Текст книги "Кронштадский лёд"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– На завтрашнюю ночь, – повторил Троцкий; он прошелся по вагону, стуча каблуками, и остановился перед командармом, вскинул на него проницательный взгляд из-за стекол пенсне. – Так. Хорошо. Остается надеяться, что у вас не повторится конфуз ночи восьмого марта.

– Я тоже надеюсь, – сказал Тухачевский, складывая карту. И счел нужным добавить как бы в оправдание конфуза той ночи: – Хотя мы имеем дело с первоклассной крепостью, оснащенной…

– Первоклассная крепость! Ну и что? Прошлой осенью нам уши прожужжали: «Не пройдете через неприступные твердыни Перекопского перешейка!» Так прошли же! Хотя вы были на другом фронте…

Вот же змей подколодный, подумал Тухачевский. Не может не ужалить… А где ты был, когда я там, под Варшавой, требовал переброски подкреплений с Юго-Западного ко мне на Западный фронт? Они – Егоров со Сталиным – увязли подо Львовом, а я-то был на направлении главного удара. Да-да, я бы взял Варшаву, если б получил подкрепления! И вы, Сергей Сергеич, это понимали, – мысленно обратился он к главкому Каменеву, – вы же отправили на Югозап директиву о передислокации войск, а они вашу директиву не выполнили… А Пилсудский не дурак – снял с-подо Львова крупные силы и ударил мне в тыл…

Главком Каменев сидел – вот уж точная фамилия! – с каменным лицом, глядя в окно вагона. Побаивается председателя Реввоенсовета, – думал Тухачевский. – Боевой офицер, полком командовал в мировую войну. А перед этим оратором… крикуном… помалкивает. Н-да…

– Пройти по открытому ледовому полю под ураганным огнем, – сказал он сдержанно, – не легче, чем форсировать Сиваш. Но мы пройдем. Кронштадт будет взят.

– Будет взят завтрашней ночью, – отчеканил Троцкий. – Хорошо. Я передам эти ваши слова Владимиру Ильичу.

Снаружи донесся вскрик маневрового паровоза. Словно точку поставил.

– Есть сведения, – заговорил в своей быстрой манере Зиновьев, – что в Кронштадте у мятежников усилились раздоры. Я получил воззвание группы анархистов – предлагают вступить с Кронштадтом в переговоры…

– Никаких переговоров! – воскликнул Троцкий.

– Конечно. Я ответил отказом. Пресечены все попытки мятежников связаться со своими сторонниками в Петрограде. Но обстановка в Питере все еще плохая. Губчека раскрыла контрреволюционный заговор – большая группа бывших офицеров, во главе профессор из университета…

Разговор пошел о текущем моменте, о необходимости изъятий, о том, что скорейшее подавление кронштадтского мятежа несомненно отобьет у этой публики охоту бунтовать…

Троцкий вызвал служивого человека, велел подать чай. Но Тухачевский сослался на неотложные дела, откозырял и, выйдя из вагона, направился к своему автомобилю. Не до чаю ему было.

Теперь, стоя под аркой штаба, он курил папиросу за папиросой, с мыслями собирался. А они, мысли, возвращались к вчерашнему неприятному разговору. «Недопустимо затянули штурм…» Прекратите меня подгонять, товарищ Троцкий! Вот так надо было ответить… Хватит! В прошлом августе подгоняли – давай, давай, быстрее бери Варшаву! А результат? Растянутый фронт, недопустимое – да-да, вот что действительно недопустимо! – промедление с переброской подкреплений… обидное поражение… А теперь? Опять – давай быстрее, Тухачевский! А быстрота – верно сказано – при ловле блох она нужна…

Штурм, назначенный на сегодняшнюю ночь, отменен. Перенесем его на двое суток. Двух суток достаточно, чтобы навести порядок в полках 27-й дивизии. Особисты выловят агитаторов, расстреляют два-три десятка – остальные, как миленькие, пойдут на лёд. Седякин и Дыбенко наведут порядок. Итак, штурм – в ночь на семнадцатое.

Вы упомянули твердыни Перекопа, Лев Давидович? К вашему сведению: лед Финского залива еще твердее! Но я пройду. Я возьму Кронштадт!

Щелчком отбросив окурок, Тухачевский быстрым шагом отправился к себе в штаб.

