Текст книги "Когда отцветают травы"

Автор книги: Евгений Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

НА СЕВЕРНОЙ ДОРОГЕ

Пассажирский поезд остановился на станции Берёзкино. Проводник восьмого вагона Василий Лукич Нестерков, плотный, низкорослый, с морщинистым скуластым лицом, не выражающим ничего, кроме равнодушия и усталой сонливости, сошел с подножки на утоптанный снег и, светя фонарем, стал проверять билеты новых пассажиров. Пассажиров было немного: женщина, закутанная в черную шаль, девушка в пальто с рыжим воротником и в вязаной шапочке да двое мужчин. Василий Лукич мельком взглянул на них и пропустил в вагон: у всех пассажиров билеты были в порядке.

Потом Нестерков взял ведро и отправился за кипятком. На пути к кипятильнику бросил беглый взгляд на здание вокзала, неярко освещенное уличными фонарями. Вокзал был деревянный, с замысловатыми башенками и островерхой крышей, устремленной в звездное небо. Раньше на его месте стоял простой бревенчатый дом, внутри которого было неуютно и почти всегда грязно.

По этой ветке Нестерков ездил уже много лет и привык к станции Березкино так же, как ко всем остальным станциям. Но с этим вокзалом и здешними местами у него было связано немало воспоминаний. Старый вокзал строили в тридцать шестом году, и Василий, тогда еще молодой и крепкий парень, работал на строительстве плотником.

Здесь, в двадцати километрах от станции находилась деревня Кукушкино, где Нестерков родился и вырос и где осталась у него прежняя жена, с которой он разошелся лет пятнадцать тому назад.

Став железнодорожным рабочим, Василий начал частенько выпивать и за выпивкой свёл знакомство с бойкой стрелочницей Любкой Гуськовой. Знакомство превратилось в увлечение, увлечение – в связь. Любка – разбитная, смешливая, синеглазая, сумела быстро завладеть сердцем молодого парня. Случилось это как-то неожиданно, в угаре дружеской пирушки, а потом, сравнивая стрелочницу с Настасьей, тихой и скромной деревенской женщиной, Василий решил, что ошибся в выборе жены. Всё чаще и чаще он оставался ночевать на станции, все реже и реже приносил семье деньги. Однажды, поспорив с женой после очередного кутежа, Василий махнул рукой и, уйдя осенней ночью к Гуськовой, остался у неё навсегда.

Он не думал о том, правильно или неправильно поступил. Жизнь казалась ему такой легкой и удачливой, что даже судьба только что родившейся дочери в то время не занимала его мыслей.

У Настасьи был твердый характер. Она не пришла за ним, сама подала заявление о разводе.

Шли годы. Нестерков работал путевым рабочим, потом стрелочником, сцепщиком, переменил еще несколько профессий и наконец стал проводником в пассажирских вагонах. В этой должности он остался, как чувствовал и сам, на всю жизнь, до старости. У Любки Гуськовой, его второй жены, оказался капризный, своенравный и крутой характер, она, как выражался Василий, «калила» его за малейшую провинность и посматривала, как бы он не ушел к старой жене в Кукушкино. Василий сначала возмущался, несколько раз порывался вернуться к Настасье, но потом смирился и с равнодушной покорностью стал тянуть супружескую лямку.

Детей от Любки у Нестеркова не было. Некоторое время он высылал Настасье с дочкой часть заработка, и тем заботы кончались.

Приближалась старость. Василий стал забывать о Настасье, о своей молодости. Если раньше он еще подумывал о том, чтобы навестить Настасью, посмотреть, как она живет, то теперь и думать перестал об этом. Она, конечно, его не примет. И всё-таки иногда, проезжая Берёзкино, Василий невольно вспоминал былое.

Василий Лукич налил в ведро кипятку и вернулся в вагон.

Дежурный по вокзалу ударил в колокол. Морозную тишину февральского вечера прорезал свисток главного кондуктора, чугунная глотка паровоза рявкнула гудком, и, погромыхивая, поезд двинулся дальше.

Василий заглянул в отопительное отделение, добавил в топку угля, пошуровал кочергой и, проверив, плотно ли заперта входная дверь, вернулся в вагон. Мимо него прошел молоденький сержант с папиросой в зубах и полотенцем, торчащим из кармана. В проходе у окна стояла девушка в коричневом платье, закрытых туфлях с меховой оторочкой и с длинной, ниже пояса косой. Стоя спиной к проходу, она царапала ногтем заиндевевшее окно.

