Текст книги "Стезя и место"
Автор книги: Евгений Красницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Глава 3
Последние числа июля 1125 года.
Земли боярина Журавля
Мишка, облаченный в доспех, сидел у костра, вокруг которого расположились отроки пятого десятка Младшей стражи, вертел в руках фигурку бронзового лиса и тупо пялился в огонь. Не хотелось ни думать, ни шевелиться, тело ныло от усталости и полученных синяков, голова от недосыпа была словно набита опилками. Ночь после захвата хутора он почти не спал, следующий день выдался тяжелым не только физически, но и психологически, а после него легли поздно (да еще и не уснуть было от мыслей), а поднялись рано.
И с утра все завертелось еще быстрее, чем накануне: победители продолжили вывозить захваченную добычу. Пятому десятку с утра досталось следить за погрузкой в телеги и на волокуши (телег, само собой, не хватало) запасов рыбы. Ее в остроге оказалось неожиданно много – соленой, копченой, вяленой, – и она уже была приготовлена к отправке, видимо, в Крупницу. Соленая рыба в бочках, остальное – в корзинах и лубяных коробах. Дух в амбаре, где хранилось все это богатство, стоял такой, что аж глаза слезились.
Пятому десятку пришлось не только следить, но еще и помогать выделенным для этой работы троим молодым полоняникам – Корней задал воистину бешеный темп работы. Пленные вытаскивали корзины и короба из амбара, выкатывали бочки, а отроки принимали у них груз и укладывали его на телеги и волокуши. Не работали только двое: ратник Дорофей из людей боярина Федора, приставленный старшим, и Варлам, исполняющий обязанности урядника. Дорофей лишь приглядывал, чтобы никто из пленных не выходил из амбара (во избежание), а Варлам орал, распускал руки, больше мешая, чем организуя работу, пока кто-то, вроде бы случайно, не наехал ему кантуемой бочкой на ногу.
Тут и.о. урядника вообще взбеленился, смотался к своему коню за кнутом и… никого и пальцем не тронул. Дорофей, не утруждая себя объяснениями, пнул Варлама ногой под зад, отобрал кнут и вручил моток веревки для крепления груза на телеге, сопроводив свои действия лишь одним словом: «Работай». Вообще, взрослые ратники, что ратнинские, что федоровские, словно сговорившись, всем своим поведением показывали, что отроки Младшей стражи для них всего лишь мальчишки, оказавшиеся «при делах» почти что по недоразумению. Правда, Мишка случайно услышал, как Корней злющим голосом читал нотацию своим десятникам:
– Глядите, что бывает, когда воины со стези своей сходят и о достойной смене не заботятся! Детишки! Детишки!!! Сопляки острог взяли! Хотите и Ратное до того же довести?!
Что уж там, после таких речей сотника, сказали десятники своим людям, Мишке было неизвестно, но хорошего отношения к отрокам это никак не прибавило.
Демка, которого тоже разжаловали в рядовые, внешне почти никак на это не отреагировал, сохраняя на лице привычное мрачно-саркастическое выражение. Только один раз Мишка заметил, что Демьян примеривается треснуть Варлама слегой, по которой вкатывали бочки на телеги, но дальнейшего развития его намерения почему-то не получили.
В довершение всех неприятностей одна бочка при погрузке вдруг развалилась, и отрокам пришлось шлепать по вонючей луже, да еще и Зосима, поскользнувшись, ляпнулся во все это добро, перемазавшись в раскисшей земле и в рыбьей чешуе с ног до головы. Короче, к тому моменту, когда неисповедимые пути начальственной мысли сорвали пятый десяток с погрузки рыбы и отправили конвоировать телеги с хлебом, от отроков несло так, что, кажется, даже коням тошно было.
Хлеб, уже почти весь сжатый, вывозили в снопах, поскольку обмолотить его еще не успели. Каждый воз сопровождали двое пленных острожан под конвоем двух отроков и одного взрослого ратника. Тут уже было все серьезно – десяток километров по лесной дороге в компании двух злющих мужиков, которых удерживали от побега только мысли об оставшейся в остроге семье. Вернее, так должно было быть, но что там у них в головах было на самом деле, бог весть. Во всяком случае, самострелы отроки держали заряженными и двигаться старались колонной из нескольких возов.