Григорий Хаханьян, двадцатипятилетний командир 79-й бригады, ранним утром брился в штабной комнате. Он, держа себя за нос, смотрел в круглое зеркальце, прислоненное к жестяной кружке, и вел скрипучее лезвие бритвы по намыленной худой щеке. Зеркало отражало беспокойный немигающий взгляд комбрига.

С того февральского дня, когда эшелоны с частями 79-й бригады, входящей в 27-ю дивизию, начали выгружаться на станции Лигово, беспокойство Хаханьяна нарастало все больше. Во всех трех полках – Минском, Невельском и Оршанском – раздавались недовольные голоса. Мол, идти по льду на Кронштадт – это ж все равно, что на верную смерть… задача невыполнимая… Он, Хаханьян, и командиры и комиссары полков работали с людьми – говорили красноармейцам на общих собраниях, что лед крепок, опасности не больше, чем в обычном полевом наступлении, и вообще – вам ли не знать, славным бойцам, что нету для Красной армии невыполнимых боевых задач… Но эти правильные слова – до всех ли бойцов доходили?

Да к тому же – и размещение. Привезли вчера бригаду сюда, в Ораниенбаум, распихали по казармам, а там, в казармах, грязно и холодно – с дровами плохо, служба тыла – ни к черту, даже кипятку вчера не было…

Только приступил Хаханьян ко второй щеке (тупая бритва плохо шла, со скрежетом), как в дверь стукнули, и вошел Тюленев Иван, командир Минского полка. И – с порога:

– Григорий! Мой полк бунтует!

Хаханьян живо полотенцем утер недобритую щеку, натянул гимнастерку, шинель, а Тюленев тем временем бросал отрывисто:

– Со Смирновым мы их уговаривали… там крикуны… Мохов орёт – «Нас сюда привезли, чтоб утопить!..» Я ему, гаду конопатому – «Заткнись! Не лепи провокацию!..» Орут, винтовки расхватали… Мы с Василием, да и ротные политруки – останавливать их… Кто остановился, а другие…

Хаханьян затянул ремень с маузером на боку:

– Пошли!

Выбежали из здания старой офицерской школы на Александровскую улицу. Длинноногий Тюленев широко шагал, Хаханьян, ростом невысокий, поспевал вприпрыжку. До Военного переулка добрались быстро. А там, у казарм, творилось неладное. Толпились красноармейцы всех трех полков, гомонили, кто-то голосистый орал: «Не пойдём на лёд!» И еще были слышны истошные крики: «Утопить хотят, как котят!» – «Братцы, айда в Петергоф! В Мартышкино! Восьмидесятую подымем!» – «Рассыпемся по деревням!»

Опрометью кинулся Хаханьян за угол, в дом наробраза, где разместился штаб Оршанского полка, – к полевому телефону. Оттолкнул дежурного, крутанул ручку, вызвал командующего Южной группой. Седякин ответил резко:

– Мне уже доложили особисты. Как вы допустили такое разложение, комбриг? Немедленно построить полки! Мы с Дыбенко к вам выезжаем. Выполняйте!

Легко сказать – «построить». А как? Уже двинулись толпой за крикунами – неужели и впрямь поперли в Мартышкино, где стояли части 80-й бригады? Тюленев и военком его полка Василий Смирнов – делегат, между прочим, десятого съезда – пытались остановить, орали… и другие командиры и политруки надсаживались… кто к сознательности взывал, а кто угрожал… Хаханьян руки раскинул, будто мог удержать от движения огромную толпу, и кричал, срывая голос:

– Красноармейцы, стойте! Командующий приказал построиться! Он едет сюда! Чтоб выслушать вас… ваши претензии! Остановитесь, бойцы!

Его лицо со впалыми щеками (одна недобрита) было красное от сильного волнения – ну еще бы! не поздоровится ему за бунт в бригаде…

– Стойте! – орал он что было мочи. – Построиться на смотр!!

Но, конечно, остановить поток вооруженных людей, выкрикивающих черт знает что, комбриг Хаханьян не мог. Он пятился под напором толпы, выхватил из кобуры маузер. Неизвестно, что бы тут еще произошло, но – вдруг раздался тяжкий топот по булыжнику – из-за угла вытянулась тесная цепь с винтовками наизготовку – перегородили улицу – их командир, с прямоугольным, как скворечник, лицом, с наганом в руке, крикнул басом:

– Назад! Вернуться в казармы!

