Текст книги "В цепи ушедших и грядущих"
Автор книги: Евгений Ленский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
5
Реминисценция II
Оба чужих – и одновременно своих – голоса замолчали, можно было отдаться размышлению, не тревожимому их речами. Но Слава устал и от размышлений, и от узнаваний своей давно прожитой жизни, и от попыток найти какой-то выход из тягостного положения. Завтра пойду к психиатру, решил он и уснул. И последней мыслью было, что завтра, возможно, он встанет здоровый и вся эта нелепица как-нибудь сама собой развеется. Утешительная мысль подействовала лучше снотворного.
Пробуждение радости не принесло. Слава очнулся одетый, на диване и его терзал страх. Собственно, он и проснулся от внезапного приступа страха. В голове все кружилось, хотелось плакать. И Слава громко заплакал – тут же, посторонне мелькнувшей мыслью отметив, что не сам плачет, а кто-то другой рыдает в нем его собственным голосом:
– Маменька! – рыдал Слава. – Маменька, как же я теперь?
Той же посторонней мыслью Слава отметил, что обращение “маменька” в высшей степени ему несвойственно. “Третье я”, – с безнадежностью установил он.
– Что же делать? Кто поможет? – продолжал он рыдать третьим голосом. – Николай Петрович ведь что потребует? Ни Марфушки, ни деда Егорки… Маменька, где вы? Так боюсь, так боюсь…
Слава представил себе грозного директора и зарыдал еще пуще. Но, рыдая, прикрикнул на себя, рыдающего:
– Ты, слизняк! Утри сопли и раскалывайся. Живо, ну!
Окрик подействовал, рыдание оборвались. В третьем чужом голосе теперь слышались недоумение и испуг:
– Не понимаю… Как это – раскалываться? Я же живой, а не деревянный. Я маменьку позову или деда Егорку. Он у нас колет дрова, он вам скажет…
– Сам ответишь! Еще деда Егорку ему! Как зовут? Звание, образование, должность? В смысле профессия, ясно?
Испуг в третьем голосе не проходил:
– Как вам угодно, господин старший. Павлуша я, то есть Павел Ковацкий, маменькин сын. Помещик… то есть буду, когда маменька преставится, даруй ей господь долгую жизнь. И насчет образования не сомневайтесь, все учения прошел – четыре действия арифметики, псалтырь читаю, батюшка Иона не нахвалится. А профессии нет, это дело мастеровых, а я…
– Помещик, слышал уже. И рыдать не смей, запрещаю.
– Я бы еще поспал, разрешите, – робко попросил Павел. – Так не в час разбудили… И ни маменьки, ни деда Егорки…
– Спи, недоросль. Разрешаю. Впрочем, постой! Отца звали Михаилом Петровичем? Георгиевский кавалер? Полковник от инфантерии? Суворовец? Верно?
– Верно, все верно, – сонно пробормотал третий чужой голос и умолк.
В мозгу Славы возникли туманные картины очередной далекой, чужой жизни, так неожиданно слившейся с его собственной.
Времена настали лихие. В Петербург под барабаны и писк флейт, высоко поднимая ноги, вошли гатчинцы Павла I. Овеянные крылами славы знамена, развевавшиеся на фортах Кенигсберга и улицах Берлина, развалинах Измаила и залитой кровью Кинбургской косе, потускнели. Остановились у ворот Персии полки Зубова. Затихали гремевшие имена Суворова, Потемкина, Репнина, Румянцева. Всходили новые холодные светила – Аракчеев, Каннибах, Штейнвер, Линденер… Старые офицеры, отправляясь на развод, брали с собой деньги – бывало, прямо с развода уходили в ссылку, один раз целым полком. Но держались, берегли русскую честь. Император все больше зверел. На прежние заслуги глядел презрительно, отставки сыпались градом. Даже генерал-фельдмаршал Суворов, не проигравший ни одного сражения с оружием в руках, это, придворное, проиграл.
Полковник Ковацкий звезд с неба не хватал и пороху не выдумывал. Но в службе усердствовал и командиру своему, Суворову, предан был душой и телом. Отличился под Фокшанами, а при Рымнике Александр Васильевич при всех солдатах обнял его и сказал: “Спасибо, голубчик, утешил. Истинно по-русски воюешь!” И уже готовился ему при матушке Екатерине генеральский чин. Но не стало матушки. Да на горе, в высочайшем присутствии, правофланговый с ноги сбился. От Сибири господь уберег, но отставка вышла незамедлительно.
