялся с пола и сел рядом с мужчиной, тот посмотрел на него и серьёзно спросил:
– Почему бы тебе не купить билет?
– Какой билет?
– Который продаёт капиталист.
– Не хочу связываться с капиталистом.
– С капиталистом или капитализмом?
– Ни с чем, мне система не нравится.
– Капитализм – это не система, – глаза Романова вспыхнули белым, – это устройство самой жизни. За всё надо платить, всем и всегда. Через тернии к звёздам: несколько раз солгать ради правды – кто сказал? Достоевский, помнишь?
– Постойте, – Лёша приложил руку к груди, – я не хочу спорить, мне надо только узнать…
– Спор есть плата за согласие, discussio mater veritas est[1], ты должен спорить ради истины, иначе ответа здесь не получить. Посмотри на них, – он указал на людей, сидящих далеко в противоположном углу зала, – узнаёшь? Это они ходят по улицам – туристы.
Юноша пригляделся. Люди, на которых указал Романов, не были похожи на тех, что Лёша видел у себя во дворе; в отличие от них, эти выглядели куда более здоровыми и свежими.
– Не только здесь сон не властен над ними, но и у вас он не смеет к ним прикоснуться, – объяснял Романов, – вот только там ты видишь их тела – усталые, умирающие, а тут – их души.
– Ой, – болезненно выдавил из себя Лёша, – что я наделал. Мне не выйти теперь, да?
– Прежним отсюда не выйдет никто. Туристы сбегают через лаз под сценой, но всё равно возвращаются.
– Сейчас оратор будет выступать! – завизжала вновь подошедшая к Романову Нана. – Он же ради туристов наших торгует, оказывается! Им тяжело, им помогать надо!
– Пусть сгниют ваши туристы, они бездельники и нахлебники, – огрызнулся тот.
– Ах, ты опять за своё! – разозлилась азиатка. – Не слушай его, мальчик, беги отсюда. А что до тебя, – она злобно посмотрела на Романова, – то мы с оратором уже поднимали вопрос о твоей нетерпимости, ты хочешь…
– Зато от вашей показной терпимости меня тошнит! – перебил он её. – Вы не боретесь за правду, а только выслуживаетесь друг перед другом и срываетесь как гиены на любого, кто хоть на шаг от вас отступит. Да и какая за вами правда?! Иди прочь, я тебе сказал, не то встану сейчас.
– Все вены тебе выгрызу, – гневно бросила Нана, – только выйди из угла, только выйди!
Но, несмотря на подобные агрессивные заявления и ожесточённые споры, и Романов и Нана говорили совсем неискренне, будто весь их разговор был сплошной заготовкой.
– Почему ты споришь с ней? – тихо спросил Лёша, когда азиатка ушла. – Почему не даёшь ей шанса подобраться?
– Пока я спорю – я живу. Нана хорошая, правда, но ей нельзя дать всего, что она хочет. Я, считай, удерживаю Площадь от гибели одним только спором с ней. И ты спорь, спорь здесь со всеми.
– Мне нужно узнать одну вещь, о смерти, как можно…
– О смерти говорить с Лектором, – отрезал Романов, – не смей спрашивать об этом на Площади.
– А где этот Лектор?
– Лектор – это конец пути, – глаза мужчины вновь загорелись белым, – Лектор – это перед выходом, Лектор – это ответ.
– Как мне попасть к нему, Романов? – У Лёши начал трястись подбородок.
– Не делай вид, что ты не понял сути. Спор есть ключ. Тебе нужны ответы на глубокие вопросы? Значит нужно искать их на глубине; спускаться ниже, говорить и спорить с теми, кто ждёт там.
– Мне спросить у них про… про то, на что ты не можешь ответить?
– Нет, чёрт подери, ни в коем случае не выдавай себя! Чем больше ты недоволен ответом, тем больше тебе расскажут. Когда речь зайдёт о страхе – не бойся, когда о счастье – не радуйся, и лишь тогда Лектор примет тебя. Иначе Площадь… а тебе здесь не место.
– Значит, через спор я доберусь до Лектора? – задумался юноша.
Романов кивнул.
– Почему ты всегда протестуешь Нане? – спросил Лёша через несколько минут.
– Веры в ней нет. Она, как флюгер, смотрит туда, куда дует ветер мнения толпы этих чёртовых туристов, и, как губка, впитывает в себя что попало, уж не знает, кого защищать, всех, кхе-кхе… любит. Сорваться ей не на кого, понимаешь? Боится обидеть. А я – отступник – для этого идеально подхожу, вот на меня вся желчь и льётся.
«Спорить, так спорить», – решил Лёша и выпалил: – А в тебе, надо понимать, есть вера?
– Есть, – строго объявил Романов.
