Текст книги "Темное прошлое человека будущего"

Автор книги: Евгений Чижов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Они строили контуры ее пространства и делили его между собой, безраздельно им владея. Я был здесь случаен и ни при чем.

Отражения снежных хлопьев скользили по стеклам книжного шкафа, по всем обращенным к окну полированным поверхностям, по застекленным фотографиям на обоях. Тикали часы, родственники

Некрича молча смотрели друг на друга с противоположных стен.

Иринины каблуки простучали через коридор, каждый следующий звук был громче предыдущего, и она вошла в кабинет, ища меня. На ней была полупрозрачная черная шифоновая кофта, сквозь которую просвечивали руки и плечи.

– Какая вещь, а?! Вам нравится?

Она повернулась передо мной на каблуках так и этак, чтобы я мог лучше рассмотреть, одернула складки.

– Мне – безумно! Сейчас так давным-давно уже никто не шьет.

Наверное, его мать в молодости носила. И главное, подходит в самый раз!

Я протянул руку и потрогал тонкий материал, а через него плечо с выступающей косточкой. За ее спиной в окне шел снег, и я подумал, что ей скоро должно стать холодно в этой кофте, ее кожа покроется мурашками. "У нее такая сказочно тонкая кожа,– говорил

Некрич,– я мог гладить ее бесконечно, ночь напролет, она засыпала, а я все гладил, гладил, гладил… Когда начинало светать, ее кожа голубела, потом становилась белой, потом, если выходило солнце, розовой, я уже не чувствовал свою руку и, сам засыпая, кажется, продолжал гладить во сне…"

– Что, если я возьму ее, пока никто не видит? Ведь вы меня не выдадите? Нет? Не выдадите?

Она села ко мне на тахту, совсем рядом.

– Не выдам.

– Раз не выдадите, то я возьму себе еще вот это.– Она достала из-за спины и надела на голову бархатную шляпку. На левом запястье у нее был темный браслет, на шее жемчужные бусы, которых не было, когда мы пришли. Браслет, сказала Ирина, принадлежал еще некричевой бабушке. Я прикоснулся пальцами к бусам.

– Это тоже мать Некрича в молодости носила?

Она сглотнула под моим пальцем, он соскользнул с бус на ключицу и провел по ней до коричневого рубца, едва заметно проглядывающего сквозь шифон. Когда я дотронулся до него, она накрыла мою руку своей ладонью. "Шрам у нее лет с семнадцати, после аварии,– рассказывал мне Некрич,– отец ее в другую легковушку врезался (вкус ее губной помады у меня на языке), второй водитель насмерть, а ее отец без руки остался, она сзади сидела и уцелела, только один осколок стекла ей ключицу вспорол (горькая от духов кожа ее шеи), а другой, поменьше, живот разрезал, там у нее тоже шрам, но не такой заметный (живот ее твердый, дышащий под моей ладонью). Она этих шрамов стесняется, поэтому всегда требовала, чтобы я отворачивался, когда она раздевается, я так и делал и сидел, не дыша, прислушиваясь, так даже интересней было, я на слух угадывал, чего она снимает, потому что наизусть выучил, какая ее тряпочка как шуршит. Или подглядывал, это было захватывающе – за собственной женой через плечо подглядывать, умопомрачительно и невыносимо! И когда она наконец все снимала до носков, носки она обычно на себе оставляла, жаль ей почему-то было с ними расставаться, она ко мне сзади подходила и глаза ладонями зажимала, как в игре такой… А потом она уже вся моя была, вся до последней родинки, до последнего волоска на лобке, до слюны во рту, до слез на щеках соленых! (Два тела на тахте, отраженные в стеклах книжного шкафа на фоне черных томов Большой