Предки Михаила Петровича еще при Иоанне Грозном получили четыре сельца, да жена в приданое два принесла – живи и радуйся. Но сердце не вынесло: на охоте собаки только подняли красавца-оленя, крикнул полковник: “Ату его’”, – да и грянул оземь. Подбежали, подняли, поздно – преставился.
Сыну, Павлуше, тогда шестой годик пошел. И хоть недолго Михаил Петрович дома побыл, однако наставление оставил. И там всего-то одна строчка: “сына воспитывать по-русски”. Ни французов, ни немцев в доме не водилось – дед Егорка да горничная Марфушка приняли на себя все заботы. А когда подошла пора учиться, призвали священника местной Успения Богородицы церкви закон божий преподавать, да дьякона, ради прочей премудрости. Тут Павлушка характер показал. Что не выходит, сразу – “головка болит!” Против барыни не пойдешь: на ее пожертвованиях церковь стоит! Смирялись учителя. Так и жил: попил, поел, поучился малость, опять поел и еще попил, – спать пора. К восемнадцати годкам вышел отменный недоросль. На голове – бурьян, в голове – мякина, но поперек себя шире. Пешком ходить понятия не имел, верхом боялся. Ему особый возок обладили – лежать. Так и шла сытая, беспечальная жизнь – со дня на день лениво переваливаясь, в историю Государства Российского ни словом, ни делом не вписываясь.
Славу охватило негодование – какого же обалдуя судьба в двойники подбросила, не могла расстараться на приличного человека! И те двое фрукты, а уж этот – овощ! От огорчения Слава выругался, поглядел на часы, – до первого урока оставалось больше часа, и задремал снова.
На этот раз пробудился он в полдень. “Прогул”, – вяло подумал Слава. После вчерашнего педсовета, впрочем, прогул как-то естественно вписывался в поведение. Однако надо было вставать. Слава попытался слезть с дивана, но тело не слушалось. Слава рванулся: “Да что же это, черт подери!”
– Куда в такую рань вставать-то? – захныкало в голове. – Еще и солнышко невысоко. И так все косточки ломит, постель грубая, покушал с вечера плохо. Ой, маменька!
– Да кто ты такой? – Слава узнал, кто говорит, но для порядка спросил. Надежда, что двойники сами собой исчезнут, не оправдалась, можно было ждать и новых.
– Павлуша я. Сынок родненький, богом данный на радость и утешение, так завсегда маменька говорила.
– Слушай ты, сынок, я бы тебе…
Потом Слава сообразил, что это значило бы надавать по морде самому себе. Впрочем, Павлуша испуганно пискнул что-то вроде “спасите” и затих. Слава овладел своим телом, встал и, ощущая противную дрожь в ногах, поплелся умываться. Ему хотелось захныкать, как это делал Павлуша, только никакая маменька помочь не могла. Машинально Слава заварил чай, бросил в него пару ложек сахара, но пить не стал, задумался.
– Но почему, почему я схожу с ума так противно? Ладно, вообразить себя Наполеоном или Суворовым. Хоть не так обидно. А тут какие-то приказчики, пропойцы-дьяконы, Павлуши – мерзость!
– На мне сан, – мрачно сказал бас.
– Был сан да сплыл. А есть ты голь перекатная и босяк, – ответили ему.
– А в морду?..
Одуревший от пережитого и не отдохнувший во сне, Слава попытался представить себе, как Слава-три даст в морду Славе-2, когда она у них общая. Голоса поняли аргумент и замолкли.
О поездке в школу и речи быть не могло. Выход остался один – получить справку о болезни.
6
До больницы Слава дошел скоро. Но отложив свою карточку, подумал: – А симулировать-то что буду?
