Текст книги "Черный соболь"

Автор книги: Евгений Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Рождественские праздники поморы встретили в зимовье своей маленькой дружной семьей. В запасе у Аверьяна было немного солода, а Никифор хорошо умел варить пиво. Подстрелили лося, наготовили себе кушанья, и, сидя в полутемной избе, обросшие, но принарядившиеся в чистые рубахи, артельщики отмечали праздник, словно язычники в лесной избушке перед жертвенником – пылающим камельком.

Хотели было сходить в Мангазею на молебен в церковь, но раздумали: дорога не близкая, малохоженая, места глухие – оставлять зимовье опасно, и порешили не ходить.

В ночь перед рождеством Гурий вышел из избы проветриться – натопили так, что дышать нечем. Его охватила сразу сторожкая тишина. Луна стояла над лесом в густой синеватой тьме. От деревьев по снегу стлались длинные косые тени. Звезды были крупны и ярки. В южной стороне неба фиолетово-красным пламенем горело блеклое зарево. Там, за горизонтом, спасается от лютой зимней стужи солнце. Скоро и оно, набрав силу, взойдет здесь, в полярных диких местах, и почти непрерывная ночь сменится таким же непрерывным днем.

В избенке глухо шумели мужики, обсуждая свои промысловые дела. Пыжьян, узнав Гурия, вылез из своей норы, где лежал на сухом лапнике, подошел, ткнулся холодным мокрым носом в руку. Гурий склонился, приласкал пса.

И тут Гурий услышал звон. Сначала ему показалось, что это звенит в ушах от непривычной тишины. Но звон был резок и отчетлив. «Неужто мангазейские колокола названивают? – подумал Гурий. – Ведь все-таки сорок верст!»

Но он не ошибся. Звонари обеих церквей устроили рождественский благовест, и литая бронза колоколов певуче звенела на разные лады. Отсюда, издалека, казалось, будто позванивают стеклянные стаканы, когда по ним легонько чем-нибудь ударяют.

Гурий позвал артельщиков послушать. Те вышли, молча постояли, вернулись в избу и сели за стол. Гурий тоже сел. Ему было любопытно смотреть, кто каков во хмелю. Выпили немного, с маленького бочонка домоварного пива без хмеля не разгуляешься, однако малость забылись, кто стал веселее, а кто и затосковал.

На столе на деревянных тарелках – куски мяса. Глиняные глазированные кружки уже почти пусты. Посреди стола светильник освещает лица колеблющимся бледным светом. Никифор Деев возвышается над всеми, сидит прямо, глаза, черные, блестящие, улыбаются, волосы, тоже черные, жесткие, дыбятся на голове. Огромные жилистые руки, обнаженные до локтей, скрещены на выпуклой груди. Порой Никифор беспричинно смеется, и из-под усов сверкают чистые белые зубы. Герасим Гостев, всегда общительный и веселый, за чаркой вдруг погрустнел, подпер рукой подбородок, запустив короткие пальцы в кудрявую рыжеватую бороду. Глаза его подернулись влагой, отрешенный, затуманенный взгляд обращен куда-то в угол.

Аверьян был деловит. Старательно резал ножом мясо на аккуратные ломтики, словно дома в Холмогорах сел обедать. Вот-вот скажет: «Жонка! Соли мало. Где солоница?» Сдержан, строг обличьем, словно церковный настоятель, напустил на себя важность, не подступишься. Гурий, глянув на отца, чуть не прыснул со смеху, таким напыщенно-важным он ему показался.

Герасим смотрел, смотрел в угол, словно что-то силился вспомнить. Наконец вспомнил, набрал воздуха в грудь, и под низким потолком избы зазвенела песня так, что с наката посыпались песчинки.

Эх да сторона ль ты моя, вот моя сторо-о-нушка.

Сторона ль моя чужая, ой, вот чужая!

Умолк, убрал со стола руку, будто отчаявшись, помотал головой и с новой силой:

Да не сам я на тебя, вот моя сторонушка, Не сам я зашел заехал, ой, вот заехал.

Опять замолчал, перевел взгляд на Аверъяна. Тот положил нож, отодвинул тарелку, быстро отер губы, спросил полушутя:

– Не сам, говоришь? А кто же тебя приневолил?

