Текст книги "Очень далекий Тартесс"

Автор книги: Евгений Войскунский

6. СУД НАД ПОЭТОМ НИРУЛОМ

Людской поток вливался в каменную палату судилища. Шли бородачи ремесленники, юркие базарные торговцы, хриплоголосые матросы с тартесских кораблей. Шмыгали в толпе бродяги-оборванцы вороватого вида, прислушивались к разговорам, на них посматривали подозрительно; кого-то невзначай стукнули здоровенным кулаком по голове, он завопил во всю глотку.

Просторное судилище быстро наполнялось. Простой люд теснился в отведенной для него части палаты за нешироким бассейном. Стояли плотно, бок к боку, вытягивали шеи, пытаясь разглядеть жреца Укруфа, судью, доверенного человека самого Павлидия. Про Укруфа в Тартессе говорили, что он помнит наизусть все шесть тысяч законов, не пьет вина и никогда но имел женщины.

Тощий, с ввалившимися щеками, с головы до ног в черном, сидел он в высоком кресле. Не было на Укруфе украшений, и даже сандалии его из потрескавшейся кожи не имели серебряных пряжек, точно это были сандалии не высокорожденного, а какого-нибудь полунищего цаплелова.

Над ним на возвышении пестрела яркими одеждами, посверкивала серебром знать. В первом ряду сидел Сапроний – голова надменно вздернута, руки уперты в жирные бока.

Укруф словно очнулся от дремоты – слабо махнул рукой. Тотчас трое стражников ввели из особых дверей в палату молодого человека. У него было бледное, заостренное книзу лицо, беспокойно бегающие глаза, копна жестких светлых волос. Стражники подтолкнули его, и он стал перед креслом Укруфа, выпростал руки из нарядного сине-белого гиматия, крепко провел ладонями по вискам, будто хотел вдавить их в лоб.

У жреца Укруфа голос был по-женски высок.

– Бог богов Нетон да поможет мне совершить правосудие, – произнес он нараспев вступительный стих. – Кто посягнет на величье Тартесса, иль усомнится в Сущности Сути, иль по-иному ущерб причинит государству, – будет сурово и скоро наказан согласно закону, все же именье злодея отпишут в казну, в Накопленье. – Он перевел дыхание и пропел на самой высокой ноте: – Суть же основ, как изрек Ослепительный, царь Аргантоний, да пребудет вечно…

– …В голубом серебре! – грянул нестройный хор.

И начался суд.

– Как твое имя? – вопросил Укруф.

– Я Нирул… сын медника Нистрака и жены его Криулы, – ответил подсудимый, пальцы его дрожали и бегали по складкам гиматия.

– Ты светловолос, – бесстрастно продолжал Укруф, – и в обличье твоем есть инородное. Достаточно ли чиста твоя кровь?

– Я тартессит! – поспешно выкрикнул Нирул.

Укруф покачал головой.

– Меня ты не проведешь. Пришла ли сюда твоя мать?

– Да… – раздался испуганный голос. Из толпы горожан выступила вперед, к краю бассейна, пожилая сутулая женщина в стареньком пеплосе. – Я здесь, блиста… фу… светящий…

– Сверкающий, – терпеливо поправил Укруф. – Скажи, Криула, кто были твои отец и мать по крови?

– По крови?.. Да откуда ж я знаю, сияю… фу… сверкающийся… Отец возчиком был при руднике. Возил слитки… Приедет, бывало, в город, весь в пыли, возьмет меня двумя пальцами за нос и говорит…

– Помолчи, женщина. – Судья перевел холодный взгляд на Нирула. – Как известно, – продолжал он, – я хорошо разбираюсь в таких вещах, как чистота крови. Я по сомневаюсь, что у тебя в роду был цильбицен или, напротив, цильбиценка.

– Да нет же, сверкающий Укруф, – нервно возразил Нирул. – Я чистокровный тартессит, уверяю тебя…

Тут из толпы раздался громыхающий бас:

– Эх, лучше уж не обманывать! Уж лучше все как есть… Мать у меня, точно ты сказал, сверкающий, цильбиценка была. Отец в стражниках служил на западной границе, а там эти кочевали, цильбицены, ну он, значит, и спутался с одной…

Укруф подслеповато смотрел на говорившего – коренастого ремесленника с рыжеватым клином бороды.

