Текст книги "Моя Джомолунгма"

Автор книги: Евгений Носов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Но сегодня Иван не задерживается у калитки. Она хлопает сразу, как только коляска к ней подъехала. Подшипники взвизгивают на мокрой ледяной дорожке двора. Нет, Иван не завернул домой. Он пробирается дальше по двору.

Стихают топоры и разговоры. Слышно только, как рывками передвигается тележка. Руки вперед, потом – журчание колесиков, и опять руки вперед...

– Одолели-таки? – наконец говорит Иван.

– Так мы же не себе. На всех и поделим.

– Помешал?.. Красоту-то какую по сараям растащите... Тараканы!

– Жильцы порешили. Больно, говорят, застил.

– Кто кому застил?.. Немцы из пушек палили – выстоял. А вы враз разделались.

– Так то немец! У него кишка тонка!

– Дурак ты, Пашка!

– Ну ладно, Иван,– говорит Никифор,– чего уж там... Пай-то свой возьмешь? Комель выделим. Как инвалиду войны.

По двору заверещали ролики Ивановой коляски.

– Чего-то он нынче...

– Небось выпимши,– говорит Никифор.– Ладно, ребята, навались, а то темнеет.

Возвращаются грачи. В криках птиц испуг и смятение. В глубине двора они видят распласта-нный тополь, теперь уже, наверно, обезглавленный. Для птиц это катастрофа. Они кружат в пустом окне, как в безбрежном океане, на дно которого рухнул их зеленый остров. Им летать еще долго. Потемнеет небо, зажгутся огни, но птицы будут все еще беспорядочно кружить над нашим домом, сталкиваясь впотьмах друг с другом. И лишь когда выбьются из сил, обездоленными беженцами улетят искать себе пристанища. Там, на чужих ветках, тревожно вздрагивая крыльями при каждом шорохе, устало задремывая и спохватываясь, будут дожидаться рассвета. И среди ночи нет-нет да и вскрикнет кто-нибудь из них отчаянным криком. А чуть засереет, снова приле-тят сюда в тайной надежде...

– Кыш, зануды! – кричит Пашка и пронзительно свистит в два пальца.

8

Я уже передвигаюсь на костылях.

Сначала я добирался до окна. Я распахивал его настежь и проводил почти все время на подо-коннике. Но из окна ничего не видно, кроме глухой кирпичной стены соседнего дома и вереницы сараев на заднем конце двора.

Стоят теплые, солнечные дни. В небе висят белые, чистые кипы облаков. Облака похожи на хлопья только что распакованной и нащипанной ваты. Уже несколько дней где-то совсем близко ворчит бульдозер, громыхают бревна и пронзительно взвизгивают гвоздями отдираемые доски. Наверно, разбирают еще один старый дом. Все это доносится сквозь кудахтанье кур на нашем дворе. Они кричат просто так, в истомном упоении теплынью.

Я радуюсь наступлению бульдозера на ветхую рухлядь и мысленно подбадриваю машину:

"Давай, давай! Кроши!"

Я соскучился по солнцу. Я видел его свет только на вершине тополя и на облаках. Когда же я стал добираться до подоконника, я мог видеть его на стене соседнего дома и сараях, на какой-то острой травке, пробившейся под забором. Но это был только свет, а не само солнце, к тому же он никогда не падал в комнату.

Рано утром солнце еще заглядывало в наш закоулок. В какие-то минуты его лучи проходили совсем близко от окна. Я ложился на подоконник и выбрасывал вперед руки. Я проделывал это много раз подряд, пока не дотрагивался до лучей кончиками пальцев. И тогда я чувствовал их прикосновение. Мне казалось, что лучи даже чуточку надавливают на пальцы. Это было моим ежедневным рукопожатием. Потом лучи начинали постепенно удаляться. Вечером они снова приближались к окну с другой стороны двора, но не так близко, как утром.

