Текст книги "Приключения осинового кола, или Буратино на Службе Святой Инквизиции"

Автор книги: Евгений Демченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Демченко Евгений
Приключения осинового кола, или Буратино на Службе Святой Инквизиции

Узкая извилистая римская улочка, испуганно петляя из стороны в сторону, пытается скрыться от всевидящего ока кинооператора – ей невыносимо стыдно. Стыдно за это дырявое (хотя и кружевное) белье, свисающее с перил венецианских балконов, стыдно за ночной горшок, выплеснутый из окна прямо на голову режиссера, когда тот, стоя в кадре, увлеченно распинался о сверхзадаче перевоплощения. Из-за кадра доносится надоедливое пиликанье шарманки, в котором, при некотором желании, можно узнать звуки песни «Аве, Мария», выскакивающие из нутра потрепанного ящика примерно в три раза торопливее, нежели подобает.

Появляется старый Карло – к этому моменту он еще не является Папой, но мысленно уже собирается с силами. Рубашка прилипла к его вспотевшему от энергичного музыцирования телу, а борода – к вспотевшей по аналогичной причине шарманке. Карло изо всех сил вертит резную эбонитовую ручку – когда мимо проходят представительницы женского пола, мысли об отцовстве и всяких приятных мелочах, которые этому, по словам сведущих людей, обычно предшествуют, обрушиваются на голову несчастного старика бурным гормональным водопадом. Музыка в такие мгновения заметно набирает темп, затем Карло тяжело вздыхает, и скорострельность пиликающего ящика идет на убыль.

Голос за кадром озвучивает поток сознания будущего отца – ход мыслей также периодически изменяет скорость своего течения, синхронно с музыкой. Это, конечно, несколько сбивает с толку, но зато является оригинальным и неизбитым режиссерским ходом.

Вот уже пятьдесят лет, еще с подросткового возраста, я живу, не зная женской ласки, и компенсирую это верчением ручки моей дорогой шарманки. Ведь, если вертеть ручку достаточно энергично и целеустремленно, женщин уже совершенно не хочется, хотя и ненадолго. А потом – да, потом я опять верчу эту чертову ручку.

На моей правой руке – кровавые мозоли, а недавно она начала отсыхать прямо от плеча. Спереди, у моей шарманки есть крошечное окошечко, и в нем, в маленьком вертепчике, демонстрируются всякие фривольные сценки – конечно, для того, чтобы их хорошенько разглядеть, приходится ложиться на шарманку брюхом, и, дрыгая в воздухе ногами, вытягивать шею. Оттого ослаб мой позвоночник, усох передавленный спинной мозг и село зрение. Соседи смеются надо мною – они говорят, что мне нужно жениться, пока еще не поздно. Конечно, с шарманкой гораздо меньше проблем, чем с женщиной, добавляют они.

Старик мог бы думать еще очень долго – его правая рука была весьма натренирована, но внезапно его размышления прервали двое шедших навстречу горожан.

– Что это за странная надоедливая мелодия, Джузеппе? Она мне что-то напоминает, но никак не могу понять что.

– Я тоже, Джованни, – ответил Джузеппе. – Но, должен сказать, песенка препротивнейшая и весьма приставучая. Я ее определенно где-то слышал.

– А что, если покрутить ручку в другую сторону? – поинтересовался Джованни, и, не дожидаясь разрешения, схватился за ручку со своей стороны и принялся вертеть ее против часовой стрелки.

– Матерь божья! – ахнул Джузеппе, – Да это же…

– … "Аве Мария" задом наперед! – подхватил Джованни. – Уж я ее узнаю с закрытыми глазами – с нее же каждую ночь у нашего Братства начинается Черная Мес…

– Тсссс! – зашипел Джузеппе.

– Тсссс! – зашипели перепуганные горожане.

– У кого-то тут слишком длинный язык, – пробубнил сидевший поблизости точильщик ножей, задумчиво вертя в руках свежезаточенный тесак.