Советской Энциклопедии.) Только рук ее мне не было видно, руками она что-то на спине у меня с закрытыми глазами на ощупь искала, и мне всегда было безумно жаль, потому что я запястья ее люблю, и локти люблю, и пальцы ее люблю, и ладони. (Голос Некрича звучал у меня в ушах, она была вся заляпана его словами с ног до головы, они проступали на ее коже, как недовыведенная татуировка, и, гладя ее, я спешил и не успевал стереть их.) Запястья у этой дряни тонкие, как будто породистые, и пальцы длинные, непонятно, откуда такие, потому что по всем своим повадкам она самая настоящая девка, никакой породой в ней никогда и не пахло! (Ее язык облизывает сначала верхнюю, потом нижнюю губу на слепом лице и тянется ко мне.) Только девка может так над своей красотой издеваться, как она издевалась, ноги чуть не на потолок закидывая! Мальчиком своим меня, гадина, звала, "мальчик мой!", задыхаясь, на ухо мне шептала, а ногтями спину до крови расцарапывала! Когда голову запрокидывала, она шею свою модильяниевскую так выворачивала, что я ждал: сейчас, сейчас шрам ее лопнет и по швам разойдется!

Он весь белел и поперек перетягивался, а она уже ничего не видела, ей уже было все равно, если б он порвался и кровь хлынула, она бы даже не заметила! (Тиканье ее наручных часов забирается ко мне в ухо , отсчитывая последние секунды…) Однажды купил ей трусы французские, шелковую сеточку такую прозрачную, не трусы, а паутинку, когда она их как-то гладила, мы, как всегда, ругались, она утюг передержала, и они вдруг вспыхнули (обеими руками она сильно притягивает мою голову к себе), она еле руку успела отдернуть, так у нас на глазах и сгорели бездымно, в мгновение ока! Одеяло, на котором она гладила, чуть было от них не занялось, едва пожар не устроили, а то бы весь дом спалили…"

Иринины веки приоткрылись на щелку, глаза под ними были мутные, совершенно пьяные, взгляд всплывал из глубины на поверхность, постепенно заново меня узнавая. Родственники Некрича глядели с фотографий на обоях не друг на друга, а на нас. Ирина завернулась в покрывало, поправила мои волосы, прилипшие ко взмокшему лбу, и спросила:

– Мы соучастники, да?

– Конечно,– я ответил.– Подельники.

Начинало смеркаться, и, когда Ирина извлекла руку из-под покрывала, чтобы взять сигарету, она была голубой. Пачка оказалась пустой. Накинув мою рубашку на плечи, она принялась шарить по ящикам, рассчитывая обнаружить запас сигарет у

Некрича, и, найдя, устроилась курить на подоконник. По мере того как в комнате становилось темнее, мебель, казалось, увеличивалась в размерах, уменьшая свободное пространство своими тенями. Нельзя уже было разглядеть маленьких китайских лиц нэцке, белеющих за стеклами буфета. Фотографии сделались неразличимы на стенах. Из дальнего конца квартиры донесся шум – то ли это был мусоропровод, то ли нарочно громко возилась на кухне недовольная присутствием чужих в доме старуха костюмерша.

Спугнутая неизвестным звуком с подоконника, Ирина вернулась ко мне под покрывало, огонек ее сигареты проплыл через темную комнату.

– До чего здесь уютно,– сказала она, притираясь ко мне,– неохота уходить. Я так всегда любила эту квартиру…

У кого-то из нас проурчало в животе, ни я, ни она не поняли – у кого.

– Откуда у тебя, кстати, ключ?

Я рассказал ей, как познакомился с Некричем.

– Могу спорить,– сказала Ирина,– что ключ у тебя не случайно в кармане оказался. Он тебе его подсунул. Может, вовсе и не в видеозале, а позже.

– Зачем бы он стал это делать?

– Понятия не имею. Да он и сам скорее всего не знает. Он же действует наугад, наудачу, но ему всегда везет, понимаешь! Если б не этот ключ, мы не лежали бы с тобой сейчас тут в обнимку.

– Ты имеешь в виду, что он специально хотел меня на бывшее свое место подставить, назло твоему Гурию? Не верится мне, чтобы он был способен так далеко просчитывать.

– Он не считает, он чует – в этом вся разница. Мне иногда кажется, что он все, что со мной случится, наперед угадывает, а я рыпаюсь, то туда, то сюда, чтобы запутать ход вещей… но только сама еще больше запутываюсь…

Говоря, она смотрела на мутную пелену за стеклом. Глаза ее, отражая заоконную сырость, медленно наполнялись слезами. Пробили часы, пора было думать о том, чтобы одеваться, уничтожать следы нашего присутствия и уходить, но вставать не хотелось. Хотелось лежать и бесконечно касаться друг друга среди сгрудившейся вокруг нас в комнатных сумерках мебели, частями освещенной с улицы, частями угадываемой в темноте. Ирина поднялась первой – ее ждал дома Гурий. Покуда она одевалась и поправляла тахту, я зажег свет и рассматривал фотографии на стенах кабинета.