Я не разрешал тебе говорить, – сказал он строго, – но раз уж ты начал, то продолжай. Ты отец Нирула?

– Да, Нистрак я, медник… Я к чему это? Не годится, думаю, сверкающего обманывать, уж лучше, думаю, все как есть…

– Но ты никогда не говорил мне об этом, отец! – вскричал Нирул.

– Не говорил, точно… Чего уж тут хорошего – с цильбиценами кровь мешать, я законы знаю… Но раз такое дело, не годится, думаю, обманывать высокородных. Я никогда не сомневался, и про эту… Сущность… все как есть знаю. Я наш!

– Похвально, – сказал Укруф. – Похвально, Нистрак. Чистосердечное признание отчасти искупает тяжкий изъян твоего происхождения. Можешь вернуться на место. – Он снова обратился к Нирулу, и тот перевел растерянный взгляд с отца на судью. – Доказано, Нирул, что ты не совсем чист по крови. Пойдем дальше. Ты сам признал, что ты сын медника. Почему ты не стал работать в отцовской мастерской?

– Я… я сызмальства писал стихи. А это занятие ничем не хуже иных…

– Рассуждаешь, – неодобрительно заметил Укруф. – Стихотворство не всем дозволено. Где ты выучился стихотворству?

В глазах Нирула зажглись гордые огоньки.

– До сих пор я полагал, что стихотворство – дар богов и не нуждается в дозволении. Я не могу не писать стихов – так же, как не могу не дышать. Мои стихи заметил сам сверкающий Сапроний, и он напутствовал меня…

– Ты ввел меня в заблуждение! – звучным голосом объявил Сапроний, привстав с сиденья и упершись руками в барьер. – Да если б я знал, что в твоих жилах течет презренная цильбиценская кровь, я бы велел рабам отлупить тебя бычьими плетьми, а стихи твои выбросил бы в яму для отбросов!

Нирул сник. Он опустил светловолосую голову, зябко повел плечами.

– Говорил я ему, – прогромыхал Нистрак, – говорил: брось писанину, не нашего ума это дело… Старшие его братья работают со мной но медному ремеслу, не суются куда не надо… А этот… Вон, разоделся. Одежду ему пеструю подавай и сладкую еду… Умничает все…

– Тебе не следует говорить без дозволения, – сказал Укруф, – но объясняешь ты правильно. Что станется с Тартессом, если все сыновья медников, пренебрегая своим ремеслом, начнут строчить стихи? Кто, я спрашиваю, станет к горнам? Уж не блистательные ли?

– Го-го-го-о! – грубый хохот прокатился по толпе горожан. – Блистательные – к горнам! Умо-ора!

Укруф выждал, пока прекратится смех, и торжественно продолжал:

– Как видите, смешна даже мысль о подобной нелепости. Прислушайся, Нирул, к здоровому смеху своих сограждан, и ты поймешь, сколь тщетны и преступны твои потуги расшатать Великое Неизменяемое Установление.

– Я не расшатывал! – возразил Нирул, побледнев. – Наоборот, я в своих стихах воспевал Неизменяемость…

– Ты воспевал, – иронически отозвался Укруф. Рука его нырнула в складки черного одеяния и извлекла лист пергамента. – Посмотрим, как ты воспевал. – Он отдалил пергамент от глаз. – Вот. В конце одной строки «Арган», а в начале следующей – «тоний». Страшно вымолвить, но ты раздвоил великое имя царя Тартесса.

В толпе послышался ропот. Сверху, с возвышения, где сидели высокорожденные, неслись негодующие выкрики.

– Сверкающий! – воскликнул несчастный Нирул, приложив руки к груди. – Клянусь Нетоном, это непреднамеренная описка… Перо в порыве вдохновения подбежало к краю пергамента и… Всеми богами клянусь, у меня даже в мыслях не было посягать…

– Пергамент доказывает обратное.

– Это стихотворение… оно удостоилось на состязании высочайшего одобрения!

