Текст книги "Шанель"

Автор книги: Евгений Козловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Что же касается Герыю Гераоказалась наКаширке значительно раньше, почти сразу же после нашего с нею развода. Ее состояние постепенно улучшалось, ремиссия обещалабыть устойчивою, и тут произошласлучайность, пустившая наветер все старания медицины. Дело в том, что врачи-интерны в течение годичной практики каждые полтора-двамесяцаменяют отделения. И уже тихая, успокоившаяся, ожидающая не сегодня-завтравыписки Гера, гуляя по коридору в ужасном больничном балахоне, увиделанового практикантаи вдруг страшно, как в каратэ, заоралаи бросилась нанего, сбилас ног, началадушить, – Геру едваоттащили, излупцевали и сновазаперли в буйную палату, в палату с тюремной решеткою наокне. Стоит ли говорить, что новым практикантом былаКсения? Этот случай, пересказанный ею, сразу, словно лампа-вспышкасработалав темной комнате, разъяснил мне психологические загадки гериного предразводного поведения, открыл тайну чудовищной, нелогичной измены с магазинным алкашом. Гера(понял я вдруг) виделанас с Ксюшею, видела! возможно – выслеживалаи, не в силах перенести мою измену или унизиться до объяснений и упреков, демонстративно -от отчаяния – затащилак себе (ко мне!) в постель первого попавшегося мужика: чем хуже, тем лучше! подгадав это все как раз под мое возвращение домой. А Ксения, ее образ, естественно, остались в герином сознании символом главного ужаса, главного кошмаражизни, который, конечно же, следовало уничтожить, истребить, стереть с лицаземлию Да, виноват я был перед своей женою, безмерно виноват, и, по-хорошему, должен был вину искупить: дождаться относительного улучшения гериного здоровья, забрать бедняжку к себе и долгим, бесконечным подвигом заботы и любви хоть отчасти нейтрализовать зло, причиною которого стал; но увы, увы! не по силам оказалось мне такое, не по размерам души.

В детстве я владел собакою: спаниелем Арамисом, – в позднем детстве и в юности. Я любил Арамиса, как мне казалось, больше чем кого бы то ни было насвете. В одно прекрасное утро – в одно отвратительное утро! – собаку украли, привязанную у магазина, покудая что-то там покупал по хозяйству, кажется, сметану. Боже! чего я только ни делал, чтоб разыскать пса: и, забросив занятия в университете, каждый день по восемь, по десять часов прочесывал округу; и дежурил по субботам и воскресеньям – добрые полгода -наптичке; и раздавал пионерам трояки намороженое; и упрашивал начальникаРАЙУГРО, тоже собачника, объявить розыск; и бегал в жуткие, душераздирающие отстойники для выловленных наулице собакю Про объявления, которые я расклеивал тысячами, – знаете: вознаграждение гарантируется, – я уж и не говорю, про эти объявления и про те, что еженедельно помещал в приложении к вечерке.

Год, примерно, спустя я волей-неволей смирился с потерею, аеще через несколько месяцев случайно узнал, что в городском охотничьем клубе находится приблудный спаниель, очень похожий по внешности намоего, но нервный, озлобленный, с перебитой лапою, в лишаяхю Представляете: я даже не поехал в клуб посмотреть! Не потому что разлюбил Арамиса! – нет, я буквально плакал от горя, от жалости! – просто это уже былане моя собака.

И потом, кого бы там ни виноватить в нашем с Герою разводе, пусть тысячу раз и меня самого! однако, изменабыла, и никакой Христос не сумел бы, пожалуй, погасить у меня завками цветные слайды той отвратительной сцены. Я, как и Арамиса, навещать Геру не пошел, – впрочем, оно и ни к чему представлялось по ее состоянию.

Тут, пожалуй, кстати будет заметить, что мало-помалу, без объяснений, сами собою, у нас с Ксенией, вдруг сильно повзрослевшею, наладились новые отношения. О постели мы не заговаривали: ни я, ни она, ни в положительном смысле, ни в отрицательном, – но, объединенные общими заботами, постепенно становились друзьями, и это было первым более или менее здоровым чувством, испытанным мною в последний год: с моментатого самого магазинного знакомствав очереди засметаною, с которого и начались в моей жизни все эти смешные, все эти кошмарные, все эти безумные события. Я даже не знаю, не подсознательным ли стремлением видеться с Ксенией почаще объяснялись мои хоть короткие, ачастые визиты к Дашеньке, гораздо более частые, чем полагалось бы приличием или требовалось для успокоения совести.

