Текст книги "Сказка о сером волке"

Автор книги: Евгений Пермяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

XLVI

А Трофим между тем шел по главной улице города, по улице Ленина. Он уже выяснил у постового милиционера, кому должен подать иностранец заявление о своем намерении остаться в СССР, и тот, подумав, назвал председателя областного Совета депутатов трудящихся, а затем рассказал, как пройти туда.

Итак, Трофим шел по улице Ленина. Шел и думал о том, какие большие дома поднялись в старом городе, который он знал, в котором даже живал и в котором он, наверно, будет жить. Пятьдесят семь тысяч долларов в акциях "Дженерал моторс" – это деньги, и закон не позволит Америке отнять их у него. А если дела у "Дженерал моторс" пошли лучше, то к этим пятидесяти семи тысячам и четыремстам двадцати трем долларам кое-что причитается еще в виде дивиденда... Нет, он не пропадет здесь. Не пропадет.

Остановившись перед гастрономическим магазином с большими окнами и нескончаемым потоком входящих и выходящих из него покупателей, Трофим стал думать о колхозном магазине, который он сможет открыть. Не сторожем же, в самом деле, при зерновом складе останется он! Это было все так, для красного словца. Для крайности проверки своего решения. Весело думалось Трофиму. Одна машина – туда, другая – сюда. Каждые два часа прибывают продукты из Бахрушей. Парное мясо, свежее молоко, овощи с грядки, сливки из холодильника. Хочешь – окорока, хочешь – грудинку...

Хорошо.

Ходит Трофим по колхозному магазину, покупателя слушает. Звонит по телефону в Бахруши: "Подкинь-ка ты мне, Петрован, сотни три с половиной уток да пяток бочек муромских огурцов". – "Будет исполнено", – отвечает Петрован. А сам радуется. Текут в колхоз денежки через магазин, и каждая копеечка славит Трофима.

Трофим разыскал здание областного Совета и, узнав, где ему найти председателя, поднялся на лифте на третий этаж и по светлому коридору прошел в приемную.

– Я из Америки, – отрекомендовался он секретарше. – Вот мой вид на проживание. Вот моя визитная карточка.

Секретарша скрылась за дверью председателя облисполкома. Не прошло и минуты, как дверь снова открылась и секретарша пригласила его в кабинет.

– Проходите, пожалуйста, господин Бахрушин Трофим Терентьевич, сказал председатель. – Приятно познакомиться с американским братом выдающегося человека в нашей области и моего личного друга Петра Терентьевича. Садитесь, пожалуйста. Уж не с жалобой ли ко мне? Не обидел ли кто вас в Бахрушах?

Трофим, забыв узнать у секретарши имя председателя, теперь, не находя удобным спрашивать об этом, решил называть его господином председателем.

– Нет, господин председатель, совсем наоборот. Я позволил себе обеспокоить вашу честь по другому делу.

Сказав так, Трофим оглядел большой кабинет, письменный стол и другой стол со множеством стульев, затем боязливо посмотрел на ленинский портрет и сел на предложенное место.

– Слушаю вас, господин Бахрушин.

– Я, господин председатель, пришел заявить вам, что хочу остаться и умереть в Бахрушах.

– Вот как? И давно вы решили?

– Вчера ночью.

– И чем это вызвано, господин Бахрушин?

– Хочу порвать с капитализмом навсегда и бесповоротно. Я там один. Все там у меня чужие. А здесь мой внук Сережа, о котором я даже и не знал. Если мои акции "Дженерал моторс" мне не возвернут в Россию, и шут с ними! Проживу и без них. Кому и какое нужно написать прошение?

– Да ведь у вас, насколько мне известно, кончается срок пребывания. За три или четыре дня едва ли может быть рассмотрена ваша просьба.

– А я не тороплю, господин председатель. Подожду.

Председатель облисполкома на это мягко заметил:

– Но ведь по существующим и общепринятым правилам одна страна не может продлить срок пребывания приехавшему из другой страны без ее согласия.

– А я и не собираюсь спрашивать у них согласия. Я прошу вас объяснить, кому я должен подать прошение. Вам или господину первому министру.

