Текст книги "Сказка о сером волке"

Автор книги: Евгений Пермяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

XXVII

На другой день Федор Петрович Стекольников, объезжая с Бахрушиным поля, разговорился о Тейнере.

– Как ты, Федор Петрович, после таких встреч думаешь о нем? – спросил Бахрушин.

– Мне нравится Тейнер со всеми его вывертами, – ответил Стекольников. – Конечно, от него можно ожидать всего, но не самого худшего. Тейнер старается доказать мне, что американская печать не похожа ни на какую другую. Что будто бы ее предприниматель рассматривает печатаемое им только как товар, дающий прибыли, не задумываясь над его идейным содержанием. И поэтому он, Джон Тейнер, якобы свободен в своих писаниях.

– А ты что ему на это?

– Тейнеру, видимо, стыдно поверить, что он если не слуга, то, во всяком случае, прислужник доллара, а следовательно, и тех, кто вознаграждает его труд... А мне как-то неудобно называть вещи своими именами...

Бахрушин удивился. Посмотрел на Стекольникова:

– Почему же тебе неудобно говорить то, что есть? Ведь вы же братались на Эльбе.

– Стыдно признаться, Петр Терентьевич, но мне его жаль. Я думаю, что Тейнер в конце концов дозреет сам и поймет несостоятельность своих суждений. Ему трудно понять, что сосуществование социализма с капитализмом не означает сращивания и, как он выражается, "диффузии этих двух начал". Он хочет капитализм разбавить социализмом, а социализм – капитализмом, чтобы получить новую общественную формацию. Он и не знает, что эти потерпевшие крах старые идеи некоторых теоретиков, прогоревших вместе со своими партиями, вовсе не являются его открытием. Ну как скажешь, что он во второй половине двадцатого столетия изобрел велосипед?

Бахрушин не соглашался:

– Если они в журнале "Америка", издающемся на русском языке, свободно пропагандируют у нас капиталистический, американский образ жизни... если они привозят этот образ жизни в Сокольники в виде выставки, почему же мы не можем теми же способами говорить о своем образе жизни? Тейнеру прямо нужно сказать... – Не договорив, Бахрушин вдруг смолк.

Он увидел выползшего из овсов Тейнера с двумя мальчишками в головных уборах из петушиных перьев. Снимался эпизод, показывающий, что дети везде остаются детьми и что в индейцев советские ребята играют, как и американские.

– Что нужно сказать Тейнеру прямо? Я слушаю вас, Петр Терентьевич, спросил Тейнер.

И Бахрушин ответил:

– Садитесь, мистер Тейнер, в коробок и поедем смотреть раннюю капусту, если индейские съемки вами закончены. Я скажу, что советовал сказать Федору Петровичу.

Тейнер распрощался с ребятами. Они, не снимая настоящего индейского убора, который смастерил им настоящий американец мистер дядя Джон Тейнер, видевший настоящих индейцев, отсалютовали ему, произнеся какое-то, наверно, тоже настоящее индейское слово, и уползли по меже.

– Я опять что-то делаю не так? – спросил Тейнер. – О чем мне нужно сказать прямо?

– Ничего особенного, Джон, – ответил Стекольников. – Я рассказывал о твоей теории диффузии капитализма и социализма.

– Это то, чем я буду знаменит на весь мир. Да! Вы видите, я это говорю серьезно. Вы видите, на моем лице нет улыбки. Я тоже могу быть серьезным человеком. Потому что я хочу счастья людям, которых люблю. И нашим и вашим. Теория диффузии даст миру золотые ключи к счастью. Мы должны диффундировать. И это неизбежно.

Федор Петрович, выслушав Тейнера, посоветовал Бахрушину:

– Теперь вы, Петр Терентьевич, возьмите и скажите ему прямо то, что вам хотелось.

Петр Терентьевич, пересевший из коробка на козлы, шевельнул вожжами. Жимолость перешла на рысь, подала голос бежавшему за ходком жеребенку, и разговор прервался.

Да и как его продолжать? "Да" и "нет", "нет" и "да" – это пустая, бездоказательная болтовня. "Нет" и "да" без подкрепления доказательствами равнозначны. А какие доказательства может привести Бахрушин, если уровень политических знаний Тейнера куда ниже развиваемой им темы? Он даже не слыхал о знаменитых пяти ленинских укладах. Он не знает о существовании книги Энгельса "О происхождении семьи, частной собственности и государства".

Тейнера хотя и нельзя было сравнивать с Трофимом, но какая-то отдаленная схожесть между ними давала себя знать. Тейнеру, образованному человеку в буржуазном понимании этого слова, не были известны хотя бы в смутных чертах законы общественного развития.