Джузеппе, преисполненный праведного гнева, набрал в легкие побольше воздуха и закричал хриплым фальцетом:

– Дьявольская машина! Дьявольская машина! Вы все слышали? Этот чертов ящик исполняет "Аве Мария" задом наперед, что наверняка используется для вызывания демонов и прочей мерзости! Этот старик – не иначе как чернокнижник и адепт темного культа, и мы должны немедленно подвергнуть его жестокому наказанию – несите осиновый кол!

– Осиновый кол! Осиновый кол! – завыла толпа. Бедного Карло схватили за руки и ноги и растянули в воздухе наподобие пентаграммы, что послужило лишним аргументом в пользу обвинения.

– В сердце, в самое сердце!

– Зачем в сердце, – возразил точильщик ножей. – Сердце можно съесть. Я слышал, чтобы колдун уж точно умер, нужно обязательно съесть его сердце.

– И выпить кровь.

– Не забудьте про печень! Чур, мне печень!

– Предлагаю воткнуть кол в живот, – подытожил Джованни. – Это значительно продлит мучения злодея, а значит, и педагогический постэффект от наказания. Кроме того, мы сможем изъять внутренние органы, которые нам могут при…

– Тссс! – зашипела улица.

Тут как раз подоспел кол – точнее даже было бы сказать, целое осиновое бревно, наспех обструганное с одного конца – бревну быстро нашли подходящее место в теле старого шарманщика.

– Ну же, чего там? – вопил Джованни – ростом он был маленький, и ему приходилось постоянно подпрыгивать, чтобы увидеть хоть что-то через чужие головы.

– Он напряг брюшной пресс! – натужно сипел Джузеппе, наваливаясь всем телом на бревно с тупого конца. – Какая дьявольская хитрость!

– Брюшной пресс! Брюшной пресс! – восторженно-испуганно подхватила толпа.

– Мерзкий чародеишка! Нас не обхитрить такими дешевыми уловками! – верещал Джованни, подпрыгивая все выше и выше в припадке религиозного безумия. – Пощекочите его кто-нибудь! Воткните ему булавку в акупунктурную точку По-Ху, это вызовет расслабление толстого кишечника! Возьмите Джузеппе за ноги и за голову, и вращайте его вместе с колом наподобие штопора!

– Вот еще колышек! Маленький колышек! – суетилась вокруг несчастного Карло старушка – божий одуванчик с тонким, но тщательно заточенным куском осины. – Ох ты, ах ты, куда же мне его воткнуть?

– O, sancta simplicatas! – возопил несчастный Карло, когда старушка все же преуспела в своей маленькой борьбе с ересью. (Поскольку продюсер фильма – Мэл Гибсон, все персонажи переговариваются на никому непонятном языке. "Вот же старая сука!" – услужливо сообщают нам значение непонятного восклицания титры внизу экрана).

– Пожалуй, можно будет в ближайшую пятницу принести в жертву Хануману нашего органиста, – заметил торговец обувью. – Потому что "Аве Мария" задом наперед мы теперь можем сыграть и без него! – торговец с некоторой опаской взялся за ручку и несколько раз повернул ее против часовой стрелки.

С балкона третьего этажа свесился сонный Кардинал Капуччино.

– Я ослышался, или тут исполняли "Аве Мария" задом наперед?

– Вам послышалось, Ваше Святейшество, – перепугано затараторили горожане. – Тут вот, извольте взглянуть, шарманка, да, обычная, пиликает что-то несуразное.

Джованни торопливо завертел ручку в правильную сторону.

– Гмм… Да, действительно, – согласился Кардинал Капуччино. – Просто какое-то быссмысленное "тили-тили, трали-вали", а то я так удивился – какая сволочь будит меня в три часа дня, да еще и таким циничным образом. Однозначно, галлюцинации. Это, видимо от нервов и недосыпания.

Все, больше никаких оргий до пол-шестого. В следующий раз чтобы в два часа ночи все по домам – и спали как сурки!

* * *

Все расходятся по домам, улица пустеет. Уже более не Шарманщик, но все еще и не Папа (однако же, неизменно Старый) – Карло, кряхтя и постанывая, встает с мостовой.