До сего дня Слава если и болел, то только той неопределенной хворью, которую врачи называют ОРЗ. Из пяти случаев этого заболевания один раз ломило голову, один раз першило в горле и разок мучил кашель, но во всех случаях наблюдалось повышение температуры. “Обмануть термометр сложней, чем врача, – уныло соображал Слава. – Да и как обмануть врача?” И тут он вдруг услышал зазвучавший в нем голос Ферапонта Иваныча:
– Щенки вы, нынешние! Экая, право, невидаль – лекаря обьегорить! С незабвенной памяти Яковом Лукичем, благодетелем-эксплуататором, запросто полицмейстера обводили, его сиятельству графу Бейбулатову черное за белое продавали. А ведь какой типичный представитель прогнившего самодержавия был: орел! Учись у настоящего умельца Втолковывай – болен, а чем – ваша забота сообразить.
– Да заткнись ты, гниль! – мысленно рявкнул Слава, но совету внял.
В кабинет врача, на удивление, очереди не было, но молодая докторша держала себя так, словно бесконечно устала и уже нечетко различает, мужчина перед ней или женщина.
– На что жалуетесь? – спросила она голосом человека и так знающего, на что могут жаловаться. – Раздевайтесь.
– Ой, милая, – продребезжал Слава-2. – Всю ночь не спал.
– Так, – оживилась врач, – а где именно болело?
Рука Славы описала неопределенный круг, включавший голову вместе с шеей и предплечьем.
– А горло? – проявила любопытство врач, готовясь измерить давление. – Кашель, насморк? Температура?
– Может, и температура, – согласился Слава голосом Ферапонта Ивановича, – да термометра нет. Один живу, угол снимаю. Не обзавелся еще.
– Ну, это ты слишком, – мысленно попытался вмешаться Слава. – Ври да знай меру!
Врачиха с интересом взглянула на пациента и улыбнулась.
– А ломоты в суставах нет? Так, как будто они не смазаны?
– Ox! – ответил Слава и махнул рукой. По его виду стало ясно: утром он полчаса собирал свои кости в приемлемую конструкцию, дабы доковылять до двери.
Врач задумалась.
– Да нет, – неискренним голосом сказал Слава, – я не за бюллетенем. Вы мне какие-нибудь порошочки, таблеточки – глядишь и поправлюсь.
– Зачем же таблеточки? – сказала недовольным голосом врачиха. – Чаю с малиной, горчишники, ноги попарьте на ночь Будет очень голова болеть, тогда уж таблеточки. И посидите дома дня три. А потом приходите
Разговаривая, она быстро заполняла бланк специфически нечитаемым медицинским почерком. До второго курса Слава полагал, что это латынь. Но на “отлично” сдав курс латыни, он склонился к мысли о древнехалдейском.
На улице Слава номер два возликовал.
– Вот так-то! И никаких хлопот. Что бы ты без меня делал?
– То же, что и с тобой, – ответил Слава.
Он с облегчением почувствовал возвращение власти над собой. Директорская расправа откладывалась на целых три дня – почти вечность.
– А ты не радуйся, – пискнул Ферапонт. Но Слава выкрикнул вслух:
– Буду радоваться. Пойду пиво пить! – И тут же снова начал терять управление.
– Пиво, хоть и не зелено вино, – пророкотал бас. – воблаговремении на пользу послужит. Со вчерашнего голова, как улей, гудет…
Но Слава решил бороться.
– Не будет пива, – сказал он твердо. – Алкоголь – яд!
– Его же и монаси приемлют, – потерял апломб бас.
– Так то монаси! – отрубил Слава, и бас пропал.
Одержанная победа наполняла надеждой на будущее. К тому же, чудесное солнечное утро и три законных свободных дня…
– Завтра будет лучше, чем вчера! – запел он, вчерне набрасывая план на день. – Сходить в кино, в библиотеку, посетить Валю. Короче – отвлечься… Сейчас, кстати, позавтракать.
Тут Слава вспомнил о пустом холодильнике и о зарплате, имеющей быть только послезавтра.
– Вот надо же! – мимоходом пожалел он себя, и вдруг из его глаз покатились слезы.
– Ой! – Павлушечьим голосом забормотал Слава. – И запасов нет – а кушать хочется. И солнышко светит. Жарко. Маменька бы головку прикрыла, пирожков бы девки напекли, с грибочками да с гусятинкой!
Тело, еще продолжавшее по инерции идти, остановилось напротив трамвайной остановки.