– Ты знала кого-нибудь из родственников Некрича?

– Нет,– сказала она, застегивая кому-то из них принадлежавшие бусы,– он меня ни с кем не знакомил, да они и умерли, кажется, уже все. Зато беспрерывно про них рассказывал, так, что они у меня уже в печенках сидели.

– Про кого, например?

– Про тетку свою, которая замуж не вышла, потому что была влюблена в Козловского, про деда, помощника присяжного поверенного…

– В Козловского? Ты не путаешь? Не в Лемешева?

– Нет, она была козловисткой, так это тогда называлось, ездила за ним по всей стране, лучшие свои годы на это убила.

– Вот как… Это она Некрича готовить научила?

– Нет, готовить он научился у бабушки, а у тетки – на пианино играть.

– А про деда он тебе что говорил?

– Про деда-белоэмигранта? Как он в Париже таксистом работал и стихи писал про свою тоску о России.

– Нет, про того, который был самым красивым помощником самого красивого присяжного поверенного.

– Так это он и был. Он после революции эмигрировал с белогвардейцами. Некрич мне даже стихи его читал, я так любила, когда он стихи читает, он красиво это делал, с выражением, жаль, что я их плохо запоминаю. Как там…– Она почесала нос, вспоминая: – Моя любовь к тебе сейчас… ребенок… или зверенок… В общем, что-то маленькое, что потом вырастает.

– Слоненок,– подсказал я, с трудом скрывая ликование от того, что наконец-то поймал Некрича на лжи.

– Верно, слоненок, а потом он становится настоящим мамонтом и топчет все вокруг, как Некрич в припадке ревности. Идем, пора. Ирина вручила мне сумку, набитую вещами. Уже в прихожей, подумав о том, что я сюда, может быть, никогда больше не попаду, я сказал ей:

– Ты знаешь, что Некрич собрался продать квартиру?

– Правда? – Ирина остановилась на пороге.– А кому?

– Какому-то коллекционеру, который вместе со всей мебелью хочет купить.

Мы стояли у раскрытой двери на лестничную клетку, и все пустые темные комнаты прислушивались к разговору о своей будущей судьбе.

– Значит, все-таки наконец решился… Даже покупателя нашел… Ирина закрывала дверь медленно, очевидно, как и я, вспоминая, чтоЂ она могла забыть в квартире, куда уже не вернется.

Щелкнул замок, и я взвалил на плечо ее тяжелую сумку, стараясь не думать, чьими вещами она набита – на самом деле Ириниными или вовсе не ее.

Через день она зашла ко мне, точнее, заскочила, всего на пару часов. Мы торопились, она все время смотрела на часы, потом про них забыла и, конечно, пропустила момент, когда нужно было уходить. Одевалась в страшной спешке и панике, не глядя на меня, обо мне вспомнила в последнюю минуту, когда уже намазала губы помадой, поэтому поцеловала у двери осторожно, едва коснувшись.

В следующий ее визит, еще через два дня, времени было больше, можно было расслабиться и забыть о нем, но ощущение спешки сохранялось все равно, Ирина несла его в себе, и, даже когда лежала неподвижно с закрытыми глазами, казалось, что она подсчитывает, как ей везде успеть. Она вносила с собой ускорение времени и в мою жизнь, с ее приходом стрелки на часах начинали бежать наперегонки и снова замедлялись лишь после того, как за ней закрывалась входная дверь. Провожая ее, я не спрашивал, придет ли она снова,– то, что она давала мне, пока задернутые на окне занавески впитывали вполне уже весеннее солнце, было настолько щедрым и избыточным, казалось мне настолько ничем не заслуженным, точно меня по ошибке приняли за другого, и если я буду на чем-то настаивать, например, стремиться точно договориться о следующей встрече, то ошибка может быть замечена и исправлена. Пусть уж лучше все остается неясным, пусть она вечно торопится и возникает у меня в промежутках между другими делами , пусть я понятия не имею, что это за дела,– возможно, благодаря этому недоразумение, вызывающее ее появления, продлится дольше.