Василий прошел в другой конец вагона, по привычке и по долгу службы поворчал на курильщиков, набросавших на пол бумажки и окурки и, взяв веник, стал подметать вагон. Когда он добрался до середины, женщина-пассажирка спросила:

– Товарищ проводник, у вас нет чаю?

– Чаю? Нет. А кипяток в бачке, – ответил Василий, подняв голову, – можете… – и осекся. На измятом и сером лице его появилось выражение крайней растерянности: перед ним сидела Настасья. Он узнал ее сразу, хотя не видел уже давно, и она, конечно, изменилась.

Настасья тоже удивилась, некоторое время молчала, рассматривая своего бывшего мужа с изумлением и любопытством. Потом полуприкрыла глаза ресницами и сказала тихо:

– Здравствуй, Василий. Как живешь?

Он уронил веник, поправил ремень на черной рабочей гимнастерке и переступил с ноги на ногу, скрипнув клееными калошами:

– Ничего живу. Работаю вот…

Не зная, продолжать ему подметать пол или нет, посмотрел на Настасью еще раз. Он примечал, как она одета, как выглядит, сильно ли постарела. Увидел на щеке возле уха родинку и вспомнил, как когда-то подшучивал над ней: мол, родинка не на месте. А она отвечала, что это к счастью. «К счастью!.. Счастлива ли она?»

Он достал папиросу и, взяв ее не тем концом в рот, ощутил неприятную горечь табака. Повернул папиросу и из-под полуприкрытых век стал пристально разглядывать бывшую жену. Он был поражен тем, как внешне изменилась Настасья. Это была уже не та тонкая, всегда утомленная работой и хлопотами по дому застенчивая женщина. Взгляд его упал на ее руки. Раньше они были какие-то неуверенные, черные от загара и трещинок, прорезавших кожу, а теперь – сильные, смугловатые – они спокойно и деловито лежали на коленях. Ему даже стало неприятно, что у нее такие красивые чистые руки.

Он, пожалуй, хотел бы видеть ее старой, сломленной жизнью, внешне непривлекательной. Но перед ним сидела красивая, солидная женщина. Глаза ее смотрели не испуганно и наивно, как раньше, а смело и прямо.

Сложны и противоречивы были чувства, охватившие Василия в эти минуты. Были ведь когда-то зоревые, тёплые вечера, было рождение первого чувства к этой женщине, первые робкие поцелуи и бесконечное хожденье по росистым тропкам… И вот всё это ушло. Навсегда.

А Настасья смотрела всё так же задумчиво. Она вспоминала годы, прожитые вместе с этим, человеком, теперь уже старым, неуклюжим и, наверное, ворчливым.

…Он ушел той осенней, мутной от дождя ночью к другой женщине. Настя осталась одна в избе, вдруг опустевшей, и заплакала жгучими, горькими слезами, как плачут все женщины в сильном горе. Испуганная ее рыданиями, проснулась дочь. Мать склонилась над некрашеной деревянной кроваткой и, роняя слезы, стала успокаивать ребенка. Она не спала всю ночь и даже не заметила, как погасла лампа, в которой кончился керосин.

Василий в деревне больше не показывался. Любила ли она его? Да, любила, пока он был таким, каким она знала его до женитьбы. Разве она могла думать, что он так поступит? И когда это произошло, теплившийся в сердце Настасьи огонек любви был захлестнут холодной волной отчуждения. Так гаснет костёр, залитый внезапным ливнем, и ничего от него не остаётся, кроме обугленных головней, да тонкой струйки едкого до слёз дыма…

Она слышала от соседок много рассказов о том, как покинутые жены бегали следом за беспутными мужьями, терпели унижения, даже побои и немногим из них удалось вернуть семье сомнительное, неустойчивое благополучие. Она бросила в огонь фотографии Василия и навсегда порвала с ним.

Началась другая жизнь, без мужа, без хозяина, без отца. Женщины, испытавшие такую жизнь, хорошо знают ей цену. В такой жизни надо делать всё за двоих – трудиться, уметь, и если не умеешь, то всё же находить в себе силы, чтобы выполнять по хозяйству и то, что должен делать мужчина, надо за двоих любить, растить и учить детей.