– У меня ноженьки болят, – бормотал третий голос. – Дорога жесткая, туфли жесткие. А какие сапожки дед Егорка делал – сафьяновые, мяконькие…
Слава пересек улицу и уселся на жесткую скамейку. Это вызвало, новые огорчения – ребриста, спинка отсутствует, как на такой сидеть? Слава прикрикнул на свое “третья я”.
– Терпи. Сейчас подойдет трамвай, проедешь две остановки, там уж близко!
Но трамвай только ухудшил дело. По недосмотру трамвайно-троллейбусного управления в вагоне находились пассажиры. Более того, их было много, кое-кому приходилось стоять. Слава-плакса со слезами вспоминал то маменьку, то Марфушку с дедом Егоркой, причем проделывал это вслух, хотя и очень тихо. Он даже предположил, что маменька отправила бы водителя трамвая на конюшню, – и как раз в момент, когда водитель объявил, что вагон идет в депо. Не бог весть какой каламбур развеселил Славу-первого, но во избежание нездорового внимания соседей, плаксу надо было обмануть.
– Павлуша, – засюсюкало в нем Ферапонтовым голосом, – у-тю-тю. И какой пригожий-то! У Якова Лукича, помнится, вечная ему память, недобрая, впрочем, ну в точь такой же красавчик был!
– Да? – осушил слезы Слава-плакса.
– Писаный, – с удовольствием подтвердил Слава-два и несомненно соврал, ибо Марфе своей о самсоновском пащенке отзывался совсем иными словами.
– Да чего его по шерстке гладить? – похмельным басом высказался Слава-три. – Сказано бо в писании…
– Да погоди ты с писанием, прости господи меня грешного. Да и нет твоего господа, спаси и помилуй. Это хоть сейчас спроси господина советского Соловьева, он обскажет, как отменили бога, слава ему вовеки!
– Кощунствуешь, – бормотнул бас.
– Утю-тю, Павлушенька, – продолжал Слава номер два, – давай на трамвайчике поедем. А дома уже и покушаем, и песенку тебе споем.
На следующий трамвай Слава сел без воплей.
И чтобы вопли не повторялись, он истратил в “Гастрономе”, который помещался под его квартирой, последний рубль – накормить обжору Павлушу можно было, лишь накормив себя… Плакса похныкал было, что докторская обезжиренная колбаса много хуже той, что готовили в маменькиной деревенской коптильне, но голод она утолила. Павлуша уснул. Дремали и остальные двойники. Слава подождал и тихонько выскользнул за дверь. Он усмехнулся, выйдя на улицу – он так старался не шуметь, случайно не толкнуть мебель, словно двойники оставались в комнате, а не были в нем самом. Осторожность все же не помешает, мудро решил Слава, и старался даже громко не стучать ногами по асфальту. Он шел к Вале.
7
– Да что с тобой? Ты не болен? – испугалась Валя.
Слава мельком поглядел в зеркало. Вид был из самых неважных. Бледный, с нездоровым блеском в глазах, впечатление вконец растерянного.
– Болен и даже очень.
– А чем?
– Вот этого сам не знаю. Пришел к тебе посоветоваться. Один ни до чего додуматься не могу.
– У врача был?
– Врачи мне не помогут, не та болезнь. Бюллетень на трое суток все же дали, хотя и по другому поводу.
Разговаривая и поглядывая на угрюмого Славу, Валя торопливо укладывала портфель.
– Славик, у меня через полчаса урок. Школа, ты знаешь, рядом, я скоро вернусь. Раз у тебя освобождение, ты можешь посидеть у меня. Есть хочешь?
– Еще бы! За четверых.
Он сказал это с таким значением, что она снова с удивлением посмотрела на него. На умирающего от голода он не был похож.
– Еда в холодильнике. Чай приготовишь сам.
Родители Вали любили доверху заполнять холодильник. Слава хоть и посулился есть за четверых, удовлетворился двумя котлетами и бутербродом. В холодильнике стояла начатая бутылка коньяка, Слава нерешительно вынул ее, но тут же поспешно поставил назад, задушив в зародыше уже готовое зычно раскатиться: “Дому сему многие лета!” Сытость подействовала как опьянение – в голове помутилось, он улегся на диван и провалился как в омут, откуда вынырнул, почувствовав руку Вали.