Как можно разговаривать с человеком о ракетной технике, если он не представляет себе, что такое огнестрельное оружие.

И когда они приехали на плантацию ранней капусты, поставка которой в город шла настолько неудовлетворительно, что даже звонили в райком Стекольникову, Бахрушин сказал, глядя на Тейнера:

– Эти кочаны только на глаз кажутся большими, пригодными в дело кочанами, но, если взять их в руки, они легки, пусты и недозрелы. Одна видимость. Вот хоть этот взять. Голова велика, да не туго свита...

Тейнер, поняв намек, стал ощупывать свою голову так же, как Бахрушин ощупывал белый рыхлый кочан капусты.

– Я не спорю с вами, Петр Терентьевич, – сказал Тейнер. – Может быть, и моя голова велика, если судить по размеру шляпы, которую я ношу, но не туго свита. На свете бывают разные сорта капусты. Но всякий кочан имеет свое применение. Вот этот, например, моя мама предпочла бы другим. Его пустоту легко заполнить рубленым мясом и потом сварить. Получается отличное блюдо... Вообще пустой кочан очень удобен для всякой начинки. Поэтому я рад выслушать вас, Петр Терентьевич.

Бахрушин покраснел:

– Не обижайтесь, дорогой мистер Тейнер. Вы, право же, мне очень приятны, и я искренне сожалею, что как мы ни садимся, а в совместные музыканты не годимся... Видимо, у каждого своя нотная грамота.

– Ну, вот и все ясно, – вмешался Стекольников. – Если уж капустные кочаны смешали с нотной грамотой, нечего от этого ждать хорошей музыки... Джон, хочешь поехать в питомник серебристых лис?

– Спасибо. Я не люблю их ни в прямом, ни в переносном смысле.

– Джон! Неужели я похож... Ну как ты мог так сострить!

Джон расхохотался. Подпрыгнул. Пожал руку Стекольникову и сказал:

– Но ведь моей голове тоже не хочется быть кочаном капусты, если она думает о себе как о фабрике великих идей!

Размолвка свелась на нет. И они заговорили о грибной вылазке, о специальном телевизионном фильме Тейнера, который он назовет "Дети как дети", но все же "хорошей музыки" пока не получалось.

– Не диффундируем! – сказал Тейнер, прощаясь у Дома приезжих.

– Но и не враждуем, – ответил Стекольников.

– Пусть Пелагея Кузьминична начинит его рубленым мясом. Научите ее. Не пропадать же сорванному кочану. Я сегодня буду вашим гостем, и мы подиффундируем на эту тему. – Бахрушин подал Тейнеру кочан и, махнув рукой на прощание, повез Стекольникова в правление.

XXVIII

– Ежели б, – говорил Трофим Тудоевой, – ваши люди могли увидеть хоть бы вполовину глаза, чем крепко американское благополучие, мне бы тогда не надо было доказывать, на чем растут еловые шишки. Вот посмотрят в Москве американскую выставку, и люди поймут, почем сотня гребешков.

Долго и подробно объяснял Трофим терпеливой слушательнице, что такое конкуренция, без которой невозможна никакая жизнь.

– Ну, пускай земля общая, пускай машины и скот принадлежат всем, но если не будет конкуренции колхоза с колхозом, как можно богатеть?

Тудоева слушала и вязала чулок, а Трофим, сидя босиком, в нижней рубахе на крыльце Дома приезжих, доказывал теперь не столько ей, сколько самому себе, что борьба на рынке приводит к процветанию. Он утверждал, что один другого для того и бьет ценой, чтобы битый перекрывал небитого для всеобщего процветания и выискивал удешевление всякой и всяческой продукции, от моркови начиная и до автомобилей включительно.

Убежденный в этом Трофим искренне сожалел, что ни брат, ни Сметанин, ни самый глазастый из всех секретарь партийного комитета Дудоров не усваивали этих его мыслей.

Социалистические порядки, как и религию, Трофим находил хорошими для души, для самочувствия, но не для дела. И ему было совершенно непонятно: на чем держится колхозное хозяйство и что двигает его? Не сознание же, о котором так много рассуждали и Кирилл Тудоев и Петрован.

Ну как может сознание заставлять человека добросовестно трудиться и добиваться благополучия? Может быть, они открыли новую веру в построение рая на земле? Может быть, этот рай, именуемый коммунизмом, и зовет их на подвиги?.. Не зря же Дудоров знает заповеди, как хороший кержацкий начетчик. Может быть, они по-своему пересортировали Священное писание и отвеяли плевелы и выбрали из него самолучшие истины?