Председатель ответил:

– Председателю Президиума Верховного Совета СССР.

– Черкните это все на бумажечке... А что касаемо срока, пока ходит письмо туда и сюда, не беспокойтесь. Родной лес и без визы прячет. Отсижусь. Не впервой... Силком не выселят с родной земли...

– Вы, я вижу, решительный человек, Трофим Терентьевич... Но я хочу предупредить вас, ничуть не желая изменить ход ваших мыслей и намерений... Я хочу предупредить вас, – повторил председатель, – может случиться, что ваша просьба не будет удовлетворена...

– Это почему же не будет? Разве я остаюсь не от чистого сердца и не от всей души?

Председатель снова терпеливо и спокойно стал объяснять:

– Дела такого рода хотя на первый взгляд и очень ясны, но иногда встречаются непредвиденные обстоятельства. Я не говорю, что с вами именно так и случится, но я должен предупредить... В родном лесу можно прятаться месяц, два, три... Но потом приходит осень... Зима... Господин Бахрушин, мы взрослые люди.

– Спасибо вам, господин председатель. Я знаю теперь, что мне надо делать... Благодарствую... Думаю, что гражданин СССР Трофим Терентьевич Бахрушин еще будет иметь честь встретить вас если не в этом, так в том году...

– Погодите, – остановил председатель. – Вы же просили написать вам...

– Благодарствую. Я помню. Председателю Президиума Верховного Совета СССР... Благодарствую... Только если ваша милиция будет меня искать в дальнешутёмовских лесах, это зряшное дело. Меня в годы моей юности кликали, да и теперь кое-кто кличет серым волком... Пусть это прозвище сослужит мне последнюю службу, пока я не добьюсь своего права доживать век на родной земле. А если я, господин председатель нашей губернии, не добьюсь его, то уж лечь-то в родную землю мне не надо спрашивать разрешения ни у кого. Даже у бога. Гуд бай, господин председатель. Пока!

XLVII

Солнце было еще высоко, когда Трофим вернулся на рейсовом автобусе. До села ему нужно было пройти меньше километра. Он решил направиться прямо к Дарье. С Тейнером ему встречаться не хотелось. Напишет бумагу в Верховный Совет, тогда и объявит.

Через него передаст последние слова и проклятие съевшей его жизнь и его ферму Эльзе. А что касается акций, то верный молоканин, у которого они лежат, продаст их, перешлет деньги. За это, может быть, Трофим вызволит его обратно в Россию вместе с его старухой и даст им кусок хлеба в Бахрушах или в городе. Надо отсидеться пяток – десяток месяцев – и он будет здесь как рыба в воде. Еще и в правление выберут. Он знал не только по словам дочери Надежды, но и по другим разговорам, что Советская власть дает помилование даже уголовным, если они от души раскаялись и порвали с прошлым, доказав это трудовыми делами. А он докажет. И Дарья тогда сменит гнев на милость. Все образуется само собой.

Дарью он нашел на огороде и сразу же объявил ей:

– Был у губернатора. Подаю прошение в Верховный Совет. Помоги мне написать поглаже и от всей души. Помоги найти слова.

– Если ты хочешь написать в Верховный Совет от души, зачем тебе у других искать слова? Они сами родятся в твоей душе, – ответила Дарья. – Иди и продиктуй Петровановой машинистке Сашуне все, что тебе хочется сказать нашей державе, у которой ты просишь прощения...

А Трофим:

– Оно так. Это все верно. Тебя не к чему в это дело впутывать. Да боюсь околесицу наплести. Начну про Фому, кончу про Ерему. А надо суть. Всю-то ведь жизнь не продиктуешь на бумагу.

– Так ты и диктуй только суть.

– А в чем она, моя суть, Дарья?

– Если ты не знаешь в чем, так другим-то откуда знать?

– Опять верно сказано. Когда я убегал, так ни с кем не советовался. А как следы заметать, так метельщиков ищу... Нет уж! Сам уж я. Сам! У меня есть слова, которые не отскочат. Я, может быть, теперь могу даже себе голову отрубить. Не остынуть бы только, пока я до правления иду.

– И я об этом же думаю. Ты ведь как солома. Пых – и зола.

