Текст книги "Бандитская губерния"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– И что там пишет уважаемый доктор? – спросил Иван Федорович.

– А доктор пишет, что, по результатам вскрытия трупа домовладелицы Кокошиной, отнести ее смерть к категории насильственной нет никаких оснований… – внимательно посмотрел на Воловцова титулярный советник. – Вы же, господин Воловцов, а такое впечатление у меня сложилось после разговора с околоточным Петуховым, считаете, что смерть Кокошиной была насильственной. Почему?

– Хорошо, – произнес Иван Федорович после недолгого раздумья. – Вы хотите, чтобы я поделился с вами своими соображениями? И вам надо осмотреть место преступления, так?

– Так, – согласился Песков.

– Тогда пойдемте на квартиру покойной, на месте будет сподручнее…

– Значит, вы согласны помочь мне в этом деле? – явно обрадовался Песков. – Честно признаться, у меня пока нет никаких зацепок, чтобы классифицировать это дело как убийство…

Воловцов с Песковым вышли из дома и через боковую калитку прошли во двор дома Кокошиной. Поднялись на второй этаж. Перед тем, как подняться, Воловцов обратил внимание на комнатку под лестницей, где проживал дворник Ефимка. Она была закрыта.

Двери в квартиру погибшей в огне старушки Кокошиной были опечатаны. Песков одним движением сорвал шнур, прикрепленный сургучом к двери, и открыл ее, пропуская вперед Воловцова.

В прихожей до сих пор пахло дымом. Самотканая ковровая дорожка, что вела в покои Кокошиной, была в следах от сапог Еременко, Петухова, дворника Ефимки, да и самого Воловцова, ведь на дворе стояла осень, октябрь месяц, шли моросящие дожди. На вешалке у входа висел капот Кокошиной, зонтик с ручкой в виде вопросительного знака и старая шуба, изъеденная молью. Внизу, под вешалкой, стояли старушечьи ботики, что были в моде лет тридцать назад, и резиновые калоши.

– Не богато, – сдержанно заметил Песков, также окидывая прихожую наметанным взглядом.

– Не богато, – согласился Воловцов.

Затем оба судебных следователя направились в покои старушки. Здесь тоже до сих пор пахло дымом. Разбитое городовым Еременко окно было занавешено пестрой тряпицей. В остальном же все было как вчера. Даже опрокинутая керосиновая лампа и бутылка из-под керосина лежали на краю стола на своих прежних местах…

– Вот, осматривайтесь, – сказал Воловцов. – Здесь со вчерашнего дня ничего не тронуто. Разве что разбитое окно занавешено, да нет трупа Кокошиной.

При слове «труп» оба следователя посмотрели на обгорелые половые доски и большую щель, куда вчера провалилась нога Воловцова.

– Я видел ее труп, – сказал Песков. – Верхняя часть тела очень сильно обгорела, а нижняя – нет. Почему так, как вы думаете? Когда случайно чем-либо обливаются, то страдает от этого средняя часть тела человека, но никак не лицо…

– Верно, – ответил Иван Федорович. – Поэтому версия о несчастном случае наиболее шаткая.

– Я бы ее вовсе не рассматривал, – покачал головой Песков.

– То есть вы совершенно исключаете несчастный случай, на чем так настаивал околоточный надзиратель Петухов?

– Совершенно исключаю.

– Тогда давайте к ней больше не возвращаться, – предложил Воловцов. – Значит, остаются две версии: самоубийство и убийство. За самоубийство говорят следующие факты: Кокошину никто не бил печной кочергой по голове, не травил ядом и не зарезал финским ножом, прежде чем облить ее керосином и поджечь. То есть следов насильственной смерти на ее теле не имеется, равно как и следов сопротивления. Ее не связывали по рукам и ногам, поскольку на ногах нет никаких следов веревок, да и руки ее лежали свободно, причем одна была согнута в локте и словно прикрывала лицо… Тот факт, что в момент облития керосином она была жива, и то, что она сгорела заживо, тоже говорит о ее возможном самоубийстве. И говорит весьма убедительно. Кроме того, в комнате Кокошиной ничего не перерыто, все стоит на своих местах, в чем вы сами можете убедиться. У нее ничего не искали, если предположить, что все же было совершено убийство с целью ограбления…

– Да, в медицинском заключении говорится, что ее легкие наполнены дымом и газами от горения керосина, – подтвердил Песков.