– Силен, силен ты спать! – смеялась она. – Тормошу, тормошу, все не просыпаешься. Жалею твою будущую жену, ей нелегко будет с таким любителем сна.
– Печально это слышать, – притворно вздохнул Слава, в то же время действительно чувствуя легкую обиду. – От кого другого еще мог бы снести такое спокойно, но только не от тебя.
Валя насторожилась.
– Почему, собственно, от меня это слышать нельзя, а от других можно?
– Да, видишь ли, мелькала мыслишка – не взять ли тебя в жены? Но раз ты заранее опорочиваешь судьбу моей супруги… Не решусь, не решусь…
– И правильно сделаешь – лентяям отказываю! Оба захохотали. Насмеявшись, Валя перешла к делу.
– Судя по настроению, болезнь твоя несерьезна. Больные, я слыхала, редко шутят.
Слава помрачнел.
– Смотря какая болезнь. Сейчас я тебе все подробно расскажу…
Но не успел он еще окончить слово своим обычным голосом, как из его горла вырвался утробный бас:
– Тайна сия велика есть, не всякому ее сподобиться!
Потом зазвучал елейный, сочащийся маслом, льстивый голосок:
– Ох, таись, таись, отрок! Намедни Яков Лукич по пьяной лавочке такие свои секреты раскрыл, что кажное слово в тыщу рублев убытку стало…
И все покрыл рыдающий выкрик:
– Маменька, где ты? Тут разные господа нехорошие про меня…
– Цыц! – рявкнул Слава. – Кому я говорю? Прикусите язык!
Валя, растерянная, даже побелела от испуга. Слава грустно улыбнулся.
– Теперь ты сама услышала. Я уже не я, а целая бригада разновременных подонков. Раздвоение личности давно описано и изучено. Но расчетверение?.. Боюсь, я начинаю собой неизвестную разновидность умопомешательства. Хорошо хоть, что если прикрикнуть на моих двойников – или четвериков – то они на некоторое время умолкают.
И он сбивчиво, но достаточно полно рассказал обо всем, произошедшем вчера.
– Ты все-таки думаешь, что это?.. В общем… ты сам сказал – умопомешательство? – потрясенно запинаясь, пробормотала Валя, когда он закончил. – Мне все-таки кажется…
– Тебе правильно кажется… Я не помешанный. Я в полном здравии и ясном уме. Я тот же, но не один, а с фантомами в себе. Я даже командую ими, а не наоборот, как у помешанных. Но почему это так? Откуда они? Вот чего не понимаю.
– Зато я, кажется, поняла. Ты жертва эксперимента. – Валя вскочила. – Немедленно идем к Семену и его бражке. Это от них… Это они напустили на тебя порчу… ну – разные поля…
– Семен? – протянул Слава. – И Вовочка с Шуриком? Почему-то я о них не подумал. А ведь, наверно, ты права – они, только они! Согласен. Идем.
На улице Слава вдруг рассмеялся. Валя с удивлением спросила, чему он радуется.
– Не радуюсь. Но вот пришло в голову, что если описать это происшествие – готов фантастический рассказ.
– Тебя восхищает, что попал в фантастику?
– И не это. Но вот я терялся, что со мной, ничего не понимал. А читатель давно бы уж сообразил, что электронщики – современные колдуны и порча от них. Ты о чем думаешь, Валя?
– Боюсь, у себя ли Семен с Шуриком и Вовочкой. Заранее предупреждаю – я тебя не отпущу.
“Эдиссоны”, к счастью, все были на месте, но встретили гостей без энтузиазма. Вовочка намекнул, что погода на редкость хороша, он бы в такую пору гулял по парку, была бы только свободная минутка, а ее как раз нет ни у одного из троих. Шурик, всегда оспаривавший любое утверждение Вовочки, высказался, что погода, конечно, дрянь и прогулки в любую погоду пустая трата времени, но с другой стороны, у них масса дел и нет времени для посторонних споров и разговоров. А Семен хмуро рубанул: “Не до вас, ребята! Новых экспериментов не будет, еще с тем не разделались!”