Этот жуткий сумасшедший городок; эти облезлые, неизвестно когда, еще при Хрущеве, наверное, побеленные разноэтажные панельные корпуса; котельная рядом с моргом, так что трубаее кажется трубою крематория, ачерный густой дым вроде припахивает паленым волосом и подгоревшим человеческим салом; веселые дюжие санитары, что, насвистывая песенки Пугачевой, катят средь беладня к моргу-котельной легкие тележки навелосипедном ходу: мелкие неструганые ящики-кузовавмещают труп (ато и двасразу, валетом), плохо прикрытый застиранной, севшей простынею с черным больничным клеймом в углу – то желтая ступня торчит, то свешивается, покачиваясь, закостенелая рука; больные, нетвердо, опасливо прогуливающиеся по аллейкам жидких кустарников под руку со стыдящимися их родственниками; другие больные, те, кому (как, впрочем, и всему остальному нашему Великому Совейссьському Народу) прописанатрудотерапия, копошащиеся в халатах белесо-коричневого, больничного колеранагрязных глинистых делянках, перетаскивающие в занозистых носилках, подобных кузовам труповозок, отвратительный навид и запах мусор; деловитые, самодовольные врачи и медсестры, – все это, вначале поразившее меня глубокою, скорбной безысходностью, поразившее и десятки раз сфотографированное из-заугла, сейчас стало привычной рутиною, и я, в который раз направляясь из проходной к шестому корпусу, где лежалаДашенька, выглядел, наверное, ничуть не менее деловито и самодовольно, чем так раздражавший меня поначалу медперсонал.

Отдельная палата – это было все, чего удалось добиться Ксении для матери с помощью учеников последней, не слишком-то, как оказалось, падких расточать попусту потенциальную энергию связей и влияний (в кремлевку Дашеньку так и не взяли) – отдельная палата, как и любая общая, как все коридоры, все этажи, все корпусанасквозь пропахшая, провонявшая дешевой больничной жратвою, испражнениями и лекарствами. Там, под нестихающий аккомпанемент этого запаха, я и виделся с Дашею. Может, нет в человеческом существовании ничего более жуткого, чем встречас близким, сошедшим с ума: внешне нормальный, логичный, обыденный, разговаривает он с тобою о том о сем, и вдруг – не меняя тона, впроброс, как нечто само собою разумеющееся, отпускает ужасную нелепицу, и ты парализован тем, что, сколько бы сил ни собрал, кого бы ни взял в союзники, аобъяснить своему близкому, почему нелепица – нелепица, достучаться до его сознания, ты не можешь и не сможешь никак!.. Больше того, чтобы не сделать ему хуже, ты вынужден сам поддакивать, притворяться, что думаешь точно так же, и с неким мистическим ужасом вслушиваться в то, что мелет твой собственный язык; ты начинаешь терять вообще все ориентиры насвете.

Нет, не удивительно, что я всячески старался не оказаться с Дашею наедине: то уговаривал сопутствовать Ксению, то дожидался другого какого-нибудь посетителя, хотя других и было-то всего двое: ЮнаМодестовна, зашедшая к Даше завсе время раза, может, четыре, даНиколай Нилович Мертвецов, дашин отец. Тот как раз: лысый, алкогольного видастарикашка, вне кабинета, вне служебной зависимости вовсе и не страшный, даже, пожалуй, и не представительный, – тот ходил к Дашеньке первое время как наработу, однако, где-то перед осенью запил по-черному и в неделю умер, сгорел.

Дашенька, лишенная радио и газет, патологически интересовалась всеми переменами и передвижениями, происходящими в высших сферах. Уж не знаю, каким образом докатывались до нее в дурдом эти слухи, но онавсе пыталась выспросить подробности и о посадке Китайцаи Глуповатова, и о загадочной смерти генералаЦиркуна: самоубийстве – не самоубийстве, и о домашнем аресте Вальки, и о внутренних делах ее мужа, замминистраВнутренних Дел, и о прочих признаках подозрительного шевеления. Еще Даша, всякий раз, когдаее навещали, пыталась передать письмо: только тихою т-с-сю чтоб никто не виделю Валькавсех подкупилаю Папашкадолжен узнать правду. Они хотят обвести Его вокруг пальцаю В письмах, адресованных Ыродному отцу Никодиму Лукичу Прежневу, личноы, содержались разные версии истории о подмене в днепропетровском роддоме, донесения о валькиных кознях (chanel) и – почти трезво и нормально – мысли о бедах, проблемах, нуждах, как говорится, и чаяньях несчастного нашего Великого Народа.