– Фигляры! Профаны! Осиновые колы не действуют на шарманщиков! Единственное, что может нас убить – это повешение на крючке в гардеробе городской филармонии, с последующим закапыванием в оркестровой яме!

Что же я теперь буду делать, когда мне вновь захочется женщину? И как же теперь я стану отцом?!

Для меня это было трудное решение – прийти на рынок, чтобы продать шарманку, а затем на вырученные деньги купить женщину – но ведь мне очень хочется стать Отцом – представляете, меня будут называть не Старый Задрюкарло, а Папа Карло!

А постоянные детские визги и плач, как утверждают знакомые психоневрлологи, действуют на нервы столь же благотворно, что и звуки моего драгоценного ящика – так что как-нибудь переживу эту потерю.

Но теперь – теперь у меня нет ни детей, ни шарманки. О, Боже всемогущий!

Придя домой, в тесную каморку, где единственным украшением интерьера было аллегорическое панно "Дэн Браун в аду" – оно висело прямо над камином, и горевший в нем огонь значительно усиливал впечатление, Старый Карло с ужасом осознал, что или он займется изготовлением детей прямо сейчас, или… он даже боялся подумать об этом «или».

Из подручных материалов имелся только толстый, плохо обструганный осиновый кол, все еще торчащий у Карло из живота.

Бог сделал женщину из Адамова ребра. Почему бы мне не сделать себе жену из осинового кола, тем более что он в настоящий момент является в некотором смысле частью моей анатомии?

А с другой стороны, к чему столь долгий и запутанный процесс? Зачем делать женщину, чтобы потом с ее помощью делать детей, когда можно прямо так, сразу, взять, и выстругать себе сына?

Эта новаторская идея так увлекла Карло, что он, схватив рубанок и топорик, пыхтел, сопел и ухал почти два часа – даже не присев на минутку передохнуть. Когда же сын был практически готов, старик утер со лба холодный пот и примостился на колченогий табурет. Еще через секунду он, громко вскрикнув от боли "O, sancta simplicitas!", помянул недобрым словом мерзкую старушонку.

После чего, скорчив стоическую мину, выдернул злокозненный старушкин колышек – длинный, острый и, разумеется, необыкновенно осиновый – из того самого места, которое обычно соприкасается с табуреткой.

– Что же мне сделать из тебя моему сыну? – почесал он в затылке. – Может быть… – но тут же устыдился своих богопротивных помыслов, и пришел к благочестивой мысли, что лучше всего будет соорудить из этой штуковины нос.

* * *

– Вот тебе шортики, курточка и колпак, – умиленно глядя на результат своих трудов, произнес Папа Карло и смахнул скупую слезу. – Раньше они принадлежали милой обезьянке, которую я, в бытность шарманщиком, водил за собой – несчастная не выдержала трехсот исполнений «Аве Мария» в день и повесилась на своем поводке! Как видно, все, что ни происходит – к лучшему! Разве был бы у меня сын, и разве было бы у меня во что его одеть, если бы меня самого не линчевали на улице, а моя обезьянка не удавилась? Воистину, в том великая мудрость Провидения!

– А теперь, – продолжал он, – тебе необходимо получить отличное образование – мой сын просто не может ходить неучем! Срочно отправляйся в школу – нет-нет, погоди, все-таки вначале не забудь одеть хотя бы шортики! Вот так. И курточку с колпаком, и вот тебе книга. В школе нельзя без книги – все равно какой, главное сам факт ее наличия. К счастью, у меня завалялся раритетный экземпляр «Некрономикона» – это очень полезная книга, что бы там не думала на этот счет Святая Инквизиция – ведь для того, чтобы противостоять Злу, необходимо знать все его увертки и уловки. Держи.

Из-под плинтуса вылез Старый Таракан – его хитиновый панцирь, некогда огненно рыжий, был седым, а усы свешивались по обе стороны морды, как у Тараса Шевченко.

– Идя по дороге, не забывай считать фонари и читать вывески – это обучит тебя грамоте и устному счету, так что ты сразу сможешь попасть в выпускной класс, возможно даже, аккурат к экзаменам, и это значительно уменьшит затраты на твое образование, – сказал Мудрый Таракан.

