Текст книги "Цвет страха. Рассказы"

Автор книги: Евгений Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

3

У Надежды Карповны есть и дело только для неё одной: она любит полоскать бельё на речке.

Воскресным днём она заводит стирку с утра; топит нежарко баню, тащит из дома ворох несвежего белья, включает ровно и тонко гудящую стиральную машину. Выстиранное складывает в большую, белую и скрипучую, корзину, так и называемую – бельевой, покрывает выстиранное передником – чтобы, не дай бог, бельё не запылилось на дороге. Тяжёлую, ещё звонче заскрипевшую корзину, со дна которой каплет, она всовывает в треугольную раму велосипеда, привязывает витую ручку чулком. И выводит велосипед на улицу.

Торопливо, предвкушая скорое полоскание, она идёт по деревне, выходит на околицу, где так приятен, после душной и влажной бани, вольный освежающий ветерок. По шоссейной дороге, до этого мощёной булыжником, а теперь – вместо ремонта – засыпанной песком и гравием, недавно прошёл, выравнивая её, грейдер: большой камень вывернут из дороги и лежит на самой середине. Надежда переводит велосипед на обочину, прислоняет к дереву, скатывает камень в канаву – вдруг мотоциклист наедет да разобьётся! – и при этом думает о том, как бы её любимое место на речке не занял кто-то другой. (Её бывший муж, с которым она в разводе уже давно, сказал бы и тут: «Тебе вечно боль других надо!») И вот опять она спешит, шагает бодро, ведёт велосипед, шуршащий по песку упругими шинами.

Как хорошо – её место свободно! Она отвязывает корзину, выкладывает на широкий плоский валун, прежде постелив передник, бельё, скидывает туфли, заходит в свежую, ласково-холодную воду. Бегущая прозрачная вода щекочет ноги, сносит в сторону и тянет из рук отяжелевшие полотенца и наволочки. Она прямо в воде, взявшись за полотенце посередине, перегибает его надвое, отжимает и опять складывает в корзину. Пододеяльники и простыни настолько тяжелы, что их, вынув из воды, трудно отжимать, и поэтому сначала, взявшись за край, она крутит ими в воде, сворачивая в тяжёлый жгут, а потом отжимает: снеговые простыни шипят и пенятся, как кипящее молоко.

Домой Надежда возвращается обновлённая, румяная, радостная, как именинница, и восторженно рассказывает матери, как благодатно было полоскать.

Лукьяновна, охочая до местных происшествий, перебивает её:

– Чего было в дороге?

– Дорога гладкая, отвечает она, – живо я добежала.

– Это ладно. Слушай что, не видала ли кого?

– Нет, не видала, коротко бросает Надежда и продолжает говорить о речке.

И верно: когда она шла, никто ей не встретился, никто её не видел, никто не знает о том, что она скатывала камень с дороги. И никто и никогда не узнает.

Ярославль, 17 и 19.05.1985

Случай с уголовным делом

"Случай… с делом»…

Не бывает с уголовными делами никаких случаев! – Бывает с уголовным делом только – что: «возбуждение», «прекращение», «возобновление» и так далее и так далее…

…Впрочем.

Смотря – у кого оно, дело.

Да и сам случай.

Когда я работал следователем…

Однажды, когда я работал в милиции следователем…

Скажу прямо.

Нет. – Скажу, для начала, конкретно.

Я потерял уголовное дело!

…Так.

Оно было в портфеле.

Где же ещё.

В моём чёрном – ещё со студентов – портфеле.

Все следователи всегда дела носят в портфеле: уж идёшь по городу – так крепко сжимаешь ручку в кулаке!

В портфеле делу не опасен ни дождь, ни мороз… ни, например, давка в троллейбусе… в портфель можно и положить что-нибудь, если зайдёшь в магазин…

…Так.

Значит, оставил.

Где-то…

Вот где?!..

Была зима.

Я шёл по городу…

Шёл… откуда?..

Из морга, конечно! – Ходил туда: носил, само собою, постановление о назначение судебно-медицинской экспертизы… забирал, может быть, и готовые акты вскрытия…

(А почему то дело было у тебя с собой?..)

Заходил я, по дороге, на вокзал…

Зачем?..

В буфет.

Да просто выпить кофе. – Было холодновато…

(Не доставал же я в буфете дело из портфеля!..)