Чем меньше мы друг о друге знаем, тем меньше у нас причин, чтобы не встретиться вновь. Я старался не спрашивать у нее лишнего, мне и так было известно о ней от Некрича гораздо больше, чем нужно. Ирина сама рассказала, что Гурий то и дело не ночует дома, пропадая где-то с друзьями, и я решил удовлетвориться начерно объяснением, что она приходит ко мне ему в отместку.

Одеваясь, она натянула колготки на одну ногу и задумалась, забыв о другой. У нее часто случались минуты такой короткой задумчивости, когда какая-то мысль потрясала ее настолько, что она полностью выпадала из окружающего. Ее ни на секунду не прекращающаяся внутренняя спешка, спешка неоконченных мыслей и меняющихся настроений, время от времени парализовывала ее, заставляя застывать неподвижно, целиком уйдя в себя. Обтянутая черными нейлоновыми колготками нога принадлежала взрослой двадцатисемилетней женщине, а у голой ноги была детская коленка, детская ступня и голубоватый синяк на бедре, она выглядела так, точно ее обладательнице лет пятнадцать. Обернувшись на меня, Ирина заметила, что я улыбаюсь.

– Почему ты надо мной все время смеешься?

– Ты так красива, что мне ничего другого не остается.

Она задумалась еще на пару минут. Потом спохватилась, что, как всегда, опаздывает, выходя второпях из комнаты, задела локтем за дверную ручку и, сморщившись от боли и обиды, пнула в ответ ни в чем не повинную дверь.

После ее ухода я начинал воображать, как она ловит такси или садится в метро, и думал об опасностях, угрожающих ей на пути.

По маршруту ее следования сталкивались легковые и грузовые автомашины, завывали сирены "скорой помощи", пьяные в стельку водители давили всех подряд, рушились эскалаторы метро, загорались вагоны, и ее силуэт исчезал в сплошном дыму, застилающем пространство воображения. Едва выйдя из моего подъезда, Ирина становилась магнитом для всех гибельных случайностей, нависающих над жизнью в этом чудовищном городе.

Перемещаясь по нему движущейся мишенью для разрушительных сил случая, она пробуждала их к действию. В газете я от начала до конца прочитывал подвал происшествий: грузовик врезался в автобус, четверо погибли, жертвами бандитской перестрелки стали пятеро прохожих, двое убиты, трое ранены, в мусорном баке обнаружена седьмая по счету жертва маньяка, нападающего на женщин в сапогах на высоком каблуке (как раз таких, как у

Ирины), упавшая с крыши сосулька положила конец жизни проходившей внизу девяностолетней старушки. Начитавшись газет, я ложился спать, и, как только закрывал глаза, ее лицо и тело возникали передо мной в темноте с такой неизбежностью, точно были выжжены на внутренней стороне век.

Днем я обнаружил ее заначку – заткнутую за идущий вдоль дверного косяка электрический провод сигарету на случай, если нечего будет курить. Для меня она была единственным знаком того, что

Ирина появится у меня снова. И она действительно звонила и приходила как ни в чем не бывало. У случая были грубые механизмы наводки, действуя вслепую, он попадал по невиновным, а Ирина оставалась невредимой. Я открывал ей дверь и пытался еще в прихожей содрать с нее всю одежду разом, а полчаса спустя, когда она молча лежала рядом, с рассеянным любопытством меня изучая, вспоминал хронику происшествий и мысленно подсчитывал: четыре, два, семь, одна… четырнадцать погибших на ее счету.

Поздно вечером раздался звонок в дверь. Некрич стоял на пороге, переминаясь с ноги на ногу, точно хотел в туалет. Он выглядел помолодевшим на десять лет, потому что ни усов, ни бородки на его лице не было. Голый рот, уменьшившийся, как мне показалось, в размерах, осторожно улыбался, словно стесняясь себя в открывшейся пустоте.

– Можно? – неуверенно спросил Некрич, как будто я мог бы его не пустить, а потом еще страннее: – Тебе никто не звонил пока насчет меня?

– Кто должен был звонить?