– И не возвращайся без аттестата зрелости! – воскликнул ни с того ни с сего возбудившийся такими перспективами Папа Карло. – Если аттестат будет с тройками – тоже не возвращайся. Мне, чтоб ты знал, очень понравилось делать детей – и мне доставит гораздо больше радости сделать себе еще одного сына, нежели тащиться к директору школы из-за имеющегося оболтуса. Удачи!

Буратино – а именно так носатое полено, не знавшее досконально человечьих обычаев и человеческих имен, зачем-то окрестило себя (Папа Карло забыл дать сыну имя – простительная оплошность для любого молодого отца!), радостно выскочило из каморки и, весело подпрыгивая на одной ножке (вторая получилась короче на пять дюймов) – понеслось по улице.

– Нет-нет! Куда же ты, ээээ…. как тебя там… – расстроено кричал вслед ему Папа Карло. – Школа в другой стороне! Ты бежишь в сторону Книжной Барахолки и Культурного Центра Кукрыникса-Шмукрыникса! Немедленно вернись обратно!

Затем старик раздосадовано махнул рукой и всерьез задумался о том, что из табуретки, если разобрать ее на составные части, мог бы получиться еще один сын – возможно, более послушный. Таракан с ним согласился.

* * *

– Спешите видеть! Только один раз и только сегодня! Театр Политической Карикатуры Доктора Изобразительно-Искусственных Наук Кукрыникса-Шмукрыникса! Чрезвычайно смешные карикатуры на Гарибальди, Макиавелли и Венецианского дожа – всего за четыре сольдо!

Надо ли говорить, что Буратино тут же продал Некрономикон за четыре сольдо какому-то слоняющемуся без дела любознательному монаху, кажется, Бертольду Шварцу?

Доктор Изобразительно-Искусственных Наук Кукрыникс-Шмукрыникс был, прямо скажем, существом необычайным. С первого взгляда можно было подумать, что он неимоверно толст и бородат. Приглядевшись получше, однако же, вы понимали, что Кукрыникс-Шмукрыникс был Франкенштейном – он состоял сразу из трех художников, из которых, после некоторого несчастливого для них происшествия – а именно, непредусмотрительно опубликованной карикатуры на семейство Борджиа – запчастей осталось примерно на полтора человека. Чтобы никому из троих не было обидно – ничего не было выброшено, и все полтора комплекта были сшиты в одно-единственное тело. Борода же прикрывала уродливый шов, пересекавший горло, и торчащую из живота третью ногу.

Главный Творческий Секрет Кукрыникса-Шмукрыникса заключался в открытии, что если нарисовать кого-нибудь голым и с маленьким членом, то всем будет очень смешно. Если же нарисовать не просто кого-то, а какую-нибудь знаменитость – то все вообще животики надорвут.

Первый из трех художников, составлявших Кукрыникса-Шмукрыникса, умел худо-бедно рисовать голову и туловище, второй пририсовывал получившейся заготовке комический член, а поскольку портретное сходство всегда оставляло желать лучшего, то, чтобы никто не обознался, третий художник – единственный, знавший буквы, делал хлесткую подпись. Например: "Энто голый граф Сфорца!". Или такую: "Смотрите, Дизраэли бес трусоф!"

Публика ухохатывалась.

Правда, злопыхатели утверждали, что жанр микрофаллической полит-карикатуры на самом деле был изобретен древнегреческими скульпторами, изображавшими политических лидеров и прославленных воинов соседних недружественных стран так, что посетители музеев до сих пор иногда обделываются со смеху в зале античного искусства.

Буратино, вместе со всеми, купившими билет на представление, вошел в зал и принялся рассматривать карикатуры, коих было видимо-невидимо. Практически, здесь можно было обнаружить портрет кого угодно мало-мальски известного.

Кроме членов семейства Борджиа – по понятным причинам.

Стараясь рассмотреть микроскопические подробности Джузеппе Гарибальди, Буратино и не заметил, как подошел к карикатуре вплотную и проткнул ее своим длинным носом.

Публика приглушенно ахнула. На горизонте появился злой – точнее, очень злой, Кукрыникс-Шмукрыникс.