Настасья нашла в себе силы и стала счастливой и без мужа… Вспомнилась ей звездная февральская ночь, легкие санки и в санках – она; вместе с председателем сельсовета едет на встречу с избирателями. Морозный воздух обжигает щеки, и она чувствует себя помолодевшей. Огонек агитпункта, видимый вдалеке, зовет к себе и кажется огоньком, освещающим ей путь в одиночестве.

Когда Настасью избрали депутатом районного Совета, она не сразу поняла, зачем люди избрали именно ее. Ей ответили: «За твой труд, Настя, за любовь к работе. Трудись, у тебя всё впереди, вся жизнь!»

«Какая жизнь без мужа! – посмеивались недоброжелатели – соломенная вдова!» – «Такому мужу грош цена!» – возражали другие.

Подрастала дочь. Наступил день, когда Люся, без умолку рассказывая матери о впечатлениях, будораживших ее детский ум, первый раз вернулась из школы. А потом к ним стал заходить учитель Егор Кузьмич. Он приходил веселый, русоволосый, совсем еще молодой, пил чай, которым угощала Настасья, и давал советы, как надо воспитывать Люсю. Настасья слушала его, смотрела грустными глазами и ей хотелось, чтобы он приходил чаще. Но как сказать ему об этом? Как сказать, что у нее много нерастраченной нежности и любви?

Не чувствуя изменений, происходивших в ней, она была убеждена, что между нею и учителем лежит глубокая пропасть в знаниях, в жизненном опыте, может быть, в характерах, преодолеть которую, казалось, невозможно. Он молод и ничем не связан, на руках у нее дочь от мужа, который ее бросил. Она не замечала, что Егор Кузьмич украдкой смотрит на нее, не замечала, что иногда, придя на ферму, он смущается и прикрывает смущение нарочитой говорливостью.

Но однажды, в октябрьский праздник, Егор Кузьмич взял ее руку в свою, посмотрел так, что она сначала растерялась. Он сказал ей тогда о своей любви, и она заплакала от внезапно нахлынувших чувств. Он ее утешал, а потом они долго бродили по улице, скованной первым осенним заморозком, о чем-то говорили, и тогда она почувствовала радость большого, настоящего счастья. Это счастье поселилось в ее доме и теперь уже навсегда.

Егор Кузьмич однажды сказал: «Хочешь, я буду тебя учить?» «Еще бы!» – ответила она и стала учиться. И когда Настю избрали председателем сельсовета, она знала, что в том, что люди доверили ей такую работу, есть доля усилий Егора Кузьмича: ведь он помог ей получить знания!

Счастье окрылило Настю. Она с самозабвением училась, работала, хотела наверстать всё, что упустила раньше, и во всем чувствовала постоянную поддержку и помощь мужа.

Все эти воспоминания пронеслись в голове Насти в несколько мгновений. Она подняла голову и увидела, что Василий по-прежнему стоит рядом и, щуря глаза от папиросного дыма, смотрит на нее.

– Ты другого нашла? Лучше?

– А как же! – горячо воскликнула Настасья.

Василий смешно зачмокал губами, потягивая папиросу:

– Кто же он?

– Тебе ведь все равно.

Настасья достала сумку и стала рыться в ней, что-то отыскивая. Василий, поняв, что разговор окончен и делать ему здесь нечего, принялся мести небрежно и поспешно. Потом он ушел к себе, в служебное купе, и с минуту стоял там, удивляясь этой встрече. Ему стало грустно и как-то не по себе. Он потрогал чайник, стоявший на столике и накрытый одеялом. Чайник был тёплый. Он налил стакан чаю, положил рядом с ним на поднос два пакетика рафинада, помедлил, подумал, но потом все-таки понес.

Настасья приняла чай, сухо поблагодарила. Он постоял, опершись рукой о среднюю полку, с которой свисала чья-то нога. Пассажир заворочался и ударил его ногой. Василий отдернул руку, и в этот миг в купе проскользнула девушка в коричневом платье. Она села рядом с Настасьей.

Василий потер пальцем висок и, спохватившись, побежал за вторым стаканом чаю.