Накануне октябрьских мы сидели у Даши с Ксенией: Дашабылакак-то особенно взвинчена, нервна, навопросы отвечалакоротко и раздраженно: ей что-то явно мешало. Ксении очень не понравилось материно состояние, и врачишка, шепнув, чтоб я не спускал с больной глаз, выскользнулаиз палаты. Даша, словно именно этого и дожидалась, подтащилак двери, баррикадируя, кровать, – я не посмел перечить, спасибо: не помогал, – напряженно вслушалась в жизнь коридораи, поманив пальцем, усадиламеня рядом. Печально и доверительно, сбивчивою скороговоркой, сталарассказывать, что вот, дескать, девятого числа, через четыре дня, Папашкаумрет, и тогдавскроют и Его завещание, и все ее письма, и придется ей, Дашеньке, занять Папашкино Место, аонаох как не любит власть, не любит все эти тревоги и заботы, связанные с управлением огромным государством, запущенным и опасно могучимю (знаешь: власть – дело оч-чень и оч-чень нехорошее в принципе: как ни пытайся угодить всем, ато к одному, то к другому придется применять насилие; вот хоть бы Вальку – надо ж ее будет как-то обуздать, чтоб не мутиланарод! – анету, нету у человекаиного счастия, нежели свободаю) – и все-таки отказаться, отречься от престолане имеет права, потому что кто же, если не она?! не валькиной же фарцовой команде отдать в руки бразды, чтоб платьями спекулировали! – и Дашеньканадеется, что я, человек добрый и глубоко порядочный, помогу ей, разделю с ней бремя, приму для началапортфели министров Культуры, Внутренних Дел и Государственной Безопасности, потому что с чего-то надо ведь начинать, если мы с нею не хотим, чтобы окончательно погибланесчастная нашастранапод завалами валькиных тряпок и кукол (это видеть было невозможно, как она, по одному, ме-едленно, отрывалакрылышки бабочке, которая ничего ей плохого не сделала! аесли ей руки-ноги ме-едленно оторвать?!). Затем Дашенькасталадавать поручения: к кому сходить, кого предупредить о скорой Папашкиной Смерти (ты представить не можешь, что залюди поддерживают нас! сам Молотов!..), какой условный произнести пароль, по каким позвонить телефонам. Дашасыпаласемизначными номерами с такой убедительностью, что мне даже показалось намиг: не я ли сошел с ума, и захотелось проверить: может, номеранатуральные? Я вытащил книжечку с карандашиком, – что ты! что ты! зашипелаДаша, сейчас же убери! Только напамять! – и тут в коридоре послышался шум, шевеление, дверь, отодвигая кровать, накоторой мы сидели, открылась под напором санитаров, и в палату ворвались Ксения со шприцем наизготовку, медицинская сестраи двое дюжих парней, – Дашеньку скрутили, уложили, укололи раз, еще раз, и она, наконец, затихла, успокоилась, уснулаю

Никак не отреагировавшая наизвестие о смерти реального отца, Дашапредугадала, предсказаласмерть отцавоображаемого с точностью до дня. 7 Мыссь уссьсаноить в собьссьсьвеньном сорьтире т-з-з-зионьную камеру Перьвой Пьрогьрамьмы пьришьлав голоу под утьро. Часьто Ему сьлучалось вот тк вот, озабоченьному очередьной государьссьсьвеньной или межьдународьной проньблемою, сисьсемасиссьськи ворочассьсапо ночам, и с кажьдым годом, с кажьдым месясем все Мудьрее возьникали Решения, и Он даже сьтал поражассьсапоссьсьленее вьремя, отькудатакое берессьсав Его туговатой пьрежьде голоэ. Давот фьзять хотя бы етою ну, как еею Фьганиссьсаню Фьсего ночь и думал, асейчас попьробуй-выкури отьтудаДобьлессьсьную Нашу Арьмию-Оссьсьвободисельнису! И есьли б не соратьничьки-помощьничьки, мать их заногу, несьпособьные пьрозьревать сьмерьтьными суоими умишьками Глубины Вьремени, ПьроссьсьраньссьсваИ Судеб Чылоэссьсьва, есьли б не их трусоссь и перессьсьраховька, – еще до Нового Годавышьли б Солдаты Мираи Соссьсьялизьманарубежи Перьсиссьського залива, и Самый Сьправедьливый НаСьвете Сьтрой вьлассьсьвовал бы уже еще над неськокими мильёнами кьвадратьных километьров, над неськокими десятьками мильёнов людей. ЫМэрыканьци!.. Мэрыканьци!..ы Дачьто б ети мэрыканьци нам сьделали, демократы засьратые! Покабы со суоих рожьжессьських каникулов сьехались дапокабы насуоих говеньных коньгьрессьсах пьроголосовать собьралисью Вон даже Лимьпияду – и ту как сьледовает сорвать не сумели! ЫМэрыканьци!..ы Учение Марькьсаверьно, потому чьто фьсесильно! И по сьпраэдьливоссьси пьринимаэт Он парады и деномьсьрасии, сьтоя над Зачинателем, потому чьто, как ни хорошабылаидея того о Победе Мировой Революсьи И Торьжессьсьве СоссьсьялизьмаВ Косьмиссьськом Маштабе, апровесьти ее в жиссь назьначено фьсе же Ему, Никодиму Лукичу Личьно, -затем-то, собьссьсьвеньно, и дадено Ему Бессьсьмерьтие. А тому, гьниющему под Ним, дадено не было.