Герасим опять упрямо помотал головой, взял выше и звонче:

Занесла-то меня, да доброго молодца, Занесла меня неволя, ой, вот неволя!

– Это, брат, врешь, – опять вплелся в паузу спокойный басок Бармина.

– Слышь, Никифор, он говорит: неволя! Видал, а? – И тут же оставил шутливый тон и стал помогать Герасиму так, что стены, казалось, задрожали.

Да неволен я был, да я, добрый молодец, Неволен я был, кручинен, ой, был кручинен.

Теперь уже присоединился к поющим Никифор, и песня зазвучала до удивительности стройно, слаженно, и голоса стали потише, но проникновенней, и в песне стало преобладать чувство, что трогает за сердце, высекает слезу и у исполнителей, и у тех, кто слушает ее.

Да никто-то, никто про мою кручинушку, Никто про нее не знает, он, вот не знает…

На улице тявкнул пес, потом снова тявкнул и залился бешеным лаем. Лай доносился то с одного места, то с другого. Оборвав пение, артельщики вскочили, выбежали из избы, огляделись – никого. Пыжьян подбежал к Аверьяну, стал тереться у ног, еще раз пролаял, повернув морду к реке.

– Кто-то был, – сказал Аверьян. – Однако студено. Пошли в избушку.

В избе после минутного раздумья Аверьян схватил полушубок, надел его, взял из-под лавки топор.

– Пойду проверю. Вы сидите тут.

– Я, батя, с тобой! – сказал Гурий, мигом собравшись.

– Тогда возьми лыжи, – сказал отец.

На лыжах они обошли кругом все зимовье, внимательно проверили загородку, где хранился коч, амбар.

Аверьян пошел тогда вдоль тропки, по которой Гурий ходил за водой к реке. И рядом с тропкой заметил свежую лыжню.

– Вот чужая лыжня, – сказал он. – От реки кто-то приходил.

Он пошел размашистым шагом к реке, Гурий – за ним. Вышли на лед. Чужая лыжня уходила к дороге. Далеко на ней Гурий заметил черную точку, движущуюся в направлении города.

– Глянь, батя. Кажись, вершник!

Отец присмотрелся, сказал:

– Сани. Кто-то наведывался в наше зимовье. Не к добру это.

2

Когда перевалило за половину января, днем стало чуть светлее. Гурий собрался в лес один, сказав отцу, что скоро вернется. Пыжьян, сопровождавший охотников, на этот раз бежал следом за Гурием. Заметив чей-нибудь след, он кидался в сторону от лыжни, увязая по брюхо в снегу, обнюхивал его и догонял Гурия. Парень шел быстро. Снег сухой, погода ясная, лыжи катились как бы сами по себе. Мороз жег лицо, щеки горели, изредка Гурий растирал их рукавицей, чтоб не обморозиться. За спиной у него мешок с самым необходимым, без чего холмогорцы в лесу и не показывались, – с сухарями, трутом и огнивом, привадой для зверя, жестяным котелком, куском вареного мяса, вяленой рыбой. За поясом – легкий охотничий топор, в левой руке, как всегда, лук, стрелы наготове в кожаном колчане-чехле. Ружья Гурий у отца не просил, рассчитывая, что оно ему не понадобится – лишняя тяжесть в пути.

Осмотрев ловушки и обновив приваду, Гурий увлекся и, чувствуя себя самостоятельным, уверенно побежал дальше в лес. Время от времени он останавливался, делал заметы на мерзлой коре.

Прошел небольшой ложок, окруженный кустарником и ольховым подлеском, выбрался в лиственничный борок, чистый, ровный, красивый. Меж лиственниц темнели ели, невысокие, но широкие, разлапистые. Стоя в сугробах, они нижними лапами опирались на снег. На ветках – тяжелые нависи. Иной раз они обрывались и хлопались вниз.

В этом-то чистом борке и заметил Гурий соболиный след, а Пыжьян взял его. След был свежий и сильно петлял. Соболь, словно заяц, путал его, и пес кидался то влево, к кустам, обходил их, то бежал вперед, то устремлялся направо и возвращался опять на то же место, откуда начинал отклоняться от прямого пути.