– На это не надейся. Словесно я остынуть боюсь, а не как-нибудь. Спасибо. Побегу, пока правление не заперли...

Трофим ушел.

Дарья старалась больше не думать о нем. Не думать потому, что она после прихода Тудоихи разговаривала с Петром Терентьевичем, и он сказал ей: – Если тебе уж так хочется поверить ему, так хоть на людях-то в этом не признавайся, чтобы потом, когда он уедет, не краснеть перед народом.

Уверенность Петрована в отъезде Трофима была железной. Дарья не могла не считаться с этим. Но если Трофим был в облисполкоме и теперь готовит заявление в Верховный Совет, то как она может усомниться в этом.

Петрован всю жизнь был для Дарьи главным судьей. Во всем. Она ему доверяла, может быть, больше, чем своим глазам или ушам. Но ведь и он может ошибиться. Человек же...

Тут она поймала себя на том, что ей хочется, чтобы Трофим остался. И она спросила: зачем ей этого хочется? И, ответив на это, она успокоилась.

Решение Трофима остаться вовсе не льстило ей. А если и льстило, то в-пятых или десятых, а не во-первых. Ее по-прежнему ничего не связывает с ним. Потому что, сколько бы лет он ни прожил здесь, все равно ему никогда не обелиться перед ней, если даже она его со временем простит.

Но прощенный не уравнивается с прощаемым. На солнце гляди, на земле живи, а рыла не задирай. Прошлое засыпает, но не умирает. Прошлое можно крепко-накрепко позабыть, но не для того, чтобы не вспомнить о нем, если ты его разбудишь каким-нибудь своим поступком.

– Здоровый – это здоровый. Вылечившийся – тоже здоровый человек, но леченый.

Теперь все стало на место в душе у Дарьи, и она снова принялась подрывать картофельные кусты, выискивая первые маленькие плоды для дорогих внучат.

Трофим тем временем, дождавшись, когда в правлении никого не будет, начал диктовать свое заявление, которое начиналось так:

"Осознав на склоне моих лет всю тяжесть разлуки с родиной, я, Трофим Терентьевич Бахрушин, проживающий в Соединенных Штатах Америки в штате Нью-Йорк, а ныне находящийся в родном селе Бахруши, решил в таковом остаться бесповоротно и пожизненно..."

Заявление было длинным и подробным. Трофим не забыл и не утаил даже того, что не имело особого значения. Он рассказал, как он прятался от красных в лесу, как он не верил в Советскую власть и как он дезертировал из колчаковской армии. Он подробно рассказал об Эльзе, на которую батрачил всю свою жизнь, и о пятидесяти семи тысячах долларов в акциях фирмы "Дженерал моторс", которые, если надобно, может пожертвовать в пользу Красного Креста или передать на строительство Нового Бахрушина.

Трофим рассказал, каким он увидел свое село и как узнал, что у него есть внуки Екатерина, Борис и Сергей, а также их мать, его единственная родная дочь Надежда Трофимовна.

Машинистка Саша мало что поправляла в его заявлении. Она даже не стала вычеркивать не подходящие для Верховного Совета слова, где он Христом-богом молил вернуть ему родную землю, и дедовское право видеть внуков своих, и посмертное право быть упокоенным в земле своей.

Саша, перечитывая потом Трофиму черновик заявления, оценила и то, что он ни в одной строке не сослался на Дарью Степановну, хотя и знал, что это ускорило бы, а может быть, и предрешило положительный исход его дела.

Было уже поздно, и Сашуня сказала, что она перепечатает заявление набело завтра утром. Встанет до света, и к восьми часам все будет исполнено на хорошей бумаге.

XLVIII

Трофиму не хотелось возвращаться в Дом приезжих. Тейнер может заставить повременить его, пока еще не послано письмо. Зачем испытывать судьбу и встречаться с Тейнером! Ночь такая теплая и короткая. Можно провести ее на берегу Горамилки. Посидеть наедине с луной, полюбоваться серебристыми струйками речки. Прикорнуть на мягкой мураве... И после полуночи, когда Тейнер будет дрыхнуть, вернуться в Дом приезжих, чтобы рано утром отправиться к Саше, подписать прошение и самолично отнести письмо на почту.