– Вот именно, – произнес Воловцов, подходя к комоду. – И еще, – остановившись, он выдвинул верхний ящик, – по словам дворника Ефима Кологривова и поденщицы Натальи Квасниковой, Кокошина никого не впускала в свои покои. И дверь в свою квартиру всегда держала запертой. В частности, ни дворник, ни сама Наталья в комнате у хозяйки никогда не бывали. Жильцы с первого этажа – а нам еще надлежит их всех допросить – тоже вряд ли были сюда вхожи. За квартирной платой она, скорее всего, ходила по жильцам сама. Это значит, что в ее квартиру проникнуть было практически невозможно. К тому же при осмотре места преступления двери квартиры Кокошиной, в частности, ее комната была заперта на крючок изнутри, а окон она никогда не открывала. Все эти факты убедительно говорят, что этот случай с Кокошиной – явное самоубийство. У околоточного надзирателя Петухова есть все основания, чтобы закрыть дело… – Воловцов тщательно осмотрел содержимое верхнего ящика комода и открыл средний ящик, продолжая свои рассуждения: – Вторая версия – убийство. Здесь факты только косвенного характера, и весьма шаткие. Первый: у Кокошиной не имелось мотивов, чтобы наложить на себя руки. По крайней мере, видимых. А о каких-либо внутренних переживаниях нам уже никогда не узнать. По словам моей тетушки, в достаточной степени близкой с покойной, характер у Кокошиной был скверный: в душу к себе она никого не пускала, но истеричной и паникершей по незначительным, да и значительным поводам, похоже, тоже не являлась. И к экстравагантным поступкам, вроде самосожжения, была не склонна. – Воловцов закрыл второй ящик и, наклонившись, открыл нижний ящик комода с бельем. – Конечно, она могла впустить к себе в квартиру человека, но только хорошо ей знакомого. И только в прихожую. А этот человек мог каким-то образом проникнуть в ее покои и совершить убийство, но…

– Но для убийства тоже нужны мотивы, – подхватил Песков.

– Вот именно, – внимательно посмотрел на своего коллегу Воловцов. – Кто ее мог убить? И зачем? Вернее, с какой целью? Жиличка Наталья, которая задолжала ей денег? Но ведь Кокошина их с нее пока не требовала. Или дворник Ефимка, которому она дала работу и который иной работы, равно как и средств для пропитания, более нигде не найдет? У кого из них мог быть хоть какой-нибудь мотив? А вот у человека, знавшего про нее больше, нежели те, о коих мы говорим, мог иметься мотив. Например, этот человек мог знать, что у старухи Кокошиной имеется кубышка со златом-серебром, которую она прячет в тайнике. Более того, он знал, где этот тайник. Вот почему в покоях Марьи Степановны ничего не было перевернуто вверх дном, и вот что может послужить мотивом убийства Кокошиной…

– Так вы что, ищете сейчас эту кубышку со златом-серебром? – спросил Песков, наблюдавший за манипуляциями Воловцова с ящиками комода.

– Да, что-то в этом роде, – ответил Иван Федорович, задвигая нижний ящик. – Если мы найдем подтверждение, что у Кокошиной была такая кубышка, но вдруг исчезла, это будет главным и неоспоримым фактом, что ее убили…

– Завтра, в крайнем случае послезавтра, приедет ее сын, – сказал Песков. – Может, он прояснит ситуацию с кубышкой?

– Я очень на это надеюсь, – ответил Воловцов.

Он подошел к постели покойной и отвернул постельное белье. Взорам следователей открылся бок кованого сундука.

– А ну-ка, иди сюда, дружок, – сказал Иван Федорович, вытягивая сундук из-под кровати.

Когда открыли крышку, он оказался наполовину пуст. На дне его лежали сложенные простыни, наволочки и полотенца. Ни денег, ни драгоценностей не было.