Бессмертие, прежде лишь предугадываемое, лишь со слов академиков принимаемое, лишь понимаемое головою, последние месяцы стало воплощаться в самую Его суть, в Его природу: тело холодело и одновременно приобретало все большую инертность, тяжесть, неподвижность, все большею как бы это сказатью каменело, что ли? и то, что Он прежде принимал занедомогания или болезни, становилось теперь явственными признаками переходав новое, вечное, состояние, и скоро, скоро, совсем, наверное, скоро сможет Он вовсе перестать опасаться даже и прямых покушений наСебя Лично, потому что камень – не плоть, и пуля отскочит! Он ведь зачем отьдал наотькуп соратьничькам-помощьничькам, мать их заногу, Вальку и ейных дружьков-пьриятелей? – думаете, силы у Него не было посьлать фьсех в жопу с их папочьками, хвотограхвиями и доказассьсьссвами?! -пьроссьсо сьледовало, наконес, не только вьнутреньне, но и в посьтупьках начинать жиссь чылоэкабессьсьмерьтьного, то ессь отьрясать помаленьку от ног Суоих прах пьреходящих пьривязаньноссьсей. Одьну пьривязаньноссь имел Он пьраво, даи обязан был сохьранить: пьривязаньноссь к Глубоко Уажающему Его Совейссьському Народу, Бессьсьмерьтьному Как И Он Сам, – Суою пьривязаньноссь к Народу и, гьлавьное, пьривязаньноссь Народак Себе Личьно.

И вот как раз третьего дня, стоя над трупом Зачинателя и глядя, как внизу, наплощади, проплывают слеванаправо ракетоносцы, танки, гектары солдат, готовых по перьвому Его сьловую как шествуют трудящие столицы, украшенные знаменами, лозунгами, портретами Его и осьновоположьников, воздушными шарами, поролоновыми гвоздиками гиганьссьських размеров и прочими проявлениями, почуйссьсьвовал Он, что волнам Глубокого Уажения, идущим снизу, волнам, которыми Он, словно робот, присосавшийся к электросети, заряжался обычно наполгодавперед, до следующих парадаи деномьсьрасии, чего-то существенного, необходимого, не хватает. Он прислушался и к волнам, и к Себе Лично, и Мудрым Своим Разумом понял: не хватает Любви.

Нет, у Него, конечно, и тени сомнения не возникло относительно Пьреданьноссьси Делу МираИ СоссьсьялизьмаИ Ему, Никодиму Лукичу Личьно личьно, проходящих мимо людей: кто сумел бы насильно пригонять сюдаиз годав год эти толпы, насильно растягивать в улыбки их рты, насильно зажигать глаза, насильно заставлять молодые, распираемые иссизиазьмом глотки кричать во всю мочь ура, дадаже есьли фьзять и солдат, фигур наперьвый взьгьляд подьневольных, – у них же оружие в руках (напараде, конечьно, разьряженьное, чьтобы кьто, примером Его же акьцыи собьлазьнясь, не пальнул сьдуру по тьрибуне; Ему даже донессьсьли, что и сьтишок уже диськодетами пущен: где б найти того солдата= чьтобы Нолю – как Садата, – но ничего, ничего, ськоро Он окаменеет оконьчательно, и тогьдапуссь хоть бы и с заряженьным, соратьничьков, мать их заногу, Ему не жалко!) – так вот, фьзять военьных: у них же оружие в руках, техьника, и есьли б неиссьськреньни были, недовольны – давьно нашьли б сьпособ вьзьбуньтовассьса(Он помьнит, как пьридурка-Никиту ськидывали!), – и тени сомьнения не возьникьло в Пьреданьноссьси И Глубоком Уажении, одьнако, сейчас Он соверьшеньно отьчетьливо понял, чьто етого мало, чьто назьрелаоссьсьрейшая необьходимоссь добавить к Глубокому Уажению добьрую дозу Иссьськьреньной И Неподьдельной Любьви.