– Для слуха было незаметно, но недремлющий глаз светозарного Павлидия сразу обнаружил преступное намерение.

– Это ужасная ошибка! Я всегда боготворил Ослепительного, мудрого учителя поэтов Тартесса… Я всегда следовал…

– Помолчи, Нирул. Кричишь, как на базаре. Твое преступление доказано. Теперь я спрашиваю: случайно ли оно?

– Случайно, сверкающий, клянусь…

– Оно не случайно. Мне известно, что ты втайне сочиняешь стихи, уклоняющиеся от образцов.

– Навет!

Укруф сделал слабое движение рукой, и тотчас слева из толпы горожан выдвинулся человек с неприметным, как бы заспанным лицом. Он почтительно поклонился судье, тренькнули его медные серьги.

– Говори все, что знаешь, Карсак, – велел Укруф. – Нам следует выявить истину до конца.

– Я знаю немного, сверкающий, – начал Карсак с некоторою опаской. – Но долг повелевает мне разоблачить даже малейшее сомнение… Однажды я слышал, как поэт Нирул читал в узком кругу тайные стихи. Там было сказано… Дословно не припомню, но была там строка… Мол, никому не ведомо, зачем Тартессу голубое серебро, но… как там дальше… но голубое небо нужно каждому…

Мгновение стояла мертвая тишина. Потом прошелестел женский голос:

– Какой ужас…

И сразу выкрики:

– Умник проклятый! Зачем, говорит, голубое серебро!

– Делать им нечего, писакам.

– Стишки кропать каждый сумеет, а вот постоял бы у горячего горна.

– На рудники его, умника этакого!

– Ну подожди, Карсак, продажная собака, выпустят тебе кишки!

До сих пор судья Укруф сидел неподвижно, бесстрастно, но при последнем выкрике мигом выпрямился в кресле, вперил в толпу жесткий взгляд.

– Вот оно! – провозгласил он высоким своим голосом. – Вот оно, пагубное воздействие сомнения, вредоносные плоды недозволенного стихотворства. Угрожают честному служителю тартесского престола! Никто тебя не тронет, Карсак, ты под охраной закона. А тот, кто выкрикнул угрозу, – тут Укруф еще повысил голос, на впалых его щеках проступили алые пятна, – этот злодей пусть не думает, что уйдет от возмездия! – Он перевел взор на подсудимого, заключил: – Преступление Нирула, сына медника Нистрака, внука цильбиценки, пробравшегося в стихотворцы, доказано. Закон двенадцатый гласит…

Укруф поднялся, воздел руки, прочитал нараспев:

 
Имя и званье владыки Тартесса священны —
С трепетом сердца, с любовью мы их произносим.
Если же Кто, недостойный, замыслив злодейство,
Устно иль в грамоте, тайно иль явно посмеет
Имя иль званье царя осквернить измененьем —
Будет казнен, как опасный злодей и изменник:
Кожу с живого злодея содрав и нарезав ремнями,
Теми ремнями его умертвить удавленьем.
Все же именье злодея в казну отписать, в Накопленье.
 

Выждав немного, добавил:

– Однако милосердный наш царь Аргантоний разрешает заменять смертную казнь высылкой на рудники, дабы обильным потом преступник мог искупить вину и заслужить прощение. Приговариваю Нирула, бывшего стихотворца, к работам на руднике голубого серебра. Суд закончен.

Стражники шагнули к Нирулу, взяли за руки. Раздался жалобный голос Криулы:

– Укруф, не губи моего сыночка… Пощади-и-и!

– Перестань… – бормотал Нистрак. – Слышь ты… Накликаешь беду на нас всех… Отрекись лучше…

– Пусти! – рыдала Криула, вырываясь и простирая руки к судье. – За что… За что губишь!

Нирул смотрел на мать, лицо у него было перекошено. Вдруг сильным движением он оттолкнул стражников, бросился к краю бассейна, закричал исступленно:

– Не проси у них пощады! Мне уж все равно – не вернусь я… Протрите глаза, тартесситы!..

Подоспели стражники, один ткнул Нирула в спину древком копья, другой хватил плашмя мечом по голове. Нирул зашатался, рухнул на четвереньки.