Зато солнце целый день светит в кирпичную стену соседнего дома. Этот дом тоже деревян-ный, такой же старый, как и наш, но он еще бодрится, опираясь на единственную кирпичную стену. В ней нет ни одного окна, и потому дом кажется отчужденным, повернувшимся спиной к своему соседу. Целый день на глухой кирпичной стене греются синие мухи. Так они греются десятилетиями.

Когда соседний дом наконец сломают и на его месте построят новый, его обязательно повер-нут окнами на юг. А может быть, новый дом построят даже на месте обоих.

Теперь каждый день прямо подо мной слышится ленивый, тягучий лай тромбона. Это Пашка, забаррикадировавшийся в пустой Ивановой комнате, разучивает свою черную нотную тетрадку. Иван уехал перед Майскими праздниками. Он перебрался в новый дом. У нас не любили Ивана, но его отъезд почему-то поверг жильцов в уныние. Будто это были похороны. Из форточек и коридоров, молча следили, как Иванова жена выносила вещи. Только Никифор помог погрузить-ся в автомашину.

– Ну, не поминайте лихом,– сказал дядя Ваня.

– Да чего уж... В добрый час,– пробурчал Никифор и притворил дверцу.

– Везет же людям! – говорила спустившаяся вниз Акулина Львовна.

– Бог с ним, бог с ним! – крестилась Степаниха.– Колютной был мужик. Без него спокой-нее.

В тот же вечер Пашка перетащил в Иванову комнату свой матрац и длинный черный футляр с тромбоном, похожий на детский гробик. "Мы жертвою пали в борьбе роковой..." – орал он в пустой комнате.

Вчера приходила Тоня. Она, как всегда, робко поцарапала дверь, но, войдя, быстро подбежа-ла и сунула мне мороженое.

– Ешь скорей. Еле донесла.

– Спасибо. Давай вместе.

– Ой, я свое уже съела по дороге! Совсем растопилось.

Тоня уже успела загореть. Она вся пропитана солнцем – и платье, и волосы. Она прибежала из другого мира, к которому я только по утрам мог прикасаться кончиками пальцев.

И опять я глядел на нее, забыв о своем существовании.

– Да ешь же ты! Смотри, потекло по руке.

– Откуси немножко...

– Вот чудак. Ну хорошо!

Она взяла мою руку вместе с мороженым и поднесла ко рту. Мне было радостно ее прикос-новение. Много лет сижу с ней за одной партой. Не всегда мирно. Я даже однажды грубо толкнул ее в бок за кляксу на моей тетрадке. А теперь...

– Ну, я побегу. Ботаничка велела прийти пораньше. Будем сажать деревья.

Она ушла. А я... Я больше не мог оставаться в этой комнате. Я взял костыли и запрыгал к двери. Теперь я знаю, сколько ступенек на нашей лестнице: вытянув гипсовую ногу вперед, я спустился вниз, присаживаясь на каждом порожке.

Я перебрался через три метра тени, что отбрасывал наш дом в полдень, и с наслаждением подставил спину солнцу.

Двор показался мне странно пустым и обширным. Заднюю его половину уже перекопали на грядки. В этом году дорожку еще больше подрыли с обеих сторон, и теперь она похожа на межу.

Возле своего сарайчика возится Степаниха. Она выносит колотые дрова и складывает на солнышке колодцем.

– Глянь-кось! – всплескивает она руками.– Выполз! Ну и слава богу, ну и слава богу! Погрейся, касатик, погрейся на солнышке, присядь, присядь на пенек, что ж с больной ногой стоишь-то? Экий пнище оставили! Ходи запинайся, надо сказать, чтобы выкопали корчу-то.