– Ах ты, маленький вандал! – гневно воскликнул Доктор Изобразительно-Искусственных Наук, – за тот ущерб, что ты нанес мировому искусству, ты можешь расплатиться одним-единственным образом: ты прямо сейчас же отправишься на целлюлозо-бумажный комбинат, где из тебя сделают пачку высококачественной мелованной бумаги, на которой я смогу нарисовать множество новых злободневных карикатур!

Кукрыникс-Шмукрыникс уже было протянул к Буратино свою толстую волосатую лапу (на самом деле, сшитую из двух рук), как вдруг где-то на площади раздался вопль, полный боли и отчаяния – это Джузеппе Гарибальди, который инкогнито приехал в Рим, чтобы отомстить Кукрыниксу-Шмукрыниксу за позорную карикатуру, корчась и завывая, катался по мостовой. Буратино так и не дошел до школы и не получил должного образования, а потому не был силен в магии Вуду и не знал, что если проткнуть портрет голого человека носом, выструганным из натуральной осины, тем самым можно причинить имярек немыслимые физические и моральные страдания.

Гарибальди выл все тише и тише, и, наконец, особенно жалко всхлипнув, умер.

– Этот малец спас нас от смерти! – воскликнул растроганный Кукрыникс-Шмукрыникс. – К тому же, он, как мне кажется, вывел из тупика наш творческий коллектив – не секрет, что техника микрофаллической карикатуры начала изживать себя. А сейчас мне пришло в голову, что если нарисовать кого-то голым и с очень длинным носом…

Публика одобрительно загудела.

– А у моего папы Карло над камином тоже висит ваша карикатура, – сказал Буратино, чтобы поддержать разговор. – Там голый Дэн Браун. Он жарится на углях, но, судя по второстепенным деталям, ему все равно очень холодно.

Праздные разговоры в зале разом прекратились, и после нескольких секунд полного молчания от стены к стене прошелестело: "Картина с Дэном Брауном над камином! Та самая! У старого Карло! Дайте ему кто-нибудь пять золотых монет – и пусть помалкивает!"

– На, Буратино, возьми эти пять золотых и ни в чем себе не отказывай, – елейным голосом пропел Кукрыникс-Шмукрыникс. – И ни в коем случае не пытайся проникнуть за две…

– Шшшшш! – зашипели присутствующие.

– У кого-то тут слишком длинный язык, – пробубнил точильщик ножей, разглядывая прекрасно заточенный топор. На Кукрыникса-Шмукрыникса при виде топора нахлынули ужасные воспоминания – он инстинктивно дернулся, да так сильно, что чуть не развалился на части.

– А почему ваши золотые монеты не желтые, а белые? – удивленно спросил Буратино. – Золото должно быть желтым!

– Хмм, – смутился Кукрыникс-Шмукрыникс, – возможно, вас, юноша, дезинформировали. Может, вы видели какое-то обоссанное золото. Или, например, заржавевшее. А я свои монеты содержу в чистоте и в сухости – если быть более точным, то в швейцарском банке. Берите, пока дают, а то я могу и передумать!

– Только попробуй! – тихо, но отчетливо прорычал точильщик ножей и вновь принялся старательно изучать режущую кромку топора.

С пятью золотыми (причем, не обоссаными!) монетами в кармашке и крепнущим с каждой секундой желанием как можно быстрее выяснить, что же находится там, в каморке Папы Карло, за страдающим от холода над пламенем камина Дэном Брауном – Буратино, весело подпрыгивая на одной ноге, выскочил из Культурного Центра и понесся навстречу приключениям. И, разумеется, поскольку Буратино так и не добрался до школы и не изучил географию и природоведение, то он не имел понятия, почему на его деревянном туловище, на участке тела, спрятанном в шортиках, небольшой кустик моха имеется только с одной стороны, и как это можно использовать в ориентировании на местности. А потому, желая как можно быстрее добраться до дома, он понесся в прямо противоположном направлении.