– Свирепые, однако, законы в вашем Тартессе.

– Рабовладельческие. Мы-де устроили все так, как нам удобно, и ничего менять не позволим. Вот, например, лет за сто до описываемых нами событий в Локрах, греческой колонии в Южной Италии, был закон: тот, кто хотел внести предложение об изменении существующего порядка, должен был явиться в собрание с веревкой на шее.

– Это еще зачем?

– Чтобы удавить, если его законопроект будет отклонен.

– Веселенький закон… Теперь насчет цильбиценов. Вы полагаете, что в те времена могло существовать расистское законодательство?

– Страбон писал, что тартесситы имели свою записанную историю, поэмы, а также законы, изложенные в шести тысячах стихов. Это, пожалуй, признаки солидной цивилизации. Ясно, что Тартесс намного опередил в развитии соседние иберийские племена и среди шести тысяч его законов мог быть и такой, в котором отражалось презрение правителей Тартесса к тогдашним варварам.

7. ПИР У ПОЭТА САПРОНИЯ

Широкая проезжая дорога, рассекая Тартесс на две половины, тянулась с севера на юг, к базарной площади, к верфям и причалам порта. В восточной части города, пыльной и жаркой, изрезанной грязными протоками, ютился ремесленный люд – медники, гончары, оружейники. С утра до ночи здесь полыхали горны, тяжко стучали молоты, над плоскими кровлями стелился рыжий дым, смешиваясь с чадом очагов, с могучими запахами лука и жареной рыбы. Домишки тесно жались друг к другу, были они высотой в человеческий рост – строить выше ремесленникам не дозволял особый царский указ.

В юго-западной части города, обнесенной крепостными стенами, жила знать. Дворцы здесь были обращены не к заболоченным, поросшим камышом берегам Бетиса, а к синей океанской равнине. К северу от крепости остров полого повышался, взгорье густо поросло буком и орешником, и тут, в лесу, на зеленых полянах стояли загородные дома тартесских вельмож. Здесь по вечерней прохладе они пировали и развлекались, и стражники в желтых кожаных доспехах бродили по трое среди деревьев, оберегая их покой.

Сюда-то, в загородный дом Сапрония, и привел Горгия присланный за ним молчаливый гонец.

Пробираясь вслед за гонцом по темным лесным тропинкам, Горгий беспокойно думал о том, что принесет ему нынешний вечер. Все складывалось не так, как он полагал. Вместо привычной честной торговли (с криком, божбой поспорить о ценах, потом сойтись, ударить по рукам, скрепить сделку обильной выпивкой) пугающе-непонятные разговоры с недомолвками. Запреты какие-то: с одним не торгуй, с другим не торгуй, сиди и жди… А чего ждать? Пока карфагеняне не заграбастают Майнаку? Тогда и вовсе не выберешься с этого нелюбимого богами конца ойкумены… А дни идут, наксосский наждак как лежал, так и лежит мертвым балластом в трюме, и люди ропщут от здешнего пекла и запрета сходить на берег, и Диомед куда-то запропастился, и растут расходы (не похвалит за это Критий, ох, не похвалит!). Вот и сейчас он, Горгий, тащит, прижимая к груди, две амфоры с дорогим благовонным жиром – а ведь и обрезанного ногтя за них не получит, придется отдать задаром тому толстяку.

Не любил Горгий пустых расходов.

Но еще больше тяготило его мрачное предчувствие. В знойном небе Тартесса не появлялось ни облачка, но всем нутром, всей кожей ощущал Горгий приближение грозовой тучи. Пугал запрет Миликона идти сухим путем. Почему он велит обязательно плыть морем? Он-то не выжил из ума, знает, что у карфагенян целы перья в хвосте. Поди-ка ощипай такую цапельку – как бы самому не угодить ей в длинный клюв… И как понимать странный его намек: «Никто тебе ничего не передавал?»