Я опускаюсь на тополевый пень, обкопанный с обеих сторон. Срез еще не успел потемнеть от дождя и солнца. Он тепел и шершав. Там, где древесина смыкается с корой, местами пенится пузырьками сок. Он горек и пахуч, как тополевые почки. Могучие насосы дерева еще продолжают подавать этот сок из глубины земли. Они, наверно, не знают, что тот, для кого они так стараются, распилен и расколот на полуметровые поленья, растащен по сараям. Я ощущаю тепло срезанного под корень дерева. Это вовсе не то тепло, которое исходит от нагретого солнцем мертвого полена. Оно идет откуда-то, оно схоже с теплом человеческой крови. Я почти осязаемо чувствую, как где-то в глубине земли клокочет возмущенная сила. Тополь не смирился со своей участью. Он снова будет искать дорогу к солнцу. Он ее уже ищет. Его корень пенится от натуги, упорно нащупывает лазейку к свету. Вот-вот, где-нибудь у самой земли, в грубых, слоновых складках коры, проклюнется багровая почка и радостно брызнет вверх стремительным побегом...

Надо было тебе родиться по другую сторону забора. Но ты не выбирал себе место. Ты не знаешь, какую роль играют у нас, у людей, заборы.

Я сижу на пне, отнимаю у него солнце и немножко задержу рождение нового побега. Но я тоже соскучился по солнцу! Я посижу и уйду. А может быть, он примет меня своим побегом? Когда-то Иван мечтал привить себя на эти корни. Они сильные, глубоко уходят в землю. Это наша с ними общая земля. Пусть подняли бы меня своим побегом высоковысоко над этими заборами. Я тоже хочу встречать солнце, входящее в день над чистым горизонтом.

Примечание

Повесть впервые опубликована в журнале "Наш современник" (1963, № 4), вошла в книгу "Где просыпается солнце. Повесть и рассказы" (М., Сов. писатель, 1965) и другие издания.

В названии повести отражен характерный для поэтики Е. Носова принцип видеть необычное и поэтическое в обыденном и заурядном (сравните, например, название повести о строительстве коровника "Храм Афродиты" – отсылающее читателя к греческой мифологии, к культу Афроди-ты, богини любви и плодородия). В данном случае больным, прикованным к постели подростком тополь под окном воспринимается как Джомолунгма (горная вершина в Гималаях, наивысшая точка земного шара) – символ свободы и устремления к высотам человеческого духа.

Первая рецензия на повесть была отрицательной: "Постепенно, как на негативе, опущенном в проявитель, проступают в повести черты ограниченного, мелкотравчатого мирка с его бублич-ным, самоварным, блинным благодушием, интеллектуальным убожеством... Дремучие нравы, заплесневелый быт. ...> И самое главное – не чувствуется в ней яростной, гневной боли автор-ской за людей, которые прозябают в скучном и грязноватом быту, нет в повести спасительного гнева, рождающего веру в героя. А без этого что стоит символический "Эверест"? Просто дерево, пошедшее на дрова..." (П а й н а С. Кое-что о Джомолунгме.– Лит. газ., 1964, 18 января). Рецен-зенту возражал И. Баскевич: "Нет, не уныние и меланхолию, а светлую радость и веру в человека навевает повесть Е. Носова" (Б а с к е в и ч И. Светло и мужественно.– Лит. Россия, 1964, 24 апреля). Верно истолковала замысел повести и И. Стрелкова в статье "Походка" современного рассказа" (Лит. Россия, 1971, 6 августа): "Если Носову рассказ удался, он непременно летящий, рвущийся ввысь. Пример тому "Моя Джомолунгма", где в юношеском воображении макушка тополя становится Джомолунгмой, символом человеческого устремления к прекрасному".

Откликаясь рецензией на книгу Е. Носова "Где просыпается солнце" (М., Сов. писатель, 1965), В. Астафьев писал: "Маленькая повесть "Моя Джомолунгма", рассказы... это не только лирические живописания природы, судеб и характеров... это в то же время суровый суд над всем плохим и косным, что еще таится в углах нашей жизни" (Лит. Россия, 1965, 27 августа).