А пришёл в отдел…

Пришёл в свой кабинет – и ощутил в себе… что-то странное…

Как бы это выразить…

Ну что?..

Что я – подлинно живой… а именно – пока живой!..

(Вот это хорошо сказано! Такое бывает, но очень редко…)

Вот портфель.

Вот сейф с делами.

…Я, впрочем, вернулся, чуть не бегом, на вокзал, на железнодорожный вокзал.

Осмотрел – чего бы там интересного-то? – буфет…

Ну – будто ищу кого-то.

Ни на столиках, ни на подоконнике, ни на прилавке – ничего, ничего…

Я – деваться некуда!.. с брезгливостью!.. с гневом на весь белый свет!.. – спросил буфетчицу.

Мол, не оставлял ли в буфете кто-нибудь чего-нибудь…

Нет.

Не видела.

Вообще ничего не знает!

…Так.

Я, конечно, сразу доложил своему начальнику – ведь предпринимать что-то надо, а значит – чем скорее, тем лучше. – Начальнику, то есть, следственного отдела.

Он, мужчина статный и добродушный – майор! – в первое мгновение, разумеется, да, выругался.

Потом…

Потом мы мгновение смотрели друг другу в глаза.

Решали. Докладывать ли начальнику управления. Полковнику.

Молча и решили. Не надо.

Если.

Если что?

Смотря по какой статье то дело.

И, ещё важнее, – где обвиняемый.

В тюрьме или на подписке.

Мой начальник – неизбежно и неумолимо – раскрыл свой журнал – где все уголовные дела: номер дела!.. дата возбуждения!.. статья!.. ФИО, понятно… ну и за кем из следователей…

…Так.

Оказалось, что не очень уж всё и страшно.

Дело – пустяковое. Автодорожное.

«Лицу» ещё и обвинение не предъявлялось – в ожидании экспертиз.

Сроку по делу – посмотрели дату возбуждения – ещё целый месяц!

То есть, никто, ни прокурор даже, в ближайшее время не хватится этого дела.

…И осталась – да, осталась чепуха.

Взять новые те корочки картонные.

И восстановить все, что были в утраченном деле, бумаги, документы. – Во-первых, я любое своё уголовное дело и без того наизусть помню; во-вторых, в каждом уголовном деле – примерно один и тот же набор документов.

Итак.

Взять те разноцветные бланки.

И сесть за машинку.

Все постановления – по памяти – перепечатать.

Всех – "лицо» и свидетелей, чтобы не подделывать подписи, – передопросить.

Им-то всем откуда знать, что к чему.

Вызвать их всех по телефону немедленно.

Все другие дела – отложить.

…И через два дня дело было – опять! и – то же!

Плюс, к тому же, ещё и месяц сроку.

Теперь потребуй от меня хоть кто: где такое-то уголовное дело?

Скажу: вот! в сейфе!

Однако.

Теперь настало время другой – по поводу того, подлинного, дела – тревоги.

Стали мы с начальником обговаривать – мельком и урывками – другую, в полной мере, озабоченность.

А-а… где то – настоящее – уголовное дело?..

Где?

В смысле – в чьих руках?

…Ведь прошло несколько дней – и дело в управление никто не принёс.

Так.

Значит, дело попало тому, кто и не подумал о том, что следовало уголовное(!) дело(!) попросту снести – коли совсем не разбираешься – в какой бы то ни было орган юридический…

И значит, тот, у кого дело, читает-листает это дело… и думает, что бы с ним, с этим делом, предпринять…

…Нет. Сначала не так.

Один, а может быть, и не один, кто взял дело, уголовное дело в руки, – тотчас, чуть глянув в него, и бросил его обратно… от греха подальше…

Ну бросил и бросил.

Но кто-то же и взял.

И всё-таки нашёлся тот, кому обретение дела показалось занятным…

Н-да… Дескать… Посмотрим…

Можно было бы дозвониться тому следователю, который указан во всех документах… ну и… в обмен на дело, ну, попросить…

Нет. В те времена это было не только не модно, но – весьма строго, прямо-таки судьбоносно, наказуемо.

В деле есть ещё имена и адреса-телефоны – кто был за рулём, кто чего видел…

Им, мол, продавать – тоже опасно.

Разве что позвонить им и что-нибудь брякнуть – столь осведомлённо-то: потрепать им, что ли, нервы, поиздеваться.