Дни стояли морозные. В такой холод звери обычно отсиживались в своих убежищах. Выйти поохотиться соболя, видимо, вынудил голод.

Вот он шел спокойными, ровными прыжками и слегка «троил» след, выдвигая одну из передних лап вперед. В рыхлом снегу возле лунок – небольшие выбросы снега. Потом соболь перешел на шаг, и след тянулся по сугробу ровной строчкой. Снег глубокий и рыхлый, и соболю было трудно передвигаться по нему, поэтому он иногда вскакивал на валежины, если они попадались на пути, и перебирался дальше по ним, а под деревьями выбирал места потверже, где упал с веток слежавшийся снег – кухта.

Гурий знал, что это след соболя: отец показывал ему такие следы. Но не ведал паренек, что тут шел зверь его мечты – желанный и драгоценный Черный Соболь.

Пыжьян, хватая пастью холодный воздух и все убыстряя бег, шел по следу, и Гурий едва поспевал за ним. Вот уже зверь перешел на крупные широкие прыжки, стало быть, почуял погоню. Гурий напряженно всматривался в белесоватую муть зимнего дня и, наконец, далеко впереди заметил бегущего зверя: он перемахивал с сугроба на сугроб широкими прыжками, вытянув в струнку пушистый хвост. Соболь исчез в кустах подлеска, собака нырнула за ним, обдирая о сучья бока. Гурий стал обходить кусты – сквозь них ему не продраться. И когда он вышел на другую сторону кустарника, то увидел, что Пыжьян мечется вокруг ели, подняв вверх морду, и заливается лаем.

Гурий поднял голову и заметил на ветке… белку. Лук был наготове, охотник прицелился и спустил тетиву. Но белка успела прыгнуть на соседнее дерево, и стрела пролетела мимо. Гурий, мало думая о том, что происходит, в азарте пустил еще стрелу, и пронзенная ею белка упала в снег. Гурий подобрал ее, подержал в руке и спрятал в мешок. Закинув мешок за спину, поднял стрелу и только тут сообразил: преследовали соболя, а попалась белка. Почему случилось так? Ведь по снегу бежал от собаки именно соболь! Гурий посмотрел на Пыжьяна и спросил у пса, словно тот мог ответить:

– Где же соболь, Пыжьян? Проворонили?

Пыжьян преданно посмотрел в глаза охотнику и виновато завилял хвостом.

«Ведь это же был соболь! Я видел своими, глазами! Настоящий соболь. Пыжьян потерял его след и вышел на белку. А соболь спрятался где-то поблизости. Надо поискать…»

Но тут Гурий заметил, что поднялся сильный ветер, он раскачивал деревья, с них ворохами осыпался снег. Ветер бил в лицо, трепал одежду. Стало совсем темно.

Начиналась пурга.

Гурий, растерянно озираясь, стал искать на деревьях свои метки, чтобы по ним найти обратный путь. Но тут же сообразил, что их нет и быть не могло. Увлеченный погоней за зверем, он забыл обо всем – о метках, о том, что надо запоминать обратную дорогу.

Тут уж не до соболя. Он, видимо, спрятался в свою нору. Гурий стал на лыжню, по которой пришел сюда, и пока ее не замело снегом, побежал обратно. Но в том месте, где соболь путал следы и Гурий несколько раз кидался то вправо, то влево, лыжня была сбита. Паренек остановился и стал думать, как ему выбраться к зимовью.

Он ничего не мог понять: лыжня его перекрещивалась в нескольких местах. Он остановился в совершенной растерянности. Вся надежда была теперь на собаку.

– Пыжьян! Ищи дорогу!