И вот он на берегу. В его душе, если воспользоваться музыкальным образом Джона Тейнера, сейчас ликовала скрипка, звучание которой переливалось в унисон серебристым струйкам речки Горамилки. В Трофиме смолк разноголосый хаос труб, литавр и новейших американских инструментов, способных воспроизводить поражающие слух завывания.

Он снял свой клетчатый пиджак и, положив его под голову, развалился на зеленом бережке, думая о том, как начинается его новая жизнь...

Хорошо пела скрипка в его душе...

Здесь нам предоставляется возможность вместе с Дарьей Степановной поверить в искренность его намерений. Ее логика ничуть не противоречит здравому смыслу. Подобным образом завершались не только многие произведения сцены, кинематографии, литературы, но и подлинные истории, о которых мы читали в журналах и газетах.

Но нам также никто не запрещает согласиться с утверждениями Петра Терентьевича и Тейнера. Ведь Тейнер тоже довольно убедительно призывал нас разобраться в зверином сердце Трофима и посетивших его нежных чувствах.

А скрипка между тем внутри Трофима, захлебываясь, торжествовала где-то за "верхним си" и предрекала необыкновенно изящную развязку этой истории, способной в театре музыкальной комедии (если б она происходила там) вызвать слезы умиления у зрителя. И пары: Трофим и Дарья, Андрей и Катя, Петр Терентьевич и Елена Сергеевна, даже Тейнер с Тудоихой, могли бы, танцуя, пропеть примиряющие всех куплеты и ждать благожелательных рецензий на спектакль.

Но, к сожалению, в романе действующие лица не всегда послушны, как хотелось бы. Они нередко совершают поступки в соответствии с тем, что было заложено в них. Иногда они, упираясь и конфликтуя с автором, мало сказать не следуют за его пером, но и водят им.

Именно так и произойдет в предстоящей, сорок девятой главе, на том же берегу удивительно милой речки Горамилки.

XLIX

Налюбовавшись вдоволь серебряными струйками речки Горамилки, посидев наедине с луной, Трофим Терентьевич принялся размышлять об акциях «Дженерал моторс».

Не поторопился ли он сгоряча, пообещав их Красному Кресту или на строительство Нового Бахрушина? Конечно, это благое дело было велением его сердца, но все же почти шестьдесят тысяч долларов, если считать проценты, хотя и не ах какой капитал, но и не маленькие деньги...

Трофим, мысленно переведя доллары в рубли, почувствовал легкий озноб. Может быть, этому ознобу способствовал потянувший с реки холодок. Но как бы там ни было, здесь эти денежки проглотят, как собака муху.

Ам! – и нет их. Растекутся они в колхозных миллионах, и не узнаешь, куда и на что истрачены...

Потом он, надев пиджак, стал думать о ферме. Ферма, что там ни говори, для него каторга, и он каторжанин на ней. Это верно. Однако же столько лет... И он так привык быть колесом... Ферма может лопнуть. Это тоже верно. Так рано или поздно обязательно случится. Но если он завтра подпишет письмо и пошлет в Верховный Совет, то ферма лопнет для него завтра же. Завтра же он должен будет отказаться от всего, чем жил и что составляло его жизнь все эти годы. Даже разведенные им голуби "кинги" и те не будут принадлежать ему. Но голуби – пустяк. Их можно развести и тут... А "бьюик"? Пусть он старее его собаки, но может бегать довольно быстро.

Нет, он не должен думать о каком-то старом "бьюике", которому место на свалке. Он не должен забивать себе голову пустяками, когда уже решено зачеркнуть все и начать жизнь снова. Там у него нет твердой земли под ногами. Там у него нет тихой старости. Через несколько лет его растопчут молодые и безжалостные люди так же, как когда-то он растоптал старика Айвана и Ро... Нет! Он не растаптывал Роберта. Это сделала Эльза... Но ради кого?