Как добавить? – задачанепьроссьсая, но нет таких кьрепоссьсей, которые быю – и под тьретье утро пьришьло Ему в голоу Гениальное Решение: надо дать команьду, чьтобы в собьссьсьвенной Его кьварьтире, асо вьременем и надаче, и надьругой даче, и натьретьей даче, и накьрымьськой даче, и наСьтарой пьлошшади, и в Кьремьле, и, может, даже в кажьдой Его машине, – чьтобы во фьсех етих месьсах уссьсаноили т-з-з-зионьные камеры, и пуссь они, посьтояньно вьключеньные, следя заЕго перемещениями, передают по Перьвой Пьрогьрамьме Фьсему Совейссьському Народу фьсю Его, НикодимаЛукичаЛичьно, жиссь. Нет, конечно, иногьда, в воссьсьпитательных сэлх, камеры нужьно и отьключать, -когьда, ськажем, написсапотянет или чего-нибудь ещею сисьсемасиссьськию чьто от собьссьсьвенной жены ськрываютю – тогьдаможьно давать в ефир Его кьниги в исьполнении народьного арьсиссьсаШширьлисаили крутить докуменьтальную карьтину ЫПовессь о Кымыниссьсеы – но ето только в отьдельных нетипичьных сьлучях, -атак: пуссь видит Народ жиссь Суоего Руководителя, – не только работу: работаи так почьти фься наНародных Гьлазах: и заседания разьные торьжессьсьные, и выссьсьтупьления, и вьручения наград, и фьсьтьречи-проводы с поселуями в аеропорьту, и визиты в сосьялиссьсиссьськи и капиталиссьсиссьськи сраны, авсю жиссь, как онаессь, вьключая сон, еду и отьправьление етою как егою ессьсессьсьвеньных надобьноссьсей, чьто непьременьно раськоряку сьледует уссьсаноить и в сорьтире, – етачасть Мысси наиболее Гениальной Ему и показалась: Любовь – не Глубокое Уажение, Любовь – чуйссьсьво кудаболее иньтимьное, и, чьтобы Ее по-настоящему питать, нужьно макьсимально прибьлизиссьсак тем, кьто должон Тебя Полюбить, нужьно дать им возьможьноссь посьтояньно, сисьсемасиссьськи, видеть Тебя, чьто называесся, самым кьрупьным пьланомю – Он смутно припомнил, как когда-то, давным-давно, в смертной еще, днепропетровской, жизни, когдатолько родилась маленькая Валечкаи чем-то серьезным, не дожив до второго года, заболела, Он не спал ночей, дежурил возле, качал-успокаивал, и, когдаминовал кризис, и Валечкавпервые покакалахорошо: без крови, не зеленой лужицею, пахнущей аммиаком, анормальной, крутой, коричневой какашкою, – сколько радости тогдаЕму это доставило, вот именно какашкадоставила, и именно в ней сфокусировалась в тот момент вся Его к дочери горячая, неподдельная любовь – отнюдь не глубокое уажение.

Он пьредьугадывал, чьто соратьничьки-помощьничьки, мать их заногу, сьтанут отьговаривать Его от посьвящения Широких Масс в Его Чассьсьную Жиссь, чьто уссьсьмотьрят в етом повод есьли не дьля возьмущения – во фьсяком сьлучае дьля нехорошего бьрожения умов в Народе: глядите, мол, какими Он деликатесами питается, когдамы должны жрать вонючую колбасу зарупь семьдесят и еще почитать завеликое счастье, что удалось достать; глядите, мол, в какие Он хоромы забрался, когдамы с женой, тещею, золовкой племянникаи четырьмя малолетними младенцами не первый, да, кажется, и не последний десяток лет ютимся в барачной каморке, при том что теща – научете в психдиспансере; глядите, мол, в каких Он автомобилях шастает, когдамы в час пик с тремя пересадкамию – и так далее. Немудьрые, огьраниченьные они – соратьничьки-помощьничьки, мать их заногу, не уажают Народа! Данеужьто ж Народ такой дурак, что несьпособен оценить всю несоизьмеримую мизерность суоего вькладас Вькладом Его Личьно, неужьто ж понять не сьпособен, чьто у нас, при Соссьсьялизьме, опьлатапо тьруду, и такой Тьруженик, как Он, и должон лучьше жить и лучьше питасса: пьроссьсо вот должон дьля торьжессьсьвасьпраэдьливоссьси, закоторую все мы боролись в незабьвеньном семьнасьсатом, должон! неужто ж не сообразит, чьто Комьмунизьм, к которому Семимильными Шагами прибьлижаессаНаше Самое Сьвободьное, Самое Демокрасиссьськое В Мире Государьссьсьво, не может быть вьведен сьразу и, тассьсьзать, повьсемессьсьно, – чьто надо с кого-то начинать?! Пуссь, глядя наЕго Личьно жиссь, радуессаНарод, чьто сьбываюсса, сьбываюссауже помаленьку заветьные надежды и чаяния, пьронесеньные ськвозь мьноговековое рабьссьсьво татаро-моньгольского игаи царизьма, чьто пройдет каких-нибудь сто – сто пяэсят лет, мы поконьчим с имперьялизьмом в мировом маштабе, и тогьдафьсе сьтанут жить почьти так же, как сегодьня – Он. Он еще сьпесьяльно золотой сьральник в сорьтире у Себя Личьно завьтрапосьтавить велит, чьтобы точно все было, как в сочинениях Зачинателя.