Пыжьян, помахав хвостом, сделал круг возле Гурия, обнюхивая следы, и пошел по сугробам напрямик. Отбежав несколько метров, он остановился, посмотрел на хозяина, повернул морду вперед, коротко пролаял и снова поглядел на охотника. Делать нечего. Гурий подошел к нему. Пыжьян вывел-таки на прямую лыжню и уверенно пошел по ней. Но шли недолго. Лыжни не стало. Ее замело снегом. А до затесок на деревьях они, видимо, еще не добрались. Гурий перестал их делать давно и теперь клял себя за неосмотрительность. Собака растерянно металась из стороны в сторону. Жилье было далеко, да и в поднявшейся завирухе Пыжьян, как видно, совсем потерял чутье…

Гурий напряженно всматривался во тьму. За плотной пеленой косо валившего снега он разглядел, что впереди размахивает тяжелыми рукавами большая ель, и подошел к ней. Ничего не оставалось, как переждать пургу под деревом. Никакая сила не способна теперь вывести его к зимовью.

У Гурия были огниво и трут, и он мог бы развести огонь, но в кромешной тьме в снегу сухие дрова найти трудно, а мерзлые ветки не загорятся. Он вырыл под елью яму, снял лыжи и сел, прислонившись спиной к дереву. Пыжьян устроился рядом, положив ему в колени голову.

3

Почти с самой осени Тосана охотился в притазовской тундре на песца, белую куропатку, иной раз – на дикого оленя. Однако в лесу, в укромных местах у него были расставлены и соболиные ловушки – кулемки, черканы и петли. Осматривать их он ездил до промежуточного стана на оленях, а там передвигался на лыжах. Жену и племянницу он оставлял в чуме у глухого тундрового озера, верстах в тридцати от реки.

Соболь попадался редко. Ненцев-охотников потеснили с добычливых мест пришлые люди, и Тосана теперь уже не чувствовал себя таким хозяином в этих местах, как бывало прежде.

Иногда он отправлялся в дальнюю дорогу к брату, который кочевал с оленьим стадом по тундре, не считая охоту прибыльным делом. Тосана возил брату подарки, убеждался, что олени его в стаде в целости-сохранности. В Мангазее после истории с Лаврушкой ненец появляться боялся. Добытых им белых куропаток и оленье мясо ездили продавать на торг женщины – Санэ и Еване.

Но жить у озера в пустынном, почти безлесном месте Тосане надоело, да и пастбища оскудели, и он решил откочевать поближе к реке, в лес, на соболиные места – к своим ловушкам. Сезон добычи соболя был на исходе. К концу января у зверей на шкурках начнет появляться потертость остиnote 28Note28
  Ость – тонкая длинная щетинка.


[Закрыть] на боках и лопатках, а в феврале, как говорят охотники-соболятники, волос на шкурке сделается неживым – потеряет блеск и пышность. В марте придет время весенней линьки.

Переезд на новое место – дело привычное, вся жизнь в кочевках. Санэ и Еване сложили на нарты чум, Тосана крепко увязал его. Погрузили утварь и провизию, и вот уж санный поезд из трех упряжек, по три оленя в каждой, мчится по снегу, ныряя в ложбины и поднимаясь на угоры, летит птицей, без пути, без дороги, меж кустов, меж деревьев, над закованными в лед водоемами, рассекая полозьями пушистый снег. Олени застоялись, давно не были в упряжке и чуть не одичали, живя на свободе, на подножном корме. Готовясь к отъезду, Тосана с трудом отыскал и собрал их с помощью Нука.

Место для нового становища Тосана выбрал на опушке леса. К лесу примыкала обширная поляна, на которой, как он знал, под снегом был ягель и олени могли пастись поблизости.

Опять поставили чум, Санэ принялась хлопотать по хозяйству, а Тосана пустил оленей пастись и стал готовиться к выходу в лес, на соболиные тропы.

Безлюдная до этого поляна ожила. На краю ее дымил макоданомnote 29Note29
  Макодан – дымовое отверстие в верхней части чума.


[Закрыть] чум, посредине бродили олени, доставая себе из-под снега копытами корм. Пес Нук сидел у входа в жилище, ожидая, когда хозяин даст ему сушеной рыбы или мяса. Тот, однако, кормить пса не спешил.

Закончив приготовления, Тосана вышел из чума, посмотрел на небо и покачал головой:

– В лес идти не придется. Хадnote 30Note30
  Хад – пурга.


[Закрыть] будет.

– Такое небо ясное – и хад? – удивилась Еване, набирая в ведро снег:

– Ясное? Ну нет. Смотри на запад. Небо потемнело. Тучи идут. Надо запасти побольше дров. Придется в чуме долго сидеть. – Тосана, взяв топор, стал на лыжи и пошел собирать сушняк.

