Текст книги "Песня первой любви"

Автор книги: Евгений Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Свободная любовь

Одна доченька почтенных родителей запланировала несомненно связать себя узами брака. С этой целью она провела следующий эксперимент: она поддалась одному холостяку и теперь дожидалась, что из этого выйдет.

Однако из этого пока выходила одна лишь неопределенность. Холостяк твердо ничего не только не обещал, а даже и напротив – часто ей рассказывал про печальные судьбы знаменитых людей, загубленные в результате семейной жизни.

Нельзя сказать, чтобы эти фразы вызывали слишком уж большую тревогу у девушки. Она была молода, хороша собой и хорошо одета, на холостяка смотрела с любопытством и знала, что в любом случае не пропадет.

Они встречи всегда назначали по телефону. Бывало, не звонит холостяк, не звонит, а потом в один прекрасный день: «Здравствуй, Томик! Ты что сегодня делаешь?» Ну, Тамара к нему и приходит.

А тут что-то не было его, не было, и на звонки не отвечает. Девушка Тамара тогда и решилась. С утра намазала губки помадкой, вставила в уши золотые серьги и отправилась.

Стучится, значит, в дверь, и никакого в ответ нет движения. Она еще стучится, зная расшатанные нервы холостяка, и что рано или поздно он откроет.

– Кто там? – услышала наконец хриплый и любимый голос.

– Я, – пискнула Тамара. – Эдик, это я.

Эдик за дверью некоторое время помолчал, а потом дверь-то квартирки и отворил со скрипом.

Тамара упала к нему в объятия и правильно сделала, потому что иначе он бы и сам мог упасть. Холостяк Эдик оказался в девять часов утра совершенно пьян.

Тамару это не сильно удивило. Она знала, что он временами попивает. И хоть сама она ничего, кроме шампанского, не употребляла, как-то ей это даже и нравилось. Суровый мужчина со стаканом в руке!

– Это ты? – прошептал неупавший Эдик. – А я не знал, что это – ты.

– Почему не знал? – глупо спросила Тамара, нежно поцеловав его и тем самым истратив небольшой слой помады.

– Потому что я б тогда тебе не открыл, – простодушно ответил холостяк и почесал волосатую грудь под махровым халатом.

– Как-то странно ты в последнее время шутишь, Эдюшка! – Тамара улыбнулась и криво погрозила ему пальчиком.

– Да я тебе точно говорю, – убеждал ее Эдик. – Не открыл бы! Я же дома-то не один.

– Как не один? – приостановилась Тамара.

– Ну… как? – смутился Эдик. – Не понимаешь, что ли?

– Не-ет, – ловко протянула Тамара, с ужасом все мгновенно сообразив.

– Ну… эта… гостья у меня, – шепотом сообщил Эдик и, покачнувшись, оглянулся.

– Ты ее любишь? – спросила Тамара после некоторой паузы.

– Ты чё! Ты чё! – лихорадочно зашептал Эдик. – Старая моя любовь! Она уж и замужем уже! Вчера пришла и заставила, чтоб я ее оставил.

– Экий же ты подлец! – рассмеялась Тамара, и из ее накрашенного глаза капнула слезинка.

Эдик опешил. Но тут же нашелся.

– Ты пойди, тушь пока смой, – сообразил он. – А я тем временем постараюсь ее выставить.

Тамара пошла в ванную и там, любуясь в зеркало своим красивым отражением, слышала льстивый голос жениха:

– Н у, вставай, а! Зая, вставай!

– Зая! – трясясь от злобы, прошипела Тамара и плюнула в случившийся под самым носом стаканчик для бритья.

И тут дверь ванной распахнулась и в ванную влетела тоже довольно красивая дама, но уже средних лет. Она покачнулась, подставила лицо навстречу струям теплого душа, а потом разлепила глаза и увидела Тамарочку.

– Салют! – сказала она.

– Здравствуйте, – прошептала Тамарочка.

Дама ловко и быстро вычистила зубы эдиковской щеткой. Тоже вся целиком накрасилась, после чего сказала:

– Ты меня, девочка, не бойся.

– Я вас и не боюсь, – холодно отвечала Тамара.

– И губки на меня не дуй. Я тут ни при чем.

– Да уж, конечно, – насмешливо протянула Тамара.