Гомон поутих. Умолкли крикуны. С полминуты стояли, с неприязнью глядя на цепь, загородившую дорогу – дорогу куда?..

Опять прокричал Хаханьян приказ построиться перед казармами. «Ладно, пошли, братцы, – раздались голоса. – Не ломиться же через них… Командующий приедет, ему скажем…» Медленно, ворча и ругаясь, потекли назад. Захлопотали командиры полков, требуя построиться.

Строй получился неровный, не такой, как бывало перед смотром. Курили, переходили с места на место, – и тут подъехал автомобиль. Вылезли из него командующий Южной группой Седякин в огромной белой папахе, чернобородый начальник Сводной дивизии Дыбенко во флотской шинели и начполитотдела Южгруппы Милейковский – очень молодой, почти юноша с виду, со строго насупленными бровями. С ними приехал и еще один – мужичок среднего роста с неприметным, как круглая лужица талого снега, бритым лицом. Шинель на его плотной фигуре была туго перетянута ремнями.

Быстро подойдя к строю, Седякин выкрикнул:

– Здравствуйте, красноармейцы!

Ответило ему не мощное, как положено, «здрасть!», а несколько, ну десятка два, голосов. Все тут шло не по правилам, наперекосяк. Нахмурился Седякин. Дыбенко шагнул к строю, тронул усы и вдруг закричал, задрав бороду:

– Бойцы! Как же вы можете? В Кронштадте белогвардейский мятеж, рабочие и крестьяне всего мира смотрят на нас, ждут, когда мы ударим! Когда шею свернем предателям мирового пролетарского дела! А вы – как же вы, красные бойцы, испугались? Где ваш революционный долг? Где совесть…

– Хватит! – прервал его голосистый долговязый армеец с юным лицом, обсыпанным веснушками. – Наслушались ваших речей! Надоело!

И сразу – взрыв голосов:

– Чего совестишь?.. Какие предатели?.. Там, в Кронштадте, наши братья!.. Не пойдем на лед!.. Горячей пищи второй день не даёте!.. Вы с ними, кто в Кронштадте, разговаривайте, а нас под снаряды не кидайте!.. Не пойдем, чтоб утонуть!..

– Не слушайте провокаторов! – закричал Дыбенко далеко слышным голосом.

А Седякин – тоже в полную силу:

– Минский, Невельский, Оршанский! Приказываю сложить оружие! Разоружить!

Последнее приказание было отдано батальону курсантов, который загородил дорогу бунтовщикам. Цепь, тесно сомкнутая, угрожающе надвинулась…

Нет, не сопротивлялись те полки. Благоразумно, без единого выстрела, подчинились. Побросали винтовки и подсумки. Вот и всё… будь что будет…

А мужичок с неприметным лицом – срочно назначенный председатель Чрезвычайной революционной тройки Александр Николаев – приступил к действиям немедленным и устрашающим. В казармах появились его люди – быстроглазые немногословные сотрудники Особого отдела охраны финляндской границы республики. И стали изымать. То есть арестовывать тех, кто громче других кричали «не пойдём на лёд!», кто, можно сказать, взбаламутил полки 79-й бригады. На них указали сознательные, партийные красноармейцы, ну и, само собой, политруки рот. Их обозвали «провокаторами», «шкурниками» и даже «наймитами белогвардейского генерала Козловского».

Одним из первых арестовали долговязого красноармейца, на бледном лице которого вдруг ярче прежнего проступили веснушки – будто шляпки гвоздей. Когда парня уводили из казармы, он сбил армейскую папаху к тощему затылку и крикнул:

– Прощайте, братцы! Эх, напишите Моховой Катерине Васильевне – деревня Рябово Гдовского уезда – напишите, что ее сыночек Костя погиб за то, что…

– А ну заткнись, длинный! – Один из конвоиров ткнул его прикладом в спину.

– За то, что правду хотел! – докричал уводимый Костя Мохов.