– Мы не уйдем, – решительно сказала Валя. – И речь пойдет именно о том эксперименте. Последствия непредвиденные…
– Правильно, последствия, – мигом подхватил Вовочка. – И главное последствие – перегорел аппарат. Жуткие перегрузки… Было два каскада – один для положительных, эмоций, другой для отрицательных. Первый тривиально замкнуло, второй получил двойную нагрузку – естественно, бенц!.. В общем, Слава в научные кролики не подошел. Не та порода. Из такой неопределенной, хаотичной, вообще недооформленной личности что-нибудь стоящее извлечь… Ты не обижайся, Славик, я ведь любя, не для поношения, а в качестве научного толкования… Со всей, можно сказать, экспериментальной обоснованностью…
– Не в этом главное, – превратил Шурик в предмет дискуссии экспериментально обоснованное толкование Вовочки. – Аппарат – пустяк. Повозиться и починить. Сгорела перспективная тема – вот главное! И Шура, кого-то копируя, продекламировал важным и весьма противным голосом: – Поскольку лаборанты вам по рангу не положены, а сами вы с дорогой техникой обращаться не умеете, ассигнование на тему прекращаю. Впрочем, если вне рабочего времени, вне плана, по вечерам и за собственный счет, в порядке личной безответственной самодеятельности…
– Вот такие пироги, – подвел итоги Семен. – Так что таинственно исчезайте, как пишут в романах о привидениях, экспериментов больше не будет.
– Славик, – возмущенно сказала Валя, – что ты молчишь? Расскажи, наконец, этим научным остолопам, что они сделали с тобой!
Все время, пока три друга высказывали свое мнение об эксперименте и годности Славы в “научные кролики”, сам Слава лихорадочно размышлял. Он вспомнил спор после экзаменов при первой встрече. Все стало ясно пугающей ясностью. Доминанта характера!.. Именно так доминанта характера передается как память предков, а с ней и личность – носитель этой доминанты. Мощное усиление той или другой черты характера, даже простой эмоции, как выражение, как воплощение характера, – и наружу выползает предок. А эта троица изобретателей закоротила каскад положительных излучений, бесшабашно усилила каскад отрицательных полей – и вот результат! На свет вырвались предки, отмеченные каиновой печатью пороков! Хитрость и подлость, как доминанта характера – вот тебе и Слава второй, можешь полюбоваться. А Слава третий? Пьянство, бесшабашность, беспутность! Слава четвертый – избалованность, обжорство и леность! Неплохая родословная! Генеалогическое древо с пышной кроной – но все ветви перекошены в одну сторону! Он только что подумал: “на свет вырвались предки!” Все ли? Нет ли в длинном ряду его предков личностей и похуже? И не ждут ли они своего часа, чтобы заявить о себе каким-нибудь мерзким поступком? Не было среди них убийц, насильников, садистов? Не созрел ли он, несчастный Слава первый, но не единственный, для прямого преступления?
Эта мысль показалась Славе такой ужасной, что ноги враз ослабли. Он пошатнулся, с усилием опустился на стоявший рядом стул. К Славе бросилась перепуганная Валя.
– Тебе очень плохо? Вовочка, налей поскорей воды.
Слава отвел трясущейся рукой мензурку с водой. С ним совершалось то, что раньше называлось “грезить наяву”. Он пытался окинуть взглядом нескончаемую череду людей, передававших из поколения в поколение свои особые черты характера. В потомках эти черты утрясались, гармонизировались. Но появились безответственные молодые экспериментаторы – и взорвана с таким трудом добытая гармония, вытащены из забытья в жизнь предки, ставшие давно тенями… Славу охватило возмущение и ярость. Ему захотелось наброситься на троих приятелей, испугать их, хоть частично отплатить за те страдания, которым они подвергли его. До сих пор Слава старался всячески заглушить рвущиеся из него голоса беспутных предков, теперь сознательно вызывал их. Пусть увидят эдиссоны, до чего довели человека непродуманные эксперименты.
– Отвезти его на такси домой и пусть немного подрыхнет, – рассудительно говорил в эту минуту Семен. – Вовочка, бери эту миссию на себя, Валя поедет с тобой.
Слава вскочил со стула и грозно надвинулся на Семена.