– Да так… разные… Позвонят, отвечай, что давно меня не видел и знать не знаешь, где я.

– Что-нибудь случилось?

– Случилось? Случилось…

Часы на кухне пробили девять. Некрич взглянул на свои наручные и стал переводить стрелки.

– У тебя часы точные?

– Всегда были точными, можем включить радио, проверить.

– Это хорошо, что точные… А у меня спешат на пятнадцать минут.

Это чудесно…– Его осторожная улыбка расширилась.– Значит, мне на четверть часа дольше жить осталось.

Некрич сидел на краю стула, осматривая мою комнату, как будто видел ее впервые. Делал он это, кажется, для того только, чтобы вращать из стороны в сторону непривычной коротко стриженной головой и тереться при этом обнажившимся затылком о воротник пальто. Легкий прохладный запах одеколона исходил от него.

– Можно мне будет у тебя сегодня переночевать?

– Ты что, опять ключи от квартиры потерял?

– Нет, на этот раз…– Он не очень понятно рассмеялся и закончил: – На этот раз я потерял всю квартиру.

– Как тебе это удалось?

– Я ее продал. Три дня назад Лепнинскому, а не далее как сегодня

Ирининому Гурию. Больше пока что никому…

Улыбка Некрича разъехалась в затяжной зевок, он прикрыл его ладонью, глаза над нею застыли. Когда он убрал руку, то уже не улыбался.

– Лепнинский – это тот коллекционер, про которого ты мне рассказывал?

– Он самый. Сейчас они уже наверняка встретились и обсуждают, где им меня искать. Будем надеяться, что сегодня ночью они сюда не явятся и я смогу поспать хоть пару часов. Я уже двое суток практически не спал, у меня все в голове окончательно перепуталось. Не станешь возражать, если я прилягу?

Я поставил раскладушку, и он улегся, как был, прямо в пальто, сняв только ботинки, подтянул колени к животу, потерся щекой о подушку, уйдя в нее половиной лица, и уже с закрытыми глазами пробормотал:

– Как все так случилось, даже не понимаю… Я этого не хотел… все само собою вышло… само собой…

Минут десять Некрич лежал молча, засыпая, потом стал произносить сквозь сон отдельные загадочные слова и фразы: "…бюро технической инвентаризации… нужна копия… финансово-лицевого счета… заверить у нотариуса… выписка из домовой книги… договор купли-продажи…" Голова его беспокойно елозила по подушке, выкапывая в ней углубление и уходя в него все глубже, пытаясь во сне найти для себя укрытие. Слова становились все менее различимы: "…Комитет муниципального жилья… депозитарный договор… я не нарочно… я не хотел… задолженность по квартплате… жаль… Жаль, что я его не убил".

Сказав последнюю фразу, он проснулся, ощупал карманы пальто и сел.

– Кого ты не убил?

– Не убил? – Некрич растерянно моргал после короткого сна, вспоминая.– Кого я не убил? Гурия. Едва сдержался. А мог бы.

Ведь как все вышло… У меня до сих пор в голове не укладывается… Он появился, когда мы с Лепнинским уже все закончили, договор подписали, он деньги на мой счет положил, я остался в квартире еще на несколько дней вещи собрать самые любимые, те, что мне как память дороги… Бомбардировщик хотел забрать, который на столе в кабинете стоит, ты, наверное, его видел, я с ним все детство играл, жаль оставлять… Пластинки свои, одежду и прочие вещи думал к Кате пока переправить, а там видно будет… И тут появляется этот… Откуда он только узнал, ума не приложу… Рано утром явился, разбудил меня, ты, спрашивает, квартиру еще не продал? А я спросонья, не выспавшись, потому что ночью бессоничал и уснул под утро, смотрю вокруг себя на стены, среди которых всю жизнь прожил, и думаю: как я мог квартиру, где родился, продать? Разве это мыслимо?! Разве возможно такое?! Все вещи привычные на своих местах, и я среди них там же, где и всегда… С чего ты взял, отвечаю, и не собирался. Тут Гурий достает из кармана договор и начинает деньги на стол пачками выкладывать, больше, больше… Я стал считать и сбился, снова принялся и опять… А этот проходимец мне договор подсовывает, уже с печатью нотариуса, и, ладно, говорит, беру я твою квартиру. Ты поверишь ли, я, когда деньги живые увидел, да еще в таком количестве, у меня Лепнинский как-то сразу из головы вылетел, я забыл о нем начисто, точно не было его. Когда этот новый договор подписывал и потом, когда в

Комитет муниципального жилья заверять его ездили, я ни разу о нем не вспомнил, ни сном ни духом, бабушкой тебе клянусь!