– Конечно, – убежденно ответила дама. – Мне, во-первых, еще с мужем сегодня объясняться. Этот как вчера разнюнился да ручки стал целовать, вот я его и пожалела. Все-таки и у нас с ним что-то было раньше… хорошее…

Тут дама пустила слезу. Тамарочка обняла ее и вдруг сказала:

– А вы знаете, я ведь на вас нисколечки не сержусь. И я все понимаю.

– Потаскун старый! Каков! А! – крикнула дама, но тут же успокоилась и сказала, что ее зовут Эльвира.

Сдружившись, Эльвира и Тамара вышли из ванной.

– А ты красивая, – одобрительно сказала Эльвира, рассмотрев Тамару при прямом свете дня.

Тамара покраснела и спросила:

– А где этот наш, как вы его назвали… потаскун?

– Что ты мне все выкаешь? Называй меня на «ты», – разрешила Эльвира.

Потаскун Эдик лежал в растерзанной постели и с ужасом глядел на приближающихся.

– Ты что же это, подлец, девчонке голову морочишь?! Имей в виду – я ее в обиду не дам! Я над ней беру шефство, – грозно сказала Эльвира.

– Я тут при чем? – бормотал Эдик. – Она сама сказала, что стоит за свободную любовь.

– Сам наверняка ее подучил и голову заморочил. Я твои штучки знаю! – крикнула Эльвира. И предложила: – Тамарка, а давай-ка мы его побьем, этого нашего противного потаскуна Эдика.

И расхохотавшись, новые подруги бросились шутя на постель и стали Эдика шутя щекотать и шутя колотить его маленькими женскими кулаками.

– Не бейте меня. Я тут совершенно ни при чем, – бормотал пьяненький Эдик.

Безобразие! Ужас! Невероятно!..

* Потаскун (простореч. бран.) – человек, любящий таскаться, предающийся разврату, половым излишествам. Старый п. (Толковый словарь русского языка: в 4 т./ Под ред. Д.Н.Ушакова. Репринтное издание: М., 1995; М., 2000).

…а давай-ка мы его побьем… – «Поскольку все мужчины вымерли, / Утеха женщине – война» – так, кажется, писал в начале прошлого века король эгофутуристов Игорь Васильевич Лотарев, известный под псевдонимом Игорь Северянин (1887–1941).

Безобразие! Ужас! Невероятно!.. – Готов к тому, что многие юные читатели здесь с рассказчиком не согласятся. Что ж, свободная любовь она и есть свободная любовь.

Сады Аллаха

Поезд из Казани

Едучи однажды в троллейбусе, некий гражданин собирал с народа деньги, чтобы за всех заплатить, передав деньги шоферу и получив за переданные деньги билеты. Делал он это потому, что касса, конечно же, не работала, новомодная касса-автомат, куда кидаешь деньги, дергаешь за ручку и получаешь оторванный билет для предъявления контролеру. Собрав деньги, гражданин обнаружил всеобщее замешательство, ибо он не знал, кто передавал и сколько передавал, и среди народа уже многие запутались; слышались крики: «Кто передавал? Я пятнадцать не передавал. Я на два и мне шесть копеек сдачи. Нет, не так – вы имя́ будете должные, а с них три копеечки им…»

– Ага, понятно. Растрата, – уныло сказал гражданин и на ходу покинул троллейбус.

Тотчас и шум стих, и троллейбус остановился.

И вышел из специально отведенного для него помещения рослый водитель, молча, не глядя на пассажиров, прошел к задней дверке и там сказал угрявому подростку, робко державшемуся за никелированный поручень:

– Это ты помогал ему створки открывать, сука, так полезай за ним.

И он выпихнул подростка из машины, но пока возвращался к себе, чтобы снова сесть за руль и ехать дальше, до конечной остановки, до железнодорожного вокзала, оба они – и растратчик и подросток – вновь вошли на транспорт через не успевшую закрыться дверь и тихонько встали в уголочке.

«Безобразие! Это же – форменное безобразие! Когда только кончится это космическое безобразие! Ведь все они коллективно виноваты вместе, и гражданин растратчик, и грубиян шофер, и подросток, и прочие, кто молчит, а в особенности касса-автомат!» – про себя возмутился я.