– М-да-а, – протянул Иван Федорович. – Кубышки нет. Равно как и ее следов.

На всякий случай, уже без всякой надежды и только ради очистки совести, Воловцов и Песков осмотрели половицы комнаты Кокошиной, ее прихожей и даже простучали стены обоих помещений. Место, где мог храниться тайник, обнаружено не было. Скорее всего, такового просто и не имелось. Следователи переглянулись и, не сговариваясь, вышли из квартиры Кокошиной.

– Что дальше? – спросил Песков.

– Теперь будем опрашивать постояльцев дома, – ответил Воловцов. – Авось что-нибудь да всплывет…

– И когда начнем? – поинтересовался титулярный советник.

Воловцов удивленно посмотрел на Пескова:

– Как это когда? Сейчас…

Глава 5
Весьма интересные обстоятельства, или Злость и ненависть – не лучшее лекарство от одиночества

Постояльцев у Кокошиной, если не считать девицу Наталью Квасникову и дворника Ефимку, проживающего в каморке под лестницей, было четверо. Все они – люди одинокие и бессемейные, только у Григория Наумовича Шаца имелись в уездном городке Климовичи Могилевской губернии брошенные им жена и две дочери, чего он совершенно не скрывал.

– А что я мог сделать, когда в городе закрыли единственный аптечный магазин, где я служил у господина Ариэля Давидовича Фогельзанга помощником аптекаря? – спрашивал Григорий Наумович собеседника, задавшего ему вопрос о его семье. – Зачем закрыли? У полиции имелись сведения, что в нашем аптечном магазине торговали порнографическими французскими открытками… А кто торговал? Нет, я спрашиваю вас – кто торговал? Я не торговал, Ариэль Давидович тоже не торговал, провизор Зкрах Миклашевский тем более не торговал… Но полицейские устроили в магазине шмон и нашли в провизорской дорожный саквояж, полный порнографических открыток. Миклашевского арестовали, Ариэль Давидович неожиданно лег в земскую больницу с диагнозом наличия хронических потертостей на детородном органе, а меня попросту уволили. И что прикажете делать? Я себя-то прокормить не мог, а тут еще три рта. И, как ни странно, все они просят кушать. А положить мне в их клювы совершенно нечего. Да еще Кайла Абрамовна, моя жена, вечно пилила меня одной и той же пилою со словами, что я «дефектный» и «неправильный» еврей, коли не имею способностей обеспечить семью. Ну, какому мужчине, скажите мне по совести, понравится, когда его называют неправильным и дефектным?!

Он посмотрел на следователей в надежде отыскать в их лице поддержку и, видно, не отыскав таковой и сделавшись еще более печальным, продолжил свой пространный рассказ:

– И как мне, позвольте вас спросить, следовало поступить? «Что мне, воровать идти?» – спрашивал я ее. И она отвечала: «Иди, воруй, но дочерей своих и меня пропитанием обеспечь». В конце концов я не выдержал подобного над собой надругательства и однажды ночью, тихо выйдя из дома, сел в первый попавшийся поезд. Когда меня выгнал из этого поезда младший кондуктор, я пересел на другой, с другого – на третий. Мне было не важно, куда направляются поезда. Мне было важно просто уехать подальше от Кайлы. И вот после двухнедельного путешествия я оказался здесь. Конечно, в Рязани устроиться на службу легче, нежели в Климовичах. Здесь имеется целых три аптечных магазина! И жителей, нуждающихся в разных услугах, в Рязани проживает в десять раз больше, чем в этих Климовичах. А это значит, что в этом городе в десять раз больше возможностей добыть себе на пропитание…

– А чем, позвольте спросить, вы добываете себе средства для пропитания? – задал уместный вопрос Воловцов, вынужденный вместе со следователем Песковым выслушать длинную тираду Григория Наумовича.

– Я торгую разными мелкими вещами, – деликатно ушел от прямого ответа Шац.

– И патент на мелочную торговлю у вас имеется? – поинтересовался Песков.