* * *

Лиса Алиса, разумеется, не была обычной лисой. Нет, ну не то чтобы это сразу бросалось в глаза. На свете, конечно же, очень много лис, которые передвигаются на двух ногах и разговаривают на человечьем, хоть и малопонятном (режиссер фильма – Мэл Гибсон, вы не забыли?) языке. Однако, у нашей лисы на большом пальце левой ноги болталась бирка с надписью:

Алиса Фройндляйх, Большой Анатомический Театр (запасники)

Необычно, не правда ли? Еще более странным был ее спутник – Кот, писатель-постмодернист.

– Мне показалось, или нам навстречу несется плохо обструганное осиновое бревно в шортиках и полосатом колпаке? – спросил Кот свою спутницу, вглядываясь в окрестности через практически непрозрачные стекла черных очков. Кот очень любил эти очки и искренне считал, что настоящий постмодернист должен изучать мир исключительно в периоды внетелесного существования, когда тебе абсолютно начхать, что там нацеплено на нос твоего распластавшегося на земле бесчувственного тела.

– Достаточно странно, нам уже три дня не попадается ни одной поганки или мухомора – с чего бы это вдруг у меня случился такой многозначительный трансцендентальный опыт? – добавил Кот с нотками озабоченности в голосе. – Скажи, Алиса, какой предмет обыденного мира дает столь странную проекцию в астральном плане?

– Осиновое бревно в шортиках и полосатом колпаке, – ответила Алиса, – думаю, дело в том, что метафизическая сущность самодвижущегося говорящего бревна инвариантна относительно вербально-семантических трансформаций. Именно поэтому и ты, и я видим одно и то же. Точнее, видим мы наверняка нечто абсолютно разное, но находим для его описания одни и те же слова, подразумевая под ними совершенно различные вещи. Скажи, у твоего бревна колпак в красно-белую полоску?

– В бело-красную.

– Вот видишь, различия, хоть и несущественные, все же имеются. Скажи, а твое бревно при ходьбе тоже издает… ээээ… звяканье, нехарактерное для акустических эманаций обычного дерева?

– По-моему, у бревна есть бабло, – Кот решительно подвел черту под метафизическим диспутом. – Это значит, что при удачном стечении обстоятельств я снова смогу пересесть с мухоморов на оксибутират.

– А я буду щеголять в новой нарядной шубке! – воскликнула Алиса и радостно захлопала в ладоши.

– Ну да, конечно, – процедил сквозь зубы Кот. – Если летом не забудешь полинять, то к осени – всенепременнейше!

* * *

– Как тебя зовут, о, добрый юноша? – пропела Лиса Алиса, когда нечеткие контуры астральной проекции древесно-стружечного феномена наконец-то воплотились во вполне осязаемое полено с руками, ногами и головой в полуметре от бродячих философов.

– Буратино, – ответил тот. – Вы случаем не гарибальдийцы? – добавил он озабоченно, подумав, что за ним, возможно, могут охотиться, желая отомстить, последователи погибшего революционера.

– Нет, мы альбигойцы, – успокоил его Кот. – Мы верим в изначальную добропорядочность всех живых существ, которые, по нашим представлениям, не склонны к корысти и стяжательству, а потому просто мечтают поделиться с нами по-братски всем своим имуществом. Если же кто-то, к несчастью, еще не проникся этим великим учением, мы перегрызаем ему горло, дабы в следующей инкарнации его душа возвысилась до нужных морально-этических высот.

– И в данный момент, – перебила его Лиса, – мы идем на Кладбище Дураков, где, по слухам, на могиле Мавродия, Короля Идиотов, происходят выдающиеся вещи: если зарыть в землю один золотой – на следующее утро их будет уже два. Если же быть мудрым и подождать еще сутки – то золотых станет уже четыре, через неделю, как нетрудно подсчитать, их будет уже сто двадцать восемь, а через месяц – что-то около миллиарда. Главное – не сидеть дольше тридцати двух дней, а то у могилы случается переполнение и счет обнуляется.

– Я – ученый-постмодернист, и привык доверять цифрам, – загнусавил Кот. – Представь, Бутиратино…

– Буратино, – механически поправил тот, восторженно ловя каждое слово Кота-постмодерниста.