Ладно. Троллейбус пришел-таки на вокзал, я вышел из троллейбуса и пошел в справочное бюро, чтобы узнать – ну когда же наконец придет поезд из Казани.

А там сидит за стеклом за столом около телефона немолодая девушка и говорит в телефонную трубку нечто, что я через стекло никак услышать не могу.

Она, видите ли, по трубке говорит и говорит. С кем? Я ведь ее хочу спросить через стекло, когда же придет наконец поезд из Казани. Мне надо, когда придет поезд из Казани, а она говорит в трубку. О чем? Я жду. Очередь ждет. Все ждут. Все кричат, я молчу. Я – гордый.

– Девушка, а здесь ли справочное бюро? – зычно вопрошает коренной сибиряк в овечьей шубе, смело протиснувшийся вперед.

– Здесь, здесь, – дружно отвечает очередь.

– Я это знаю, – объясняет зычный сибиряк, – я это прекрасно знаю, но знает ли это вот она?!

И он указывает коричневым пальцем на ту, должностную, которая внимания этому не уделяет, которая по трубке телефонной знай себе спокойно говорит.

– А вот мы сейчас к начальнику вокзала, – зловеще сообщает кто-то, – он пускай нам и ответит, скажет: работает справка на железной дороге или не работает.

Нет, куда уж там – она и мускулом лицевым не дрогнула, и все по телефону, по телефону, все по трубке, по трубке…

– Да к туёму начальнику и не проберёсся, – радостно ухмыляясь, объясняет какой-то бритоголовый молодчик, – он с двенадцати до двух принимает.

«Безобразие! Полнейшее форменное безобразие! Это ужасно! Полнейшая инертность должностного лица, равнодушные и несколько циничные замечания очереди. Я форменно изнемогаю», – опять про себя возмущаюсь я.

Я знаю, что сейчас же выйду из очереди, так и не дождавшись сообщений о поезде из Казани.

Я знаю, что прочитаю на стене такое объявление:

ОЧЕНЬ ПОЛЕЗНЫЙ ДЛЯ ОСВЕЖЕНИЯ

ЛИЦА НЕМЕЦКИЙ КРЕМ «ФЛОРЕНА»

ПОКУПАЙТЕ КРЕМ «ФЛОРЕНА»

– Дай-ка я куплю себе такой замечательный крем, – скажу я себе, – ведь он пахнет свежестью.

Я подойду к полумедицинскому парфюмерному ларьку и скажу. Я скажу: «Ай-ай-ай», потому что ларек будет открыт, а продавщицы в нем не будет. Будут – крем немецкий «Флорена», одеколон «Матадор», одеколон «Тройной», лезвия «Нева», лезвия «Балтика», лезвия «Цезарь», зубные щетки, пудры, лекарства, снадобья, помады, духи, игральные карты, платочки и опять крем немецкий «Флорена», а вот продавщицы, вот продавщицы-то в ларьке как раз и не будет.

«Безобразие! Халатные р-ракалии! Полнейшее безобразие! Свинство! Космическое свинство! Халатность, небрежность, пренебрежение и хамство!» – крикну я про себя.

Я, кстати, долго еще буду везде по городу ходить и везде обнаружу беспорядок и безобразия. То меня обольют водой из раскрытого окна, а может быть, и чаем, то сломается светофор на перекрестке, то мальчишки, совсем еще дети, будут играть на лавочке в «очко», а когда я сделаю им замечание, пошлют меня к матери и скажут к какой.

Потом я замечу еще, что день уже клонится к вечеру, а стало быть, мой рабочий день тоже закончен. Я пойду домой. Там строго и вместе с тем ласково посмотрю на домашних, поем супу и сяду читать какую-нибудь увлекательную книжку, какой-нибудь роман, ну, например… да не знаю я, что, например… «Сталь и шлак», например, писателя Попова.

Если же вы меня спросите, если вы крикнете про себя: «А кто же ты сам есть таков?» – то я с удовольствием вам о себе немного расскажу.