Как в кипящем котле, бурлили мысли в голове Трофима, усомнившегося в проповедуемых им правилах ведения хозяйства и боящегося своих сомнений. Может быть, рядом с богом и превыше его он сотворил себе золотого тельца, считая его всемогущим движителем жизни и повелителем рода человеческого?

Набив трубку, Трофим стал прикидывать, что движет им и теми, кто живет и работает на его ферме. Сначала он нашел на это ответ: жизнь. "Но что значит жизнь?" – спросил он себя. И кошка живет, и собака живет. Жизнь жизни рознь. У него большой дом в шесть комнат. В доме хорошая утварь и полный достаток. Его постоянные рабочие живут хуже. Некоторые совсем худо. А сезонные рабочие даже спят в сараях, и все их имущество ездит вместе с ними. И это считается справедливым. Справедливым по закону золотого бога, чью веру исповедуют в его стране. А по Священному писанию?

Священное писание расходится с законами его страны. А у них, в колхозе?

У них в колхозе тоже есть расхождение, но куда меньшее. И это расхождение изо всех сил норовят уничтожить.

Если говорить по совести, то в Бахрушах нет такой разницы в жизни людей, какая была и какую он помнит.

Так что же: безбожники, выходит, на самом деле ближе к богу, чем он, верующий в господа?

Верующий, но исповедующий ли его?

Выколотив трубку, Трофим продолжил рассуждения.

И эти рассуждения подтверждали, что он, фермер Трофим Бахрушин, молится другому богу, исповедует другие, подсунутые кем-то ему законы... И этот другой бог велит порабощать братьев своих. Даже братьев по вере. Таких же молокан, как и он. Этот бог заставляет разорять соседей и желать им зла, не в пример безбожному Дудорову, Сметанину, Петровану, Кириллу Тудоеву, безусому зоотехнику Володе и всем, кого знает теперь Трофим.

– Что же ты молчишь, моя молочная сестра Пелагея? Почему ты не распнешь брата своего или не найдешь слова успокоения его душе? – вдруг обратился Трофим к Тудоихе, как кержак к игуменье.

Тонкое ухо Тудоевой, хорошо чуявшее речь до малейшего словца, уловило ту напыщенность, которой Трофим окрашивал свои искания.

И Пелагея Кузьминична ответила:

– А что я могу сказать тебе, молочный мой брат Трофим? Правду? Тебя обидишь. Гость как-никак. Фальшивую утеху? Перед самой совестно. Одно скажу: зря ты приехал сюда.

– Как это зря?

– А вот так. Жил бы там и жил своей жизнью. Умер бы в своей молоканской вере. Почил бы от дел мирских... И тебе бы хорошо было, и нам немаетно. А теперь что получается?

– А что?

– А то, что ходишь ты среди нас, как верблюд в театре... Хочется тебе понять и то и это, а понять-то нечем.

– Нечем?

– Нечем, Трофим. Поздно. Хрящи у тебя в голове захрясли. Окостенели... И ты нам чужой, и мы тебе не свои. Хорошо еще, что Дарью не встретил...

– А если бы встретил, так что?

– Она бы сказала тебе, что нужно сказать...

– Я бы ей всю жизнь, всю душу открыл, и узнала бы она, в каком я пекле пекся. Узнала бы и простила меня. За этим и ехал сюда.

Трофим опустил голову, подпертую руками. Помолчал. Потом высморкался под лестницу и принялся обуваться. Обувшись, он подошел к Тудоихе и сказал ей:

– Хочешь, часы с боем для твоего Кирилла отдам? На двадцати двух камнях. Ни разу не чинены. Возьми и скажи: где она хоронится с внуками?

Пелагея Кузьминична, довязывавшая в это время второй подарочный носок Трофиму, спустила петлю. Этого с ней не случалось. Старуха не ожидала такого поворота. У нее запал язык. Она не скоро собралась с силами, чтобы ответить Трофиму. А когда собралась, ей не захотелось делать этого. И она молча вынула спицы из недовязанного носка и принялась сматывать на клубок свою работу.

Как хочешь, так и понимай.

XXIX

Чем больше появлялось новых знакомых у Трофима Терентьевича, тем сильнее он чувствовал одиночество и разлад с самим собой. Бесцельно бродя, он убивал время. Вот и сейчас, разгуливая по знакомым полям, Трофим встретил свинаря Пантелея Дорохова.

Этого человека он знал мальчиком. Отец Пантелея был работником у Дягилева. Пантелей тоже знал Трофима. Но тот и другой не подавали виду, что они помнят друг друга.