Люся, очень похожая на Настасью в юности, тоже приняла чай, тоже поблагодарила и, разговаривая с матерью, стала размачивать в стакане домашнее печенье. Василий почувствовал легкое головокружение и беспомощно опустился на соседнее сиденье. Он не сводил глаз с дочери, а та, не обращая на проводника ни малейшего внимания, говорила Настасье, что скоро им выходить и, наверное, их встретит какая-то Ираида Васильевна.

Василий несколько успокоился. Сердце стало биться ровнее. Он тихо позвал:

– Люся!

Девушка быстро обернулась.

– Вы разве знаете меня?

– Знаю, – сказал он, чувствуя, как к горлу подкатывается комок, – как не знать! Он хотел сказать, что она его дочь, но Настасья бросила строгий запрещающий взгляд, и он ничего не сказал, подумав, что теперь ничего изменить не может.

– Наверное, интересно работать проводником? – приветливо спросила Люся, глядя на него ясными Настасьиными глазами. – Всё время разные люди, новые знакомства, новые места – станции, города… Вы часто бываете в Москве?

«Боже мой, какая у меня дочь! Какая дочь!» – с горечью подумал он. Голос его стал глухим и, как ему показалось, чужим:

– Не знаю, как вам и сказать… не особо интересно. Хлопотливо. А в Москве бываю…

Он хотел предложить Люсе поехать с ним до Москвы, хотел пообещать купить там хорошие подарки, показать столицу, но понимая, что это неосуществимо, промолчал, и только смотрел, смотрел…

Они кончили пить чай. Настасья деловито положила на поднос мелочь. Василий покраснел и ссыпал монеты на столик.

Когда он ушел, Люся спросила:

– Мама, разве этот проводник тебе знаком? Он всё время смотрел на меня, будто что-то потерял. Странный какой то.

Мать ничего не ответила

Узнав, что Настасья выходит через две остановки, Василий засуетился. Он решил сделать дочери подарок и стал рыться в своих пожитках. Ничего не находя, он совершенно расстроился. Под руку попадались то нестираное полотенце, то сверток с колбасой, то бритвенный прибор – всё не то, что было нужно. Он сел и стал соображать. Но тут поезд подошел к станции, и Василий побежал встречать пассажиров, а когда вернулся, то вспомнил, что на верхней полке, среди кип постельного белья у него припрятан пуховый платок, купленный в Москве для знакомых. Он очень обрадовался и понес платок дочери.

Люся дремала, прислонившись к переборке. Он осторожно положил сверток рядом с нею, но его перехватила Настасья.

– Зачем? Убери – прошептала она, и взгляд ее стал совсем чужим.

Наклонившись, Василий умоляюще зашептал:

– Настя, ведь подарок не тебе…

Он не договорил: Настасья закрыла рот Василия рукой, тотчас отдернув ее.

Он положил платок и, не оглядываясь, ушел.

…Станция Дубки Районный центр. Василий снова вышел встречать пассажиров. Мимо него, спустившись с подножки, опять прошла женщина в черной шали, а с ней девушка в пальто с рыжим воротником и в вязаной шапочке. Он сделал несколько шагов им вслед, светя тусклым фонарем в темноту. Они ушли, ни разу не оглянувшись, хотя он этого ждал, и скрип снега под их ногами скоро совсем не стал слышен.

Опять дежурный ударил в колокол, «главный» пронзительно просвистел, паровоз привычно и миролюбиво прогудел, и Василий покрепче ухватился за поручень, чтобы не упасть от толчка вагона. Он все еще смотрел в ту сторону, куда ушли мать и дочь.

Одинокий, усталый, озябший Василий вернулся в вагон. К нему подошел заспанный усатый пассажир.

– Товарищ проводник, – сказал он, тыча ему в руки свёрток. – Это велели передать вам. Какая-то женщина. Она здесь выходила.

И, видя, что Василий не понимает его, повторил:

– Совершенно верно. Велели передать проводнику. Возьмите же!

Василий медленно принял сверток и ушел к себе. В служебном купе вдруг погас свет. На улице блеснула огнями будка стрелочника. По стеклу, слегка заиндевевшему, пробежала тень семафора. Василий стоял в темном купе, глядел в темноту зимней ночи, ничего не видя, держа в руках сверток.

ВРЕМЯ СПЛАВА

Снег таял быстро, и сплавная река Хмелевка всё больше напитывала водой серый ноздреватый лед. Сплавщики следили за нею и выжидали удобный момент для сброса древесины в воду.