– Ах, да. Прости, Барбитурино. Так представляешь ли ты, сколько добра можно сделать, обладая такими деньгами?

– Пожалуй, я смог бы купить Папе Карло новые сапоги, – задумчиво выдавил из себя Буратино. Лиса Алиса зашлась противным сухим кашлем.

– У меня появилась замечательная идея, – прошептала Алиса на ухо Коту. – Мой план таков: мы зарываем тебя в землю, на два метра вглубь под могильной плитой короля Мавродия. Буратино закапывает на небольшой глубине свои деньги. Ночью, когда он уснет, ты подкапываешься к ним снизу и забираешь их, а потом я раскапываю тебя сверху и мы быстро линяем.

– Зачем так сложно? – удивился Кот.

– Потому что простые планы всегда в реальности оказываются гораздо сложнее, чем предполагалось, и наоборот, – терпеливо объяснила Лиса. – Кроме того, тебе, как писателю-постмодернисту, будет крайне полезен опыт терминального состояния между жизнью и смертью. Танатология в чистом виде. Все остальные коты-постмодернисты лопнут от зависти!

– Да, ты меня убедила, – согласился Кот.

Буратино, хоть и был насквозь деревянным, оказался существом более предусмотрительным, чем того хотелось бродячим альбигойцам. Он рискнул зарыть в землю всего один золотой.

– А чего это он такой… нежелтый? – подозрительно поинтересовалась Алиса.

– Потому что на него никто не ссал, – заученно ответил Буратино, – и к тому же, это оптический эффект лунного освещения.

Он утрамбовал ямку и уселся на ней – абсолютно неподвижно, как и подобает маленькому деревянному киборгу. К пяти часам утра Лиса Алиса с ужасом поняла, что малолетний мерзавец не спит. Вообще. Никогда.

– Я отлучусь ненадолго, – пробормотала она и побежала в ближайший к кладбищу Опорный Пункт Охраны Порядка.

* * *

– Ах, синьор сержант! – громко запричитала Лиса, ломая руки перед начальником стражи.

– Там, на кладбище, происходят ужасные вещи! Маленький деревянный извращенец-некрозоофил готовится вскрыть свежую могилу и изнасиловать одного весьма уважаемого мертвого кота! Вы должны немедленно воспрепятствовать этому!

– Я должен убедиться, что в нашем законодательстве есть подходящая статья, – подумав, сказал сержант, и принялся листать уголовный кодекс. Он листал его очень долго, хмурился, чесал затылок, и, наконец, изрек:

– Пожалуй, я могу попытаться арестовать негодяя за незаконное использование кладбищенских земель в сельскохозяйственных целях – разумеется, если вы мне немного подыграете и засвидетельствуете, что извращенец пытался вскопать там грядку.

– Да-да, – сразу же поддакнула Лиса Алиса. – Вон, смотрите, как он шустро орудует лопатой, бесстыдник! Уже, небось, подсчитывает в уме будущий урожай картофеля. Какой цинизм!

– Стой, маленький извращенец! – старательно проорал сержант прямо в ухо Буратино. – Я арестовываю тебя за незаконное вскапывание мертвого кота. То есть, нет – за покушение на изнасилование кладбищенской грядки, что грозит тебе двумя годами тюрьмы, либо же, согласно закону, ты можешь откупиться от следствия в лице меня, – он для наглядности ткнул себя в грудь пальцем – толстым, как евнух, сторожащий городскую женскую тюрьму, – взяткой в размере двух золотых.

Буратино не на шутку перепугался. Он порылся в карманах своих шортиков и достал пару монеткок. Руки его мелко тряслась, и деньги в них мелодично позвякивали – прямо как колокольчики.

– Странный звук для золотых монет, – задумчиво сказал Сержант.

– Странный цвет для золотых монет, – подтвердила Лиса.

– Но я их все равно возьму, – подытожил Сержант. Как только его лапа накрыла маленькую ладошку Буратино, раздалось мерзкое шкварчание, как будто веселые инквизиторы опять посадили кого-то мокрой задницей на раскаленную сковородку.