– Дрыхнешь, ракалья! – заревел он и про себя ужаснулся: голос был новый, еще неслышанный в уже ставшей привычной трехголосой фуге, – очевидно, к жизни воспрянул еще один предок, какой-то Слава пятый. – Молчать, рыло, а то мигом в рожу! Слышишь, Федор, гром тебя разрази! Не пощажу, ты меня знаешь! Почему сапоги не чищены, скотина двуногая?
Семен отступал, стараясь сохранить достоинство.
– Не кричи! Что за истерика, не понимаю! И почему Федор? Кстати, я в туфлях.
В реве Славы зазвучало торжество:
– Правильно, не Федор. Обознался, прошу прощения, Семен Апполинарьевич! И, можно сказать, душевно ликую, господин штабс-капитан, что повстречались вне полка. Должок за вами, достолюбезный друг. Помню, вы изящно выразились насчет ловкости рук в том банке, который я взял. А вызова не приняли, хоть вызов от графа Лукомцева вам по худости рода за честь считать бы. Высочайшим указанием дуэли, мол, запрещены, такая была от вас аттестация. Но насчет оплеух государева запрета нет, так что с благоволением примите!..
И Слава отвесил Семену свирепую пощечину. Не ожидавший расправы Семен отшатнулся и упал. Вовочка и Шурик с двух сторон кинулись на Славу, но он двумя толчками отбросил их. Слава ощущал боевой дух и воинскую ловкость, каких еще никогда не знал за собой.
– Лакеев своих позвали, господин штабс-капитан! – победно орал он. – На графа Платона Григорьевича Лукомцева, поручика Гренадерского второго полка!.. Хамье, как оружие держите? Не обессудьте, рука у всех Лукомцевых отменная, славной памяти фельдмаршал Миних многократно сие отмечал. Да и удар хорош – на всю жизнь пожалую!
Выкрикивая все это, Слава с изяществом выхватил из угла палку от щетки и стал в позицию. Валя в страхе отбежала к окну. Трое противников, понимая, что нападения взбесившегося “научного кролика” не избежать, тоже вооружились. У Шурочки в руках был паяльник, Вовочка вознес вверх стеклянную трубку от перегоревшей лампочки дневного света. Тяжелое оружие было только у рослого Семена, – вставая, он ухватился за вращающуюся табуретку и держал ее не то как щит, не то как своеобразное оружие нападения.
В мозгу Славы пробудились онемевшие было голоса других предков:
– Руби их в капусту! – радостно вопил шелапут-дьякон. – Крести язычников во славу господню!
– Насчет ситуации соображение надо! – советовал осторожный Ферапонт. – В реляции на имя полковника непременно укажите, граф, что они, так сказать, первые, а мы саблю обнажили законной обороны для!
– Ой, мамочка! – ныл Павлуша. – Не надо драться, не надо…
– Это с кем же я должен жить в одном теле? – вслух, голосом Лукомцева, возмутился Слава на Павлушу. – Вперед, гвардия!
Преимущества обученного солдата перед ополчением проявились сразу – молниеносным выпадом Слава поразил Семена в солнечное сплетение. Второй удар согнул Семена пополам, да так, что он с грохотом ткнулся лицом в сидение собственного оружия и выбыл из строя до конца схватки. Шурочка грозно взмахнул паяльником, Слава сделал выпад, и паяльник, жужжа, пересек комнату, высадил стеклянную дверцу лабораторного шкафа и исчез в его недрах – несколько мгновений оттуда несся треск и мелодичный звон сокрушаемой посуды. Шура ошалело проследил взглядом за полетом паяльника, но тут же с воплем схватился за руку – Слава ударил по ней тем самым Лукомцевским ударом, который был обещан.
– Не гневайтесь, барон, но дело о чести дамы, в таких обстоятельствах граф Лукомцев непреклонен и беспощаден, – говорил Слава, нападая на последнего противника: довольно полный Вовочка хоть и не мог ударить Славу стеклянной трубкой, но и ее не подставлял под палку, а сам с неожиданной ловкостью ускользал от поражения. И забыв, что еще недавно он честил своих противников хамьем и лакеями, Слава, фехтуя, одновременно доброжелательно объяснял произведенному в бароны физику:
– И в согласии с дворянской честью и достоинством гвардейца… Ибо княгиня Белозерская и по родовому благородству, и особливо по личным отменным достоинствам… Ради княгини Полины готов на огонь, на плаху, в тюрьму! Стало быть, барон, только кровью, единой кровью искупится нанесенная вами обида!