Ну и – похвастаться перед друзьями: во что у меня есть!

Но день за днём – и уже стало опасно с делом этим в какие-либо органы попросту соваться.

Скажут: а почему сразу не принёс?!..

У друзей – тоже длинные языки…

И остаётся – что?

Дело то уголовное – выкинуть.

Выкинуть на помойку… ночью…

Сжечь!.. в лесу!..

…Интереснейшая – из всех всевозможных детективов – ситуация!

Кстати – и конец мистификации.

Но по всё порядку.

Вот у меня в руках уголовное дело.

У меня в руках – самое настоящее уголовное дело.

Но я… кто?..

Но я – никто…

Не следователь.

Не прокурор.

Не адвокат.

Не судья.

…И это ещё не всё.

А если я и следователь… а если я и прокурор… если я и судья… То – где…

Где?

Что «где»?..

Где – документ?..

Какой документ?..

О передаче дела именно тебе…

Следователю так следователю. Прокурору так прокурору.

И – от кого?.. от кого?..

Где?.. Где этот документ?..

…Это, разумеется, для обывателя мелочи.

Поэтому суть.

В жизни человека для жизни человека – в конечном счёте – важно даже… ну например… не самое настоящее уголовное дело, пусть оно будет и законное по форме, а важен – статус самого этого человека.

И в самом конечном счёте – духовный статус.

Ну и – конец, конец мистификации…

А то стало мне, право, скучно!

…То-то я, когда ушёл из следователей и занялся исключительно прозой, слышал от друзей моих – и оставшихся в юриспруденции, и просто понимающих читателей – советы писать… детективы! детективы!

Но такое со мною и для меня – невозможно в принципе.

Потому что прежде всего – невозможно практически.

Дела уголовные писать – куда интереснее!

А главное…

Как я могу о ком-то что-то буквально со-чинять – пусть даже и грамотно, и на тему востребованную, – если во мне самом не расшифрована, не раскрыта какая-то личная тайна!..

Зачем мне ставить себя на место кого-то?..

И в ситуацию, в которой я сам никогда не был и, тем более, не мог быть ни душевно, ни духовно?..

…Не терял!

Не терял я никогда никакого уголовного дела!

И вообще.

Такое не характерно для меня.

Характерно для меня – не это.

Я просто сейчас вообразил, что было бы со мною – если бы…

Ведь этот изложенный случай, между прочим… реальный!

И был – на моих глазах.

В одном даже, где и я, кабинете.

(Нелишне тут уведомить: очень и очень давно!)

…Потерял уголовное дело, да.

Но – не я.

А мой приятель, сосед, коллега.

Он забыл в пивной свой портфель.

х

х

х

Изъяснил я сейчас это всё – как водится.

Зачем?..

Почему?..

Потому что и в самом деле…

Потерять уголовное дело – страшно.

А найти уголовное дело – ещё, может быть, страшнее.

И теперь вроде бы всё понятно.

Но мне…

Но тут-то мне и становится – особенно не по себе…

Прямо сказать: невыразимо и неутешно тоскливо!

Появление на белый свет уголовного дела по самой своей сути означает… обретение этим уголовным делом номера.

Номера!

Номера, даты и статьи.

Номер же на корочку уголовного дела попадает – ниспадает истинно с самых-самых небес. – С единого и единственного – прямо-таки сакрального! – центра.

И этот самый номер, состоящий из обыкновенных цифр, существует в мироздании – и от сотворения мира! – тоже в одном единственном числе.

И он, этот номер, с датой и статьёй, решает и предрешает всю судьбу уголовного дела.

С этой минуты – об уголовном деле – знают.

Знают!

Знают…

Ну и так далее.

…Вот человек.

Нет!

Что «нет»?..

Нет его.

Как нет?!..

Его нет до тех пор, пока у него нет – имени, даты и места.

Ну пусть так.

Но вот это всё у него есть.

Итак, вот живёт человек…

Нет!

Что теперь «нет»?..

Не живёт.

Как не живёт?!.. – У него профессия, семья, биография…

Нет.

Не живёт.

Потому что он увлечён с головой работой, детьми, хозяйством – а он по генам, например, живописец… или: он чуть не с пелёнок курит, хулиганит, ворует – а по складу ума он есть истинный математик…

Потому что он всю жизнь подвизается на поприще творчества: и актёр, и поэт, и драматург – а он только и грезит о рыбалке… ещё: он всецело занят политикой или бизнесом, или путешествиями – а на самом деле он от рождения семьянин и домосед…

Просто он не знает этого своего «номера».