Получалось плохо – возы постоянно останавливались. То поклажа цеплялись за нависающие над дорогой ветки деревьев, то плохо увязанные снопы начинали расползаться, то что-то случалось с телегой, или с упряжью, или с самой лошадью, или еще с чем-нибудь. Колонна растягивалась, разрывалась или, наоборот, намертво останавливалась из-за проблем с передним возом. Все это наводило на мысли о саботаже со стороны пленных острожан, но прямо уличить никого из них не удавалось, да никто этим особенно и не озадачивался.
Во время одной из таких остановок Мишка отпросился у Дорофея «в кустики». Когда он уже собирался возвращаться и шагнул к самострелу, повешенному на сучок, на дороге раздались какие-то крики, и прямо на Мишку, продравшись сквозь кусты, вылетел пленный острожанин – ражий мужичина на две головы выше Мишки ростом и с совершенно безумными глазами.
Для обоих столкновение оказалось неожиданным, но острожанин, ни секунды не колеблясь, попер на отрока, как бык. Выручили Мишку только вбитые на занятиях рефлексы – он, опрокидываясь на спину, успел вцепиться в рубаху на груди мужика (слава богу, латные рукавицы были засунуты за пояс) и поддеть его ногой под живот, перебрасывая через себя. Прием получился неважно – острожанин улетел не назад, как должно было быть, а куда-то вбок, да еще, обламывая ногти о кольчужные кольца, умудрился цапнуть Мишку за бармицу, рванув так, что чуть не свернул ему шею. В результате вместо кувырка назад у Мишки получился какой-то совершенно невообразимый кульбит, и он на мгновение оказался лицом к лицу с лежащим на боку острожанином. Опять сработали рефлексы, и мужик получил удар окольчуженным локтем в лицо. Рявкнув на манер медведя, он не стал задерживаться и, поднявшись на ноги, собрался бежать, но Мишка уже нащупал рукой оружие, и гирька кистеня ударила беглеца по задней части бедра, ногу сразу свело судорогой, мужик завалился на землю, но не сдался, а, перехватив одной рукой следующий удар кистеня, второй рукой вцепился Мишке в горло. Тут бы отроку и конец, такой ручищей сломать подростку кадык – секундное дело, но спас доспех – бармица и войлочный воротник поддоспешника. Мишка вывернулся, его противник рванулся и подмял мальчишку под себя, но не удержался – подвела нога, – перекатился через спину, снова навалился всей тяжестью, зачем-то начал подниматься и получил коленом в промежность, а потом гирькой кистеня в лоб.
Удар кистенем вышел несильным, острожанин еще пытался как-то шевелиться, но Мишка, торопливо вскочив, дважды двинул его ногой в бок, и мужик наконец-то обмяк. Мишка и сам чуть не уселся на землю – короткая схватка вымотала все силы, к тому же он ясно понимал, что беглец не столько пытался убить его, сколько вырваться и убежать, иначе бы…
«Нет, сэр, какими бы крутыми ваши опричники ни были, со взрослыми мужиками тягаться – чистый суицид. Безоружный, бездоспешный, а еще бы чуть-чуть… м-да. Хорошо, что он на несколько секунд раньше не появился, вот бы повоевали без штанов… хотя, скорее всего, он бы связываться с вами не стал, а дал бы деру. Вот и думай после этого: что лучше, что хуже…»
На дороге по-прежнему происходило что-то явно нештатное – кто-то из отроков, срываясь на визг, орал:
– Лежать, суки!!! Всех перестреляем!!! Рылом в землю!!!
Были и еще всякие звуки, среди которых ухо выделило характерные шумы битья морды, причем били явно по-взрослому – с фольклорными выражениями, экспрессивно воспроизводимыми мужским голосом.
Мишка глянул на своего поверженного противника, тот понемногу приходил в себя, крепок, видать, был на удар. Моргнув пару раз глазами, острожанин замычал сквозь стиснутые зубы и ухватился за сведенную судорогой ногу.
Мишка снял с сучка самострел, наложил болт и навел оружие на пленника.
– Ну угомонился или пристрелить?
– Пшел ты… – прошипел в ответ острожанин.
– Ногу подними! – Пленник не отреагировал, и Мишка повысил голос: – Ногу, я сказал, подними! Лечить буду!