Валя, выйдя из растерянности, поняла, наконец, что происходит, и рванулась к сражающимся.
– Ребята, прекратите драку! Я вам все сама объясню. Слава, перестань!
Она крепко прижалась к Славе. Он сделал движение вырваться, но она не отпустила.
– Только ради вас, княгиня. И впрямь, не мне сражаться с хамьем, много им будет чести. – Слава опять забыл, что один из противников был недавно произведен в бароны. – Правда, дед мой, Федосей Лукомцев, усмирял холопа Булавина, самозванца и прохиндея, за что и был пожалован его Императорским Величеством золотой табакеркою.
– Вот я тебе покажу Булавина! – со слезой в голосе пригрозил Шура. – Вылетишь на улицу и костей не соберешь!
– А кто заплатит за разбитую посуду? – мрачно поинтересовался так и не разогнувшийся до нормы Семен. – Если каждый подопытный кролик будет превращаться в тигра…
– Ребята, ребята же! – умоляла Валя. – Вы же не о том! Он же больной. Ему помочь надо, а не драться.
Вовочке меньше всех досталось в драке да и по характеру он был добрей. Он первый осмысленно внял мольбам Вали.
– А ведь правда, братья-разбойники: Слава вроде не того… Смотрите, какие бессмысленные глаза! Перенесем его на старый диванчик в задней каморке, пусть успокоится.
Трое физиков с опаской приблизились к Славе. Но ему было уже не до них. Он впал в расслабленность. В нем, высвобожденные от запрета молчать, спорили голоса. И с ними забавно переплетались реплики физиков и Вали. Он уже не знал, какие настоящие и звучат вслух, а какие только мерещатся. Его взяли под руки, осторожно подталкивая к хозяйственной каморке, примыкающей к лаборатории. Трое экспериментаторов и Валя разговаривали, не отходя от дивана. Слава закрыл глаза и лежал, не то подремывая, не то вяло прислушиваясь к беседам в себе и вне себя.
– Ну, и в компанийку я попал, – скорбел Ферапонт Иванович. – Да, живоглот и кровопивец Самсонов, первой гильдии Яков. Лукич, вечная ему память и земля пухом, сколько раз наказывали: таким драчунам и шулерам, как его сиятельство граф, ни полушки в долг после самого кромешного карточного прогара. И как его угораздило в кровные к нам родственнички записаться?
– Молчи, холопья душа! – ответствовал граф. – Какая ты мне родня? Только если по оплошке с корчмарихой переспал где на постое, либо у торговки блинами по случаю непогоды когда засиделся. Вот твой батенька либо дед еще, совсем ненужно объявились в свете. А твоего первой гильдии Самсонова я со всеми потрохами мог купить.
– Слава корчмам и блинным! – мощно возгласил дьякон. – Ибо всякое дыхание жаждет рюмки и хвалит господа!
– А ты не преувеличиваешь, Валя? – усомнился Щура. – Ведь это так маловероятно! И не отвечает цели эксперимента.
– Цели не отвечает, зато согласуется с природой как эксперимента, так и подопытного объекта, сиречь, Славы, – горячился Вовочка. – Сейчас я это вам убедительно обрисую.
– Ох, маменька, все косточки болят! – пожаловался Павлу-ша. – Драться с холопьем заставили, еле отбился!
– Спать-то с разными проходимками вы были горазды, ваше сиятельство, – не унимался Ферапонт. – Княгиням ручки целовали, а за дворовую девку богу душу отдали, того не гадаючи. А, возможно, не богу, а черту, вы ведь правды о себе не скажете, где ныне обретаетесь.
– Сказано: не сотвори прелюбодеяния, грех сие великий, – громыхнул дьякон. – А спать с кем попало – тоже божью заповедь нарушать. Лучше уж с кем попало пить, писание того не запрещает. Грехи, грехи на вас, ваше сиятельство.
– Грехи ты, расстрига, замолишь, – огрызнулся граф. – Исправлять ошибки твоя святая обязанность.