– Нет, но я собираюсь его приобрести в самом скором времени, – заверил его Григорий Наумович. – Когда мои торговые обороты достигнут хотя бы таких размеров, чтобы то, чем я занимаюсь, можно было бы назвать словом «торговля»…

Шац покачал головой и сделал горестные глаза. В них засветилась столь великая скорбь и столь безграничная тоска, что Воловцов даже усовестился задать вопрос, чем же все-таки он торгует. Зато не постеснялся задать такой вопрос титулярный советник Песков. Он сделал строгое лицо и, придав голосу официальные нотки, спросил:

– И все же, в чем заключается предмет вашей торговли?

– Я хожу по разным домам и предлагаю продать мне всякие ненужные хозяевам вещи. – Скорбь в глазах Григория Наумовича многократно усилилась, преобретая мировой масштаб. – Знаете, в городе так много пожилых людей, которые и готовы что-нибудь продать, да не знают, как это сделать, или им просто неловко выйти с ненужной вещью на базар – а вдруг-де их кто увидит за таким стыдным, по их разумению, занятием? Пенсионы-то в государстве нашем не велики, а кушать хочется всем, даже старикам. И тут я: «Не желаете ли что-либо продать?» И не надо идти на базар, стоять там под открытым небом, под ветром и дождем, и опасаться, что их кто-нибудь увидит и, возможно, осудит. Это за них сделаю я. Услуга, так сказать, на дому…

– То есть вы ходите по домам, скупаете ненужные хозяевам вещи, а потом продаете их на базаре, только дороже того, сколько заплатили сами? – понял суть гешефта господина Шаца Песков.

– Именно так, молодой человек, вы поразительно сообразительны, – одобрительно посмотрел на него Григорий Наумович. – Поскольку я прихожу в дом и оказываю услугу, за нее надо немножко заплатить. Поэтому за вещь, приобретаемую мной у какой-нибудь старушки, я даю немного меньше, чем выручу за нее на базаре. Разница стоимости этой вещи и есть, так сказать, мой процент. Ну, это как комиссионная лавка, понимаете? – обратился Шац уже к Воловцову. – Только не вы идете в эту лавку, а сама лавка, в моем лице, идет к вам…

– Знаете что? – произнес Иван Федорович, глядя прямо в выпуклые глаза Григория Наумовича.

– Что? – еще более выкатил глаза Шац.

– Я думаю… Нет, я уверен, – поправился Воловцов, – что ваша жена Кайла Абрамовна в корне не права. Вы вполне правильныйеврей…

– О, благодарю вас, господин… э-э… – Шац вопросительно посмотрел на судебного следователя.

– Воловцов, – подсказал Иван Федорович.

– Благодарю вас, господин Воловцов, – улыбнулся Григорий Наумович, поскольку сказанное Иваном Федоровичем для него явилось несомненным комплиментом. – Вы меня утешили. А то, знаете ли, я и сам начал подумывать, что я какой-то неполноценный…

Теперь все стало ясно. Определившись с родом занятий свидетеля, следователи приступили к допросу. Схема была простой: Воловцов спрашивал, а Песков вел протокол и время от времени также задавал интересующие его вопросы.

– Нас, Григорий Наумович, интересует вчерашний день, – начал основную часть допроса Иван Федорович. – Давайте с самого начала вчерашнего дня: в котором часу вы проснулись?

– Точно сказать не могу, но, наверное, чуточку уже в седьмом часу, господин Воловцов, – немного подумав, ответил Григорий Наумович.

– Вы всегда просыпаетесь в это время?

– Нет, не всегда. Обычно я просыпаюсь много позже, где-то в районе девяти часов.

– А почему вчера проснулись так рано?

– Потому что меня разбудил шум, – с легким возмущением произнес Григорий Наумович. – Причем он доносился из покоев хозяйки, чего никогда еще не случалось. Признаюсь, я был крайне удивлен, поскольку Марья Степановна была женщиной тихой, не скандальной, и не повышала голоса, даже если я задерживал плату за комнату. Она умеет, – Шац посмотрел на Воловцова, опять сделал скорбное лицо и поправился: – Умеласказать все, что о вас думает, не повышая голоса, но это говорилось таким тоном, господа, что у вас не оставалось никакого сомнения, если она сказала, что погонит, то можете не сомневаться: погонит непременно…

– Что, жесткая была старушка? – спросил Песков, скорее, ради интереса и дополнения образа покойной Кокошиной.