Поколебавшись немного, острожанин подчинился. Мишка взял болт в зубы, закинул самострел за спину и огляделся, выбирая место, куда, в случае чего, можно будет отскочить. Потом, поднатужившись, распрямил ногу пленника и отжал носок вниз, как это делают футболисты в подобных случаях. Острожанин снова замычал, но судорога, похоже, отпустила. Снова наведя самострел на пленника, Мишка отступил на несколько шагов и скомандовал:
– Поднимайся! Давай-давай, не так уж я тебя и отлупил. Ну! Встал, пошел!
Сцена на дороге являла собой классическую картину подавленного бунта или пресеченной попытки к бегству. Полоняники лежали на земле лицом вниз и заложив руки за голову, над ними высились в седлах отроки с наведенными самострелами, а рядом с возом, который конвоировали Мишка с Демьяном, стоял, потирая кулак, ратник Дорофей и с кривой ухмылкой смотрел на острожанина с разбитым чуть ли не в блин лицом, валявшегося возле заднего колеса. Поняв глаза на выходящих из кустов пленника и Мишку, Дорофей покачал головой и не то одобрительно, не то удивленно протянул:
– Ну красавец!
Посмотреть действительно было на что. Пленник шел, сильно хромая, скривившись и держась рукой за бок, а левая скула у него после удара окольчуженным локтем превратилась в одну сплошную рану и прямо на глазах опухала. Мишка тоже был хорош – вывалянный в земле и мелком лесном мусоре, с торчащими из доспеха во все стороны травинками, зажатыми между кольчужными кольцами и вырванными иногда и с корнем. Шлем сидел на голове криво, а правый сапог «просил каши» – когда Мишка умудрился отодрать подметку, он и сам не знал.
Когда конвоир с пленником подошли вплотную, Дорофей вдруг принюхался и, покривившись, спросил:
– Ты чего с ним там делал? Смердит-то!
Мишка взглянул на пленника сбоку и ощутил подступающую тошноту – катались-то они по земле как раз в том месте, где он «присаживался под кустик»! Торопливо оглядев себя, вздохнул с облегчением – все досталось одному острожанину. Поняв глаза на Дорофея, Мишка ответил:
– Так я в лес-то ходил не птичек слушать!
То тут, то там начали раздаваться смешки отроков, Дорофей тоже изобразил что-то вроде улыбки и поинтересовался:
– А иначе никак нельзя было?
– Не, – Мишка, словно извиняясь, развел руками, – ты глянь, какой он здоровый.
– Ну-ну… – На лице Дорофея образовалось некое подобие одобрения. – Хорошо вас наставники учат. Ладно, благо что живой, а я-то вот перестарался. – Ратник кивнул на лежащее возле воза тело и обратился к ближайшим пленным: – Эй, вы двое! Оттащите-ка этого с дороги.
«Ну-с, сэр, вам нужна была иллюстрация к тому, что война – это кровь, грязь, смерть? Извольте, получите и распишитесь. И смиритесь с тем, что ничего, напоминающего рыцарские романы или «костюмные» исторические фильмы, вас впереди не ждет. Ничего!»
Кое-как обобрав с себя лесной мусор, Мишка поднялся в седло и, подъехав к Демьяну, спросил:
– Чего тут случилось-то?
– Сбежать хотели, – отозвался Демка, поморщившись и явно собираясь ограничиться только этим комментарием.
– А поподробнее?
Рассказывать Демьяну, было заметно, не хотелось, но, зная, что старший брат не отвяжется, он поведал следующую историю. Когда Мишка скрылся в лесу, тот пленник, которого потом забил насмерть Дорофей, взял вилы и принялся поправлять снопы на возу. Потом указал Дорофею и Демьяну куда-то вперед и предупредил, что там ветка, за которую может зацепиться высоко уложенная поклажа. Оба конвоира уставились в указанном направлении, и в этот момент пленник ударом деревянных вил выбил у Демки из рук самострел, а потом, ухватив Дорофея за опорную ногу, так рванул ее вверх, что ратник свалился на землю. Одним прыжком острожанин взлетел в седло, но больше ничего сделать не успел: кнут Демьяна захлестнул ему шею, а еще через пару секунд вскочивший на ноги Дорофей сдернул пленного на землю и принялся лупцевать.