Наверно, поэтому все и прошло как по маслу, все двери перед нами сами распахивались, в любой кабинет мы без очереди проходили, точно в очередях там одни слепые сидели, нас в упор не видевшие.

О чем бы чиновники ни спрашивали, у Гурия всегда была справка наготове, он ими на все случаи жизни запасся, одну за другой из

"дипломата" извлекал, и каждая с печатью, не подкопаешься. Надо отдать негодяю должное – умеет он своего влегкую добиться, так что во мне до самого конца даже мысли не шевельнулось, что я что-то не то делаю. Только когда он меня в ресторан отмечать потащил, стало мне постепенно не по себе становиться. Ведь не те это люди, с которыми можно ваньку валять, они же с меня живьем за такое шкуру сдерут! В ресторане выпили, Гурий меня обнимать начал, поздравляя, а мне уже так дурно было, что хотелось в плечо ему уткнуться, обнять в ответ и покаяться во всем. Забирай, сказать, эти башли проклятые, мне жизнь дороже. Я бы так и сделал, но тут он говорит: "Привет тебе, кстати, от жены бывшей". Меня всего словно вывернуло! Мало того, думаю, что ты, стервец, жену мою трахаешь, ты еще хочешь этим в моей же квартире заниматься! А у меня карманы деньгами набиты и такое чувство, что терять нечего, я уже все равно что мертвый, и одновременно уверенность, что я все сейчас могу, мне абсолютно все удастся, без исключения! Мне пришить его было как два пальца обоссать!

Некрич вскочил с раскладушки и стал от переполнявшего его возбуждения ходить в носках из угла в угол комнаты, полы его расстегнутого пальто задевали за мебель.

– И главное, я знал безошибочно, точно все уже свершилось, что если я его сейчас на глазах у целого ресторана столовым ножом пырну, то потом беспрепятственно выйду и ни один человек меня остановить даже не попытается! Но сдержался. Не в нем ведь, в сущности, дело, кто он – нувориш, выскочка, разъевшаяся уличная шпана,– на его месте мог быть любой другой. Не с Гурием у меня счет, а с Ириной. Посему я ему сказал, что выйду по малой нужде, а сам спустился в гардероб, забрал пальто и свалил по-английски.

Снял со счета деньги Лепнинского, чтоб уж все свое с собой носить, позвонил тебе, тебя нет, Кати тоже. От нечего делать сходил в парикмахерскую, постригся, как видишь, бороду с усами сбрил, может, издалека не узнают. Пошел, чтобы время провести, на первый попавшийся фильм и угодил на детектив, от которого меня просто замутило, потому что там только и делали, что убивали разными способами. Я ничего понять не мог, сюжет страшно запутанный, вышел из зала, как пьяный, и сразу все забыл, помню только, как кричали те, которых убивали, ведь им очень больно было. Ладно еще просто из пистолета, по крайней мере быстро, а когда тебя, связанного, на рельсы кладут и ты лежишь и ждешь, пока тебе поезд горло переедет,– это каково?!

Некрич покрутил головой, разминая свою тонкую шею, и, втянув ее, проглотил вставший в горле ком.

– Ведь и они со мной, Гурий с дружками, точно так же поступят, если поймают! Для них это плевое дело. Я, прежде чем к тебе прийти, мимо своей квартиры напоследок прогулялся, а у меня в окнах везде свет горит – значит, кто-то из них уже там, а может быть, и оба. Воображаю себе их встречу!

Присев к столу, Некрич стал доставать из карманов пальто и брюк пачки денег и торопливо пересчитывать их, когда зазвонил телефон. В паузе между двумя звонками глаза Некрича выросли от испуга.

– Что, если это они?

– Откуда у них взяться моему номеру? – сказал я, подумав про себя, что Гурию его запросто могла дать Ирина.