Аресты в Минском и Невельском полках, отчасти и в Оршанском, шли весь день 14-го марта. В два часа пополудни приехали полевые кухни, и был, значит, выдан горячий обед. И, между прочим, откуда-то привезли дрова, натопили печи в казармах. Комиссары объясняли на собраниях положение в республике и вред от белогвардейского мятежа в Кронштадте, – красноармейцы хмуро слушали, поглядывали в окна, за которыми, надо же, зашумел дождь (весна все ж таки подступала, хоть и медленно). А батальон курсантов, торчавший у казарм, увели. Только в памяти осталось – как они, красные курсанты, шли тесной цепью с наставленными винтовками.

К полудню 15-го марта кончились аресты.

Председатель Чрезвычайной тройки Николаев докладывал в рапорте своему начальству:

«В силу того, что воинские части, предназначенные для наступления на Кронштадт, разлагались с чрезвычайной быстротой, причины к этому являлись: агитация против «комиссародержавия», материально-продовольственное положение, «страсти» о наступлении на Кронштадт, что крепость неприступная не только потому, что она хорошо вооружена, но и потому, что кругом ея обломан лед и пешим туда идти нельзя – все равно утонут и т. д… Удержаться от применения репрессивных воздействий было невозможно, к чему и было приступлено. Восставшие полки были силой оружия и отчасти увещеванием о том, что все будет прощено, обезоружены курсантами, после чего благодаря своевременному пребыванию сотрудников Особого Отдела, в момент восстания работавших в среде восставших как «свои», удалось выхватить зачинщиков в количестве ста с небольшим человек, из которых 74 человека расстреляно Тройкой; остальные освобождены… После прочтения приговора и учтя его действия на команды, в положительном смысле для наступления, разоруженные полки было вновь вооружены и поклялись искупить свою вину взятием Кронштадта…»

Приказ командующего войсками 7-й армии Тухачевского

№ 11/015

Петроград, 15 марта 1921 года.

Тяжелое впечатление произвело на меня вчерашнее преступное митингование Славных и Победоносных Минского и Невельского полков.

Советская власть разоружением и арестом этих полков показала, что в Красной Армии она не допустит ни отсутствия дисциплины, ни измены.

Все провокаторы и шептуны жестоко поплатились за свою контрреволюционную деятельность.

Теперь, когда обманутые ими герои просят дать им возможность взятием Кронштадта искупить свою вину перед рабочими и крестьянами Советской России, приказываю:

Возвратить Минскому и Невельскому полкам их оружие и Революционные знамена.

Я уверен и надеюсь, что вновь увижу героями своих старых боевых друзей, с которыми вместе мы брали Челябинск и Омск и с которыми вместе наступали на Варшаву.

Вперед! На штурм изменников Кронштадта!

Командующий 7-й Армией М. Тухачевский

Наштарм А. Перемытов

Радиограмма

Временного Революционного Комитета Кронштадта

Петроградскому Совету

16 марта Ораниенбаум начал обстреливать мирное население Кронштадта.

Несколько снарядов упало в районе госпиталя и контузило служащую в нем Елизавету Михайлову, убит гражданин Иван Ошанин и ранен рабочий Петр Теренков.

В ответ на это наше командование отдало приказ открыть огонь из тяжелых орудий по Ораниенбаумскому берегу.

Результаты нашего обстрела хорошо известны Петросовету: сожжен Ольгинский лесопильный завод, возникли большие пожары в Ижоре и Ораниенбауме, взорвана спасательная станция, подбит бронепоезд и пр.

Временный Революционный Комитет Кронштадта предупреждает Петросовет, что варварским расстрелом мирного населения – детей, женщин и рабочих – он не добьется никаких уступок, и если еще один только снаряд разорвется в городе, – Кронштадт снимает с себя ответственность за последствия, сумеет показать свою мощь в полной мере.

Настоящее радио просим огласить на общем собрании Петросовета.

Временный Революционный Комитет Кронштадта.

* * *

С двух часов дня 16 марта артобстрел Кронштадта резко усилился. С северного и южного берегов били батареи и бронепоезда, посылал тяжелые снаряды форт Краснофлотский (он же – Красная Горка). Пошел на десятки счет убитых жителей, а раненых – может, на сотни. Тут и там горело, дымило, лошади пожарных команд пугались, не шли в задымленные улицы, возницы в касках материли и нахлестывали их.