Плюнуть бы на все, тайно продать корабль с грузом, разжиться быками и повозками и пуститься поскорее в Майнаку, подальше от хитросплетений здешних властителей. Но тогда – прощай, обещанная доля в критиевой торговле, прощай, собственное дело…

Принести бы жертвы богам, умилостивить их, да вот беда: нет в Тартессе греческого храма. Здесь, как подметил он, знатные почитают бога Нетона и простолюдинам велят его почитать, но те чаще клянутся Черным Быком. Странное это дело: будто не одного они племени, властители и народ.

Все же он, Горгий, догадался, что нужно сделать. Пошел в храм – не тот, конечно, что рядом с царским дворцом, а в малый храм, что в купеческом квартале, – и заказал вделать в пол каменную плиту со своим именем и оттисками двух пар ног. Одна пара чтоб была направлена к алтарю, вторая – к выходу из храма. Кто так сделает, тому боги помогут вернуться домой…

Под ногами у Горгия потрескивали сухие ветки, шуршала трава. Мелькнули впереди, за стволами деревьев освещенные окна. Вдруг Горгий остановился – будто наткнулся горлом на веревку; дыхание у него перехватило от страха. В лесу протяжно и жалобно закричал младенец, и сразу отозвался второй. Они плакали в два голоса, звали на помощь. Гонец оглянулся, подошел к Горгию, дернул за гиматий. Горгий послушно побрел за ним. Заткнуть бы уши, да руки заняты амфорами. «Душегубы, – подумал он, цокая языком, – детей мучают…» Плач утих, но минуту спустя возобновился с новой жуткой силой, и Горгию почудилось, что к двум прежним голосам добавились новые…

Они прошли в ворота и направились к дому. Доносилась музыка, за окнами метались тени. Горгий споткнулся о носилки, стоявшие у двери. Плохая примета, подумал он, подняв ногу и растирая ушибленные пальцы. Гонец, так и не промолвив ни слова, ввел Горгия в длинную залу. Шибануло в нос душным запахом благовоний, меда, распаренных тел. На низеньких мягких скамейках у стола сидели пестро одетые люди. Пили, ели, шумно разговаривали. Юные танцовщицы в развевающихся легких одеждах кружились вокруг стола, быстро перебирая босыми ногами.

Ближе всех к двери сидел Литеннон, мелкозавитой щеголь. Он оглянулся на Горгия, поманил пальцем, подвел его к Сапронию. Поэт, навалившись брюхом на стол, держал большого серого кота и громко спорил с соседом – одутловатым стариком с багровым лицом. Они оба тыкали пальцами коту в усатую морду. Кот жмурился, а потом озлился, зашипел, куснул Сапрония. Толстяк вскрикнул, сунул укушенный палец в рот, тем временем кот спрыгнул со стола.

Сапроний поднял на Горгия тяжелый взгляд.

– Господин, – начал Горгий, – дозволь мне…

– Сверкающий! – завопил Сапроний. – Как смеешь ты умалчивать мое… – Тут он увидал амфоры у Горгия под мышками. – А, ты грек, который… Давай сюда!

Он вытащил затычки из горлышек, шумно понюхал одну амфору, другую. Было видно: понравилось.

– Как известно, – провозгласил он, – не люблю я чужеземцев, но тебе, грек, говорю: садись за мой стол, будь моим гостем. Эй, налейте греку вина!

Горгия усадили между одутловатым стариком и плотным плешивым человеком, который мало ел и все поигрывал зеленым стеклышком. Этого человека Горгий видел на царском обеде.

– Как тебе нравится Тартесс? – спросил плешивый, благодушно улыбаясь.

– Очень нравится… сверкающий. – На всякий случай Горгий решил наградить соседа титулом, как он уразумел, более высоким, чем «блистательный».

– Светозарный, – мягко поправил сосед. – В Тартессе есть на что посмотреть. Видел ты башню Пришествия?

– Тут много башен, все они хороши.

– Я говорю о башне Пришествия. Она стоит на храмовой площади. Видишь ли, грек, в далекие времена в Океане погибло великое царство. Уцелело немного сынов Океана, они доплыли до этого берега. Сыны Океана покорили здешних варваров и основали Тартесс, и позднее в их честь была поставлена башня Пришествия. В нее нет хода.