Пока все это происходило, второй пленник сиганул с воза и кинулся в кусты, где и налетел на Мишку. Дальнейшее было понятно и так: отроки положили остальных пленных на землю, Дорофей забил напавшего на него острожанина насмерть, Демка подобрал выбитый самострел, а через некоторое время Мишка вывел на дорогу избитого и «благоухающего» беглеца.
До вечера успели сделать еще две ходки, выгружая снопы возле плотов, на которых обозники Бурея должны были переправлять добычу через болото, а потом Варлам объявил, что ночью пятому десятку предстоит стоять в дозоре, и велел первой смене укладываться спать. Мишка улегся возле костра с удовольствием и облегчением: болело чуть ли не все тело, беглец все-таки помял его основательно. Поспать удалось часа два или три, в уже сгущающихся сумерках Варлам поднял Мишку и Демку и велел собираться в дозор, а сам куда-то ушел и пропал. Так Мишка и сидел у костра, не имея ни малейшего желания ни шевелиться, ни думать.
Постепенно под деревьями совсем стемнело, сидящий рядом Демка, опустив голову на грудь, начал посапывать, Варлам все не шел и не шел. Неожиданно невдалеке раздался топот копыт и голос Роськи громко спросил:
– Где тут пятый десяток ночует?
От соседнего костра отозвались:
– Вон у того костра!
Роська не стал подъезжать, а заорал:
– Ратники Михаил и Демьян, к старшине!
Тут же откуда-то сбоку раздался голос Варлама:
– Некогда им, они в дозор заступают!
– Ну замени их кем-нибудь. – В голосе Роськи послышались знакомые командные интонации Ходока.
– Некем заменить, у меня народу всего ничего!
– Тогда сам в дозор ступай!
– Ты чего тут раскомандовался? Я такой же урядник, как и ты…
– Лягуха ты прыщавая, а не урядник! – Чувствовалось, что Роська не на шутку зол. – Сгинь от греха.
– Ну ты…
– Сгинь, сказано! Михайла, Демка, где вы там?
– Идем уже, идем! – отозвался Демьян и толкнул Мишку в бок. – Пошли, что ли?
– Угу, сейчас.
Ни Роську, ни Дмитрия, ни других «коллег» по Совету Академии Мишка не видел со вчерашнего дня – Корней задал работы всем, крутиться приходилось и взрослым ратникам, и обозникам, а уж отроков-то и вообще гоняли в хвост и в гриву.
– Здорово, Рось, куда едем-то? – поинтересовался Мишка.
– Здрав будь. Тут недалеко, на полянке, хутор-то обозники заняли, нас совсем за людей не считают, выгнали.
– Что, и раненых?
– Нет, раненых после обеда с первым же плотом отправили. Бурей посмотрел, сказал: можно везти, только над Павлом сопел чего-то слишком долго.
– Как он? – Мишка постарался подпустить в голос заботливость, которой вовсе не испытывал. Кроме прежних, отнюдь не ласковых чувств к Листвяне и ее отпрыскам добавилось еще и то, что Варлам за полтора дня прямо-таки въелся в печенки.
– В себя так и не пришел, но вроде бы и не помирает, – ответил Роська. – Непонятно, в общем. Может, и не довезут…
– А Алексей?
– Хорошо, Мотька говорит, что через пару дней поднимется, если, конечно, внутри от удара ничего не лопнуло. Но вроде бы непохоже…
– Как – поднимется? Его же в живот…
– Да нет! Доспех, правда, рассекло примерно на полпяди в ширину, поддоспешник тоже, ну и кожу порезало, а так больше ничего. Он от удара скрючился, там не столько по животу пришлось, сколько по нижним ребрам. Если… как это Мотька сказал? Да! Если внутреннего кровотечения нет, то через пару дней на ноги встанет, но ребра еще поболят.
– А остальные?
– А! – Роська махнул рукой. – Бурей велел нести на носилках только Павла и Леньку, остальных пешком погнал. Молодые, говорит, как на собаках заживет. Я же и говорю: за людей нас не считают.
– А ты чего хотел? – мрачно осведомился Демьян. – Чтобы нас полными ратниками признали?
– Нет, но мы же бунт в Ратном подавили, хутор взяли, острог…
– Не та это война, Рось, – вмешался Мишка. – Это вообще не война, а так. В настоящем бою нас бы, как цыплят, передавили. Вон сегодня на дороге двое безоружных полоняников так нам надавали…
– Да слышал я, Минь! Но ты же справился?