– Знаете, – перевел свой взгляд на титулярного советника Шац, – я тоже был бы жесткий, если бы мне не отдавали причитающихся мне денег. Законно причитающихся, конечно, – добавил он.

– А что это был за шум, от которого вы столь рано проснулись? – продолжал судебный следователь по наиважнейшим делам.

– Ну, вначале было ощущение, что кто-то прямо-таки ломает входную дверь Марьи Степановны, – ответил Григорий Наумович. – А потом, чуть позже, послышался шум разбитого стекла…

– И вы не вышли в коридор поинтересоваться, что происходит? – спросил Песков.

– Молодой человек, – покачал головой Шац и посмотрел на следователя, как смотрят взрослые на малых детей. – Кто я такой, чтобы интересоваться тем, что происходит в квартирах посторонних людей? Еврей, который оставил семью, потому что ему нечем было ее кормить? Торговец подержанными вещами без патента на торговлю? Да и зачем мне это, лезть не в свое дело? – Григорий Наумович перевел взгляд на Ивана Федоровича: – Вот вы, представители закона, пришли ко мне узнать, не знаю ли я чего об убийстве хозяйки. А сами…

– Стоп! – перебил его Воловцов. – Вы сказали – убийство?

– Ну да, убийство, – ответил Григорий Наумович с некоторым удивлением.

– Вы знаете или предполагаете, что Кокошину убили?

– Конечно, я не видел, как нашу хозяйку убивали и кто именно убивал, поскольку крепко спал. – Шац пожевал губами и чуть подумал, прежде чем добавить: – Но я определенно знаю, что ее убили. Не предполагаю, господа, заметьте, а знаю…

– Поясните, – потребовал Воловцов, переглянувшись с Песковым.

– Надеюсь, вы сами не думаете, что это несчастный случай? Или, чего не может быть совершенно, акт самоубиения? А если так думаете, тогда вы просто не знаете нашей хозяйки, госпожи Кокошиной, – поочередно глянул сначала на Воловцова, а затем на Пескова Григорий Наумович. – Госпожа Кокошина являлась женщиной крайне педантической. А что это значит, господа? – спросил Щац. И сам же ответил на свой вопрос: – А сие значит, милостивые государи, что несчастный случай совершенно исключен. Нужны просто невероятные обстоятельства, чтобы Марья Степановна, наша покойница, что-нибудь забыла, пролила или же положила вещь не на свое место. Порядок, порядок и еще раз порядок – вот ее девиз. Не удивлюсь, если выяснится, что сынок сбежал из дома именно из-за ее педантичности, которая, смею заметить, может надоесть любому хуже самой горькой редьки. Кто проживал рядом с педантическими людьми, тот хорошо меня поймет. О-о, это такая порода людей, что отравит существование любому, даже родному и любимому человеку, и он, в конце концов, сбежит, пожертвовав своими занятиями, льготами и удобствами. Так что, во-первых, она никак не могла не затушить фитиль лампы, когда заправляла ее керосином. А во-вторых, она не могла ее опрокинуть на себя… Еще более абсурдным является то, что Марья Степановна наложила на себя руки таким невероятным способом. Ведь что такое самосожжение, милостивые государи? Это акт протеста! А для протеста нужен кто? – Шац обвел взглядом своих слушателей и хотел было опять сам ответить на свой вопрос, но его опередил Песков, который, воспользовавшись паузой, быстро сказал:

– Зрители… И повод! Ни того, ни другого у нее не было. И быть не могло.