Никто ему его не крикнул, ни сам он его как-то бы не услыхал.

И… не знает.

Но ведь так – и есть.

Однако ведь так и есть – всегда и повсюду и со всеми.

…Действительно: невыразимо тоскливо!

Ярославль, 5 января 2017

Мало!

Тюрьма – это когда вокруг тебя стена, стена вокруг тебя и стена тебя вокруг.

…Пусть ты явился по звонку или повестке, сам и вовремя, пусть ты отвечал на вопросы убедительно и спокойно – вдруг зачем-то будешь обруган… получишь бланк, с печатью круглой, прочитать и расписаться в нём почему-то поскорее… отдашь – деньги, часы, галстук, шнурки… окажешься для чего-то в наручниках… а когда выйдешь на улицу к машине с открытой дверцей в фургон и с двумя, по сторонам, в форме и с автоматами и замешкаешься, по непривычке в него залезать, да ещё и со скованными руками, – зачем-то, почему-то и для чего-то примешь пинка под зад…

В железной темноте-духоте-тесноте поместишь – дрожа – себя возле какой-то, что ли, скамейки прямо на пол…

И если по тебе уж очень будет заметно, что ты – в первый раз, вообще в первый, то услышишь от тех, с кем ты теперь так близко:

– Чего ты нас боишься? Хошь косяк? Только вина нету!.. Ты бойся вон их.

Кое-как ты вспомнишь, что дрожать тебе должно быть стыдно… Но – не перестанешь… Будешь мало-помалу соображать, что хочешь не хочешь, на сию минуту в твоей жизни главное: тебя ведь сейчас те, кто рядом, по-своему успокаивают, смеются над тобой тоже по-свойски, «косяком» среди них называется обычная самокрутка, и предложением её тебе оказана обыкновенная честь… Пинка и наручники ты, в отличие от всех арестованных, заимел – заимеешь ты тут же и свойское прозвище, кличку, своё новое обычное имя: Погоняло или вроде этого…

Наручники, кстати, по-своему… вернее, по-настоящему – «браслеты».

Обычный тебя везёт газон пятьдесят третий; видел, не замечал, ты его не раз на улицах: серый фургон какой-то, да и всё… Ему имя – «кобыла». Заходить тебе в неё, в железную, приказали налево: тут разгорожено железной стенкой на две железные комнатки – на две «клетухи», двери в каждой – железные решётки; твоя затворилась, набитая, за тобой с плечом, с ногой. Один тут сидит на той самой скамейке железной, другой – у него на коленях, третий – на коленях у того другого и касается коленями тех, кто так же сидит напротив; всего всех тут – до двух десятков…

Впереди, за решёткой-дверью, в углу, помещение, весьма, так сказать, небольшое железное квадратное, это – «стакан», в дверце его железной – только дырки; туда втиснули двоих или троих. Там, может, тот, кому не увидеться с тем, кто в «клетухе», возможно – с тобою, теперь долго или даже очень долго: они, или – вы, – «подельники» и на «рассадке». Обычно же в «стакане», подсказывают вот, женщины… бабы-«машки».

Между «стаканом» и дверью на улицу на лавке под лампочкой лицом к тебе – двое те с автоматами, магазины у них в карманах, правда; это – да и вообще все, кто в такой форме, – «менты»: играют-лязгают затворами…

Фургон плавно-тяжело качается, перегруженный… Везёт он тебя, иначе и не бывает, в два дня или в шесть вечера. Тот, узнаешь и это, кто арестован был раньше и кого теперь просто возили на допрос, обратно, в камеру – в «хату» – вернётся вечером часов в восемь или, стало быть, часа в два ночи; так будет, мол, отныне и с тобой. Тебе же, дескать, быть в «хате», в своей «хате», в тюремной настоящей «хате», на будущий лишь день… Тюрьма, между уже прочим, – «крытка»… Из-за решётки «клетухи» в дверную решётку чуть видны окна домов, деревья: они все мимо, мимо… Ты же будешь колотиться, даже сильнее: те, среди кого теперь ты, ругают почём зря «ментов», плюют в их сторону; и ещё пуще – если кто из тех направит в «клетуху» ствол.