– Случайно… повезло, но все время везти не будет.
– Так что же, с нами теперь можно, как с холопами, обращаться? С хутора чуть не взашей выгнали! Обозники!
– Ладно, не трепыхайся! – Даже Роська сегодня вызывал у Мишки раздражение. – Чего Митька-то позвал?
– Он всех наших собирает… ну… Совет.
– Ну вот там и поговорим. Далеко еще?
У костра действительно сидел почти весь Совет Академии, не было только Петра, Николы и Кузьки, оставшихся в крепости и готовивших под руководством Осьмы ладью к рейсу в Слуцк. Мишка доложился по форме:
– Господин старшина, ратники Михаил и Демьян по твоему приказу прибыли.
Дмитрий не прервал, казалось бы, ненужную формальность, но поднялся и выслушал доклад стоя. Потом кивнул и указал на расстеленную на траве попону:
– Садитесь.
Ни малейшего дискомфорта оттого, что Мишка докладывает ему, как рядовой, Дмитрий, казалось, не испытывал, более того, разговор он начал так, будто всю жизнь командовал Младшей стражей:
– Про тебя, Михайла, опять чудеса рассказывают. Говорят, что ты не только здоровенного бугая отлупил, а еще и в дерьме его вывалял. Что, душу отводил?
– Спасался, он меня запросто грохнуть мог.
– Понятно… – Дмитрий глянул на Мишкин правый сапог. – Не успел рядовым стать, как уже обувка не в порядке?
Такого Мишка от Дмитрия никак не ожидал! Кровь мгновенно бросилась в лицо, он уже набрал в грудь воздуха, чтобы… он и сам не знал, что скажет, к тому же Дмитрий не дал ему такой возможности.
– Илья, подбери Михайле что-нибудь из добычи. Это он, наверное, того бугая пинал, забыл сгоряча, что каблуком бить надо… Бывает, главное, что сам уцелел.
– Сделаем. Ну-ка стаскивай сапог, мерку сниму. – Илья приложил веточку к Мишкиной ноге и обломил ее по размеру. – Сейчас в темноте копаться не стану, а утром подберу что-нибудь. Ты где ночуешь-то?
Мишка выпустил воздух – охота ругаться куда-то пропала – и неопределенно ответил:
– Да мне в дозор идти. Если за ночь десяток куда-нибудь опять не ушлют, буду там, где меня Роська нашел.
– Ни в какой дозор ты не пойдешь. – Дмитрий говорил все тем же спокойным голосом, в котором едва-едва угадывалась начальственная снисходительность. – На эту ночь у всей Младшей стражи одно задание – детишек к болоту повезем. Если детей за болото выведем, то родители малость подуспокоятся: не бросать же малышню.
– А чего ночью-то? – недоуменно спросил Артемий.
– Потому что малышня побоится в ночной лес убегать. – Дмитрий дал пояснение так, словно уже не один раз занимался подобным делом. – Да и те, кто из острога сбежать успел, не догадаются ночью у дороги стеречь.
– Что, так много народу сбежало? – удивился Роська.
– Корней сказал, что примерно пятая часть жителей, из них половина рыбаки, – ответил Дмитрий. – А там же одни мужи и парни молодые, да еще при каком-никаком оружии. Багры, остроги, топоры, ножи, может быть, и луки найдутся.
– А что, много детей? – поинтересовался Матвей, ковыряясь веточкой в костре.
– Десятков пять-шесть наберется, а что?
– Кого-то убить придется, – ответил Матвей, не прерывая своего занятия.
– Детей?!! Ты что, сдурел? – перебивая друг друга, возопили Артемий и Роська.
– Да, детей, – подтвердил Матвей, все так же глядя в костер. – Для того нас и посылают.
– А ну-ка! – Дмитрий вырвал веточку из руки Матвея. – Говори, что знаешь!