Лесопункт Хмельники приткнулся к реке в ее нижнем течении, где разлив бывал особенно широк, и поэтому сплав тут начинался позже, чем в верховьях. Там вода убывала быстро, и со сбросом бревен торопились и в Марьине, и в Родниках, и в Осиноватом.

Начальник лесопункта Тимофей Тимофеевич Кондаков часто выходил к реке, подолгу глядел на лёд, на берега с громоздкими штабелями, уложенными за долгую зиму.

В эти дни единственным средством связи Кондакова с внешним миром был телефон да радиостанция. Ни пеший, ни конный не могли по распутице добраться до поселка. Уполномоченный по сплаву, леспромхозовский инженер по технике безопасности Снетков прибыл сюда еще по санному пути с запасом белья и сигарет и отсиживался в Хмельниках до конца сплава.

По телефону, который скрежетал на всю контору, Кондаков вызывал верхние лесопункты и, получив обстоятельную информацию о поведении реки, ожидал звонка директора. Директор леспромхоза Перминов каждое утро гудел в трубку:

– Здравствуй, Кондаков! Как дела?

Кондаков прикрывал рукой микрофон, словно опасаясь рассыпать звуки собственного голоса, и в ответ тоже гудел:

– Вода прибывает мало. Через недельку, если погода не изменится, думаю, начнем.

– Ты очумел! – возмущался Перминов. – Ты хочешь сорвать мне сплав? Разбирай штабеля!

– Рано, товарищ директор. Время придет – не упустим. Вот и товарищ Снетков тоже знает обстановку.

– Давай Снеткова!

Кондаков подмигивал уполномоченному и совал ему теплую трубку:

– Проинформируй начальство.

Снетков говорил спокойно, обстоятельно:

– Уровень воды метр двадцать. Подвижки льда нет. В лесу снегу по пояс. Видимо, надо подождать.

– Спелись вы там с Кондаковым. Ну, смотрите! – предостерегал директор, и голос его обрывался.

Снетков – приземистый, толстый человек с румяным лицом и холодными голубыми глазами, совал руки в карманы плаща и, открывая дверь, бросал на ходу:

– Пошел питаться.

Он открывал дверь, толкая ее боком, и закрывал с другой стороны ударом ноги: лень было вынимать руки из карманов.

Кондаков вставал из-за стола, – высокий, чуть ли не под самый потолок, с крупным лицом, большерукий, – медвежьей поступью шел в бухгалтерию, а потом тоже отправлялся завтракать.

Тимофей Тимофеевич прожил в Хмельниках больше тридцати лет. Со времени организации лесопункта он не расставался с этим поселком, домишки которого выбежали из дремучего леса и остановились на берегу, как бы боясь замочить в воде ноги. Начинал Кондаков вальщиком леса с лучковкой, а потом орудовал бензомоторной пилой. На его глазах друг друга сменяли сезонные лошадки с волокушами и подсанками, трелёвочные, гусеничные тракторы и автомобили. Менялась и технология: от сквозных бригад переходили к комплексным, потом освоили и забыли цикличный метод, а нынче лесорубы валили и раскряжевывали сосны и ели малыми комплексными бригадами. Одно, устарев, уходило в прошлое, другое являлось на смену, и за всем Тимофей Тимофеевич успевал.

В Хмельниках Кондаков женился на Тасе Ивушкиной – красивой черноглазой обрубщице сучьев, приехавшей из-под Новгорода. Построил добротный дом с резными наличниками и жестяным петухом на коньке, вырастил шестерых сыновей. Сыновья выучились и разъехались по белу свету. Осталась одна дочурка, школьница Людмила.

У порога Тимофей Тимофеевич старательно вытер ноги о половичок, разделся и пригладил широкой пятерней рыжеватые волосы. Людмила собиралась в школу. У дочери – русая толстая коса, серые, как у отца, спокойные глаза. Дожевывая что-то, она торопливо сунула в портфель книжки и побежала. Отец загрохотал вдогонку:

– А харчи-то забыла! Эй, Людка!

Людмила возвратилась из сеней, схватила свёрток с завтраком и исчезла.