– А не из тех ли ты защитников, чьё оружие лишь язык да умные слова? Положат перед тобой крест и хлеб, что выберешь?
– А причём тут крест? Ты не путай религию с верой, у меня вопрос нравственный. Я решил, раз уж мир катится в пропасть, так пусть хоть я останусь человеком.
– Человеком, – усмехнулся юноша, – годы идут, и всё меняется, всё катится в пропасть, и всегда остаются такие, как ты, моралисты… разве что псевдо, которые остаются так называемыми людьми, никому не нужными. Я даже и не знаю, кто из вас хуже. Чем вы лучше тех, против кого боретесь?
Громкий хлопок оглушил Лёшу, и свет померк в его глазах. Он очнулся в начале длинного пустого коридора. Старые гудящие подвесные лампы на потолке освещали чёрный как ночь кафель на полу и на стенах.
Юноша двинулся вперёд и вскоре очутился перед ржавой, слегка приоткрытой железной дверью.
III. Зал 1. Авик
Лёша долго не решался войти.
Из-за двери доносились крики Ланы, она звала его, громко плакала и молила о помощи, припоминая скамейку слёз и обещание вернуться.
«Это не ты! Меня пугают, – думал он, вспоминая слова Романова, – нельзя бояться!»
Крики переросли в истошные вопли, сопровождаемые нечеловеческим рёвом и мерзким смехом. Страшная мелодия законсервированного в зале мучения вырывалась наружу сквозь приоткрытую дверь и эхом разносилась по кафельному коридору. Лёша стоял недвижимо и еле слышно глубоко дышал, зажмурившись и сжав руки в кулаки, юноша молил самого себя не бояться, но страх всё никак не желал отступать. Тогда узник положения постарался сместить акцент испуга: он представил, что боится не неведомого монстра, что скрывается в темноте за дверью, издавая будоражащие кровь звуки, а самой ответственности вступить с ним в диалог, будто со строгим преподавателем на экзамене.
У него получилось.
– Довольно криков! – объявил он, и с силой дёрнул на себя железную дверь.
Огромная бесформенная чёрная масса свалилась на него с потолка, мерзкий смех настолько громко ударил в уши, что чуть не лишил юношу чувств. Десятки тонких жилистых рук с явными признаками гниения хватали его за подол платья, за ноги, за шею и, болезненно сжимая кожу, тянули в разные стороны, словно пытаясь разорвать несчастного в клочья. Наконец, собравшись вместе на Лёшиной спине, руки потащили его в темноту, посадили на холодный металл и крепко связали потёртыми кожаными ремнями.
Он просидел в кромешной темноте несколько минут, непрерывно проговаривая про себя одну и ту же мысль: «Не бояться, не бояться!»
Когда паника отпустила, и сердце успокоилось, вернувшись к обычному ритму, над головой Лёши зажглась тусклая красная лампа. Осмотревшись, он увидел, что сидит на странной, приваренной к полу металлической конструкции, напоминающей по форме инвалидное кресло. Его правая нога была выставлена вперёд и лежала на двух торчащих из пола рамах, к ним она крепилась ремнями в области щиколотки и колена.
Из темноты донёсся тихий смешок, Лёша вздрогнул от неожиданности, но, к своему же удивлению, совсем не испугался. За спиной послышались тихие постукивания по металлическому полу; то, что было во мраке, медленно приближалось к юноше.
Антропоморфное туловище, покрытое волдырями и коростой, не имело ног и уходило в темноту своим длинным продолжением, подобно змеиному хвосту; руки его – невероятной длины, похожие на переваренные спагетти – тащились по полу, Лёше даже удалось разглядеть громадную кисть с несколькими десятками острых, как иголки, пальцев. Помимо лысой человеческой головы с самыми мерзкими чертами лица, которые только возможно себе представить, из туловища прорастала вторая шея, удерживающая большой куриный клюв.
Голова рассмеялась, а клюв набросился на Лёшину ногу и принялся с жадностью клевать её, безжалостно отрывая куски кожи; но боли совсем не было.
– Значит, – выдавил из себя юноша, сглотнув слюну, – ты и есть тот монстр, о котором все говорят?
– Авик, – улыбнулась голова, – моё имя. Обо мне никто не говорит, верно? Мальчику, которому здесь не место, стало страшно, вот он и пытается отвлечься.
– Да брось, – отмахнулся Лёша, покосившись на свою ногу.
Клюв уже разорвал всю кожу от колена до щиколотки и теперь принялся выдирать мясо, походившее на белое куриное.
– Почему у меня нет крови? – спросил юноша.
– Почему твоё мясо как у курицы? – парировала голова.
– Это ты подстроил, я думаю, что на самом деле ничего этого нет, меня просто пытаются напугать дешёвым представлением.