Трофим не хочет больше оглядываться назад. Ферма не сулит ничего хорошего. "А так ли это?" – вдруг довольно настойчиво спрашивает Трофим, лежавший до этого во прахе и признавший себя несостоятельным. Так ли это? Даст ли он растоптать себя? Настолько ли уж он стар и беден? И потом почему только Тейнер должен получить деньги за его встречу с Петрованом? Разве Трофим не главное лицо в этой встрече? Могло ли бы все это завертеться без него?

Уж не дурак ли он, размягченный родными местами и воспоминаниями о прошлом? Дарья-то ведь тоже прошлое. Уж не плотвичка ли его внук Сережа на крючке самолюбия Дарьи? Уж не глупая ли он сам, Трофим, щука, которую потом никто не пожалеет и не кинет обратно в реку?

Ради чего же бросать ферму, с которой еще можно стричь золотую шерсть и тайно превращать ее в акции на черный день? Зачем, в самом деле, отдавать Тейнеру все доходы за книгу о Бахрушах? Ведь Тейнер настрижет немало долларов в свой карман. Ведь чем-то из этого положено воспользоваться и Трофиму.

Поверженный и лежавший пластом фермер Трофим стал на четвереньки и принялся шептать другому Трофиму, стоящему сейчас, широко расставив ноги, на родном берегу:

"Ночь еще не минула, и нужно последний раз взвесить все. И если уж ты решил перебраться в Россию, так зачем же так скоропалительно? Разве нельзя вернуться сюда, побывав в Америке, получив все, что причитается? К тому же брат во Христе и по секте может оказаться подверженным человеческим слабостям и заграбастать акции. И нужно будет с ним судиться, а на суде выяснится, что ты обворовал ферму, которая принадлежит Эльзе и ее дочери. По букве закона это будет выглядеть только так".

Нет, нет... Еще не минула ночь и есть время, чтобы откровенно поговорить с самим собой. Эльза вот-вот умрет. Она не может не умереть. И может быть, это произойдет без него, и он, приехав, сумеет повести себя так, что окажется невыносимым для Анни. И Анни, расставаясь с ним, обязана будет отдать ему треть. А это ого-го-го сколько...

Да, да, да... Нужно пересмотреть еще раз все, хотя и без того ясно, что чаша весов перетягивает в пользу здравого смысла. А здравый смысл – это временное возвращение в Америку.

Но что сказать Дарье? Что сказать всем? Ведь он же объявил о своем желании... Рассказать так, как есть, так, как он думает, невозможно. Никого не убедят его доводы. У них же другие взгляды на жизнь!

"Но есть еще способ: не говорить ничего. И это самое лучшее..." подсказал один Трофим другому Трофиму.

Они, почти слившись теперь вместе так плотно, что не всякий психолог смог бы отличить одного от другого, вернулись единым, хотя все еще двоящимся Трофимом в Дом приезжих.

В кинематографе это можно бы показать очень наглядно и операторски выразительно. Сначала идут крупным планом два Трофима, наплывая один на другого. Потом – постепенно сливаются... Но... что возможно в комбинированных съемках новейшего искусства кино, к сожалению, недоступно прозе.

Этот абзац, также не имеющий никакого отношения к нашему повествованию, приведен здесь исключительно для того, чтобы дать Трофиму возможность дойти до дому и несколько притормозить крутой поворот сюжета на развилке двух финальных дорог: ложной и действительной.

Тейнера не было дома. Он отдавал последний визит Стекольникову и засиделся у него за полночь. Пелагея Кузьминична спала. Ключ был под лестницей в условленном месте. Трофим вошел в свою комнату и зажег свет. На столе лежала телеграмма из Нью-Йорка, от Эльзы.

Из этой труднопонимаемой даже для знатока английского языка семейно зашифрованной телеграммы Трофиму стало ясно, что на ферме дела идут сверх ожидания хорошо. И что "первое" (в расшифровке – молоко), за что опасался Трофим, оказалось "тяжелее и веселее". Это обозначало увеличение надоя, жирности и цены. Далее говорилось об успехах "второго" и "третьего", то есть мяса и овощей. И, наконец, говорилось, что "дерево начинает приносить хорошие плоды". Это нужно было понимать так: муж Анни, Юджин, делает без него успехи в хозяйничанье на ферме.