Линкоры и форты отвечали огнем тяжелых орудий. В воспаленном небе свистели и рокотали несущиеся в противоположных направлениях снаряды. Суша и море содрогались от грохота взрывов. Люди и звери попрятались в укрытия. Даже и птицы исчезли, не видно было чаек, вечно круживших над Маркизовой лужей в поисках корма.

Никак не могла остановиться, разгулялась по измученной России война.

– А я что слышал, братцы, – говорит наводчик Осокин по прозвищу «Обжора», ссутулившийся у замка левого орудия. – В Москве партейный съезд продотряды отменил. Значить, у крестьянина отбирать зерно не будут, только налог плати, а если хлеб или что там осталóсь, так вези в город на базар и продавай.

– Ты бы помолчал, Осокин, – бросает командир башни Лесников, сидящий у перископа.

У них передышка. Час десять минут башня работала, била по целям, даваемым старшим артиллеристом линкора (а тот получал целеуказания из штаба крепости). Теперь, значит, передышка. Батареи противника продолжали обстрел, и несколько снарядов рванули в опасной близости у бортов «Петропавловска». Но башенные орудия линкора раскалились от долгой работы, надо дать им остыть. И отдохнуть – комендорам.

Душно в башне. Замки орудий, горячие от воспламенений пороха, источают жар. Гальванер Терентий Кузнецов уселся на металлическую палубу, спиной к стенке, ноги вытянул. Покурить бы! Но в башне курить нельзя. А отбоя боевой тревоги – нет.

– Да я бы помолчал, командир, – говорит Осокин своим бабьим голосом, – если бы не текучий момент.

– Текущий, – хмурится Лесников.

– Мы чего хотели? – Лицо Осокина, побитое оспой, влажно блестит в желтой духоте башни. – Чтоб у крестьян не отнимали, так? Чтоб заградотряды убрали. Ну-тк убрали же. И отнимать хлеб не будут. Что ж тогда палить – они в нас, мы в них?

– Будут отнимать или нет – неизвестно. – Лесников морщится то ли от этой неизвестности, то ли от духоты. – Так что помолчи.

Но Осокин разве умеет помалкивать?

– Что я слышал, братцы, – продолжает он молоть. – Наши снаряды не все разрываются. Которые разрываются, а которые только лед пробивают и утóпают…

– Утóпают! – передразнивает Лесников. – Заткнись, Осокин.

Эти разговоры о партийном съезде, отменившем продразверстку, Терентий уже слышал. Машинист Воронков, Кондрашов из боцманской команды, да и не только они, шуршат по кубрикам: съезд, съезд… кончили разверстку… облегчение объявили… пора и нам кончать бузу… А как ее кончишь, коли не идут большевики на разговор… Они, Воронков с Кондрашовым и их дружки, известно, коммунисты… А Осокин – ему лишь бы языком потрепать…

Терентий глаза закрывает. Вот бы приспнуть минут шестьдесят… и увидеть в сладком сне девочку Капу… княжну Джахаваху… как она, прильнув к нему, мурлычет про любовь…

Лишь поздним вечером сыграли на линкоре отбой тревоги. Умолкли пушки с обеих сторон. Комендоры высыпали из башен в темную и сырую, туманом подернутую ночь. Воздух наконец-то вдохнули в стесненную грудь. В кубриках на столах чайники вскипяченные их ожидали – напились комендоры чаю с рафинадом, – спасибо, значит, судовому комитету за полночную заботу.

Теперь – ну что теперь – поспать бы до утра.

Но не вышло.

В середине ночи, в четвертом часу, колокола громкого боя опять подняли на ноги экипаж «Петропавловска».

* * *

Штурм начался в 2 часа 45 минут, когда части Северной группы пошли в наступление на форты. Шли трудно, в иных местах чуть не по колено проваливаясь в ледяную воду. Туман прикрывал их медленное движение. Хоть бы не рассеялся…

В 3 часа ночи сошла на лед и двинулась к Котлину Южная группа. В белых маскхалатах шли, хлюпая по воде, и была надежда, что туман поможет, не даст противнику разглядеть их на открытом ледовом поле.

Но прожекторы с фортов и с котлинского берега шарили по льду и не то чтобы прожгли туманную завесу, а словно споткнулись об нее: их длинные бледные лучи задрожали и стали останавливаться на тяжело идущих цепях. Прожектористы вглядывались.