– Ничего не знаю, но догадываюсь. – Матвей не обратил ни малейшего внимания на то, что у него отобрали веточку, и не изменил позы. – Тетка Настена говорила, что нас взрослые ратники опасаются и оттого злятся, потому что невместно сопляков опасаться. Я думаю, что Корней тебя прилюдно облаял, для того чтоб показать: Младшая стража в полной его власти, что захочет, то и сотворит. А мы теперь должны показать, что крови не боимся, даже и детской, тогда ратники не нас опасаться станут, а Корнея бояться… – Матвей запнулся, потом продолжил уже совсем иным тоном, почти шепотом: – Кровь… кровь жертвенная всем нужна, чистая, детская…
На всех сидящих у костра от этих слов повеяло такой жутью… даже Мишку пробрало, хотя он прекрасно понимал, что это всего лишь матвеевский «пунктик», от которого тому не избавиться, наверное, до конца жизни. Он уже открыл рот, чтобы произнести что-нибудь подходящее к случаю, но его опередил Демьян, произнесший в своей мрачной манере:
– Надо – убьем.
– А ну хватит! – гаркнул Мишка, начисто позабыв о своем новом статусе. – Никому не надо и никого не убьем! Совсем охренели тут… – Пришлось прерваться, потому что с языка чуть не сорвалось сакраментальное «без меня». – Матюха, кончай народ пугать! Митька, ты-то куда смотришь? Старшина, едрена вошь, чего у всех рожи такие похоронные? Илья, ну хоть ты им скажи…
– Чего говорить? Ты, Михайла, лучше их послушай, для того и собрались. Что с тобой, Бешеный Лис? Тебя прилюдно обгадили, а ты утерся и притих, ребят твоих шпыняют как… Бурей бы, к примеру, даже с самыми распоследними обозниками своими так обращаться не позволил! И даже не свои – с Княжьего погоста… срамотища! От тебя слова ждут, знака какого-нибудь, а ты даже Варлама окоротить не можешь, как подменили. – Илья сплюнул в костер, помолчал, потом спросил уже спокойным тоном: – А может, ты задумал чего? Ты от нас-то не таись, если нам не верить, то кому же еще тогда? Мы же за тебя… да чего хочешь!
Илья умолк и искательно заглянул Мишке в глаза. Взгляды всех остальных тоже скрестились на бывшем старшине. Надо было что-то отвечать, и Мишка, глянув на каждого по очереди, спросил:
– Знака, значит? Слова? Ну а что бы вы на моем месте сделали? Не нравится вам мое поведение, ладно. Каким оно тогда, по-вашему, должно быть?
– Да каким угодно, только не таким! – тут же взвился Артемий. – Корней не только тебя унизил, он нам всем в лицо плюнул! И все остальные… А мы же не железные, Роська вон сегодня сразу двоих из своего десятка отметелил…
– За дело! – зло огрызнулся Роська. – И еще отметелю! А вернемся в крепость…
– Тихо, тихо, тихо! – остановил его Мишка. – Артюш, я же спросил: что бы ты делал на моем месте?
– Не знаю! – ответил Артемий таким вызывающим тоном, словно не сознавался в собственной несостоятельности, а в чем-то уличал Мишку. – Мы тебя… мы к тебе… в общем, ты знаешь такое, что нам неизвестно, вот мы и ждем… а ты ничего не делаешь. – И тут же, противореча сам себе, добавил: – Ушел бы от Корнея! Сжег бы крепость и всю Младшую стражу увел бы за собой. Что б знали…
– Понятно. – Мишка кивнул. – А идти куда? К Свояте на дудке играть? Мальчишки сопливые больше никому не нужны.
– Не к Свояте, а к Никифору Палычу! – ответил вместо Артемия Роська. – Крепость, конечно, жечь незачем, но уходить надо. Мы со своими самострелами такую ладейную рать устроим, да хоть на нурманов иди! А не захочет Никифор с Корнеем ссориться, так нас Ходок возьмет. Мы в пять десятков самострелов любую ладью захватим, сами себе хозяевами станем и – гуляй, не хочу!
– Так. Значит, двое – за бунт, – подвел итог Мишка. – А ты, Демьян? Что бы ты на моем месте делал?
– Я на твоем месте уже побыл… немножко, когда дед велел мне старшинство принять. И мне не понравилось, больно хлопотно, я и от городового боярства-то обалдел, а тут вообще все на себе тащить. Не-а, братец, давай-ка сам разбирайся. Я тебя когда-нибудь подводил? Нет, не подводил! И сейчас не подведу, а думай ты сам. Варлам, кстати, на коня твоего глаз было положил. Негоже, говорит, рядовому на таком коне ездить. Ну я ему объяснил, пока ты дрых… – Демка изобразил свою «фирменную» мрачную ухмылку. – Больше почему-то не хочет Зверя себе забирать. Так что спину прикрою, можешь рассчитывать, но уходить мне чего-то неохота. Дом бросать, родителей, Кузьку… Не, не хочу.