…Остановились… Серые ворота, еле видные, лязгнули, заскрипели, поползли в сторону… Проехали-качнулись ещё чуть… И ворота – они лязгнули уже за тобой…

«Кобыла» теперь перед другими воротами, то есть – между двумя. Её осматривают-царапают сверху и снизу: она, значит, стоит над какой-то ямой.

Тут те двое сдали свои автоматы. С тебя сняли неожиданно «браслеты»… Тут, в «крытке», в следственном, неприязненно говоря, изоляторе, в сизо, у всех, кто приходит сюда сам, при себе – про тебя! – только резиновые палки короткие – «дубины» или «демократизаторы», баллончики с газом черёмуховым – «духи», ну и те «браслеты».

И странные звуки услышишь ты с улицы – громкие, беспрерывные, настойчивые: словно бы это день, как в прежние времена, праздника или это ты – от дрожания своего – попросту начинаешь сходить с ума: звуки, не поверишь, очень похожие на музыку…

Лязгнули вторые ворота… И ты – ты из «кобылы», под всамделешную музыку, попадаешь прежде всего в приёмный так называемый блок – на «вокзальчик»: тюремный, тоже с музыкой, коридор с дверями «хат» – «продол»…

Жуткие одновременно три яви: музыка громкая современная иностранная везде тут и повсюду… запах сырой, тленный, табачный, помойный от серо-зелёных стен и побелённых потолков… электричество везде и повсюду и всегда…

Дверь в «хате» вверху на цепи и откроется перед тобой лишь на полметра. Тут сумрачно: электричество где-то глубоко в стене, и большая круглая дыра в двери – «глазок». Отхожее место, отверстие с площадочками для твоих ступней, – в дальнем от того места, где обычно бывает окно, которого тут нет, углу – оттого и «дольняк».

Вонь, музыка, дым, электричество – всё перемешалось. Те, кто вокруг тебя, суют друг другу записки – «малявы»: передать в таком-то корпусе в такую-то «хату». Смех, громкий говор, – чтобы перекричать в ту музыку, и друг дружку. Сидят тут на скамеечках железных по очереди.

Отныне вокруг тебя – камень и железо: стены, своды, полы, решётки, скамейки – и веет ото всего многими, многими десятками лет…

И отныне музыка беспрерывно – одна и та же волна…

Как и на обычном вокзале, как в обычном купе, встретишь, может, ты тут знакомого какого: он, если бывалый, расспросив тебя и сразу прикинет, сколько месяцев… да, месяцев, тебе тут пробыть, научит: с «ментами» не говорить совсем и быть постоянно настороже: кто-то будет рядом с тобой не по случайности – будут к тебе «подсаживать».

Едва завели сюда, тотчас иные начали пить очень горячий и очень крепкий чай – «чиферить». Откуда-то взялась кружка, почка с чаем, воды взяли прямо из того «дольняка». Потом газеты и плёнка из мешочков полиэтиленовая складываются в несколько слоёв и скручиваются в палку, она зажигается с одного конца – и огонёк под кружку. Сидят теперь на корточках, базарят, пьют по очереди своё «чефир», в «дольняк» спитой чай бросают – «нифеля откидывают», кричат в пространство:

– Жарко!

Обращаются, требуя включить вентиляцию, к кому-то, кто растворён в том вонючем и шумном пространстве и всё знает: всё сам, злой и вездесущий, тут так устроил…

Времени привычного – от голого твоего запястья, от твоей дрожи, от дыма, от тесноты – тут нет, только – потом, потом, потом…

…Начинаются обыски – «шмоны». Сначала – тех, кто из «крытки» в «крытку», кто на «этапе»: они в другой «хате». А из твоей этой «хаты» начинают с тех, кого возили сегодня на допрос. И последних – кто тут в первый раз. Теперь ещё тебе новое: ты всегда и всюду со своими вещами – с сумкой, с сеткой; что где забыл – не твоё.

«Шмонает» кто тебя – эти уже в другой форме, тутошние – «пупкари», «вертухаи». Иные из них – по-домашнему вовсе: в свитерах, в беретах… Встанешь в том «продоле», на том «вокзальчике» на решётку из материалу тут редкого – деревянную, разденешься догола; осмотрят тебя заправски всего… На столе у стены твои носки, твои трусы переберут… Курящий ты – пачку твою сразу и откроют, и закурят; у кого жвачка, конфета – к себе суют в карманы…

Зажигалки можно только разовые.