И фьсё-таки, чьтоб не пошло лишьней вони, не сьтанет совесовассьсаОн с соратьничьками, мать их заногу, – сьлавабогу, не войну покамэрыканьцам объявляем! – не сьтанет выносить вопьрос наПолитьбюро, апопроссу, по-домашьнему, пьригьласит к Себе Личьно Личьного Суоего ДьругаТоварышшаЛяпина, и они вьдвоем сьпокойненько все обьсудят, обьмозьгуют: и точьки усьтановьки каракатиц-раськоряк, и по какой пьрогьрамьме пуссьсить: по Перьвой ли или отькрыть особую, Личьную. Лучьше, конечьно, по Перьвой: и Народ к ней попьривык, и можьно будет сокьратить асьсигьнования нахвильмы разьные и сьпекьтакьли, аденьги пуссьсить наДело МираИ СоссьсьялизьмаИ Его Победу Во Фьсем Мире. Даже и ПьрогьрамьмаЫВьремяы ни к чему: есьли Народ будет в курьсе жизьни Его Личьно, – сьтало быть, само собою, будет в курьсе жизьни и Фьсей Сраны, и Фьсего Пьрогьрессьсивьного Чылоэссьсьва. Или, может, только в сорьтир раськоряку и поссьсавить, ав другие месьса – не надо? Сорьтир-то, -Мы уже ето выяссьсьнили, – в сьмыссьсе Любьви месьсо самое осьновополагающеею

Он собрал все силы, чтобы вынудить Свое почти уже до кондиции бессмертия окаменевшее тело сесть накровати, и нажал кнопочку. Сегодня, оказалось, дежурил помощник, почему-то представлявшийся Ему наиболее надежным, наиболее преданным, – вот только фамилию Он никак не мог припомнить: Вискряк не Вискряк, Мотузочкане Мотузочка, Голопуцек не Голопуцек, – знал только, что как-то смешно начинается10. Покатот обтирал Его Лично влажной теплой губкою, покаупаковывал в рубаху, кальсоны, носки, Никодим Лукич все припоминал чудную эту фамилию, аспросить не мог, потому что не пришлаеще очередь обретения дараречи, – когдаже пришла: Вискряк не Вискряк, натянув наогромные, волосатые свои лапищи (синий татуированный якорек между большим и указательным правой руки) стерильные перчатки, слазил в шкафчик и достал герметичную, с потайным замочком, фээргэшную баночку для вставных челюстей; выудил их; почистил специальной щеточкою, но так, словно не челюсти, асапоги сорок пятого размерадраит до блеска, и, наконец, ловко, профессионально, одним мгновенным, незаметным движением вставил кудаположено, – когдаочередь обретения дараречи пришла, Никодим Лукич Лично забыл уже, о чем собирался спросить помощника, апромямлил только: ськажи секьретарю, что я сегодьня к мудаку Арафату не поедую Буду работать зессь, надаче. Подожжёт Арафат, никуданаю не денессаю А ты возьми машину и сьгоняй в Моськву: привези Мне Личьно ТоварышшаЛяпинаю т-з-з-зионьногою Понл? Вискряк не Вискряк кивнул и заметил: Никодим Лукич Лично, Вас там врачи дожидают, академики, Чазов-Мазов и прочие, посмотреть Вас хочут. Чьто Я им, зоопарьк, чьто ли? пошутил Никодим Лукич Лично и добавил: пущай едуть в жопу! Он почувствовал, что врачи Ему никогдауже больше не понадобятся, что пришлапораЕму, бессмертному, выходить уже из ихю как етою коньсиссьсеньсыию Понятно, приспустил веки Вискряк не Вискряк, в жопу, и направился к выходу, и тут по странной какой-то ассоциации с бессмертием, с врачами, с телевидением возниклав голове НикодимаЛукичаЛично новая, дополняющая прежнюю, Мыссь. Столь быстро собраться с силами, чтобы и сформулировать Ее, и, главное, произнести, задержав таким образом Вискрякане Вискряка, дошедшего уже почти до дверей спальни, Он не надеялся, – потому заранее прижал пальцем звонковую кнопку, и Вискряк не Вискряк, Мотузочкане Мотузочкадействительно, не успев выйти, появился снова, склонил набок внимательную голову. Ц-ц-цю не надою Ляпина – не надою Пьривези Мьне лучьше с телевиденияю ц-ц-цю етогою Мырьтьвыцоваю Николай Нилычаю