– Очень интересно, светозарный, – сказал Горгий. А сам подумал: верно, значит, что властители здесь иного племени. И еще подумал: пусть она провалится, твоя башня. Выбраться бы поскорее отсюда подобру-поздорову…

Вдруг он поймал себя на том, что пялит глаза на одну из танцовщиц. Она плавно неслась вдоль стола, ее распущенные волосы черным потоком лились на узкие обнаженные плечи, руки непрерывно извивались, а лицо было неподвижно, и глаза полуприкрыты веками. Что-то в ее облике тревожило Горгия. Опять шевельнулось беспокойное воспоминание о забытой родине. Почему – Горгий и сам не знал.

Он придвинул к себе блюдо с жареным кроликом, обложенным пахучими травами: лишний раз поесть никогда не мешает.

– От сынов Океана и пошло тысячелетнее царство Тартесса, – продолжал между тем плешивый ласковым наставительным тоном.

– Оно и вправду стоит тысячу лет? – спросил Горгий.

– Нет, меньше. Но в заветах сказано, что царство простоит тысячу лет. Вам, грекам, не понять величия Тартесса: вы поглощены грубыми заботами о торговле, и история ваша бедна. Вы приносите богам в жертву несъедобные части животных, и ваши боги за это лишили вас высшей радости – понимания сущности. Разве не так?

Горгий быстро прожевал кусок, почтительно ответил:

– Ты прав, светозарный. Я всего лишь торговец и не задумываюсь ни о чем таком… Размышления в нашем деле приносят одни убытки… – Плешивый согласно кивнул, будто клюнул острым носом. – Но есть и у нас мудрецы, – продолжал Горгий. – Я-то их не знаю, но слыхал. Вот, например, в Милете…

– Нет! – рявкнул тут одутловатый старик на всю палату. – Не стану я покупать старого лежебоку!

– Ему всего пять лет, – возразил Сапроний, сердито тряся подбородками, – и он обучен охоте на кроликов.

– А что проку? Он даже хвост не может держать палкой. Мне нужен молодой сильный кот, а не дряхлая развалина!

– Если бы это сказал не ты… – недобрым голосом начал Сапроний.

Но старик был пьян и не обратил внимания на угрозу. Он трахнул серебряной чашей по столу, расплескав вино, и закричал:

– Это не кот, а ходячее блюдо для блох! Клянусь Нетоном, я не потерплю, чтобы мне пытались всучить…

Он не докончил. Сапроний, взревев, вцепился в его бороду. Старик заверещал, замахал руками, попал Сапронию в глаз.

Танцовщицы испуганно сгрудились в углу.

Плешивый сосед Горгия взглянул на дерущихся сквозь зеленое стеклышко, бросил негромко:

– Литеннон.

Мелкозавитой щеголь кинулся разнимать драчунов. Он обхватил старика сзади. Старик размахивал руками, как мельница, брыкался ногами и угодил Сапронию в живот. Еще несколько пирующих ввязались в драку, и тут – видят боги! – пошла настоящая свалка, и кто-то ударил Литеннона тяжелой серебряной чашей по голове. Тот мешком рухнул на пол. Вид хлещущей крови отрезвил дерущихся.

На Сапроний лица не было.

– Светозарный Павлидий, – пролепетал он, обращаясь к плешивому. – Это не я… я не виноват.

Горгий с ужасом взглянул на своего соседа: так это и есть тот самый Павлидий, о котором на днях рассказывал посланец Амбона, вольноотпущенник?..

Павлидий не отвечал. Поджав тонкие губы, он смотрел сквозь стеклышко на мертвого Литеннона. Драчливый старик на четвереньках заползал под стол. Горгию стало не по себе от зловещей тишины. Он осторожно огляделся – близко ли до двери – и встретился взглядом с Миликоном. Верховный казначей сидел в небрежной позе напротив, в его прищуренных темных глазах была знакомая Горгию усмешечка.

– Светозарный Миликон, – бормотал Сапроний, – это не я… Светозарный Павлидий…

Лицо Павлидия было непроницаемо. Он опустил стеклышко, спокойно сказал:

– Унесите.

И сразу все пришло в движение. Молчаливые рабы вынесли из палаты тело Литеннона. Снова грянула музыка, снова понеслись вокруг стола танцовщицы. Сапроний тяжело опустился на скамью, залпом выпил чашу вина.