Мне тридцать два года. Сам я – служащий. Высшего образования не имею, но работаю давно, в лаборатории; тридцати двух лет, но уже почти весь лысый. Беспартийный. Работу свою люблю, но не очень. Женщин не люблю, но иногда люблю. В данный момент временно исполняю обязанности начальника лаборатории. Мой начальник уехал в командировку в Бугульму. Возвращаться будет через Казань. Мне скучно. Очень люблю порядок. Весь день хожу по городу и наблюдаю со скуки порядок. Отчетливо понимаю, что и со мной самим не все благополучно: ну что это такое – в рабочее время хожу по городу и лезу не в свои дела. «Это же безобразие! Это очень нехорошо! Скверно!» – иногда шепчу я про себя.

И тогда мне кажется, что я-то и есть сам самый главный негодяй и мерзавец. А вообще-то, не кажется…

* …крем немецкий «Флорена»… – Разумеется, гэдээровский, а не из bundes republik deutschland.

«Сталь и шлак», например, писателя Попова. – Да уж не моя это книга, увы. И не моего друга Валерия Попова, высококлассного прозаика, живущего в Питере.

Сады Аллаха, или Осколки разбитого вдребезги зеркала от платяного шкафа

заметки неизвестного

Отчетливо помню, что я тогда как раз вышел с профсоюзного собрания и, любуясь пробуждающейся от зимней спячки природой, спустился по весенней улочке вниз к Речному вокзалу, сел на скамейку. И там ко мне, стуча зубами, приблизился какой-то человек, по своему желанию оставшийся до сих пор неизвестным. Он молча плюхнулся рядом и протянул мне вот эти самые, предлагаемые ныне вам, бумаги.

– Что это? – строго спросил я.

– Это – мои заметки о жизни, – сказал человек, глядя в сторону. – Они называются «“Сады Аллаха, или Осколки разбитого вдребезги зеркала от платяного шкафа”. Заметки неизвестного».

– Не длинновато ли названьице? – поинтересовался я, принимая рукопись.

– Не длинновато, – сказал человек.

Быстро пробежав «заметки», я с удовольствием воззрился на него.

– А что? Есть. Определенно кое-что есть. История с собаками определенно «о’кей». Но зачем все же «Сады Аллаха»?

Человек молчал.

– И ведь не осколки же это, если принимать ваш образ фактически. Мне построение в форме «осколков» вообще кажется и наивным, и необязательным. Вот смотрите, как бы я графически изобразил ваш опус…

– Понимаете? КАРТИНКИ В КАРТИНЕ, А НЕ ОСКОЛКИ. И я уже не говорю о ваших АНТИФЕМИНИСТСКИХ высказываниях. Это – частное дело каждого. Но АРХИТЕКТОНИКА этих ваших так называемых осколков, АРХИТЕКТОНИКА! Ведь вы их совершенно ИСКУССТВЕННО объединили! Вы понимаете, они не только СЮЖЕТНО, они и ПОДВОДНО никак не связаны. Вы помните знаменитый АЙСБЕРГ ХЕМИНГУЭЯ?

– Ну… – сказал человек.

– Тогда последнее, самое главное. НЕТУ ЭМАНАЦИИ! Эманация – это такой прекрасный термин, введенный недавно в обиход поэтом Лещевым. Суть его долго объяснять, но это примерно то же, что АЙСБЕРГ или ПАРАБОЛИЧЕСКАЯ ПРОЗА. Вы меня понимаете?

– Я всех понимаю, – сказал человек.

– Не сердитесь, дорогой, – резюмировал я. – Но нет, не вижу я пока в этом вашем «произведении» СИЯНИЯ ВЕЧНОСТНОГО, ВЕЧНОСТНОГО БЛЕСКА, ЦЕЛЬНОСТИ.

– Сиянья? – крякнул вдруг человек. – Блеска? Цельности? Будет щас тебе сиянье, будет тебе блеск и будет тебе цельность!

И он, гадко подведя к моему боку острый локоть, вдруг с силой пхнул меня в ребра. Я на какую-то долю времени потерял сознание, а когда очнулся, то на меня какая-то красивая девушка махала мохеровой косынкой и совала мне под нос флакончик пахучих девичьих духов.

– Где он? – попытался вскочить я.

– Кто он? – сильно удивилась девушка.

Я ей тогда ничего не ответил, но потом мы часто вспоминали эту забавную сцену нашего знакомства. Люся вскоре стала моей женой и матерью моих детей. А недавно она опять заявила мне:

– Все ты врешь, подлец! Наверняка ты сам сочинил эти заметки. Такую гадость никто, кроме тебя, не выдумает.