Едва он успел наносить дров, как сразу потемнело, поднялся ветер и повалил снег. Олени сбились в кучу недалеко от чума, под защитой кустарника. Нук залег у входа в вырытую для него нору. Семья, наглухо закрыв вход в чум, стала пережидать непогоду у огня.

* * *

– Гури-и-и-ий! – во весь голос, кричал Аверьян, отойдя от зимовья на несколько шагов, чтобы не заблудиться в такой кутерьме. – Гури-и-и-й!

Но разве перекричишь вой ветра? Метель нависла над землей. Сквозь плотную стену летящего снега никакой звук не пробьется! А его голос и вовсе увязал в непогоде в нескольких шагах.

Аверьян, прикрываясь полой полушубка, на ощупь сыпал на полку пищального замка порох. Ветер тут же сдувал его. Наконец сумел взвести курок. От кремня вспыхнула искра, пищаль грохнула, сильно ударив прикладом в плечо.

Опять закричал:

– Гури-и-и-й! Сюда-а-а-а! Гури-и-и-й!

Снова зарядил пищаль, снова выстрелил. Подошел Герасим со своим ружьем.

– Давай разом палить. Слышнее будет.

Дали залп и принялись кричать вдвоем. Вскоре к ним присоединился и Никифор. Кричали долго, пока не охрипли. Потом стреляли еще и вернулись в зимовье, с трудом пробившись на слабый свет оконца сквозь навись пурги.

Тьма – хоть глаза коли. Шум, свист ветра, разбойничий треск в лесу – то падали сухостойные деревья.

– Ну и падера!note 31Note31
  Падера – лютая непогода (поморск.).


[Закрыть] Аверьян, не снимая полушубка, облокотился о стол и закручинился:

– Пропадет парень! Ой, пропадет!.. – с тоской сказал он. – Эта падера, знать, не на одни сутки. Огня ему не развести – задует, завалит снегом. Один выход – отсиживаться где-нибудь под деревом. Не дай бог, уснет! Тогда замерз… И искать не пойдешь. Ни зги не видать. Сам заплутаешь в трех шагах от избы. Вот ведь напасть какая!

– Может, к утру кончится, – стал успокаивать Бармина Гостев. – Пересидит Гурий где-нибудь под елкой и вернется завтра. Он ведь с собакой. Пыжьян поможет отыскать зимовье.

– На пса надежда худая. Белку не сыщет, пока носом не ткнется. Молод и глуповат Пыжьян. Следы все замело. Если и развиднеется и падера пройдет, все равно дорогу не сыщут! – говорил Аверьян, неподвижно уставясь на желтоватый огонь сальника. – Эх, пошто я его отпустил? Хоть локти кусай…

– Искать будем с утра, – сказал Никифор.

– Придется искать. Сам не выберется: места незнакомые, молод парень, неопытен.

– Может, факел запалить, а? – пришло в голову Герасиму. – Смолы у нас, надо быть, в подполье есть малость. Куделя от конопатки оставалась.

– Давай факел, – обрадовался Аверьян.

Слазили в подпол, достали застывшую смолу, разогрели ее на горячем камельке и пропитали пеньковый факел на длинном шесте. Зажгли, привязали к верхушке молодой лиственницы. Факел горел недолго – пламя его пометалось из стороны в сторону и угасло.

Гурий не пришел. Да и выйти из леса при такой погоде мудрено. Всю ночь Аверьян выходил на улицу, звал. Изредка стрелял, не жалея драгоценных зарядов. Все напрасно…

4

Гурий сидел в полной темноте, даже рук своих не видел, когда подносил к лицу. Ель и снег, лежащий у ее подножия, защищали от ветра. Пыжьян, свернувшись, прижался своим боком к хозяину. Их обоих стало заносить снегом. Сначала было тепло, но потом холод сквозь полушубок стал пробираться к телу. И ноги в оленьих пимах начали зябнуть. Гурий часто делал резкие движения руками, тревожа пса. Тот вскакивал, а потом ложился снова. Ель раскачивалась и поскрипывала. Ветер гудел по лесу, снег валил валом.