Вискряк не Вискряк, изобразив понимание, исчез, – только промелькнули заокном его дубленкаи пыжиковая шапка, аНикодим Лукич Лично, вставая; сидя в сортире, едвавойдя в который, сразу увидел подходящую точку для раскоряки, даже для двух раскоряк; завтракая; двигаясь в Малый Свой Кабинет, где ждалаЕго выросшая запоследнее время кипанепрочитанных поздравлений и пожеланий, – все обсасывал, из углав угол головы перекатывал, словно леденцом лакомился, это неожиданное Свое дополнение к Главной Идее: дополнение про Мертвецова. Ну, оно, во-перьвых, логичьною сисьсемасиссьськию потому чьто Мырьтьвыцов заэдуэт как раз идеологиссьським секьтором. А во-вьторыхю во-вьторыхю Во-вьторых так в голоу и не пьришьло, однако, чувствовал Никодим Лукич Лично, что пора, пора, пора, наконец, встретиться Ему со старым товарищем, что не страшнауже Ему зловещая фамилия Николая Нилыча, потому что, коль уж окаменел, чего ж бояться? А получается, что боится: иначе разве позволил бы ускользать от Него Мертвецову целые полгода: то, понимаешь, наПицунду он поехал, то в Болгарию, а, когдапопросил Никодим Лукич Лично дочку Свою Вальку-какашку пригласить наужин дочку мертвецовскую, та, как в насмешку, с ума, говорят, стронуласью Нет, непорядок ето, чьтоб кто-нибудь мог от Него, от НикодимаЛукичаЛичьно уськользьнуть, – хоть бы и в сумашедьший дом, хоть бы и с тьрижьды симьволиссьсиссьськой хвамилией!

Глубокоуважаемый Никодим Лукичю начал Он, вздев нанос очки, читать очередное поздравление, и Его аж передернуло, словно током ударило: опять Глубокоуажаэмый! Хозяинабы попьробовал кьто глубокоуажаэмым хотя бы в мыссьсях назьвать, Иосифабы Висьсарионовича! Дачьто Хозяина – мудакаНикиту и то иначе как дорогим не величали. А тут н тебе: Гьлу-бо-ко-у-а-жа-э-мый! Никодим Лукич Лично взял из стаканамало что негнущимися – дрожащими от гневапальцами красный мэрыканьський хвломасьтер и, натужно пыхтя, вычеркнул из приветствия неприятное слово, асверху нацарапал каракули, в которых криминалисты, поработав недельку, смогли бы, пожалуй, угадать слово ЫЛюбимыйы. Он не стал даже дочитывать это поздравление, аоткинул его и потянулся заследующим и над ним тоже проделал аналогичную операцию. Потом над следующимю

Любимый! Любимый! Любимый!

Глубокоуважаемыйю Глубокоуважаемыйю Глубокоуважаеыйю

Любимый! Любимый!! Любимый!!!