Я сначала страшно возмутился и крикнул, что просто ей должно быть СТЫДНО связывать мое имя с подобной галиматьей. Но ведь женщину не перекричишь… Я тогда плюнул и, исправив незначительные стилевые и грамматические ошибки, убрав кое-где встречавшиеся брутальности, решил предать эти «заметки неизвестного» вниманию общественности под своим именем.

Тут у меня расчет, что авось этот неизвестный сыщется и, снедаемый авторским честолюбием, явится ко мне. И получит сразу же от меня по морде или тоже в бок, или извинится передо мной и моей супругой, что нас расстроил.

Впрочем, я даже обещаю не давать ему в морду. Пусть только явится. А то совсем трудно жить стало! Всё пилят меня дома и пилят. Пилит Люся. Ворчит Марья Федосеевна. Даже дети и те время от времени кажут мне языки. Явись, мужик, будь человеком!

Сады Аллаха, или Осколки разбитого вдребезги зеркала от платяного шкафа

«Ангел мой! Целую кончики ваших крыльев!»

Из письма, кажется, А.С.Пушкина, по-моему, Н.Н.Гончаровой, из-за которой он был в XIX веке убит на дуэли

Сразу спешу оговориться. Возможно, мне всю жизнь приходилось встречаться лишь с так называемым мещанским отрядом этих представителей рода человеческого, но вот мне кажется, что восточный человек совершенно правильно делал, когда никуда не брал с собой свою законную бабу. Я не знаю, пусть кто-нибудь из вас на эту мою фразу обидится, но ведь честное слово, дорогие, честное слово – ведь они друг у друга только и делают, что учатся всяческой гадости и суете. Только ведь их козьи мыслишки и правятся в какую-то мерзостную, недостойненькую сторону. Я потому говорю «какую-то», что мне очень трудно ее, эту мерзотину, научно определить и классифицировать. Но я надеюсь, что вы меня правильно понимаете, дорогие, а если не понимаете, то и не поймете, к сожалению, никогда.

Мне вот возражают со всех сторон, что – как же, как же! – а такие достойные женшщины, как Марья Ванна, например, или Эмма Александровна, на другой пример? Они и о литературе могут, да и вообще – нет, вы только посмотрите, товарищи! – ведь они и вообще – умно, реально, независимо мыслят!

А я вам не совру и чем угодно поклянусь, что окажись эти самые Марья Ванна с Эммой Александровной в соответствующих (каких – сами размышляйте, если охота) условиях, то точно так же по-бабьи будут они и интриговать, и так же ловко складывать сплетни, как и те их малообразованные товарки, что и вовсе не слышали никогда, что есть, допустим, на свете какой-нибудь И.Стравинский или М.Пруст. Так же ловко, если еще не ловчей…

– Господи! – вздыхаю я и тут же печально опускаю перо. – Да ведь вы думаете, что я их браню. А я их, честное слово, не браню. Я их за это даже хвалю. Потому что я, с одной стороны, уже привык, а с другой – мне явно симпатична простая бабья болтовня, безо всяких там Пикасс, Фрейдов или других каких звучных имен, которые скачут в их полых головках, как целлулоидные мячики.

Я их не браню, а только мне крайне неловко читать по затронутому вопросу разную вековую чушь: когда там где-то какая-то баба от какой-то тирании освободилась. Да никуда она не освободилась, эта баба! Потому что и так она свободная, как синичка, которая клюет у тебя с руки и вольна в любой момент улететь куда угодно. Если, конечно, есть куда лететь и хочется!

Я тут одно скажу, видоизменяя автобиографические слова бича Ваньки из Туруханской геологосъемочной экспедиции, который говаривал про себя: «Эвенок есть эвенок». Я скажу: «Баба есть баба!» И все тут! Баба есть баба, если, разумеется, она не есть клинически полоумная, скрывающая свою патологию. В таком случае она не баба. А в любом другом случае – баба есть баба. И если кто-либо возьмется утверждать обратное, то любопытно бы мне было посмотреть, как это он развернет по-иному сию закольцованную аксиому?