В очках ты – очки оставят.

Потом разводят по другим уже «хатам».

– Такой-то корпус!

Как всё и ново, и тошно…

– Собирайся!

Тебя – в «хату» с теми, кто, как ты, в первый раз. Набралась, значит, какая-то группа, и её, где ты, повели, и тебя, по улице в другой корпус. Сопровождают двое, одна – бабёнка с овчаркой – «пупкарша». Овчарка – злая, «пупкарша» – маленькая. На улице ночной на это время как другая музыка: отовсюду слепят прожекторы, а в тёмных углах на проволоках овчарки – и лай, лай, лай-лай…

В корпусе, который теперь твой, постоишь в пустой «хате» – в «накопителе».

Потом… Потом попадёшь ты в «хату», где обязательно ты подумаешь: я тут сдохну!.. Называется – «транзит». Тут на несколько квадратных метров… человек, может, сорок. Бывает, скажут, и все шестьдесят… Вот оно!.. И сколько же тут тебе дней, недель, месяцев?!.. Куришь ты или не куришь, а вот все – курят. Одновременно и беспрерывно. Окно небольшое с двумя преградами, с решёткой и с пластинами, близкими наклонёнными – с «ресничками»: видно лишь ночное, наверно, небо. Под окном столик – «общак»: некое тут святое место. Среди тех, с кем ты теперь, есть какие-то особенные – «опущенные», так им к «общаку», что как бы самом собой, запрещено даже приближаться. Коек, «шконок», всех пять: четыре в два яруса возле «общака». «Шконка» – железная труба с железными полосами крестом. На каждой сидят, плечом к плечу, по четверо; на верхних – на корточках, чтоб не нюхать нижним их ног. Под нижними лежат на полу по двое-трое. У двери в углу тот же «дольняк». Ближе к окну – раковина, кране – резиновый шланг: чтоб слить с «дольняка», надо шланг тащить из раковины.

Ты тут ляжешь на пол, постелешь пиджак или куртку, или плащ – в чём ты? – под голову подложишь обувь.

Спать ты не будешь.

Сквозь дым, темень и говор – вопль:

– Меня теперь расстреляют!

Темнота, плотность – и все ищут «подельников». Всю ночь будет ползать между всеми и по всем, и по тебе, кто-то и передавать «малявы»: дыры, длиной в руку, тут в стенах боковых и в потолке – «кабуры».

Времени нет, а музыка – в шесть утра. И завтрак: в окошко дверное откидное – в «кормушку» – прежде подадут буханку чёрного на двоих и по буханке белого на шестерых – по «тюхе бубона». Буханки чуть надрезаны сверху, ровно их не разломить. И вмиг из алюминиевой ложки об угол «общака» изготовляется нож – «заточка». В «кормушку» из «продола» – вонь особенная… Даст, может, кто тебе миску алюминиевую – «шлёнку». Будешь ты есть или не будешь, а на первое тебе щи с килькой из банок, на второе – попросту клейстер, овёс варёный. То и другое развозит по «хатам» «баландёр», презираемый всеми. Но и ему все суют «малявы», сигареты – чтобы передал, велят сказать тому-то то-то, спрашивают то-то о том-то…

Пол в «транзите», «дольняк» в нём, ручка черпака и руки «баландёра» – все одного цвета.

Тут сантехники, слесари, электрики – все из осуждённых, в чёрных фуфайках, кепках, в спецодежде тёмно-синей, – «обслуга».

Ты – в ином измерении, в том самом пресловутом: электричество – круглосуточно, запах – день и ночь, музыка – с шести утра до десяти вечера…

Построили вот в «продоле» вызвал тебя к себе ещё один тот, кто ходит сюда сам, сотрудник – «опер», по-тутошнему – «кум». Полистал бумаги про тебя, пообещал тебе хорошую «хату»…

Выдаст тебе кладовщик – «капёр». а он тут царь и всё, что хочешь, – матрац прелый, чахлый, квадратный какой-то метр солдатского одеяла, подушку, тоже чахлую, но и такую, как ты поймёшь, почему-то – из уважения к тебе… А вот «шлёнки» и ложки не нашлось…

…Неожиданны были тебе «браслеты» и «кобыла», страшно неожиданно то, что было в «транзите», – прожить так день, неделю, месяц, нет нельзя!..