Устав, весь в поту, почувствовал Он вдруг, что дверь отворилась, причем именно вот почувствовал, потому что отворилась онанеслышно, без звука, без сквознячка, словно бы и не отворялась вовсе. Николай Нилович появился в Малом Кабинете: без доклада, один, без сопровождающего Вискрякане Вискрякаи как-то слишком уж быстро для двух сорокакилометровых концов – хоть бы и наЕго, НикодимаЛукичаЛично, машине. Никодим Лукич Лично изумиться хотел, возмутиться, взбунтоваться, накнопочку нажать, но, покасобирался, почувствовал в облике старого товарища, самозвано занявшего кресло напротив, что-то домашнее, успокаивающее, располагающее, авместе – и парализующее волю, так что и сил руке не хватило дотянуться до кнопочки, даи желание накнопочку нажимать исчезло само по себе. Никодим Лукич Лично не видел Мертвецовадвадцать лет с добрым гаком, однако, тех неожиданности и грусти медленного узнавания в сидящем перед тобою старике полузабытых черт ровесника, – неожиданности и грусти, которые обычно сопутствуют подобным встречам, – Он почему-то в себе не обнаружил: Мертвецов предстал именно таким, каким Он и ожидал Мертвецоваувидеть, акаким именно ожидал – Он толком не мог Себе дать отчета. Во всяком случае расспрашивать сейчас Николая Ниловичапро жизнь, про годы, врозь проведенные, про общих знакомых показалось Ему нелепым: Он испытал некоторое смущение, растерянность даже – чувствасовсем было Им позабытые зачетыре последние десятилетия, – и, не зная с чего начать, не придумал ничего лучше, как начать прямо с дела, по которому Мертвецовавызвал: ызвини, чьто побесьпокоил, но ты зьнаышь, Николай Нилычю ц-ц-цю я тут подумалю и решилю раськоряки т-з-з-зионьные уссьсаноить в сорьтире у Себя Личьною потому чьто, когдачылоэк кого Любит, ане пьроссьсо Глубоко Уажаэтю но Мертвецов таким странным, таким спокойным, таким снисходительным взглядом смотрел наНего, что мысли Его, и так-то не Бог весть какие ясные, и вовсе стали путаться, и Он никак не умел высказать Идею во всей Полноте, во всем Великолепии, во всей ее Гениальности, больше того: вдруг и самаГениальность Идеи показалась Ему чуть ли не сомнительною, ав голову или, пожалуй, в душу непрошено полезли давным вроде бы давно похороненные воспоминания о молодости, о тридцатых годах, о Днепропетровске, о том, как ночами сидели с Мертвецовым то наодной кухне, то надругой, глушили по-черному водяру и мучительно молчали о том, от чего не могли заснуть, молчали, опасаясь не только друг друга, но и каждый, казалось, себя, молчали и прислушивались, не подкатилали еще энкавэдэшная ЫЭмкаы к подъезду, и кого из них заберет первого или обоих сразу, потому что должнаже в конце концов подкатить, должнаже забрать в конце концов: как он, молодые выскочки, пришли начужие места, едвате освободились (и не без их посильного содействия освободились), так и новые молодые не могут же не мечтать и не действовать в этом направлении. В обьщем, конечьно, не только в сорьтире, ты не думай, сорьтир – етою Не произносились дальше слова. Мысль разорвалась вовсе, погиблапод грустным взглядом старого товарища. Николай Нилович покачал головою и сказал: ладно, Ноля, завязывай. Хватит глупости молоть. Собирайся! – подъехала, подкатила-таки Энкавэдэшная ЫЭмкаы, в тот момент подкатила, когдауж и вовсе Ее не ждал, и кому, как не Ему, знать, что никудаот ЫЭмкиы этой не спрячешься и не отговоришься ничем! Страшно стало вдруг Никодиму Лукичу, страшно, и захотелось раскрыть рот и заорать по-звериному, позвать маму! – но тут приоткрылась дверь, и в проеме почти мамаи показалась: Вискряк не Вискряк, Мотузочкане Мотузочка.

Никодим Лукич Лично, докладываю: Мертвецов Николай Нилович скончался девятого сентября сего года, смерть наступилаот сердечной недостаточности, похоронён наНоводевичьем по второму разряду прим, ряд двадцать четвертый, могиласемнадцатая, – ничуть не удивившись известию, атолько вне себя от радости, что появилась Мамочка, Любящая Мамочка, Заботливая Мамочка, что сейчас вот выгонит, изничтожит онанегодного этого бяку, посмевшего покуситься наБессьсьмерьтие Величайшего ЧылоэкаПланеты, Никодим Лукич Лично попытался подняться, указать, приказать Вискряку не Вискряку, но ни рукане сработала, ни губы, аМертвецов тем временем неотвратимо приближался, протягивал раскрытую ладонь: не суетись, Ноля! Давай руку, пошлию Не тьрогай! хрипло выкрикнул Никодим Лукич, или Ему только показалось, что выкрикнул. У меня рукакаменьная! – но старый товарищ лишь головою качнул, словно отвечая: ничего, мол, выдержим и каменную.