– Аааааааааа! Уууууууу! – завопил Сержант, задергался в конвульсиях, затем свернулся в серый клубок, покрылся шерстью и убежал на четвереньках куда-то во тьму.

"Оборотень в погонах!" – тихо пискнул Буратино, так и не успевший по-настоящему испугаться. Его преимущество перед людьми по части анатомии состояло в том, что он был начисто лишен мочевого пузыря – который, как правило, обладает гораздо более быстрой реакцией на всякие пугающие события, нежели его владелец.

Тут внезапно из-под земли, откуда уже несколько минут доносился странный скребущий звук, послышались душераздирающие визги и жалобное мяуканье.

– Алиса, старая рыжая шлюха! – вопил несчастный Кот-постмодернист из-под земли. – Какое к черту золото? Это же СЕ-РЕ-БРО! Куда ты смотрела? Аааааа! Уууууу! Господи, как больно!

Прошло еще несколько минут, и Кот-постмодернист навеки ушел из этого мира по длинной светящейся трубе. По дороге, он наткнулся на злого Гарибальди, и тот долго бил несчастное животное мордой о выложенную холодным голубым кафелем стенку тоннеля, пытаясь разбить очки, которые почитал за буржуазное излишество.

Лиса Алиса же, услышав слово «серебро», так быстро бросилась наутек, что уже через секунду единственное, что заметил Буратино – это мелькающая среди надгробий флуоресцирующая бирка на большом пальце ее правой ноги.

* * *

Когда шум и визги наконец стихли, Буратино услышал приглушенный плач – это невдалеке, бродя от могилы к могиле, тихо рыдал странный человечек в просторной белой смирительной рубашке – рукава ее не были завязаны за спиной, а бессильно волочились по земле вслед за владельцем. Время от времени, издав особенно жалобный всхлип, человечек сморкался в свои длинные рукава и разражался очередной порцией рыданий.

– Что с вами приключилось, синьор? – спросил, подойдя к нему, Буратино. Нет, не то что бы из сочувствия – бревно не может проявлять сочувствие. По определению. Даже если на него надеть колпак и шортики. Буратино спросил это исключительно из любопытства.

– Ах, сударь, кабы знали вы ужасную историю моей никчемной жизни! – патетически воскликнул человечек и театрально взмахнул рукавами, при этом нечаянно забрызгав курточку Буратино. К счастью, тот ничего не заметил.

– Пожалуй, лучше в следующий раз, – пробормотал Буратино и попятился. – Я, вообще-то, спрашивал только из вежливости.

– Нет-нет, теперь уж слушайте! – воскликнул человечек. – Дело в том, что меня зовут Пьеро, и я – известнейший поэт эпохи Возрождения. Как и все известные поэты, зарабатываю на жизнь сочинением частушек к свадьбам и похоронам, а также другим торжественным мероприятиям, ведь без моих частушек любая корпоративная вечеринка превращается в обычную попойку. А так, все думают, что проводят время культурно и со вкусом.

И все было в моей жизни замечательно, пока не явился ОН.

– Кто ОН? – прошептал испуганно Буратино. Ножки его мелко затряслись – так жутко прозвучало это, в общем-то, обычное и безобидное местоимение.

– Как кто? – возмутился Пьеро и истерично всхлипнул, – ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК! Он пришел ко мне сообщить, что в далекой стране Туркмении умер великий Туркменбаши, и на его место назначен преемник – мудрый и любимый в народе Гурбангулы Мяликгулыевич Бердымухаммедов. И мне, как лучшему поэту нашего столетия, было решено доверить сочинение хвалебной оды по случаю восшествия на трон этой знаковой фигуры. Условий было ровно два: первое – в стихотворении должна была присутствовать строчка с именем прославляемого – "Гурбангулы Мяликгулыевич Бердымухаммедов", это раз, причем не разрывая это священное словосочетание на части.

И второе – ода должна была обязательно начинаться словами: "На совместном заседании Государственного Совета Безопасности и Кабинета Министров Туркменистана было принято решение о назначении заместителя Председателя Кабинета Министров Туркменистана Гурбангулы Мяликгулыевича Бердымухаммедова временно исполняющим обязанности Президента Туркменистана".