В «хату» – теперь уж по-настоящему твою, тебя и поведут сквозь каменные этажи и железную музыку. Пока идёшь «продолами», минуешь три заграждения из решёток – три «локалки». Каждый этаж – железный длинный балкон; между балконами этими на каждом этаже – железные сетки…

Наконец загремел ключ, загремела цепь на двери – и вот тебе ещё одна шоковая, до потрясения, неожиданность…

Солнышко в «хате» сквозь решётки и «реснички»… белые простыни аккуратно заправлены на «шконках»… у зеркала парни молодые стоят причёсываются!..

И начал ты быть тут так: представился, все назвались по имени. Затасовались дворы, дома, школы, заводы, цеха – и общие знакомые. Словно бы все тут, и ты тоже, щупают себя: живые ли мы, не из нейлона ли какого мы?.. Все говорят, и ты, громко: тут, как во всех «хатах», динамик в дыре над дверью. Затыкать тряпочками и бумажками дырочки в решётке перед тем динамиком ты, вместе со всеми, будешь старательно… Ненавидеть её, эту такую музыку, ты будешь всю жизнь…

Всем тут, кто теперь с тобой, около тридцати, у некоторых – вузы, никто ни разу не судим, только сидят тут не второй, как ты, день, все – по каким-то хозяйственным делам…

Дали они тебе место – стало оно твоим: на полу под нижней «шконкой» у раковины. От раковины ты загородишься плёнкой. Дали тебе две простыни, из своих личных; дали «шлёнку», ложку – все чистые, кружку – ручка искусно оплетена верёвочкой, не обожжёшься. Ещё тебе дали, глядя на твой костюм, совет: одеть подушку в свою майку – превратить её, майку, в наволочку…

«Хата» твоя такая: стены, как и везде в «крытке», серо-зелёные, пол же – плита крупная, чёрная и белая, полосами; потолок побелённый – свод кирпичный кладки сложной: нынешним каменщикам так уж не сложить… У двери, как ты войдёшь, справа – «дольняк». Дальше – раковина, вода – только холодная, под раковиной ведро помойное – «машка»… тоже «машка»; над раковиной – зеркало, вделанное в стену, треснутое. Под окошком – «общак», словно столик в купе вагона; на нём – банки из-под кофе с чаем, с песком, с конфетами… У зеркала справа приклеены пачки сигаретные пёстрые, в каждой – зубная щётка индивидуальная; слева тюбики пасты для зубов и для бритья висят головками вниз на верёвочке, зацеплены кромкой задней. Бриться электробритвой – розетка у двери в стене, как ты войдёшь, так теперь слева. Бритвы – у всех; если это разовые скребки – зовут «мойки». Будешь с бородой – назовут Дедом.

На стенах повсюду из журналов цветные бабы… Парни по два раза на дню трусы, плавки стирают… По той же причине и для той же цели неизбежный «дольняк» огорожен матовой плёнкой; на «шконках», пологами, висят простыни…

Распорядок такой: в шесть утра – музыка и подъём, в десять вечера – нет музыки и отбой; спи – сколько хочешь. И день и ночь – чай и чай; разрешены кипятильники, сами делают тройники; от «чефира» – жёлтые зубы и понос.

График такой: по очереди, два раза в день, – мокрая уборка, мыть и стены; у раковины всегда швабра – «катерпиллер».

Законы такие: когда едят – на «дольняк» не ходить. А ходить так: загораживаешься ты плёткой, попадать тебе надо дерьмом своим точно в дыру, жечь при этом, для ликвидации после-твоего запаха, бумагу; потом заткнёшь дыру полиэтиленовым мешочком с «нифелями» – «колобком», он привязан всегда на верёвочке, потом откроешь ты кран и наберёшь полный «дольняк» воды, за верёвочку «колобок» выдернешь – сольёшь; после себя у «дольняка» подотрёшь, тряпка – всегда возле него…

Было вас, тебя и других, на время твоего сюда прихода на пять «конок» девятеро; кто ушёл, кто пришёл; будет и вся дюжина… Тогда уж тебе как старожилу достанется одна из привилегированных нижних «шконок». По чьей-нибудь интеллектуальной инициативе догадаетесь тетрадный лист в клеточку превратить в линейку, измерите площадь своей «хаты»: выйдет, со спорами, чуть более семи квадратных метров…

Дни такие: музыка и завтрак; песок, если его дадут, общий: чашку стогом на всех и на весь день. Хлеб, тот и другой, даёт «вертухай», приговаривая тому или другому:

– Готовься на слежку!