Гурий закрыл глаза, крепко завязав наушники треуха. Стало вдруг теплее. Ему чудилась запутанная лыжня, соболь с вытянутым хвостом, передвигавшийся крупными прыжками. Потом – белка на дереве. Дерево почему-то было голубым, а белка огненно-красной. Под деревом, кружа и задрав морду, лаял Пыжьян…

Гурий вздрогнул и открыл глаза: мрак. Пыжьян не лаял, лежал рядом, чутко прислушиваясь к вою пурги.

«Задремал, – подумал Гурий. – А спать нельзя. Мигом замерзнешь! Рассказывают: когда в снегу человек засыпает, ему становится тепло. А на самом деле очень холодно, человек во сне может превратиться в льдину. Нельзя спать. Надо держаться!»

Холод опять стал пробираться, к телу. А подниматься нельзя. Нельзя ни ходить, ни прыгать, чтобы согреться: ветер прошьет насквозь, набьет под полы полушубка снега, будет еще хуже. Лучше уже сидеть.

Сколько времени прошло? Может, сейчас ночь, а может, утро? Кто знает… Кругом темнота. Надо двигать руками. Гурий сделал несколько резких взмахов, похлопал рукавицами, пошевелил ногами. Пыжьян заворочался, сел. Раскачивающиеся ветки дерева царапали ему морду. Он опять лег. Собаке что! Свернется в клубок и может под снегом спать сколько угодно.

Почувствовав голод, Гурий развязал мешок, нащупал сухари, мясо. За мерзлый хвост вытащил вяленую рыбину, сунул Пыжьяну. Тот жадно принялся есть. Гурий подкрепился, положил мешок себе в колени.

Снова стала одолевать дрема. Усилием воли он гнал ее прочь и то закрывал глаза, то, спохватившись, открывал их, глядя во тьму и ничего не видя.

Вроде бы вьюга поутихла. Кажется, стало светлее? Может, уже утро?

Но нет, это только кажется.

Как было бы хорошо сидеть сейчас в избушке! В печке пылают дрова, сухо и тепло. Герасим рассказывает свои бывальщины… Гурий с тоской думал об отце, о том, что он там, наверное, беспокоится: не дождался сына из лесу. Может быть, его ищут в потемках?

Нет, вряд ли. В лесу – хоть глаз коли. Сидит, верно, отец в избе и печалится. И весточки ему не подашь. В путь отправиться нельзя. Да и в какой стороне зимовье – неведомо. Вот беда!

Пыжьян тихонько заскулил. Но тотчас, словно спохватившись, умолк и виновато ткнулся мордой в бок Гурия. И псу тоскливо.

А спать так хочется! Пурга убаюкивает. Шумит однотонно, скучно. Слышно, как поскрипывают раскачиваемые ветром деревья…

* * *

Пурга пробушевала всю эту и следующую ночь и улеглась. Тосана откинул полог чума и вышел.

Небо было чистым, только вдали, у горизонта, дотаивали остатки снеговых туч. Серый без солнца день надвигался неторопливо и однообразно. На чум с той стороны, откуда дул ветер, навалило целый сугроб снега, шкуры провисли. Тосана стал сгребать снег. Потом он закинул за спину мешок, взял древнюю фузеюnote 32Note32
  Фузея – кремневое ружье.


[Закрыть], стал на лыжи и позвал Нука.

Еване выглянула из чума. Лицо темное от копоти очага, глаза светятся любопытством.

– Ты в лес пошел? Возьми меня!

– Снег рыхлый, тяжело ходить. Сиди в чуме. Завтра пойдешь. Пусть снег слежится.

– А тебе ведь тоже тяжело по рыхлому снегу.

– Я привык. Смотри за олешками.

– Ладно, буду следить, – отозвалась Еване и, проводив Тосану, скрылась в чуме.

Тосана шел и думал о том, что во время пурги звери наголодались в своих норах и теперь будут рыскать по лесу в поисках пищи. А ловушки замело снегом, и их не видно. Надо расчистить.