Сообщение о "дереве, начавшем приносить хорошие плоды", затемнило все и решило исход раздумий, начавшихся на берегу Горамилки. Ведь он до последней минуты считал себя главным колесом фермы. А теперь, оказывается, ему есть замена. Вспышка ревности заставила Трофима действовать так быстро, что он и сам не ожидал от себя такой прыти.

Судорожно собрав самые необходимые вещи в небольшой чемодан, Трофим сел к столу и хотел было написать письмо, адресованное всем. Но в коридоре послышался шум.

Трофим решил, что это возвратился Тейнер, поэтому погасил свет.

Шум повторился. Трофим прислушался. Это, оказывается, молодой кот вздумал играть с половой щеткой. Трофим махнул рукой на письмо и, не включая электричества, вышел из комнаты. Тихо, чтобы не скрипнуть наскоро уложенными половицами, он прошел по коридору, спустился по лестнице и направился в сторону, противоположную от села.

Теперь он, уже не двоясь, убегал цельным старым зверем через молодой березняк. Воровато оглядываясь, Трофим поднялся на увал, чтобы, минуя село, выйти на шоссе.

Он напрасно оглядывался. Его никто и не собирался догонять. Тудоиха, спавшая чутким старушечьим сном, была первым свидетелем его побега. Но она даже и не подумала будить телефонным звонком Петра Терентьевича.

Пелагея Кузьминична всегда считала излюбленные ею русские пословицы неопровержимыми. И одна из них сбывалась сейчас.

Все еще не теряя из глаз Трофима, она складывала новую строку своей были-небыли:

– ...и тихой лунной ночью он тайно покинул Бахруши, не вильнув даже хвостом на прощанье за хлеб-соль спящему селу...

L

С увала Трофим увидел белесую, освещенную луной ленту шоссе. Оно жило довольно напряженно и ночью. То и дело проходили грузовые машины.

Вскоре Трофим вышел на шоссе и, подняв руку, остановил большой "МАЗ" с дощатой надстройкой на кузове, доверху заполненном свежей капустой.

– До города, если можно, – сказал Трофим молодому водителю. Отблагодарю.

– Пожалуйста! – пригласил водитель, открывая дверцу. – Вдвоем-то веселее будет.

Сев в машину, Трофим почувствовал облегчение. Только так, а не иначе, мог поступить он. Побег для него был самым лучшим исходом.

Водитель, доставлявший из Бахрушей капусту на колхозный рынок, узнал Трофима, когда тот стоял на обочине с поднятой рукой. Водителю показалось странным, что Трофим ночью "голосует" на шоссе в трех километрах от Бахрушей.

– Куда путь держите? – как бы между прочим спросил водитель, притормаживая машину перед переездом через железную дорогу.

– В аэропорт, – ответил Трофим, – к утреннему самолету.

– Такси-то бы вам проще вызвать, а то вон какой крюк придется делать.

– Что сделаешь! Так уж случилось, молодой человек. Не собирался лететь, да одночасно собрался.

– Не поладили с кем или что?

– С самим собой не поладил, молодой человек. Вот и уехал ночью... Бежал, можно сказать.

– А как же теперь Сережа? – неожиданно спросил водитель.

– Какой Сережа? – Тут Трофим заглянул в лицо водителю и сказал: – Тем лучше, что вы из Бахрушей. Теперь и письмо не надо писать. Я, государь мой, не мог по-другому... Оказывается, я весь там и не уезжал оттуда. А здесь был кто-то другой в моей плоти. Вы чей будете, молодой человек?

– Меня зовут Алексей. Я двоюродный брат главного механика Андрея Логинова.

– Это хорошо, что вы его двоюродный брат.

– А что же тут хорошего? Жених-то вашей внучки он, а не я, – пошутил водитель.

– А то хорошо, – сказал Трофим, – что я через вас могу передать часы с музыкой. Сережа любил их слушать. Я ему их раз по двадцать заводил. Передадите, Алексей... как вас по батюшке?

– Иванович. Передам. Отчего не передать, коли мальчик любит музыку. Только потом отцепите. Руки у меня на руле...

– И Дарье Степановне передайте, Алексей Иванович...

– А ей что передать?