– Ишь, на коня позарился, с-сучонок! – пробормотал себе под нос Илья.
– А ты, Матюш, что скажешь? – обратился Мишка к Матвею.
Матвей сначала помолчал, так долго, что Мишка уже решил, что не дождется ответа, а потом быстро забормотал с каким-то, похожим на истерическое, придыханием:
– Это испытание. Стерпеть надо, стерпеть, доказать, что ты и это тоже можешь выдержать. Все же смотрят, ждут: что ты сделаешь, как себя поведешь? Сейчас Корнею уже, наверное, докладывают, что мы тут собрались и шушукаемся. Значит, еще внимательнее смотреть станут, будут думать: до чего мы договорились? Испытание, Минь, ты только выдержи, не сломайся. У тебя получится, сразу на бешенство не сорвался – молодец, давай и дальше так же, пусть видят, что тебя ничем не взять. Ты можешь, ты крепкий, ты светлый… – Голос Матвея становился все громче, а речь все торопливей и невнятней. – Мы все должны… выдержим, справимся… потом им все зачтется, а сейчас наша сила в терпении… выдержать, выдержать надо…
Дмитрий зло пихнул Матвея в плечо, и ученик лекарки замолк.
– Совсем ум за разум заходит… – Новый старшина, глядя на Мишку, качнул головой в сторону Матвея, словно упрекая Корнеева внука и в этом тоже. – Как он раненых-то лечит, такой?
– Хорошо лечит! – встал на защиту Матвея Илья. – И Бурей не ругал, а это – похвала. Теперь сам говори: что думаешь?
– А что тут думать? – Дмитрий пожал плечами. – Приказ есть приказ. Его надо либо исполнять без разговоров, либо бунтовать. Мы в походе и за неподчинение приказу – смерть. Если бунтовать… – Дмитрий немного помолчал, поигрывая отнятой у Матвея веточкой. – Если бунтовать, то в сорок самострелов мы ратников за два выстрела положим, только время и место надо правильно выбрать, а то они нас… понятно, в общем. Никого не оставят. Потом еще с обозниками разбираться – тоже не просто так. Потом можно никуда не уходить, а остаться под рукой боярыни Гредиславы, но в Ратном нас возненавидят, а Журавль этого, – Дмитрий качнул головой в сторону острога, – не простит. Мы-то в крепости отсидимся… может быть, а Ратному конец. И это будет иудство – нас приняли в семью, дали хлеб и крышу над головой, а мы в спину ударим…
– Я тебе, сука, ударю! – Демка начал подниматься на ноги. – У меня отец в шестом десятке и мать в Ратном…
– А ну сядь! – рявкнул в ответ Дмитрий. – У Миньки спрашивай, это он на деда самострел поднимал, когда его Немой двинул, значит, готов был к бунту, а потом одумался. Хорошая затрещина в разум быстро приводит. И не у тебя одного родня в Ратном, на них, если мы взбунтуемся, еще так отыграются – толпа баб в гневе пострашнее стаи волков будет.
Мишка ухватил Демьяна за руку и после короткой возни усадил его на место. Матвей, воспользовавшись паузой, снова завел свое:
– Терпеть надо, терпеть…
– Теперь если не оставаться, а уходить, – продолжил Дмитрий. – Во-первых, остается в силе все, что я сказал о предательстве и о родне в Ратном. Во-вторых, уйти просто так не дадут, придется драться. В-третьих, через болото не уйти – там обозники, а здешних лесов мы не знаем, и согласится ли нас вести Стерв, мы тоже не знаем. Ну и то, что Роська нам тут поведал, тоже вилами по воде писано.
Дмитрий еще немного помолчал, как бы давая всем возможность обдумать сказанное, а потом совершенно неожиданно закончил:
– Однако если решим драться… будем драться! Я тебе, Минь, тогда старшинство верну, потому что приказ сотника нам будет уже побоку.