– Совершенно верно, молодой человек, – уважительно глянул на Пескова Григорий Наумович. – Для акта протеста необходимы зрители. Толпа людей. Или хотя бы несколько человек. А что делает наша хозяйка? Если представить себе на миг, что она самосожглась, чего я совершенно не допускаю… Она обливается керосином, находясь в одиночестве! Невероятно! Невозможно! Нонсенс! К тому же самоубиение никак не вяжется с ее характером. Она не была подвержена изменению настроения, что бывает с барышнями, очень нервическими и крайне чувствительными, не имела привычки мельтешить и торопиться, что указывало бы на наличие неразрешенных дел и забот, которые иногда становятся непреодолимыми и приводят к самоубийству неуровновешенные натуры… И, кроме того, я никогда, ни единого разу не видел ее взволнованной или растерянной. Это был ровный в своем поведении и, смею утверждать, в мыслях человек, совершенно не склонный к подобным эксцессам, как самоубийство. Да и незачем ей было себя убивать, господа. Ведь у Марьи Степановны все было четко налажено, все шло своим чередом, как исправный часовой механизм. У нее все было хорошо, применительно, конечно, к нашей российской жизни. А потом, в старости люди очень редко отваживаются на самоубийство. Кроме того, это считается большим грехом, а она была весьма набожная. Нет, милостивые судари, – Шац снова обвел взглядом Пескова и Воловцова, которые слушали его с нескрываемым интересом, – Марью Степановну Кокошину положительно убили!

– Вы сказали нам очень важные вещи, господин Шац, – после минутной паузы раздумчиво произнес Иван Федорович. – И мы весьма благодарны вам за это… Но, прошу прощения, я вас перебил. Вы, кажется, начали говорить, что просто не хотели вмешиваться, услышав шум наверху, в покоях вашей хозяйки.

– Да, именно так я и говорил, – ответил Григорий Наумович. – Ведь вы, придя ко мне с целью узнать, не знаю ли я что про убийство госпожи Кокошиной, начали с того, что стали расспрашивать меня о моих коммерческих занятиях. Скажите, мне это надо? Я лишь бедный еврей, который никого не трогает и очень не хочет, чтобы трогали его. Вот поэтому, чтобы меньше знать и чтобы вы проявили ко мне минимум интереса, я только выглянул в коридор и прислушался. А потом закрыл дверь и улегся обратно в постель…

– Понятно, господин Шац, – сказал Воловцов, поднимаясь со стула. – Больше вопросов мы к вам не имеем.

– Надеюсь, вы меня не подозреваете? – сморгнув, серьезно спросил Григорий Наумович.

– Не подозреваем, – ответил за себя и за титулярного советника Пескова Иван Федорович.

Григорий Наумович снова сморгнул и успокоенно улыбнулся…

Квартира Шаца была первой по левую сторону от лестницы. Рядом с ней, в том же коридорчике, находилась квартира отставного унтера Кирьяна Петровича Корноухова. Унтеру было около восьмидесяти лет, но он выглядел достаточно крепким и бодрым, конечно, применительно к своему возрасту. Его квартирка представляла собой небольшую опрятную кухоньку, расположенную рядом с прихожей, и комнатку-спальню, где отставной унтер проводил большую часть своей теперешней жизни, глядя в окно. Окно комнатки выходило во двор, прямо на входную калитку, и старик мог видеть всех, кто входил или выходил из их дома. К нему-то и направили свои стопы после посещения Шаца два следователя, рязанский и московский.

– А я что-то не видел, как вы во двор попали, – такою фразой встретил их старик Корноухов.

– Так мы через боковую калитку во двор зашли, потому и не видели вы, – ответил Воловцов. – А вы что, видите всех, кто входит и выходит?

– А то, конечно, вижу, – ответил отставной унтер. – Мне, с позволения сказать, по возрасту моему положено дома сидеть да в окошко глядеть. С чем пожаловали к старику?

– Мы, Кирьян Петрович, по поводу гибели вашей хозяйки, – пояснил Песков. – Хотим вам задать несколько вопросов…

– А вы кто такие, с позволения сказать? – остро посмотрел на следователей отставной унтер. – А то, ежели у вас нет к задаванию вопросов никаких полномочий, так я и отвечать не стану.

– Мы, Кирьян Петрович, судебные следователи, – напустил на себя строгости Песков. – Я – Песков, Виталий Викторович. А это, – он указал на Воловцова – судебный следователь по наиважнейшим делам Воловцов, Иван Федорович.

– А документы какие у вас имеются? – прищурился старик. – А то ноне, с позволения сказать, самозванцев-то хватает…

– Имеются, – кивнул Песков и, достав бумагу с печатью, показал ее старику: – Устраивает, дед?