Пантелей, сызмала пристрастившийся к выращиванию поросят, теперь, в свои немолодые годы, чувствовал себя знатоком и великим новатором по части выращивания и откормки свиней.

Отвергая содержание молодняка в неволе, то есть в свинарнике, он добился большого травянистого участка, огородил его, разделил на отсеки и стал выпасать там свиней на "полной свободе и соответственно их возрасту".

На огромном зеленом пространстве резвилось до тысячи свиней. За этим немалым стадом ухаживали сам Пантелей и его сын, готовящийся вместе с Дарьиной внучкой Катей стать зоотехником.

Тысяча голов свиней на двух человек – даже Трофиму, умевшему выжать у себя на ферме из рабочего все возможное, это казалось невообразимым. И Трофим решил познакомиться с выпасом.

Пантелей встретил Трофима недружелюбно. В приходе заморского гостя он видел происки американского империализма, желающего через подосланного Трофима похитить его метод самого дешевого выращивания свиней и тем самым обогатиться за счет изобретательности Пантелея. Но Трофим сразу же обескуражил его, сказав:

– Какому это умнику пришло в голову нагул мяса терять?

Пантелей на дыбы:

– Что значит нагул мяса терять?

Трофим неторопливо и подробно объяснил, что бегающая свинья – как ведро без дна: сколько ни съест, ничего в себе не оставит.

Уязвленный в самое больное, Пантелей скинул брезентовую курточку, засучил рукава, будто собираясь драться, осмотрел своего противника с ног до головы и, предварительно выругавшись, сказал:

– Учил волк пастуха баранов пасти, а тот с него шкуру снял. – Затем, подойдя к Трофиму вплотную, лицом к лицу, спросил: – Что такое свинья? – И ответил: – Свинья есть млекопитающее, которое дышит вольным воздухом и любит солнце. Для чего нужны свинье вольный воздух и ультрафиолетовые лучи? Они нужны для правильного развития организма млекопитающего и для устранения болезней. А свободное передвижение и бегание молодых свиней нужны для правильного развития всех органов млекопитающего и скелета.

– Это, может быть, и верно, мил человек, только от свиньи не скелет нужен, а мясо.

На это Пантелей снова обдал противника бранным словом и приступил к дальнейшему изложению нормального формирования скелета и мышц свиньи.

– Вот ты мясной и раскормленный тип. В тебе, я думаю" весу не меньше, чем в нашем племенном борове. А отчего? А оттого, что у тебя сильный костяк и на нем может держаться много мяса. Так же и свинья. Пока она молодая, ей нужно дать кость и мышцу. Как рассаде стебель и листья. А когда у нее это все есть, тогда запирай свинью на месяц-другой в камеру, и она покажет тебе такой вес, что иноземные свиньи супротив нее будут перины перинами, а она тяжелый налиток. Иди, покажу...

И Пантелей повел Трофима в небольшой свинарник, где молодые свиньи содержались по всем правилам ухода за ними.

– Это пробные свиньи, что значит – научные. От одной и той же матери я выращиваю поросят в неволе и на воле. В неволе свиньям я даю превыше всяких норм, всего вволю. А вольных свиней содержу главным образом на траве и на малой дешевой подкормке. Теперь сравни тех и этих. Эти жирны, да малы и рыхлы, как поповские дочери. И росту от них большого ждать нечего. А эти поджарые бегуны, – указал Пантелей на бегающих по выпасу наперегонки крупных поросят, – при всей их поджарости и теперь тянут тяжелее своих ровесников.

Не согласиться с Пантелеем было нельзя. В его доводах была какая-то правда. Особенно нравилось Трофиму, что при выращивании молодых свиней на выпасе они почти не нуждались в уходе. И если б еще пристроить поперек выпаса подвижную ленту с бункером для корма на одном ее конце и с обмывом водой на другом, тогда и один справится и с тысячью голов молодых свиней. Но какой огромный луг занимает выпас! Выгодно ли так использовать землю, на которой можно, наверное, вырастить корма не на одну тысячу голов?

Пантелей будто читал мысли Трофима и угадал, какой вопрос он хочет задать:

– Не прикидывай, господин фермер, не подсчитывай. Все прикинуто, все подсчитано. Осень свои цифры скажет, а новый год итог подобьет. Кто ищет, тот всегда найдет.

– Благодарствую на беседе. – Трофим приподнял свою легкую, из тонкой американской соломки, шляпу и покинул выпас.