– Даже не знаю. То, что видели. То, что слышали от меня. Сбег, мол... серый. По-волчьи сбег, и, как полагается, ночью.

В кабине воцарилось молчание. "МАЗ" шел быстро, на прямой передаче. Минуемые деревни, заводские поселки спали. Из города еще не начался встречный поток машин. В открытые окна кабины врывались сосновые запахи. Слегка свежело. Где-то за лесом вспыхивали и гасли алые зарева доменных печей. Сливали шлак.

Луна смешливо поглядывала на Трофима, и он отвернулся от нее.

– А что передать Петру Терентьевичу? – спросил Алексей.

Трофим, раскуривая трубку, помедлил с ответом и наконец сказал:

– Ничего ему не надо передавать. Он меня знает лучше, чем я себя. А Тейнеру, который приехал со мной, скажите, что я его буду ждать в Москве в том же отеле. И если он захочет прихватить мои оставшиеся пожитки, пускай прихватывает, а если нет, пускай ими распорядится по своему усмотрению Пелагея Кузьминична Тудоева. Вот и все.

Машина въехала в пригород. Начались объезды строительств, огороженных временными заборами. Трясло. Наконец показалась первая стоянка такси.

– Я, пожалуй что, здесь сойду, – сказал Трофим и тронул Алексея за руку.

– Как угодно, Трофим Терентьевич, – ответил тот и затормозил машину.

Трофим стал рыться в бумажнике. Алексей, заметив это, предупредил:

– Не беспокойтесь, с гостей не берем.

– Тогда хоть вот это. – Трофим протянул зажигалку и, забыв отцепить часы, обещанные Сереже, сошел с подножки, а затем, сняв шляпу, пожелал: Счастливо торговать!

– Счастливого пути! – послышалось из кабины тронувшейся машины, нагруженной капустой.

LI

К половине восьмого Сашуня закончила тщательную перепечатку на хорошей бумаге заявления Трофима.

Теперь старательная девушка перечитывала и подчищала резинкой написанное. Она торопилась, чтобы работу сделать в срок и удивить Трофима Терентьевича чистотой письма.

Сашуня накануне читала черновик этого заявления матери и бабушке. Та и другая остались довольны не только тем, что Трофим Терентьевич прозрел под конец жизни, но и слогом заявления, в котором пело каждое слово.

Радовалась и Саша. Ей впервые в жизни довелось писать бумагу в такую высокую инстанцию. Саше было очень приятно, что она сумела сохранить правые поля страницы такими же ровными, как и левые, и от этого страницы выглядели почти что книжными.

Пробило восемь часов. "Шесть часов по московскому времени", – объявил репродуктор. В комнатах правления уже началась жизнь. Петр Терентьевич, наверно, уже давно объезжает участки. День наступил, а заявление все еще лежит на столе, как будто до него теперь нет никому никакого дела.

Зачем же ее торопили? Зачем же она проснулась до восхода солнца и бежала по росе, не жалея своих новых синих замшевых туфелек?

Ах, Сашуня, Сашуня, тебя очень оскорбит, когда ты узнаешь, что произошло этой ночью, и разве теперь до твоих семи аккуратно перепечатанных страниц! Послушай, что говорят в Бахрушах.

Алексей, отвозивший в город капусту, вернулся и рассказал о ночной встрече с Трофимом.

Бахрушин выслушал Алексея молча. Тудоиха уже побывала на зорьке у Петра Терентьевича.

– Иначе и не могло быть, Алексей, – сказал он, попросив водителя "замахнуть его" к Дарье Степановне.

Она, и только она, беспокоила Петра Терентьевича. Он, и только он, первым должен рассказать ей о случившемся. Всякий вестник не только приносит весть, но и смотрит, какое впечатление она произвела на извещенного.

Дарья для Петрована не просто родня, но и знатный человек в колхозе. И без того все эти дни она была на языке у каждого.

Нужно внушить ей спокойствие и уверенность в неизбежности клятвоотступничества Трофима.

Рассказав Дарье о побеге, он повторил:

– Иначе и не могло быть, Дарья. И тебе незачем принимать все это близко к сердцу. Разве он имеет к тебе какое-то отношение!

– