Текст книги "Тайная любовь княгини"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

ЗАВЕЩАНИЕ

С написанием духовной Василий Иванович решил не затягивать. Расположившись в палатах, он тотчас призвал к своим очам митрополита Даниила, Андрея Ивановича, Михаила Глинского. Подумав, послал скороходов и за братом Юрием Ивановичем.

Василий Иванович уже не сомневался в близкой кончине. Теперь она была осязаема и имела вид омертвелых конечностей. Пальцы ног покрылись чернотой, и болезнь темной паутиной уже поползла к паху.

Великий князь призвал митрополита еще и потому, что не желал лежать в домовине в белом платье – уже год, как его мысли были обращены к иночеству. Пребывая на Волоке, государь поделился сокровенным с игуменом монастыря старцем Михаилом. Он был духовным наставником покойного батюшки.

Тот долго молчал, потом поскреб густую бороду и ответил:

– Не даст тебе митрополит Даниил благословения. И отец твой, и дед помирали в белом платье, видно, и тебе так придется, государь.

– Государь Василий Иванович, ты меня звал? – потревожил самодержца тихий голос.

Это был лекарь Николай. Он застыл у самого порога в ожидании.

Нагель Булев был родом из Саксонии и происходил из семьи потомственных врачевателей, которая уже два века поставляла лекарей едва ли не во все королевские дворцы Европы. Сам Нагель долго жил в Италии, закончил Римский университет, получив диплом магистра, после чего успешно сочетал врачебную практику с занятиями алхимией. Смысл жизни немец видел в том, чтобы из морского песка выделить чистое золото, и, когда он уже приоткрыл занавесь тайны, с поклоном к нему прибыли русские послы и, пообещав знатное жалованье, просили быть лекарем великого московского князя.

Нагель Булев подумал о том, что на обещанные деньги он вскоре может купить целую деревню в родной Саксонии, и, с неделю поколебавшись для вида, дал согласие.

На русской земле Нагель прижился, и бояре, не желая ломать язык, окрестили немца Николаем. Работы у молодого лекаря оказалось немного: русский народ был отменно крепок, а сам Василий Иванович здоровьем напоминал большущего лося. Чаще случалось лечить от обжорства да от перепоя, но здесь был единый рецепт – ядреная русская баня, способная согнать не только дюжину потов, но и выветрить остаток хмеля.

А потому, когда случилась болезнь с государем, Николай растерялся – никогда не видел он более страшной раны, чем язва Василия Ивановича. Однако смятения своего не показал. Порывшись в книгах, он нашел рецепт нужной мази и, вручив ее государю, пообещал, что опухоль пройдет через сутки. Так оно и случилось. Но скоро пальцы ноги стали чернеть, и лекарь понял, что государю не прожить даже недели.

Михаил Глинский советовал пустить в рану две ложки водки. Андрей Иванович желал видеть у постели брата вместо немца известных ворожей. Но Николай Булев твердо знал, что великого князя уже не спасти.

Московский государь был обречен, и сейчас Василий вызвал лекаря только для того, чтобы услышать о себе полную правду, которая, как понимал сам государь, будет страшной.

Великий князь протянул свою исхудалую руку, и лекарь, крепко взяв прохладные пальцы, приник к ним губами. Это была честь, которой удостаивался не каждый боярин. До того Булев целовал руку государя только однажды – когда был представлен ко двору.

– Видел ты мое великое жалованье, Николай, выделял я тебя среди прочей челяди своей велико – княжеской милостью. Теперь ответь мне без утайки – есть ли какое-нибудь снадобье или мазь, что может излечить мою недужность?

– Государь Василий Иванович, был ты со мною ласков и жалованье я видел великое. Если бы существовало какое средство, оно было бы у тебя. Не хочу лукавить, великий князь, остается только уповать на помощь божью.

Василий выслушал лекаря спокойно, а потом слегка приподнял ладонь, отпуская его от себя.

По зову явился митрополит Даниил. Огромный, тучный. Он возвышался над ложем государя и в сравнении с Василием Ивановичем выглядел бессмертным. Во всем его теле чувствовалось здоровье, которое не способны сокрушить ни хвори, ни возраст.

Сейчас митрополит хотел выглядеть не таким значительным, как всегда, слишком много места он занимал в покоях государя.

– Вот и все, Даниил, не сегодня-завтра помру я. Николай все рассказал мне про болезнь, я обречен!

– Поживешь еще, Василий Иванович, – попытался слабо возразить митрополит.

– Будет тебе, Даниил, не о том ты сейчас глаголешь. Помру я! Надо мне помышлять о том, чтобы душу свою спасти.

– Государь, не дело ты говоришь. Поднимешься еще. Все отечество за тебя молиться будет, глядишь, болезнь и отступит.

– Слишком долго я жил, чтобы верить в чудодейственное избавление от недужности. Умру я завтра ночью, владыка, приготовь мне платье монашеское и крест спасительный. А теперь братьев с боярами покличь.

В сопровождении многого числа бояр в Спальные палаты государя вошли Юрий и Андрей Ивановичи. Пухлыми губами и круглым подбородком они напоминали старшего брата.

Остановились князья в двух шагах от ложа московского государя и виновато потупили взор.

– Каши бы ты отведал, Василий, а то совсем обессилишь, – предложил средний брат.

Весь двор уже знал о том, что государь отказался от еды, а миндальную кашу, что стольники принесли на завтрак, только слегка пригубил.

– Не до каши мне теперь, – отвечал московский князь, – повернули бы вы меня, бояре, а то все тело отлежал, – а когда мужи перевернули государя на бок, продолжил: – Доверяю своего сына, великого князя Ивана, богу, святым чудотворцам и тебе, отец мой духовный Даниил. Завещаю ему государство русское, которым когда-то пожаловал меня мой отец. Все слышали?

– Слышали, государь, – почти хором откликнулись ближние бояре.

– Слышали, Василий, – едва слышно произнесли Юрий и Андрей.

– А вас, братья мои, я прошу помнить об обещании стоять против недругов сына моего и почитать за своего господина. Не позабыли клятву?

– Помним, государь, – единомысленниками отвечали братья. – Будем служить ему прямо и неподвижно.

– Обещайте дело московских государей беречь и служить безо всяких хитростей.

– Обещаем, Василий Иванович, – понуро отозвался Андрей.

– От сына моего не отступайте ни на пядь. На кого же мне еще полагаться, коли не на родных братьев.

– Верно, государь, – промолвил средний брат, глядя в восковое безжизненное лико Василия Ивановича. «Помирай себе спокойно!» – едва не сорвалось с его губ.

– Бояре, – обратился слабеющий господин к примолкшим советникам, – государство наше древнее, еще до Владимира киевского на земле русской стояли грады крепкие, а деды мои, рожденные господами московскими, правили боярами. Вы – наши извечные слуги! Так служите сыну моему так же верно, как когда-то мне… Помните о целовании! Повелеваю вам всем Михаила Глинского за чужого не держать. Хоть и прибыл он к нам с ливонской земли, но веры мы все единой, а сыну моему – дядей приходится. А ты, Михайло, стой со всеми заодно и характер свой строптивый не показывай, – строго наказывал тестю самодержец, – а то без башки можно остаться. И вот о чем я тебя хочу просить, Михаил Львович, стой крепко за сына моего и жену мою.

– Пока дышать буду, Василий Иванович, от клятвы не отступлюсь.

– Жену хочу видеть, бояре, пошлите за Еленой Васильевной… Проститься с ней желаю.

– Как прикажешь, Василий Иванович, – шагнул Михаил Львович к двери.

– Погодь, боярин, – остановил Глинского великий князь, – боюсь, государыня вида моего страшного испугается. Пожелтел я, как лимон, и с лица сошел. Да еще небрит, щетиной седой зарос. Теперь она на меня, старого, и не взглянет. Страшен ли я, Андрей?

– Что ты говоришь такое, брат, – повернулся князь Андрей к государю мокрым от слез лицом. – Не изменился ты, разве похудел малость. Надобно тебе с великой княгиней увидеться и наследника приласкать.

Нахмурился Василий Иванович:

– Вот кто моего страшного облика точно уж испугается.

– Напрасно ты так, батюшка, – загудели бояре, – любит тебя наследник, а когда ты здоров был, так он с твоих коленей и не слазил.

– Верно, – улыбнулся Василий Иванович, – только время ли сейчас? Впрочем, другого времени у меня может и не быть – позовите государыню с сыном Иваном.

Наследника Михаил Глинский нес на руках. Иван беззаботно перебирал пальчиками самоцветы на княжеских бармах. Елена Васильевна уныло плелась за дядей. С одной стороны ее поддерживал князь Андрей, с другой – бережно, под локоток, вел Овчина-Оболенский.

Государыню не испортила и печать великого горя. Бледность даже украсила ее, лико приобрело живость, а тонкие губы были так же чувствительны, как листья осины на слабом ветру.

– Государь, – упала Елена на колени перед креслом умирающего. – Это я во всем виновата! Только я одна! Покарает меня господь за мое святотатство!

– Что ты такое говоришь, Елена, зачем на себя напраслину наводишь, – сурово упрекнул жену великий князь. – Простыл я на охоте, вот и случилась со мной недужность. Только эта болезнь моя – не смертельная, женушка. Отлежусь немного, и мы с тобой по святым местам поедем, богу помолимся о моем выздоровлении.

– Не будет выздоровления, Василий Иванович! Господь меня наказывает за неправду мою, за измену мою тяжкую по отношению к тебе, государь!

– Что же ты такое говоришь, Елена, в чем твоя измена? – удивился великий князь.

– Не любила я тебя так, как супруге положено, государь.

– Перестань, Елена! Не о том ты глаголешь! Только с тобой я изведал счастье. Если и придется помирать, то с благодарностью за те дни, что ты мне доставила.

– Как же я виновата перед тобой, Василий Иванович, если бы ты только знал!

– Полно тебе, голубушка, успокойся, не за что мне судить тебя! Ладной ты мне была женой, сыном одарила, – утешал государь супружницу.

Елена не унималась, плач ее становился все громче, и бояре, стоявшие в Спальной палате, едва сдерживали себя, чтобы не подхватить рыдание государыни.

– Все! Полно! Уведите великую княгиню, сил нет смотреть, – строго повелел Василий Иванович.

Елена едва стояла на ногах, силы совсем оставили молодую женщину, и она, безутешная, почти повисла на крепких руках государевых советников.

– Пойдем, матушка, не убилась бы ты, ступени-то здесь крутые, – ласково шептал Овчина-Оболенский, спроваживая великую княгиню из Спальной комнаты.

Елена Васильевна подняла голову.

– Вот она – моя погибель, – прошептала государыня, едва взглянув на Ивана Федоровича, и без чувств упала прямо в руки боярина.

– Огонь у изголовья погасите и сынка ко мне подведите, – распорядился Василий, а когда свечники задули пламя, произнес: – Здравствуй, Иванушка.

Наследник выглядел озабоченным – он сумел сковырнуть с барм князя Михаила Львовича Глинского огромный сапфир и надежно упрятал его в ладони, но Ивану показалось, что батюшка уже узнал про его маленькую тайну и повелит вернуть самоцвет законному хозяину. Он уже приготовился яростно отбиваться, чтобы оставить за собой нежданное приобретение, но голос отца был необыкновенно ласков.

– Здравствуй, батянька. – Наследник спрятал ладонь с самоцветом за спину.

– Как же ты вырос, сынок. На дедушку своего стал похож, так смотришь, будто вину какую во мне разглядел. Твой дед точно так же на меня поглядывал, когда наказать хотел. Так лупил за провинность, что я сесть не мог, – признался государь. – Если я и ведал от кого наказания, так только от своего батюшки, ты же… Нет хуже, когда дите малое чужая рука наказывает. – Василий ласково поглаживал сына по сивой головке. – Что-то ты больно послушный нынче, может, учудил чего? Господи, невмоготу мне уходить от вас… Крест мне Петра-чудотворца! – Митрополит подал распятие. Василий Иванович долго сжимал его в руках, а потом легонько притронулся крестом ко лбу сына. – Во имя Отца… Сына и… Святого духа! А теперь ступай, Иванушка.

– Пойдем, государь, – взял Михаил Глинский наследника за руку. – Поварихи нынче сдобу с малиной напекли. Как ты, государь, пирогов желаешь? – вопрошал князь.

– Съел бы с пяток, дядя Михаил, – серьезно отвечал малец.

– Вот и славненько! Позволь, государь, я тебя на руки возьму, а то на лестнице больно ступеньки высокие, как бы ты нос не разбил. – И, подняв Ивана Васильевича на руки, боярин вынес его из Спальной комнаты.

– Только ты меня во дворе на ноги опустишь, – строго наказал Иван, – девки там слишком смешливые, а я как-никак господарь московский.

– Как скажешь, батюшка, – услышал напоследок Василий Иванович.

Некоторое время государь лежал неподвижно, будто вслушивался в говор наследника, а потом произнес:

– Юрий, помнишь ли кончину батюшки нашего?

– Как же такое позабыть, Василий?

– Узнал я его болезнь, брат. Во мне она поселилась. У нашего батюшки тоже все ноги распухали, а от тела смрад шел. День и ночь меня болезнь эта мучает. Крепко она во мне поселилась. Видать, помру завтра.

– Не говори так, Василий Иванович. Полно тебе. Поживешь еще.

Но государь уже не слушал.

– Митрополит Даниил!

– Здесь я, батюшка.

– Подойди ко мне… Ближе. Вот теперь, когда я вижу твои глаза, спросить хочу, неужели ты отважишься отказать мне в последней просьбе?

– Знаю, о чем говорить станешь, великий князь, только вспомни государей русских, каждый ли из них в чернецах помирал? А Владимир киевский? Разве он пожелал перед смертью поменять велико – княжеские бармы на рясу инока? Великим при жизни и смерть полагается господская.

– Не обрести мне иначе покоя, – вспомнил Василий Соломонию, томящуюся в заточении.

– Напраслину на себя наговариваешь, батюшка. Многие из государей умерли не чернецами, а разве оттого они не обрели вечное успокоение?

– Отец блаженнейший, конец мой приближается, так почему же ты воле моей внять не желаешь? Исповедал я тебе свою тайну, не о чем мне боле желать, так уважил бы ты мою смертную волю.

– Пойми, государь, не дело великокняжеское до обычного чернеца-то опускаться. А может, еще господь разобьет твою болезнь божественным жезлом. Молись!

– Видно, не убедить мне тебя, упрямца, – грустно заметил государь. – Если не желаешь мне дать пострижения, то хотя бы положи на меня мертвого монашеское одеяние.

Василий Иванович совсем стал плох, язык у него отнялся, и он беспомощно шевелил губами, творя молитву.

– Отходит государь, – признал митрополит Даниил.

Великий князь приподнял руку для крестного знамения, но потом крепко ухватил митрополитову ладонь и поднес ее к губам.

– Прошу, – шептал Василий Иванович, – не отринь мою просьбу, владыка.

– Платье монашеское несите, – приказал Даниил, терзаемый состраданием. – Да живее же! – яростно прикрикнул митрополит на застывших бояр. – Дышит еще пока наш государь, спешить нужно постриг совершить.

Принесли монашеское платье.

– Куда ж такое короткое! – обозлился митрополит. – Тесно в нем будет государю лежать.

– А ты, митрополит, не горячись, монашеское одеяние нашему государю ни к чему. Великим князем Василий Иванович жил, в белом платье и помирать будет, – властно произнес Юрий.

Митрополит сурово посмотрел на него и произнес во всеуслышание:

– Смертную волю своего брата решил отринуть, нечестивец! Не будет тебе благословения от моих рук. А теперь, бояре, выведите Юрия Ивановича из покоев.

– Вот как ты заговорил, митрополит, – едва справлялся с яростью государев брат. – Жизнь-то, она длинна, по-разному поворачивается. Кто знает, может быть, ты с будущим московским государем рассорился, – на прощание сказал дмитровский князь.

– Господи, помилуй тебя, грешного, – митрополит накрыл епитрахилью[34]34
  Епитрахиль – расшитый узорами передник священника.


[Закрыть] голову умирающего.

Оторвалась от московского государя душа в виде тонкого облака и рассеялась среди струек копоти.

Часть третья
ПОЛЮБОВНИКИ

ПЕРЕПАЛКА В БОЯРСКОЙ ДУМЕ

Год после смерти Василия Ивановича пролетел змеем о трех головах – куда ни глянет окаянное чудище, всюду лихо.

Поначалу зима выдалась как никогда холодной, и три богадельни подле Симонова монастыря обросли аршинными сосульками, приморозив своих обитателей. Как никогда в эту годину лютым был зверь. Волки сбивались в огромные стаи и наводили на всю округу такой страх, какой московиты не ведали даже при нашествии Мамая. Звери нападали на обозы, раздирали людей и лошадей и совсем близко подходили к кремлевским стенам, чувствуя себя в московских посадах так же свободно, как в дебрях леса.

Небывалый холод выстудил медвежьи берлоги, и добрая дюжина косолапых блуждала по окрестностям в поисках легкой поживы. Медведи были так нахальны, что переходили мосты и утаскивали стрельцов, стоящих в дозоре. Чаще всего жертвой разгулявшейся нечисти становились нищие и бродячие монахи, которым при встрече с лютым зверем не помогали ни спрятанная на груди ладанка, ни молитвы.

Такой же нечестивой в прошедший год оказалась и весна. Лихоманки, спрятанные в снежных горах, ожили с первыми теплыми лучами и, изголодавшись за долгую зиму, с жадностью набросились на поселян, поедая их тела.

Лето в эту годину тоже оказалось злым. Поганый змей пролетал над московской землей и, дохнув снопом искр, запалил хвойные леса. Столица на месяц окуталась в едкий смрад, и за большими тяжелыми облаками не видно было ни куполов соборов, ни крестов. В пламени сгинула часть посадов, а близкие выселки выгорели дотла.

Злые силы успокоились только тогда, когда митрополит Даниил благословил четырехлетнего Ивана Васильевича на царствие. Пропели дьяконы многие лета новому государю, а бояре снесли большие дары, на том все как будто угомонилось.

Но оказалось, что прошедший год – это предтеча большой беды. Теперь средний брат Юрий всех крамольников принимал с милостью, одаривая их щедрыми гостинцами, и держал при своем дворе как первых слуг.

Юрий и ранее заявлял свои права на великокняжеский стол перед малолетним племянником, а сейчас, после смерти старшего брата, во всеуслышание заявил, что если и держать кому самодержавный скипетр, так только ему. Понимая слабость малолетнего государя, прочие Рюриковичи липли к Юрию Ивановичу, как репьи к хвосту лошади.

Особенно откровенны были Шуйские и призывали бояр к неповиновению, утверждая, что кланяться придется не малолетнему государю, а полюбовнику Елены Глинской – Ивану Овчине-Оболенскому.

Юрий отказался от своей клятвы, разослал по многим городам Руси посыльных и велел растолковывать, что целование было невольным. Будто бы насели на него дюжие бояре и объявили – ежели не примет он крестное целование младенцу Ивану, то отвернут ему шею.

Многие из бояр, собрав скарб, тайно покинули родовые гнезда, и было ясно, что ежели Елена Глинская не выставит на дорогах кордон из стрельцов, то через два месяца не найдется даже боярышни, что могла бы подтереть юному Ивану нос.

Не напрасно опасался умирающий государь крамолы. Памятна на Руси была борьба между его дедом Василием и двоюродными братьями, и сейчас, как эхо прошедшего времени, зачиналась откровенная вражда между ребенком-государем и его многоопытным дядей.

Доброхоты передавали Елене Васильевне, что Юрий Иванович собирает по Руси воинников и сейчас его дружина так разрослась, что в численности не уступает стрелецким полкам самого московского князя. А Юрий не успокаивался и отправлял ближних бояр в северные русские земли, где они собирали полки для дмитровского князя. Отроки там крепкие и согласны воевать хоть за польского короля, если бы тот платил каждому из них по десять денег в месяц.

А когда роптать супротив малолетнего сына стали даже ближние бояре, Елена Глинская повелела созвать Боярскую Думу и вышла к вельможам с наследником на руках.

Поднялись недружно бояре, приветствуя великую государыню, так же нестройно и шумно расселись, а потом Андрей Шуйский укорил без стеснения:

– Ты нас, Елена Васильевна, не брани. Мы – люди вольные, сами по себе живем, и ежели мы не ко двору пришлись, так можем и к другому господарю съехать. – Оглядел он бояр, вольготно рассевшихся на дубовой лавке, и так же строго заявил: – Ты вот, княгиня, наших обычаев не чтишь, а только бабе не место среди мужей сиживать. Так я говорю, бояре?

– Так-то оно так, только не каждая баба великой княгиней является, – поднялся со своего места Овчина-Оболенский.

– А ты бы, конюший, помалкивал, это тебе не Спальные покои государыни, – вспыхнул князь Андрей.

– Вот как ты заговорил, вот как ты государыне за свое освобождение платишь! Отодрать бы тебя за дерзкие слова! – потемнел ликом Иван Федорович.

Великая княгиня Елена Васильевна молча слушала перепалку, а когда заговорила, бояре невольно опустили головы.

– Кто я для вас – московская государыня или девка приблудная?! Или матерые вдовы нынче в московском государстве не в чести?! А может быть, великий московский князь – не мой сын, а вы не его холопы? – Государыня строго посмотрела на понурые головы и повернулась к Андрею Шуйскому. – Как смел ты, холоп, госпожу свою охаивать?!

– Прикажи, государыня, а охотники заткнуть ему пасть отыщутся, – грозно прорычал Михаил Глинский.

– Пошел прочь с моего двора, холоп, и чтобы я тебя более не видывала! – процедила сквозь зубы великая княгиня.

Малолетний государь был тяжел, и Елена Васильевна поставила сына на пол. Иван из-под насупленных бровей смотрел на бояр с таким чувством, будто намеревался сегодняшним же вечером отправить всех под топор. Эта несуразная серьезность совсем не подходила к облику малолетнего государя, который больше походил на ангелочка, чем на московского господина. И бояре ухмылялись в густые бороды: «Ничего не скажешь, грозным растет государь».

– Кто ты такая, чтобы нам, Рюриковичам, указывать? – выказал наконец гордыню Андрей Шуйский. – Прародители твоего муженька покойного у наших дедов в младших братьях считались. А сама ты кто? Пришлая!

– Я литовского княжеского рода, – с достоинством ответила московская государыня.

– Княжеского рода, глаголешь? – Андрей Шуйский решил идти до конца. – Кто же твой предок? Уж не тот ли это Гедимин, что был слугою, а затем отравил своего хозяина и занял великокняжеский стол? Значит, кровь в тебе литовская? А ведомо нам, что предки твои ведут род от татарского темника Мамая! Так кто ты – русская княжна или правнучка татарова?

– Государыня, только прикажи, и мы дерзкого здесь же, в палате, затопчем, – вступился за племянницу Михаил Глинский.

– Слышал, что бояре глаголят, холоп? – зло вопрошала Елена, в упор глядя на Андрея Шуйского. – Ежели не пожелаешь уйти сам, так тебя с Благовещенской лестницы спустят!

– Уйду я, Елена Васильевна, только вернусь еще в Думу. Но застану ли я тебя во дворце? Может, назад тебе съехать придется. Ты еще моей силы не знаешь. Да и не один я, Шуйских на Руси много! А теперь расступись, дорогу подавай! – обратился князь к стрельцам с бердышами.

Постояли в нерешительности караульничие, а потом отступили в сторону, выпуская Шуйского из сеней.

Андрей Михайлович Шуйский стал боярином еще пятнадцать лет назад. Он пришел в Думу сразу после кончины своего батюшки, заняв подобающее для своего имени место. Будучи окольничим, Андрей Михайлович сидел впереди многих бояр.[35]35
  Бояре – здесь: первые чины Боярской Думы.


[Закрыть] и не однажды ощущал на себе завистливые взгляды вельмож, которые готовы были отдать жалованные шубы только для того, чтобы подвинуться в сторону государева кресла хотя бы на вершок[36]36
  Вершок – 4,45 сантиметра.


[Закрыть] Князь Андрей весело отодвигал локтями бояр на прежнее место.

Голос его в Думе крепчал, и совсем скоро остальные бояре замолкали, как только он начинал говорить. Тем более что на язык князь был остер и горяч и оттого получил прозвище Крапива.

Андрей являлся старшим среди Шуйских и не однажды затевал с ними разговор о том, что куда вольготнее было бы иметь свой удел, где даже сам государь ступал бы не хозяином, а гостем, сняв у ворот шапку. Князья тоже грустили о далекой старине и с удовольствием пересказывали семейные предания о тех временах, когда предки нынешних московских господарей поклонами приветствовали Шуйских и слали в их дворы скороходов с пасхальными яйцами.

Они с охотой внимали речам Андрея:

– Пусть лучше московские князья дожидаются в передней Шуйских, а не наоборот! Нам, старшим Рюриковичам, перед младшими братьями шапки ломать не пристало!

Но далее крамольных бесед дело, однако, не заходило, а когда Андрей задирал на Думе самого государя, Шуйские понуро опускали глаза, опасаясь великой опалы.

Однажды, будучи во хмелю, князь Андрей не пожелал встать при появлении Василия Ивановича, даже толчки в бок не могли поднять строптивого боярина.

– Мне ли гнуть шею перед московскими господарями, чьи предки за моими родителями коней водили, – басовито произнес со своего места Шуйский.

Великий князь помрачнел и вплотную подступил к холопу.

– Вот видишь в левой руке яблоко? Это держава! Так я держу в руках всю землю русскую. А видишь в правой руке скипетр? Для чего он? Не ведаешь! А для того, чтобы наказывать им крамольных холопов. – И Василий Иванович сильным ударом угостил мятежного слугу. – А теперь прочь с моих глаз, пока в железо не обул!

Не стерпев обиды, Андрей Михайлович съехал на следующий день к дмитровскому князю Юрию.

Тот принял боярина с радостью. Приобнял по-медвежьи и молвил:

– Поболее бы таких другов при моем дворе, тогда достаток бы не переводился.

– Ты, Юрий Иванович, Шуйских не обижай, землицей нас надели, вот тогда мы за тебя все заедино встанем.

– Не обижу, Андрей Михайлович, права прародительские получим – уделом будешь владеть так же вольно, как суздальские князья.

– Господарю московскому меня не выдашь?

– Не выдам, родной, а еще именьице тебе под Дмитровом дам, присовокупишь владение к своему уделу.

Дурная весть застала Андрея Михайловича на пути к новому именьицу. На проселочной дороге, перед самым въездом в село, Шуйского догнал конный отряд дмитровского князя.

– Тпру! – ухватил пятерней под уздцы Андрееву лошадь русоволосый десятник. – Поворачивай в город, боярин, Василий Иванович сердит на тебя и хочет видеть на своем дворе.

Шуйский узнал в отроке караульничего великого князя.

– Более московскому господарю я не служу. Один у меня хозяин – Юрий Иванович. Ведомо вам, что я в именьице свое еду, которое он мне в награду отдал?

– Ведомо, Андрей Михайлович, – не отступался десятник, – ведомо и то, что перстень он тебе дал со своего безымянного пальца. – И князь невольно взглянул на руку, где, балуясь солнечными лучами, блестел огромный рубин. – А еще ведомо нам о том, что московский государь за строптивость твою велел привезти тебя в столицу в железах. – Простоватое лицо десятника приобрело твердость. – Эй, дружинники, стащите князя с лошади да укротите его дерзость пудовыми цепями.

– Не прикасайся! Сам я слезу, – пожелал Андрей Михайлович. – Знает ли Юрий Иванович, что вы своеволие чините?

– Это когда же воля московского государя своеволием была? Передал Василий Иванович братцу цепь длиной в две сажени[37]37
  Сажень – 2,13 метра.


[Закрыть] и сказал: «Ежели не хочешь сидеть на ней сам, так одень в железо своего слугу Андрея Шуйского!» Так что не противься, князь, а железо мы это на тебя примерим, оно в самый раз будет к твоим княжеским бармам.