– Бедный Литеннон, – вздохнул Миликон. – Он верно тебе служил, Павлидий. Тяжкая потеря.

Павлидий даже не взглянул на него. Тихим голосом он сказал, обращаясь к Сапронию:

– Ослепительный велел тебе сдать лишних котов, ты же, пьяная морда, затеял гнусную распродажу.

– Светозарный! – завопил толстяк. – Ты глубоко прав, называя меня пьяной мордой. Проклятое вино во всем виновато. Я… я заглажу провинность. Я напишу новую поэму о величии обожаемого царя Аргантония…

Он икнул. Раздался тонкий голос ученого Кострулия:

– Не следует сопровождать упоминание великого имени столь низкими звуками.

– Ну, он же не намеренно, – великодушно отвел удар Миликон.

Он притянул к себе ту черноволосую танцовщицу, на которую все посматривал Горгий, усадил на колени. Она пыталась высвободиться, но Миликон держал ее цепко.

– Послушай, Павлидий, – сказал он, – надо бы издать особый указ, запрещающий высокорожденным драться друг с другом. От блистательного и выше.

– До светозарных? – осведомился Павлидий.

Миликон усмехнулся в душистую бороду:

– Светозарных в царстве всего двое: ты и я. А я, как известно, не драчлив.

– Да, это всем известно, – благодушно согласился Павлидий. – Сам ты не дерешься.

– И сам не дерусь и детям своим лезть в драку не дозволяю.

– Ты очень благоразумен, – процедил сквозь зубы Павлидий и прикрыл глаза. Его розовые морщинистые веки слегка дрожали.

Горгий встретился взглядом с танцовщицей. Она все еще сидела у Миликона на коленях, отводила его руки, обвитые до локтей серебряными браслетами. Хоть и грызла Горгия тревога и томили неясные предчувствия, а тут он все позабыл: открытый взгляд женщины будто до костей прожег.

Одутловатый старик вылез, наконец, из-под стола с той стороны, да неудачно. Запутался в ногах у Миликона. Верховный казначей вскочил, заругался. Танцовщица воспользовалась случаем: выпорхнула в дверь. Старик крикливо оправдывался – как видно, уверял, что схватил Миликона за ноги без злого умысла. Трое дюжих блистательных держали его за хитон, залитый вином. Старик отбивался, кричал, что никогда не имел сомнений, хотя уже сорок лет его не производят в сверкающие, и это ему обидно, но тем не менее никогда, ни разу он не усомнился и твердо знает, что нет большего счастья, чем счастье быть ничтожной песчинкой под ногами Ослепительного, да продлят боги его жизнь. Но Сапроний рявкнул, что обида – это уже сомнение, и ученый Кострулий поспешил уточнить высказывание, и, судя по всему, назревала новая свалка.

Горгий не стал ее дожидаться. Никто на него не смотрел, и он, пятясь, прошмыгнул в приоткрытую дверь.

Он очутился на террасе, опоясывающей внутренний двор. Белели толстые колонны, подпиравшие крышу террасы. Слитно, темной стеной стояли во дворе деревья.

Горгий, тихо ступая, пошел по террасе, отыскивая выход из дома, и вдруг отпрянул к перилам: перед ним, словно из-под земли, выросла белая фигура. Он всмотрелся и узнал давешнюю танцовщицу. Шагнул к ней – она отступила, выставив перед собой руки. Ее широко раскрытые глаза занимали, казалось, пол-лица. Мешая греческие слова с тартесскими, она прошептала:

– Уходи скоро… домой, Фокея… Тартесс плохо… скоро плохо… Понимаешь?

Что ж тут было не понять? И еще понял Горгий из ее сбивчивых слов, что Миликон сегодня обидел верховного жреца Павлидия и тот ему не простит.

– Плохо… скоро плохо…

Она повернулась, чтобы убежать, но Горгий успел схватить ее за руку.

– Подожди, – пробормотал он, и она замерла в его объятии, тревожно глядя снизу вверх огромными глазами. – Подожди, женщина, – повторил он, пьянея от жара ее тела. – Ты кто ж такая? Рабыня у этого толстого?.. Как тебя зовут?