Из комнаты выплыла Таисья Никаноровна, неизменная любовь Кондакова, его жена и хозяйка. Маленькая, ладная, в цветном халатике, еще довольно миловидная, она несла сковороду с глазуньей. На сковороде по-гусиному зло шипело сало. Кондаков кивнул в сторону только что убежавшей дочери:

– Рассеянная! Вся в тебя.

Звонкий голос жены тотчас заполнил квартиру:

– Вся в меня? А не в тебя ли? Ты сам такой рассеянный, такой непутевый, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Что, неправда? Папиросы оставил на тумбочке. Там, поди, стрелял у своих конторских? Платочек тебе приготовила – забыл. Нос кулаком утирал? Умывался – мыло в таз уронил. Курам ячменя не насыпал! Что, неправда? И дверь не закрыл. Кот – на стол и в кринку с молоком. Испоганил молоко. Вот ты какой рассеянный. А еще говоришь…

Тимофей Тимофеевич замахал руками с виноватой улыбкой:

– Ну, ладно. Высказалась?

– Высказалась.

Таисья Никаноровна налила стакан чаю. Он был густой и крепкий, и в нем золотисто поблескивала ложечка.

– А в магазине кофты продавали пуховые. Купил бы! Мне страсть как нравятся! – Таисья Никаноровна пододвинула мужу вазу с вареньем.

– Мне недосуг. Купи сама.

– Придется самой. Да и что ты в покупках смыслишь? Туфли принес на номер больше, обменять пришлось. Духи на восьмое марта продавец-плут тебе всучил лежалые. Настоящего запаху нет, выдохся.

– Дай-ка простокваши.

– Простокваши? Сейчас. – Она сорвалась с места, побежала в чулан. Возвратилась с кринкой в руках. – Пожалуйста! Простокваши могу тебе хоть ведро дать. Пей на здоровье! Конечно, она полезна: все говорят. Даже по радио один профессор за ту простоквашу агитировал.

– Эх, колоколец! Дар Валдая! – шутливо упрекнул жену Тимофей Тимофеевич. – Не удержишь тебя!

– Что значит не удержишь? – Таисья Никаноровна даже привскочила на стуле. – Мне же скучно! Я же целый день одна! Только и знай – у плиты крутись. Ты на работе, Людка в школе. А придет из школы – на цепи не удержишь: шастает на улице до самых потёмок. Смотри, как бы с парнями не связалась. Молода еще!

– Смотри сама.

– Вот-вот! Всё на меня. Что я, за ней по пятам буду ходить? – Таисья Никаноровна вдруг умолкла, опустив голову. Тимофей Тимофеевич видел теперь большой узел ее черных волос, тщательно заколотый шпильками. – Устроил бы ты меня на работу! Дома надоело. Ой, как надоело!

– Зачем тебе работа? – удивился он, озадаченно почесав переносицу. – Живем в достатке, покой, тишина…

– Руки настоящего дела просят, Тимоша.

– Поди к соседке, почеши язык.

– Тебе все шуточки!

Таисья Никаноровна стала прибирать на столе. Кондаков взял газету, искоса наблюдая за женой. Ее маленькие ловкие руки так и мелькали, перемывая посуду. Прядь волос, не попавшая в узел, свешивалась на глаза, и Таисья Никаноровна досадливо отбрасывала ее рукой.

Кондаков так привык слушать мирную домашнюю болтовню жены! Умолкни вдруг этот родной, бесконечно дорогой голос – он умер бы с тоски.

Тимофей Тимофеевич и Таисья Никаноровна – молчун и говорунья – как бы дополняли и взаимно уравновешивали друг друга.

Кондаков вспомнил, что давно, в молодости, когда его Тася была еще красивее и сводила с ума всех парней посёлка, ему не раз приходилось пускать в ход тяжелые кулаки в укромных закоулках, чтобы не быть битому ревнивыми хмельниковскими ухажерами.

* * *

Превосходно зная причуды своенравной речушки, которая игриво петляла среди мшаников и болот, Кондаков умел выбирать время для сброса древесины. И все же, как только начинали таять снега и признаки весны проступали всё отчетливей, им овладевали волнение и беспокойство.

Он вскакивал по ночам с постели: чудился ливень, грозивший половодьем. Открыв окно, Кондаков прислушивался. На улице стояла сторожкая тишина. Хрипло, со сна, кричали петухи. Днем Тимофей Тимофеевич уходил в лес и смотрел, много ли там осталось снега. Снег был еще глубокий, рыхлый, и под ним хлюпала вода.