Повезут, значит, сегодня на той «кобыле».

А ты ему говоришь в «кормушку» просьбы – «заявки»: врача, библиотекаря, сантехника, электрика…

Потом тебе «баландёр» в твою «шлёнку» – овёс, перловку, ячмень, редко – рис, картошку; попросишь ты – и два тебе черпака; хлеб чёрный всегда остаётся ещё и на сухари.

Дни такие: музыка громкая современная иностранная и ужин: овощное рагу – «подляк»: вонь по всему «продолу» и крики:

– Подляк жрите сами!

Времени тут нет, тут вместо него что-то стремительное…

Прогулка – в каждый такой день с утра. Прежде тому, кто владеет каким-либо видом спорта хорошо, да ещё и убийца, надо завести руки за спину и сунуть их в раскрытую «кормушку», наденут на них «браслеты», после этого для прогулки отопрут. Музыка громкая современная иностранная и небо за тремя слоями решёток; в каменном ящике, четыре на два, – в «дворике», вся «хата» кружит гуськом.

– Далеко ушли!

И все идут в обратную сторону.

Ещё: в «хате» одного не оставляют и гулять по одному не водят. И ещё: не довелось бы тебе гулять после туберкулёзных: те всё плюют, а плевки их превращаются в пыль…

Зачастую от прогулки отказываются всей «хатой». Из-за уличных – адовых – динамиков.

Недели такие – баня кому в какой день: с утра «каптёр» возьмёт через «кормушку» твоё бельё, для надёжной чистоты его, в «прожарку», вечером вернёт; могут дать ножницы тупые; берёшь с собой своё мыло, мочалку, шампунь, полотенце, что-то постирать; сушить будешь в «хате» на верёвке… В бане краны сломаны, тазики ржавые, вода то течёт, то не течёт… Раз до тех, среди кого ты, мылись бабы – и вся «хата», и ты, стали чесаться, неистово чесаться, просить, нетерпеливо просить нужную мазь. Мазь тебе и всем дадут…

…Никто ничего никому никогда не объясняет: вызовут – ведут: а куда, а к кому, а зачем?..

Пока ведут на прогулку, на фотографию, к врачу – можно, думаешь, заблудиться; одни переходы и повороты каменно-железные… В каком-то окне мелькнёт поле, город…

Месяцы такие – передачи по тридцати кэгэ продуктов: колбасы, сгущёнки, тушёнки, яиц, батонов, шоколадов; одежды – сколько ты захочешь. Всё – с описью. Банку сгущёнки-тушёнки просишь «пупкаря» открыть или трёшь ею об пол, потом можно открыть и алюминиевой ложкой.

Стальная ложка и музыка тут сосуществовать не имеют права: стальной ложкой можно под музыку, при желании, расцарапать в потолке бетонную плиту, разогнуть в ней арматуру, вылезть в дыру на крышу, на звёзды… (Стукачей тогда, говорят, попросту не подпускали к дверям.)

Письма – по утрам в открытых конвертах.

Вечером, перед концом музыки, – вечерняя проверка: дежурный по корпусу и по двое «вертухаев» сдаю-принимаю. После этого они замок не на один, а на два оборота – «утепляют хату»…

На табло в «продоле» при двух оборотах загорается лампочка…

Ключ – огромный, самодельный, ко всем «хатам» – один…

Замки – обычные гаражные.

…«Шмоны» – то их нет по несколько дней, то они по несколько раз на дню: в «продоле» ты стоишь вместе со всеми лицом к стене или сидишь на корточках с руками за головой – а часов-то у тебя нет… Дежурный по «хате» остаётся: не имеют, якобы, права «вертухаи» во время «шмона» лазить по твоим карманам.

Но вот тебе и ночь!.. Одна, другая, третья… четвёртая, пятая, шестая… Много их тебе!

Ночь – настоящая жизнь: музыки нет, нет музыки и можно говорить нормальным голосом. Разрешены транзисторы, только без укавэ – чтоб не настроился кто в «хатах» на волну «ментовскую»…

…Страшное самое в «крытке»: «малявы» из соседней «хаты» в другую соседнюю «хату» – «дороги»…