От страха в Некриче проявилось вдруг сходство с каким-то мелким большеглазым настороженным зверьком. Когда я протянул руку к трубке, он одновременным движением положил свою на кучу денег, чувствуя в них свой главный шанс на спасение, точно с возникновением опасности он смог бы, мгновенно уменьшившись, зарыться в деньгах с головой, закопаться в них так, что никто его не найдет. Звонила мать одного из моих учеников. Поняв, что это не по его душу, Некрич откинулся на спинку стула, потом вскочил, прошелся по комнате и достал из-за провода у двери заначенную Ириной сигарету. Когда он курил, сигарета дрожала в его пальцах. Затягивался он так, точно это была последняя затяжка перед казнью. Глядя на его пальцы, я почувствовал, как ему страшно. Некрич подошел к зеркалу, оглядел себя, точно прощался, провел ладонью по свежевыбритой голубоватой коже скул.

– Какое у меня лицо маленькое стало!.. Раньше с бородой побольше было…

Потом он спросил, нет ли чего поесть, я дал ему едва начатый батон, колбасу, масло. Он стал отрезать, мазать и с отсутствующим видом молча отправлять в рот бутерброд за бутербродом, пока не съел все без остатка, кажется, даже не заметив. Обжорство, очевидно, немного притупило страх, потому что, дожевав последний кусок колбасы, он сказал:

– Я хочу позвонить к себе на квартиру, мне интересно, кто из них уже там. Я ведь обоим дубликаты ключей отдал.

Он набрал номер и с минуту подержал трубку на небольшом удалении от уха, точно боясь к ней прикоснуться, потом протянул мне, взглядом предлагая послушать. Я взял и услышал незнакомый голос:

– Молчишь, гад… молчи, молчи… Я все равно знаю, что это ты.

Больше некому. Я тебя по твоему молчанию лучше узнаю, чем по голосу. Только ты и можешь так трусливо молчать. Последний раз тебе говорю: лучше сам приди! Не придешь – мы тебя из-под земли выкопаем. И живьем назад закопаем, понял?! Я тебя спрашиваю…

Я положил трубку на аппарат.

– Кто это был?

– Гурий.

Пока я слушал, Некрич был занят тем, что с судорожной тщательностью подбирал хлебные крошки со стола, одну за другой.

Наблюдая за этим – угрожающий закопать живьем голос еще звучал у меня в ушах,– я вдруг подумал – то, что делает Некрич, правильно: нужно обязательно собрать все рыхлые белые крошки со скатерти. Все до единой. Пока еще есть время. Чужой страх смерти на мгновение накрыл меня, не оставив от моментально рассыпавшегося мира ничего, кроме крошек на столе.

Утром мы вышли вместе, я отправился на урок, Некрич в театр. Я спросил, не боится ли он, что обманутые покупатели явятся за ним туда.

– Театр – единственное место, где я ничего не боюсь. Где я в абсолютной безопасности. Если они там появятся и станут меня искать, я буду сразу же предупрежден. Там столько ходов и выходов, что они наверняка заблудятся, а я просто удеру. Кроме того, сегодня вечером "Дон-Жуан". Не могу же я уйти на дно, навсегда распрощавшись с театром, и не побывать напоследок на "Дон-Жуане"!

Было сыро, над остатками снега и бурой травой висел туман с невидимым солнцем, растворенным в нем, как соль в теплой воде.

Когда проходили мимо мусорных баков, Некрич остановился напротив трупа кошки с мокрой рыжей шерстью и оскаленной пастью. Рядом с ним валялись на черном льду кукла с вывернутыми ногами, расползшиеся обрывки газеты и побледневшие от сырости апельсиновые корки. Некрич втянул носом разлитую в теплом воздухе нежность таяния, задержал дыхание, насколько хватило сил , затем выдохнул и сказал: "Самая та погодка, чтобы погибать под какую-нибудь безумную ликующую арию, исполняемую женским пронзительным голосом!" Мы пошли дальше к метро, вдруг Некрич согнулся, втянул голову, потом запрокинул ее назад – холодная капля упала с ветки дерева ему за шиворот. Распрямляясь, Некрич улыбался вздрагивающей улыбкой, расширяющейся по мере того, как капля сползала вниз по хребту. Он явно нравился себе погибающим.