Громом артиллерии, свистом летящих снарядов наполнилась ночь.

Огонь обрушился с перелетом. Туман, наверное, искажал панораму. Разрывы грохотали, рвали лед за последними шеренгами 32-й и 187-й бригад, движущихся к кронштадтской Военной гавани, к Петроградским воротам. Чуть ли не до цепей заградительного отряда, вытянутых на льду, доставал огонь. Но вот снаряды стали разрываться в гуще штурмующих войск. Цепи рассыпались, движение замедлилось – падали убитые, стонали и корчились на льду раненые – кричали командиры и комиссары: «Вперёд! Вперёд!»

Кровью, туманом, огнем, ледяной водой захлебывалось наступление. Командарм Тухачевский кричал в телефонную трубку Седякину: «Не ослаблять натиск! Вводи сто шестьдесят седьмую!» И шла на лёд, на помощь редеющим частям 167-я бригада.

Огонь линкоров очень мешал продвигаться и Южной, и Северной группам. Разъяренный Тухачевский прокричал приказ инспектарму артиллерии: приготовиться атаковать линкоры «Петропавловск» и «Севастополь» удушливыми газами!

79-я бригада наступала левее 32-й бригады – имела боевой задачей захват южных фортов. Ее провинившиеся «преступным митингованием» полки искупали вину кровью. Неся большие потери, 79-я взяла 1-й и 2-й южные форты. Комбриг Хаханьян, охрипший, продрогший, жаждущий боевого успеха, повел поредевшие полки дальше – на форт Милютин.

Вспышки огня, обвальный грохот, черные дыры в полосах тумана, черные полыньи на пробитом снарядами льду. Стоны многочисленных раненых. Яростные крики командиров: «Вперед! Не отставать! Вперед!»

В шесть утра с минутами уцелевшие на льду части 32-й и 187-й бригад ворвались в Кронштадт. Встреченные пулеметным и артогнем, залегли. Завязался долгий бой у Петроградских ворот, на восточных улицах города.

Тем временем части Северной группы заняли форт номер семь, а к 8 часам утра – и номер шестой. Отдельный батальон двинулся, в обход фортов, к Котлину, к северным улицам Кронштадта, а остальная часть группы направилась к фортам пять и четыре. Продвижение шло медленно, тяжелые батареи Тотлебена и Обручева (форт Красноармейский) крушили лед, опустошали наступающие цепи. Из резерва был направлен на помощь Севгруппе курсантский полк. Наконец, к двум часам дня группа, ценой больших потерь, овладела северными номерными фортами. Их орудия – те, что оказались исправны, – были развернуты и открыли огонь по фортам Красноармейскому и Тотлебен.

Командарм Тухачевский приказывал «решительно развить первоначальный успех штурма… сегодня же окончательно завладеть городом и ввести в нем железный порядок…»

Но «завладение» Кронштадтом шло чрезвычайно тяжело. Сводные команды матросов с кораблей, из школ учебного отряда и сухопутные части крепости сопротивлялись натиску «Тухача» изо всех сил – отступать-то было некуда. У Петроградских ворот, в восточной части Петровской улицы, на Богоявленской, Песочной, Большой Екатерининской продвижение штурмующих полков было надолго остановлено. Били пулеметы, вели винтовочный огонь чуть ли не из всех дворов, из окон. Из резерва Седякин бросил в бой 80-ю бригаду и кавалерийский полк.

Заволокло дымом, оглушило грохотом оружия мятежный город Кронштадт.

Потери были огромные. Военком 79-й бригады доносил, что полки бригады проявили выдающийся героизм, что «в строю осталось ½ состава штыков. Выбыло ⅘ комсостава, ⅔ комиссарского состава»…

Из Ораниенбаума на обозных лошадях, на подводах доставляли штурмующим полкам боеприпасы и продовольствие – хлеб, консервы, остывший чай в котелках. На обратном пути обозные подбирали со льда раненых и убитых. Но разве подберешь всех, кого огонь разбросал на смертных верстах?