– Вполне. – Отставной унтер разом сделался серьезным и перевел взор на Ивана Федоровича: – А ваш где, с позволения сказать, документик?

– Мой документикдома лежит, – ответил Воловцов. – Потому как я, с позволения сказать, нахожусь в отпуске и проживаю на данный момент у своей тетки, Феодоры Силантьевны Пестряковой…

– Так вы племянник Феодоры Силантьевны? Так бы сразу и сказали… Как она, с позволения сказать?

– Благодарю вас, – улыбнулся Воловцов. – Тетушка моя пребывает в добром здравии. Велела справиться также и о вашем здоровье, – соврал Иван Федорович.

– А что мне сдеется? Скриплю потихоньку…

– У нас к вам будет несколько вопросов, – произнес Песков, устраиваясь так, чтобы имелась возможность записывать.

– Задавайте, коли так, – разрешил отставной унтер.

– Вы сказали, что видите всех, кто входит и выходит через парадную калитку, так? – спросил следователь.

– Так точно, – по-военному ответил дед.

– А вчера ночью никто из нее не выходил или, может быть, входил? – продолжал Песков.

– Входили, – просто ответил отставной унтер, и это одно слово поразило обоих следователей, будто гром среди ясного неба.

– Кто? – разом спросили Воловцов и Песков.

– А кому из вас, с позволения сказать, отвечать-то? – посмотрел сначала на Ивана Федоровича, а потом на Виталия Викторовича старик.

– Ему, – указал Воловцов на местного следователя.

– Так кто вошел в калитку? – нетерпеливо спросил Песков.

– Фигура вошла, – ответил старик.

– Что за фигура, поясните, пожалуйста.

– Фигура как фигура. Только незнакомая…

– То есть это не был кто-то из жильцов вашего дома, так?

– Так, – кивнул Корноухов.

– А вы бы и в ночи признали, если эта фигура была бы вам знакома? – спросил титулярный советник.

– А то, – безапелляционно произнес старик. – Своих-то я, с позволения сказать, и с закрытыми глазами признаю.

– А вы что, и по ночам у окошка сидите? – встрял в разговор Иван Федорович.

– Нет, конечно, но сон у меня стариковский, а стало быть, чуткий. Вот и услышал я, как калитка скрипнула. Уж сколь раз говорил я дворнику нашему Ефимке: смажь, мол, калитку, скрипит больно и спать мешает, с позволения сказать. Так нет, гнорирует он меня, стервец. Молодые, так они ноне стариков не слушают…

– Игнорирует? – переспросил Воловцов.

– Ну да, гнорирует. Не слушает, то есть не внимает, – пояснил старик, несколько удивленный, что человек из Москвы, и при этом в чинах, не знает такого простого слова, как «гнорирует»…

– Понял, – сказал Иван Федорович. – И вы, стало быть, услышав скрип калитки, встали с постели и прильнули к окошку?

– Не прильнул, – даже немного обиделся на такое слово отставной унтер. – Это бабы к окнам льнут. А я – глянул…

– И увидели фигуру, – продолжил за старика Песков.

– Увидел, – подтвердил тот. – Прошла она к черному входу и из виду скрылась.

– А чья фигура? – спросил Иван Федорович. – Мужская или женская?

– А вот этого я не знаю. Все же ночь была, с позволения сказать…

– А в котором часу вы видели фигуру? – поинтересовался Виталий Викторович.

– В четверть первого или около того, – ответил Корноухов и добавил с нотками оправдания в голосе: – Да я бы ее, фигуру эту, признал бы, если б хоть раз днем увидел…

– То есть вы хотите сказать, что фигура эта принадлежала человеку, который в вашем доме до этого ни разу не был?

– Так точно, не бывал, – произнес старик, довольный, что сообщил важную вещь.