XXX

Идя медленно опушкой березняка, тянущегося через верхний край выпаса, Трофим думал о Пантелее Дорохове, отец которого живал в работниках у его деда Трофима Дягилева. Он думал и о двадцатидвухлетней Гале, заведовавшей теплицами на первом участке. Они оба походили чем-то друг на друга. Галя показывала Трофиму длинные и невысокие теплицы-фонарики, по сути дела являвшиеся увеличенными до роста человека парниками, обогреваемыми теплом преющего навоза. В них высаживали рассаду, выращиваемую в зимних теплицах с центральным водяным отоплением. Казалось бы, находка невелика, а доходы огромные.

Галя, как и Пантелей, любовно объясняла прибыльность таких теплиц и привела даже цифры. Оказалось, что затраты на постройку теплицы-фонарика окупаются половиной ее урожая первого же года. И этому нельзя было не поверить, потому что Трофим видел, как плотники возводили основания для десяти новых теплиц, общая протяженность которых составит добрую милю.

Судя по одежде, Галя, как и Пантелей, не получает еще тех заработков, которых так хочет добиться Петрован через два года. Они не получают какого-то особого, выгодного процента за успехи в своей работе. Почему же тот и другой так привязаны к своему делу, будто выпас или теплицы принадлежат им?

Неужели все дело в сознании?

Неужели труд, как говорит Тудоев, становится радостью, и если это так, значит, и впрямь на свете рождается новое, неизвестное Трофиму чувство, которое приходит на смену сильнейшей из сил – собственности?

На ферме за ферму держится только тот, кому она принадлежит, но не те, кого нанимает фермер постоянными или сезонными рабочими. Те даже стараются сделать меньше и хуже. Им нет дела, скольких свиней откормит Трофим и как удешевит этот откорм. Об этом приходится думать только ему одному. А здесь думают все. И каждому работающему, даже свинарю, есть дело до того, сколько будет вложено в свинью и сколько выручено за нее.

Конечно, думают и нанятые люди. Но думание у них не трудовая радость, а служба. Повинность. Одни работают руками, другие – мозгами. Кто как умеет, тот так и ловчится.

Если взять, к примеру, Галю. Галя помимо колхозной конторы знает, что с квадратного метра она должна получить по плану шестнадцать килограммов огурцов, а добивается восемнадцати. А его рабочий заботится только о своей выгоде и уже в понедельник думает только о субботе, когда Трофим выплачивает заработанные деньги.

Рассуждая так, он дошел до Большой Чищи, где давным-давно охотился с шомполкой, подаренной дедом. И здесь тоже трудились Гали, Пантелей, подрастающие Дуровы, Сметанины.

Он слышал об осушении Большой Чищи, но не допускал, что из нее можно сделать пахотную землю. А теперь он увидел черно-коричневые полосы вспаханной земли. Увидел и стал прикидывать эту ширь на корма и на коровьи головы, которые может прокормить Большая Чища.

Не верилось. Неужели опытный глаз обманывал Трофима? Нет, Трофим не ошибался. Это было неслыханное богатство, которое уже в будущем году скажется большими доходами.

Увлекшись подсчетами, Трофим и не заметил, что трактор, ревущий на всю Чищу, подымающий непаханую землю, пашет без тракториста. Он протер глаза, потом посмотрел, прикрывая глаза обеими руками от яркого солнца, и увидел, что тракториста нет.

Уж не начало ли это помешательства?.. Не повреждение ли мозгов, сотрясаемых со дня приезда сюда? Он закрыл глаза. Постоял. Обмахнулся платком. Прочитал "Отче наш" и снова посмотрел на трактор, который успел повернуться и шел обратно. Тракториста не было. Трофиму стало как-то не по себе в безлюдной равнине, о которой в старые годы рассказывалось всякое. Но тут он услышал:

– Не срабатывает. Виляет! Ого-о!.. Давай ко мне!

Голос принадлежал худощавому парню в майке и в засаленных штанах, расположившемуся в тени кустов. Крикнув, парень стремительно бросился к трактору, потерявшему управление. С другой стороны вспаханного поля бежал второй парень и кричал:

– Я сам! Я сам!

Вскоре трактор был пойман и остановлен. Трофим заметил в кустах аппарат, напоминающий радиоприемник. Когда молодые люди вернулись, он их спросил:

– Как, прошу покорно прощения, это следует понимать?

Им, видимо, было не до вопросов. У них что-то не ладилось. Поэтому худощавый парень в майке раздраженно ответил:

– Не видите разве, что мы пробуем управлять трактором по радио?..

Трофим решил больше не спрашивать и опять подумал о Гале, о Пантелее и снова стал сравнивать незнакомых ему парней со своими наемными пахарями. Это были тоже другие, совсем другие люди.

Не дожидаясь, пока они наладят свой аппарат, управляющий трактором, Трофим пошел дальше по дороге, ведущей в Дальнюю Шутёму.