А день клонился к вечеру, и все яснее становилось штабу обороны, что положение – катастрофическое. Переутомленность защитников крепости в непрерывных боях явно нарастает, резервы исчерпаны, идут доклады о порче многих орудий от огромного числа выстрелов. Конечно, переутомлены и штурмующие войска, но к ним прибывают свежие силы, их численный перевес очевиден.

Кронштадт – не удержать…

Что же делать? Сражаться до последнего патрона и пасть в уличном бою к ногам красноармейцев? Быть захваченным в плен, что означает неминуемый расстрел и гниение в яме общей могилы?

Нет. Штаб принимает труднейшее решение: всем составом бойцов, обороняющих Кронштадт, интернироваться в Финляндию.

– Я не приму участие в бегстве, – сказал Козловский.

– Это не бегство, Александр Николаевич, – возразил Соловьянов, дымя папиросой. – Это отступление.

– И вы думаете, финны встретят массу беженцев с улыбкой?

– Улыбок не будет. Интернирование – это трудная жизнь по законам военного времени. Но – жизнь. Мы предъявим финнам официальное обращение к коменданту Карельского военного сектора. С изложением мотивов, вынудивших нас к переходу границы. Это обращение подпишете вы.

– Я всего лишь начальник артиллерии Кронштадта.

– Нет, Александр Николаевич. Так получилось, что вы объявлены вождем восстания…

– Нет никакого вождя! – резко сказал Козловский. – Есть самозваный ревком во главе с матросом Петриченко. А мы согласились с ним сотрудничать, потому что…

– Перестаньте! – Соловьянов ткнул в пепельницу недокуренную папиросу. – Восстание связано с вашим именем. Да, указали на вас большевики, но так получилось, что во всем мире… Ну, сами знаете! – сказал он раздраженно. – Так сложилась у вас судьба.

– Судьба… – Козловский отвернулся к окну, за которым угасал расстрелянный день. Отчетливо доносились снаружи пулемётные строчки. – Не надо про судьбу… Есть давно известное средство против любой судьбы…

– Не имеете права! – выкрикнул Соловьянов. И после недолгой паузы: – Александр Николаевич, вы не можете уйти от своей ответственности. Тысячи людей перейдут границу. Финские власти не захотят вести переговоры с матросами. А с вами – будут. Именно с вами.

Козловский потер глаза, красные от затяжного недосыпания. Потеребил седую бородку.

– Вот что, – сказал негромко. – Вы не должны думать, что напомнили мне об ответственности.

– Конечно! Я вовсе не…

– Давайте о деталях. Движение надо начать, когда стемнеет. Ехать к форту Риф… Как у нас с лошадьми?

– Транспортный обоз крепости может дать триста лошадей с повозками.

– Вы думаете, Евгений Николаевич, этого хватит?

– Невозможно предусмотреть, сколько будет беженцев. Скорее всего, не хватит. Кто-то пойдет пешком.

– От форта Риф по льду до Териоки – тридцать с чем-то верст.

– Да, но что же делать? От Рифа до форта Обручев ледовая дорога накатанная. А дальше, к финскому берегу, придется по торосам, по сугробам. Иного пути исхода нет.

– Исход, – сказал Козловский. Постучал пальцем по карте, расстеленной на столе. – Да, это лучше звучит, чем бегство. С ревкомом вы его… исход… согласовали?

– Они согласились. Понимают, что другого выхода нет. Александр Николаевич, дайте команду артиллерии прекратить работу в течение двух часов. Не позднее девятнадцати прикажите взорвать замки башенных орудий на линкорах. В двадцать ноль-ноль начнем движение с Нарвской площади, туда будут поданы повозки.

Удушливые газы, которыми командарм Тухачевский хотел атаковать мятежные линкоры, не понадобились.

Все четыре башни «Петропавловска» умолкли. Длинные стволы двенадцатидюймовок остывали в сгущающейся темноте вечера. Они сделали свое дело – надолго задержали штурмующие части на восточной оконечности Кронштадта. И, похоже, больше не были нужны.

Командир первой башни Лесников, выслушав последнее приказание старшарта, медленно вдвинул телефонную трубку в зажимы. Он был озадачен… поражен страшным приказом… Зачем-то опустил ремешок фуражки под узкий подбородок, поросший мягкой белокурой бородкой.

– Ну, что будем делать, командир? – спросил Терентий Кузнецов.