– Может, перед вами и голову нагнуть, чтобы вы на меня цепь набросили и придушили, как кота шелудивого. Получай! – И Андрей Шуйский что есть силы двинул в переносицу отрока.

Шапка с детины слетела и под стопами Шуйского утопла в грязи. Андрей дрался с изворотливостью искушенного в кулачных поединках бойца. Он умело уворачивался, отклонялся в стороны и, не обращая внимания на выбитые зубы и разбитые пальцы, вновь наносил удары. Но когда на плечи Шуйскому налегли сразу трое молодцов, Андрей признал:

– Все! Я ваш!

Детина сморкнулся кровавой соплей и, отерев пальцы о подол кафтана, сдержанно заметил:

– А чего ты хотел, чтобы дмитровский князь на себя цепи надел? Вяжите его покрепче, отроки, а ежели Андрей характер свой княжеский будет выказывать, так вы его ногами поучите.

– Как скажешь, голова, – отозвались дружинники, растирая по лицам кровь и предвкушая неизбежную расплату.

Андрей Михайлович Шуйский просидел в Боровицкой башне ровно год, оставил в ее стенах еще три зуба. Он вышел на свободу сразу после смерти московского государя по милостивому велению Елены Глинской.

Вернувшись из опалы, князь Андрей занял привычное в Думе место. Он как будто еще более окреп, выражение его лица осталось таким же задиристым и нахальным, а появившаяся шепелявость придавала речам боярина Шуйского еще большую особливость. И к его давнему прозвищу добавилось еще одно – Щербатый.

Присмирели бояре. А княжич Иван, смущаясь присутствия многого числа мужей, прятал круглое лицо в складки матушкиного платья.

– Что же это вы, бояре, примолкли? – строго вопрошала государыня. – Что же своей матушке в глаза не посмотрите? Или вам стыдно сделалось? Разве это не вы обещали Василию Ивановичу служить честью супруге его и сыну? Или, может, вы скажете, что крест моему сыну целовали насильно?!

– Не было этого, – смиренно отвечал старейший из бояр – Плещеев Леонтий Степанович. – Мы Василию Ивановичу верно служили и от тебя отступать не собираемся. Пока сила есть, – немощными руками погрозил он, – за тебя, государыня, постоим и за сына твоего.

– Что? Неужно только один холоп и есть мне нынче верен?

– Матушка, да мы все за тебя живот положим, коли потребуется! – поднялся в полный рост Иван Овчина-Оболенский.

Княжич Иван, услышав голос конюшего, с любопытством выглянул из-за платья. Черные глазенки восторженно взирали на боярина. Малолетний государь не мог забыть вчерашнего вечера, когда князь, балуясь, крутил его во все стороны, чем вызвал у Ивана такой восторг, какой может быть сравним только с ездой на верховой лошади. Конюший подбрасывал государя вверх, и с высоты, в полете, малолетний властитель видел не только то, что делается у него под ногами, но еще и Москву-реку, купцов, торгующих на базарах, баб, стоящих у колодца. Челядь примечала, что государь чувствует себя на шее у князя куда более уверенно, чем на самодержавном стуле.

Иван Васильевич смотрел на конюшего с надеждой, с нетерпением ожидая, когда тому наскучат степенные речи и он водрузит государя себе на плечи и вприпрыжку да с гиканьем покинет Думное собрание.

Однако ожидаемого не случилось. Конюший был серьезен и совсем не желал замечать самодержца, несмотря на все его старание. Государь даже сделал неуверенный шажок в сторону Оболенского, как бы приглашая его продолжить прерванную вечор игру, но тот только слегка наклонил в знак почтения голову и продолжал:

– Государыня Елена Васильевна, ты нам только покажи ворогов, так мы всех их изведем и на чины их великие не посмотрим. Имеется у нас уже русский самодержец, а другого нам не надобно.

– Так ли это, бояре? – потянула государыня за руку малолетнего государя, и тот снова спрятался в ворохе ее платьев.

– Истинно так, Елена Васильевна, – нестройно, но дружно отозвались бояре, не без удовольствия созерцая красивое лико великой княгини и завидуя тому счастливцу, который едва ли не каждую ночь пробирался в покои государыни и голубил ее, покудова позволяло хотение.