– Может, это девица какая-нибудь была. Которая, с позволения сказать, к дворнику Ефимке на ночные свидания ходит, – шутливо проговорил Воловцов и через несколько мгновений замер, пораженный, поскольку отставной унтер на его шутейные слова ответил вполне серьезно:

– Не, господин хороший. Девицу, что к Ефимке ходит, я бы признал, поскольку дважды засветло ее видел, то есть не в ночное время суток, с позволения сказать. А ту фигуру, что видел прошлой ночью, я не видел еще никогда…

– И все же подумайте, кому могла принадлежать фигура, что прошла двором к черному ходу дома прошлой ночью, женщине или мужчине? – задал вопрос Песков и замолчал, не сводя взгляда со старика.

Корноухов задумался. Молчал и Воловцов, который переваривал информацию о том, что у полудурка Ефимки имеется девица, которая иногда приходит к нему в его каморку. Зачем она к нему приходит? Надо полагать, вопрос излишен. Словом, ай да дворник, ай да сукин сын!

– Нет, господин хороший, – старик вытер капельку пота на лбу (вот до чего доводит себя человек, когда ему приходится много думать и усиленно вспоминать), – не могу вам на это ничего ответить, с позволения сказать. Все же ночь была, темень кромешная…

– Тогда последний вопрос. – Песков метнул взгляд на Воловцова, и тот согласно кивнул, что означало: да, мол, у старика мы вызнали все, что можно, есть резон закругляться с допросом. – Эта фигура, которую вы видели прошлой ночью… Она вышла обратно или нет?

– Не могу знать, – ответил отставной унтер. – Я малость посидел у окна и спать пошел. Кажется, слышал, как опять скрипнула калитка. Но я уже дремал, подниматься не хотелось, посему не ведаю, вышел ли это кто или еще кто-нибудь зашел. Да я вообще не уверен, с позволения сказать, скрипела ли калитка второй раз или мне просто показалось с дремы…

– Что ж, – произнес Иван Федорович. – Вы нам очень помогли, Кирьян Петрович, и открыли весьма интересные обстоятельства, о которых мы и не предполагали…

– Рад стараться, – весьма довольный собой, кивнул унтер и, понизив голос, добавил: – Может, пропустим по маленькой, с позволения сказать?

– Не могу, – ответил Песков. – Я на службе.

– А вы? – обратился к Воловцову старик. – Вы же в отпуске?

– Благодарствуйте, Кирьян Петрович, – поднялся со своего места Иван Федорович. – Я, конечно, вроде бы и в отпуске, но со вчерашнего дня, так уж получилось, частично исправляю обязанности судебного следователя. А сии обязанности накладывают на меня непреложное и неукоснительное пребывание в здравом уме и, с позволения сказать, в твердой памяти. Вот закончим это дело, тогда и выпьем с вами, как с самым ценным свидетелем…

– Так что, выходит, Марью Степановну-то убили? – уже в спину следователям спросил отставной унтер.

– Тому нет никаких доказательств, Кирьян Петрович, – обернулся к нему Воловцов. – Авось эта ваша фигурачто-нибудь прояснит…

– Ну, дай-то бог! – Проводив взглядом следователей, Корноухов полез в погреб, где у него хранилась баночка соленых огурчиков. Ибо лучшей закуски для померанцевой водочки попросту не сыщешь…

Две другие квартиры, сдающиеся внаем, располагались в правом крыле дома. В этом крыле тоже имелся небольшой коридорчик, и ближней к лестнице, ведущей на второй этаж, была квартира дворянки Перелесковой.

Не открывала она долго. Песков отбил уже себе все костяшки пальцев, когда Апполинария Карловна Перелескова изволили открыть. В ней Иван Федорович узнал ту самую женщину с колючими глазами, которая вчера утром едва не затеяла драку с молодкой. Жила она на пенсион, который получала как вдова, потерявшая кормильца, была обозлена на весь белый свет, поэтому следователей в лице Воловцова и Пескова встретила крайне неприветливо.

– Ну, чего стучитесь? – открыла она щелочку в двери и пробуравила своими колючими глазками сначала франтоватого Пескова, а потом Воловцова. На Ивана Федоровича она смотрела дольше. Верно, плисовые штаны, картуз и накинутый поверх рубахи навыпуск деревенский зипун внушали ей отвращение, поскольку смотрела она на Воловцова с презрительной гримасой.