Лесников обвел взглядом комендоров. Тут, в тесном боевом отделении, вся башня собралась – из перегрузочного, из погреба поднялись сюда военморы. Глаза у всех разные, но во всех – беспокойство.

– Приказано… – Лесников прокашлялся. – Приказано взорвать замки орудий…

– Это как?! – ахнули, присвистнули, заговорили разом. – Как это – взорвать?.. Линкор не телега, чтоб его раскурочить… Ну правильно – чтоб большевикам не достался… Чего, чего правильно?!

Наводчик Осокин вопил бабьим голосом:

– Нельзя взрывать! Линкор – народное имущество!

– Да не ори, Осокин, – морщился, как от зубной боли, Лесников. – Я приказ не досказал. Взорвать замки и уходить. Покинуть корабль.

– Куда уходить?!

– К форту Риф. А оттуда по льду – в Финляндию.

Чуть не сотряс башню общий выкрик:

– Чиво-о-о?!!

* * *

Маврина, Маврина найти! С этой мыслью, бьющейся в висках, бежал-бродил Терентий по холодным помещениям линкора. Этот Маврин Павел, дальномерщик, в судовом комитете был самой умной головой. Вот как он, Маврин, скажет, так тому и быть – остаться на корабле и ждать, – что будет, то и будет, – или бежать…

Куда бежать – в Финляндию?.. Чужая страна, чужой язык – как там жить? Кому ты там нужен, беглый русский матрос?..

Нету Маврина в его кубрике. Куда подевался? Терентий выскочил на верхнюю палубу. А там – между фок-мачтой и второй башней – толпятся, кричат, да чуть не драка. Подбежал Терентий, увидел: сцепились Зиновий Бруль и машинист Воронков. Бруль, второй артиллерист линкора, ухватил ручищами Воронкова за ворот бушлата, а тот, маленький и юркий, вырывался и орал простуженным голосом:

– Ты рук не распускай! Твой дружок Петриченко сбежал, так его мать, а тебя мы не пустим! Не уйдешь от трибунала!

– Нас… я на твой трибунал! – гремел Бруль. – Да кто ты такой, штоб на корабле командовать?

– А вот и командую! – Воронков напрягся, отбросил руки Бруля. – Командир линкора сбежал, старпом и старшарт смылись, а вас, которые по Красной армии стреляли, мы – под арест берём!

И подступили к Брулю несколько военморов, в их числе и Кондрашов из боцманской команды, ростом с оглоблю, – ну, понятно, коммунисты корабельные тихо сидели, когда восстал Кронштадт, а теперь…

– Но, но! – неслось из свалки, вперемешку с матюгами. – Руки!.. По морде получишь, новый комиссар!.. А пулю в лоб не хошь?!. Убери руки, гад!.. Всех вас, стреляльщиков, – к стенке!.. Вон еще один стоит, из судового комитета!..

Это уже к нему, Терентию, относилось. Он не стал ждать, когда за ворот схватят, – быстро отступил в тень башни и – бегом в свой кубрик.

В висках у него колотилось тревожно. Маврина нет, сбежал, наверно, Маврин… Весь судовой комитет съехал, один он, Терентий, застрял на корабле… ну и Бруль еще, тоже член комитета… Бруль малой артиллерией командовал, палил в Красную армию из стодвадцатимиллиметровых пушек. А он-то, Терентий, какой стреляльщик?.. Ну, ток подавал к моторам… к орудиям, к зарядникам, – за это к стенке?!.

Вниз по трапу в полутемный кубрик, а навстречу – Юхан Сильд с парусиновым чемоданом в руке.

– Яша! – обрадовался Терентий. – Ты уходишь? Обожди пять минут, вместе пойдем!

– Ну, давай быстро. – У Сильда под надвинутой на брови шапкой глаза будто белым огнем горели. Он на себя был непохож.

У Терентия чемодана из парусины нет. Быстро покидал в вещмешок скудное свое имущество – фланелевку и брюки первого срока, тельники, трусы, носки, пачку газет «Известия ВРК» сунул – и к трапу. Прощай, кубрик, дорогуша-кубарь с вечным твоим шумом, гамом, храпом, с подвесными койками, с твоими беспокойными снами. Прости-прощай, линейный корабль «Петропавловск»!