Но я вижу, что обсуждать бабу вам уже надоело. Тогда я лучше расскажу немного о себе. Ф.И.О. – неважно, самому – 35, прошлый год лежал в больнице по случаю желтушечной печенки, где и познакомился с хорошей бабой, которая была, есть и, дай бог, всегда будет медсестра, 27 лет, разведенная холостячка, родителей нету. Что мне и надо, ибо по выходе из этой инфекции я с ней тут же сошелся. А у неё была комната при больнице, где мы сейчас и живем.

И запричинилось моей бабе покупать платяной шкаф, как будто не могут шмотки спокойно висеть по стенам, укрытые в полиэтиленовый мешок. Ну и ладно – что толку спорить с бабой? Мы с ней в воскресенье и приобрели в мебельном на колхозном рынке эту, как она выразилась, семидесятипятирублевую «прелесть». А грузчиков я не нанял, потому что еще не настолько сошел с ума, чтоб за переноску легкого шкафа на 5 метров платить 10 рублей. Это нужно обнаглеть, чтобы такие суммы просить! Мы немного побранились с бабой, и я заявил, что сам его утащу за такие деньги! И буду я гадом, что утащил бы, коли не эта проклятая весенняя капель! Я оскользнулся, дрогнул, и – бенц! – разлетелся наш шкапчик на зеркальные осколочки. Баба пустила слезу. Я хотел на нее заорать, но потом решил действовать обратно – лаской, потому что я ее люблю. Я ее нежно на улице обнял. Она еще маленько хныкает, прохожие идут, глаза на нас таращат, а сами отражаются в наших осколках…

«Друзья» и «подруги»

«Почему? Ну почему же это все люди все-таки женатые? Несмотря на то что у них есть прыщи, бородавки, угри и многая другая мерзость, о которой и жутко даже вспоминать? У меня самого, например, крайне кривой нос, под глазом вечный синяк, лабильная вегетатика, а ведь я дважды был женат, а нынче женюсь в третий».

Так размышлял я, поджидая в этот свой торжественный день на углу близ скверика свою «подругу».

А имея некоторый досуг, все посматривал да посматривал на одну некоторую пышногрудую зрелую девочку. Студенточка резвилась в одиночестве и что-то тихо шептала на скамейке тихого сквера, носящего имя нашего гениального земляка В.И. Сурикова, среди желтых и опавших листьев осени. Вот она словила падающий листок, который «как капля воска», по выражению ленинградского поэта А. Кушнера. Вот она словила этот листок и положила его на влажную ладошку, и провела другой ладошкой по его рельефной поверхности. Черная прядка ее выбилась из-под малинового берета, и кораллами белели зубки, и малиново алел красненький ротик. Я пришел в восторг. В это время меня схватили за нос.

– Все рыщешь, козел! – пошутила незаметно появившаяся моя «подруга».

– А ну отвали! За что хватаешься! – шутя отбивался я.

– А ты не рыщь! Ты не рыщь! Рано еще рыскать! – по-прежнему шутила она.

И по-прежнему держала меня, падла, за нос. И ведь не смущало ее, граждане, что нос ее «друга» крив, груб, липок и влажен от пота, как налим, крайне кривой нос! И под глазом вечный синяк, и лабильная вегетатика, и тридцать три процента получки отчисляют ежемесячно на сторону. Не смущало.

А почему? Нет, ну вы хоть раз объясните мне вразумительно – ПОЧЕМУ? Ну почему все люди женатые и упорно продолжают жениться, несмотря на крайне отрицательный опыт в этой области, накопленный человечеством всех времен и народов, начиная с древнего грека Одиссея и кончая мной.

Торжественно влекомый в загс этой темной силой, всей своей вспотевшей кожей тоскливо ощущая будущего Мендельсона, я беспомощно оглянулся.

Девочка по-прежнему играла листиком. И кругами, загребая джинсовыми ногами пышную листву, пикировал, заходил на нее, кружил ястребом какой-то молодой человек из нынешних. И что-то ей, разумеется, уже такое плел, загибал, доказывал. Девочка, разумеется, фыркала и отворачивалась в негодовании.

– Дофыркаешься, девочка! Додоказываешься, молодой человек! – сурово пробормотал я.

– Чего-чего? – не расслышала моя «подруга».

– Нужно говорить не «чего», а «что», – поправил я ее.