Снетков стал уклоняться от телефонных разговоров, предоставляя это начальнику лесопункта.

– Ну тебя к шутам, – сказал он Кондакову. – Еще неприятность тут с тобой наживешь. Поеду-ка в лес, проверю технику безопасности.

А директор опять звонил:

– В верховьях подвижка льда. В Марьине сбрасывают лес.

Кондаков даже по телефону почувствовал, как встревожен Перминов. Тимофей Тимофеевич понимал эту тревогу: на плечах директора восемь лесозаготовительных пунктов, миллион кубометров древесины в штабелях.

– Пора и тебе начинать, – советовал директор. – Брёвна со льдом унесет!

– Река тут мелководна. Будет пыж. Надо ждать воды, – ответил Кондаков.

– Да что ты твердишь: ждать, ждать… – взорвался Перминов. – Никаких пыжей не будет! Если завтра не начнешь – получишь выговор. В приказе. Будь здоров!

– Это несправедливо, – возразил Кондаков и покраснел от волнения. Он хотел сказать, что сплавляет бревна больше пятнадцати лет, что ему, новому директору, работающему тут первый год, не следовало бы так наседать на подчиненных, не зная обстановки. Но трубка уже молчала. Тимофей Тимофеевич не сразу попал ушком ее на рычаг.

На другой день радистка со скорбным видом положила перед начальником лесопункта телеграмму: директор сдержал слово.

Потом он позвонил и потребовал Снеткова. Тот и краснел, и бледнел, слушая разнос. Перминов называл уполномоченного хлюпиком, либералом и приказал применить к непослушному руководителю лесопункта власть леспромхозовского представителя.

– Приказ есть приказ, – сказал Снетков. – Не зарывайся, Кондаков! Директор приказывает – он и отвечает.

– Ему трудно судить о поведении реки, – отозвался хмурый Тимофей Тимофеевич. – А за сплав мы все в ответе. И он, и я, и ты.

– А вы уверены в правильности своего решения?

– Уверен.

– Так сколько же еще ждать?

– Два дня.

– Черт знает, что ты за человек! Чугунная у тебя сила воли! Не своротишь! – Снетков вскочил, побегал по кабинету и вышел, хлопнув дверью.

Пришла Таисья Никаноровна. На ней резиновые сапоги и ватник. Голова обвязана синей косынкой, глаза светятся довольно и весело.

Увидев на полу мокрые следы от своих сапог, она немножко смутилась.

– Чего тебе надо? – недружелюбно спросил Тимофей Тимофеевич.

– Мы улицу убираем. Грязи накопилось за зиму – жуть!

– Кто это «мы»?

– Неработающие жены.

– И сколько вас?

– Двадцать.

– Охота тебе браться не за свое дело!

– Почему не за свое? По улице пройти нельзя – озера, грязь, хлам. Не ходишь – плаваешь. В темноте шею сломать запросто можно. Вчера вон старуха Горшкова, Сеньки-тракториста мать, брякнулась в канаву и ногу вывихнула. Калечатся люди, а вам и дела нет. Дай нам лопаты!

– Лопат нет! – отрывисто бросил Тимофей Тимофеевич.

Таисья Никаноровна удивленно смолкла. Он никогда с ней не говорил таким тоном. Она поняла, что по службе у него не все ладно, и попятилась к двери.

– Спроси лопаты у завхоза, – уже мягче сказал он.

– Спрошу. Обед в духовке.

* * *

К концу вторых суток поздно вечером хлынул ливень. Первый весенний ливень с исступлённой пляской дождя, со свирепым ветром. Уже ложась спать, Тимофей Тимофеевич услышал, как дождь настойчиво бьёт в окна. Он выскочил на крыльцо: потоки воды лились с крыш, ветер брызгал в лицо. К утру Хмелевка выйдет из берегов и затопит прибрежные низины и поймы. Лес сплавлять в такое половодье нельзя – разнесет бревна по отмелям.

Кондаков встревожился: уж не упустил ли он тот единственный, желанный момент?