– Астурда, – сказала она.

– Астурда… У тебя мягкие волосы… Пойдем туда. – Он мотнул головой в сторону сада.

Тут опять закричал ребенок – пронзительно и жалобно. Сразу откликнулся второй. Горгий остолбенел. Опустив руки, уставился в темноту сада: крики неслись оттуда.

– Детей мучают, нечестивцы… – Он поцокал языком.

Легкий смех прошелестел рядом.

– Это кошки, – сказала Астурда.

– Кошки? – недоверчиво переспросил Горгий.

И резко обернулся, услышав добродушный голос Павлидия:

– Нигде не найдешь ты, грек, таких котов, как в Тартессе.

Горгий вытер взмокшие ладони о гиматий. Пес плешивый, подкрадывается неслышно, подумал он. Давно ли здесь стоит?.. Уголком глаза Горгий видел, как метнулась прочь, растворилась в темноте Астурда.

– Жарко в палате, не правда ли? – продолжал Павлидий, подходя ближе. – Я тоже излишне согрелся едой и вином.

Кошачий вой в саду жутко усилился и вдруг оборвался шипением и воплями ярости. Было похоже, что коты дрались, и гонялись друг за другом, и карабкались на деревья. Горгию захотелось поскорее отсюда убраться.

– У нас прекрасные охотничьи коты, – сказал Павлидий. – В царстве развелось много кроликов. Они пожирают посевы, и высокорожденные охотятся на них с помощью котов. Надо бы взять тебя, грек, на кошачью охоту, но ты, я знаю, торопишься.

– Да, светозарный, – подтвердил Горгий. – Меня ждут мой хозяин и сограждане.

– Ты исправно выполняешь волю своего господина – это хорошо. Ты не прогадаешь, грек: у Амбона прекрасное олово. Миликон, должно быть, уже свел тебя с Амбоном?

– Еще нет… – Горгий прокашлялся. – Но светозарный Миликон обещал…

– Если он обещал, значит тебе и беспокоиться нечего… – Павлидий подошел еще ближе, посмотрел на Горгия в упор. – Ты мне нравишься, грек. Я бы охотно помог тебе в том, чего ты хочешь, но даже я, – он растянул тонкую нить губ в улыбке, – даже я не могу преступить закон о черной бронзе.

– Нельзя так нельзя. – Горгий тоже попробовал улыбнуться. – Все мы должны исполнять законы.

– Ты говоришь правильно. Но я имею право сделать тебе подарок. – Павлидий вытащил из-за пазухи кинжал. Горгий невольно отшатнулся. – Не бойся. – Верховный жрец тихо рассмеялся. – Тебе предстоит дальний путь, и ты должен всегда иметь при себе верное оружие. Этот кинжал из черной бронзы. Возьми.

Горгий осторожно принял короткий и широкий клинок с раздвоенной кверху рукояткой. Тронул лезвие пальцем, поцокал языком. Поспешно сказал:

– Благодарю тебя, светозарный. Разреши принести тебе в дар…

Павлидий величественно простер руку.

– Для меня существует лишь одна награда – милость Ослепительного. Ну, тебе этого не понять… Если ты не хочешь возвращаться в палату, мои люди проводят тебя в гавань.

– Хоть они и сыны Океана, эти ваши лучезарные…

– Светозарные.

– Извините. Хоть они и сыны Океана, а развлекались, в общем-то, довольно заурядно.

– В те времена было маловато развлечений: пиры да охота, охота да пиры.

– Кстати, об охоте. Что это у вас за охотничьи коты?

Почему не собаки? Признайтесь, решили соригинальничать?

– Да нет же, читатель, ей-богу, не сами придумали. Просто вычитали, что в древней Испании, бывало, кролики становились настоящим бедствием, и иберы охотились на них, используя хорька и тартесскую кошку. Кошки в Тартессе были действительно очень крупные и свирепые. Элиан рассказывает о некоем Аристиде из Локр, который умер от укуса тартесской кошки и сказал перед смертью, что «охотнее погиб бы от зубов льва или пантеры…».