У костра повисла тишина, Дмитрий сначала сумел произвести на слушателей впечатление ушата холодной воды, а потом огорошил неожиданной концовкой своей речи. Даже Матвей перестал бормотать себе под нос, отвел взгляд от огня и уставился на нового старшину.
– Изрядно! – прервал паузу Илья. – Слышу слова, мужа достойные. Умственно и с предвидением.
– А сам-то что скажешь? – прервал комплименты Мишка.
– Сам? – Илья поскреб в бороде. – Расскажу-ка я вам, ребятушки, про один случай. Жил в Огневе человек, немолодой уже – за полвека ему перевалило…
– Митюха! – раздалось с края поляны. – Поднимай своих молокососов! Пора!
Над острогом стоял сплошной ор, слагающийся из детского плача, женских причитаний и мужской ругани – детей от четырех до десяти лет распихивали по телегам. Младшая стража пришла рановато, ничего еще оказалось не готово, и отрокам было велено ждать на другом берегу Кипени, не переезжая через мост.
Острог под ночным небом, усыпанным яркими звездами, с противоположного берега реки представлял собой прямо-таки кадр из какого-то сказочного мультфильма – темная громада, подсвеченная с одного бока луной, сияющая изнутри отсветом множества факелов и зеркально отражающаяся в водах Кипени. Только вот благостность этой картины начисто опровергалась звуковым фоном, более подходящим фильму о зверствах оккупантов на захваченной территории.
Ждать пришлось долго, что-то там в остроге у ратников не ладилось, и «господа Совет» снова собрались вокруг Дмитрия.
– Ты нам что-то рассказать хотел, – напомнил Мишка Илье.
– А, да! Так вот: жил, значит, в Огневе дед. Не так чтобы старый, но за полвека перевалило. И жил он не как все люди, а один с четырьмя бабами. За что уж ему такое наказание выпало, не знаю, а только всей семьи у него было: две внучки, теща и старшая тещина сестра. И еще скуповат он был, недаром же прозвание имел Брезетя[6]6
От старославянск. брезети – беречь.
[Закрыть]. Вот, значит… и сам-то Брезетя уже немолод был, теща его уж и совсем древней сделалась, а сестра ее старшая и вовсе ветхая. Да еще и страшна, как смертный грех, и замужем никогда не была, а через это и в уме повредилась – каждый день все жениха ждала, прихорашивалась да наряжалась.
Сами понимаете, что характер у Брезети от такой жизни был хуже некуда, а внучки, как на грех, красавицы писаные и в самой поре: одежа на них чуть не дымилась – так парни пялились. Брезетя же, однако, все сватовства заворачивал – все выгадать что-то хотел на замужестве внучек.
– Ну и каким боком это к нам? – поинтересовался Демьян.
– Сейчас, погоди, до сути дойду. Как девки обувку за ворота мечут, на суженого-ряженого гадая, знаешь?
– Ну в ночь перед Рождеством…
– Это сейчас перед Рождеством, а раньше… неважно, все равно зимой, давний обычай. Так вот: в ночь, когда это гадание свершаться должно было, у забора Брезети чуть ли не толпа гуляла – женихов собралось поболее десятка. По обычаю-то, прохожий случайным должен быть, да кто ж поверит-то, что столько народу случайно по нескольку раз туда-сюда по одному месту ходит, да еще ночью?
Пугнул Брезетя внучек, чтобы не высовывались, собрал по всему дому всякую старую, рваную обувку, заложил в каждую по полену, чтоб поувесистее было, и шумнул слегка за забором, вроде как девки гадать собрались. Женихи, конечно, к этому месту, как мухи на мед, а Брезетя высунулся и как начал в них обувку с поленьями метать! На улице крик, стон, женихи разбегаются, а Брезетя орет: «Куда ж вы, люди добрые? У меня еще много рванья осталось! Всем хватит, налетай!» Куда там, все разбежались, осталось только двое. Один сидит на снегу – за разбитый нос держится, другой без памяти валяется – в голову прилетело. Берет тогда Брезетя тещу и сестру ее, умом ущербную, и выводит на улицу. Подходит к тому, что за разбитый нос держится, и говорит: «Радуйся, человече, счастье-то какое тебе привалило! Выпало на тебя гадание, вот твоя суженая!» и указывает на тещу. Жених глазами похлопал-похлопал, а потом как вскочит да как дернет вдоль по улице, только снег, как из-под скакуна, в разные стороны.