– Докажи, что ты не курица, мальчик, – рассмеялся Авик. Он на мгновение отвернулся, бросив взгляд во мрак за собой, откуда доносилось тяжёлое дыхание и жуткое тихое сопение. – Думаешь, твои колкости в сторону Романова сделали из тебя великого спорщика? Нет! Бойся.
– Я вас не боюсь, – натянуто улыбнулся Лёша, – ни тут, ни у себя дома.
– Даже так, – удивилась голова, – значит, если я вылезу, скажем, из-под кровати или из шкафа, а ещё лучше выпрыгну из дырки в одеяле, то ты совсем не испугаешься?
– Раньше бы испугался… но не спеши радоваться, – сказал он чуть громче, заметив на лице Авика насмешку, – испугался бы не тебя, а той мысли, что ты озвучил.
– Ах, мысли, – Авик закатился мерзким смехом. – И почему же ты сейчас не боишься?
– А я как-то подумал: а зачем таким чудищам, как ты, такие простые люди, как я? Кому я, маленький человек, сдался? – Лёша улыбнулся.
– А кого как не маленького человека нам выбирать жертвой?
Улыбка слетела с лица юноши, а Авик всё продолжал:
– Случись с тобой… инцидент, кто хватится? Никого рядом не будет, а даже если и будут, то вскоре выбросят тебя из памяти, как старьё с пыльной полки. Стащи мы кинозвезду или какую-нибудь известную певичку, так сразу поднимется шум, – он снова захохотал, – как будто нам будет до него какое-то дело. Тем не менее, мальчик, зачем нам лишний раз подтверждать, что мы, как это говорится, есть. Ты не думал, что проще забирать вас – ничтожных обитателей спальных районов?
– Значит, забирать? – с иронией ответил Лёша. Он не поднимал глаз на Авика и пристально разглядывал свою изувеченную клювом конечность. Тот покончил с мясом, что удивительно, не пролив ни капли крови, и изо всех сил дробил белую кость.
– Что тебя не устраивает? – буркнула голова.
– Выскочить из дырки в одеяле, забрать куда-то… пошлятина это всё, заезжено. В тех же страшилках меня всегда пугало что-то неведомое, знаешь, когда происходит некое неописуемо ужасное событие, не имеющее ни точных причин, ни явных следствий. А ты что? Сразу себя покажешь, страшила, ну удивил жутким видом, ну сделал больно клювом, а страх-то где?
– Поверь мне, – рассердился Авик, – я далеко не самый страшный из тех, кто мог бы тебе попасться. Благодари Лектора, чьим отголоском я являюсь, что мы с тобой говорим во мраке, и ты не видишь, насколько велик этот зал и насколько велико то, что в нём скрывается.
– Кто твой кукловод? – наступал Лёша. – Ты тянешься из темноты, так, где оно – твоё истинное тело?
С хрустом надломилась кость; клюв дёрнулся, трусливо отскочил назад и спрятался за туловищем.
– За чертой твоего страха, мальчик, – огрызнулась голова. – И ты дорого заплатишь, если осмелишься зайти за неё. Слышал историю о шестерых детках в тёмном подвале, что не рискнули заглянуть за такую же железную дверь, как здесь на входе? Они поплатились за свой страх.
– Поплатились за страх, – усмехнулся Лёша, – а я ничуть не боюсь. Будь ты хоть трижды Душехлёбом или самим Лектором, ты показал мне себя, значит, ты живой, как и я, более того, считаешь меня равным себе. А равных мне я не боюсь.
– Ты бы испугался мертвеца? – Авик вновь залился громким мерзким смехом, и даже клюв выскочил из-за туловища, словно в поддержку радости головы. – Неужели ты не слышал об этом: живых надо бояться, а не мёртвых.
– Все так говорят, – улыбнулся юноша, – пока мёртвых не повстречают.
Авик выпучил глаза и широко раскрыл рот. Красная лампа погасла, и всё погрузилось во тьму.
IV. Зал 2. Доктор Сейович
Очнувшись в хорошо освещённой комнате с белыми узорчатыми обоями и тёмным паркетом, Лёша глубоко вздохнул и неожиданно, будто от удара током, вздрогнул, испугавшись собственного дыхания. Когда глаза привыкли к свету, он увидел, что рядом с ним находятся ещё трое мужчин в таких же белых платьях как у него; один сидел рядом с Лёшей, а двое других – напротив. Все они развалились на раскладных стульях; ещё один стул, что стоял напротив белой, будто балконной пластиковой двери, как бы во главе остальных стульев, пустовал.
В комнату вошёл высокий человек в сером классическом костюме. Не глядя на собравшийся квартет, он проследовал к своему стулу, сел на него, закинув ногу на ногу, и достал из внутреннего кармана пиджака небольшой блокнотик с чёрной кожаной обложкой.