Он углубился в лес и по меткам на деревьях стал разыскивать свои ловушки. Они были пусты. Тосана хмурился, собирал мелкие морщины на лбу, что-то бормотал и недовольно кряхтел, склоняясь над ними. В одной кулемке он увидел куницу, попавшую, как видно, еще до пурги. Зверь был прижат давком, заметен снегом. Тосана отряхнул куницу и спрятал в мешок. Потом поставил насторожку.

«Начало есть», – подумал Тосана.

Нук, увязая по брюхо, шел за ним следом по лыжне. Но вот пес увидел след горностая и, оставив лыжню, пошел по нему. Тосана двинулся за собакой. Шли долго. Потом след потерялся. Горностай, видимо, скрылся в сугробе, где у него был проделан ход. Нук растерянно кружил на месте, но снег обвалился и закрыл лаз в нору. Тосана пошел дальше.

Но вот Нук остановился, насторожил уши. Из леса доносился собачий лай. Этот лай, с завыванием, тоскливый, призывный, услышал и Тосана. Он удивленно покачал головой: «Так собаки лают, чуя беду», – и повернул в сторону, откуда слышался голос собаки.

Когда Тосана подошел к Гурию, тот уже беспомощно ворочался в снегу, пытаясь встать на ноги. Но встать не мог, поднимался только на четвереньки, а руки увязали в снегу. Весь он был словно вывалян. Лицо осунувшееся, с нездоровым, каким-то желтоватым румянцем.

Ноги он поморозил, они отказали: едва сделал несколько шагов от ели, под которой пережидал пургу.

Тосана склонился над Гурием. Тот уже терял сознание. Пыжьян перестал лаять. Он сидел на задних лапах, жадно хватая снег.

– Эй, парень! Откуда тут взялся? Отчего встать не можешь? А ну-ка…

Тосана осторожно потер лицо Гурия меховой рукавицей. Тот открыл глаза и посмотрел непонимающе на склонившегося над ним нерусского человека.

– Вставай, вставай! – Тосана пытался помочь парню, но, видя, что это бесполезно, снял с него лыжи, взвалил на них Гурия и потащил под ближайшую ель. Принес сухих сучьев и разжег костер. Пока огонь разгорался, Тосана нарубил веток и устроил из них удобное ложе. Гурий снова потерял сознание.

– Вот беда! Шибко обмерз парень. Чум далеко. Совсем пропадет русский… Надо тащить его в чум…

Гурий пришел в себя. Живительное тепло вернуло ему память. Он стащил рукавицы и протянул руки к огню.

– Не так близко! – предостерег Тосана. – Руки, видать, тоже обморозил. Нельзя сразу к огню. Откуда ты? Как в лесу оказался?

– Пошел ловушки смотреть… Пурга началась… Сел под ель, сидел долго, пока не прошла падера… А как прошла – из-под ели выбрался, а идти не могу. Ноги не слушаются, – тихо рассказывал Гурий. – Как попасть в зимовье? Оно там! – он показал рукой. – У самой реки.

– Река там! – ненец махнул рукой в противоположную сторону. – Неверно указываешь. Совсем ты заплутал. Снимем тобоки, ноги посмотрим…

Гурий морщился и охал, пока ненец со всеми предосторожностями стягивал с него пимы. Ступни у парня побелели, пальцы почти не шевелились.

– Шибко плохо, – покачал головой Тосана. – Долго, видать, сидел. Тобоки насквозь промерзли. Примерь мои, может, подойдут?

Пимы Тосаны пришлись Гурию впору. Ненец погрел у огня его обувь и надел:

– Потащу тебя в чум. Там отойдешь. Жонка вылечит ноги. Она знает как…

– Домой бы надо. Отец беспокоится…

– Где дом искать? Я не знаю, ты не знаешь. Потом найдем. Поправишься

– и найдем… Отец не умрет от тоски. Живой, однако, будет. Я на олешках съезжу, найду зимовье…

Тосана вынул из своего мешка сыромятный ремешок и, продев его в дырочки в носках лыж Гурия, связал их. Положил на лыжи несколько еловых лап.

– Ложись!

Стал на свои лыжи и потянул за собой салазки. Собаки бежали следом. Пыжьян нет-нет да и подбегал к Гурию, пытался лизнуть его в лицо.