Дождь прошел, но на другой день ручьи не унимались: ливнем размыло снег в лесу. Тимофей Тимофеевич мрачно смотрел в окно. Снетков курил сигарету за сигаретой и, ругая ненастье, посматривал на начальника лесопункта неприязненно.

– Нынче весна с причудами, – тихо сказал ему Тимофей Тимофеевич.

Когда вода пошла на убыль и минул разгар ледохода. Кондаков на лодке спустился вниз по течению к Хмельниковским лугам. На них из воды показались кочки. На одной из них сидела чайка. «Откуда она взялась? – подумал Кондаков. – Так рано?»

Он решил, что пора начинать сплав.

Бригадиры и мастера ожидали его на берегу. Кондаков, разбрызгивая резиновыми сапожищами воду, подошел и распорядился:

– Нестеренко, расставляй пикеты. Одну бригаду пошли на Хмельниковские луга. Горбачев, лебедки готовы?

– Готовы! – радостно отозвался механик.

– Ефимов, ставь бригады на сброс к тем штабелям, что пониже. Ну, за дело! Не подкачать!

Последние слова прозвучали резко и отрывисто, как команда. Помощники разошлись по своим местам. Пикетчики отправились в низовья. Лодки щетинились поднятыми торчком баграми.

– Смотрите, багров не сушить! – весело крикнул им вдогонку Тимофей Тимофеевич.

Вскоре загрохотали моторы лебедок и тракторов, и с высоты штабелей пачки бревен посыпались вниз, вздымая тяжелые фонтаны воды.

Днем и ночью Кондаков неотлучно находился на берегу, где пылали костры, гремели механизмы и слышались возгласы рабочих. Прикорнув где-нибудь у костра на час-два, он поднимался с рассветом, ел горячую кашу, пил пахнущий дымом крепкий чай вместе со сплавщиками и шел по берегу проверять, все ли идет хорошо. К концу вторых суток сброс древесины закончился. Берег опустел. Сплавщики отправились подчищать «хвост» – сталкивать в воду брёвна, застрявшие у берегов. Тимофей Тимофеевич повеселел. Теперь можно как следует пообедать дома и заодно побриться.

Он поднялся по косогору в посёлок. Сапоги скользили по мокрой прошлогодней траве. Выглянуло солнце, и в кустах обрадованно защебетали, затрепыхали крыльями птицы.

Навстречу шел с полупустым рюкзаком в руке Снетков. Он еще издали широко улыбался и приветливо махал рукой.

– Ну вот и всё. А ты был прав, – сказал Снетков, тряся руку начальника лесопункта от избытка чувств. – Извини: я боялся, потому и наседал на тебя. Какая-то весна такая… взбалмошная, что ли?

– Весна особенная. Верно.

– Перминов тебе благодарность объявил в приказе, а выговор отменил.

– Спасибо и на том, – буркнул Кондаков. – Ты куда?

– Мне здесь делать больше нечего. Пойду с караванкой вниз, до Сельца, а там, может быть, сяду на буксир – и домой. Ну, будь здоров!

– Счастливо! – Кондаков крепко сжал своей лапищей руку инженера и дружески потрепал его по плечу.

В поселке Тимофей Тимофеевич удивился необычайной чистоте. Весь зимний хлам – обрезки досок, остатки балансов, металлический лом у мастерских, брёвна у радиоузла – всё куда-то исчезло. Свежая талая земля хранила следы граблей и метёлок.

«Неработающие жены», видимо, постарались, – подумал Тимофей Тимофеевич. – Молодцы! К празднику прибрали. Какое же сегодня число? Двадцать седьмое апреля. Через три дня Первомай».

«Двадцать седьмое… двадцать седьмое…» – машинально повторял Тимофей Тимофеевич.

И вдруг он подумал, что это число – особенное, оно как-то связано с его жизнью. Но как? Кондаков даже остановился, размышляя: «Да ведь это же день нашей свадьбы! Конечно! Тридцать лет назад мы с Тасей зарегистрировались в сельсовете!»

Кондаков мягко улыбнулся и, глядя вприщур на редких прохожих, завернул в магазин.

– Бутылку хорошего вина! – попросил он.

Продавец с усами щёточкой и плутоватыми глазами, тот самый, что «всучил» Тимофею Тимофеевичу на восьмое марта «лежалые» духи, долго переставлял на полке бутылки и, наконец, извлёк из угла марочный портвейн.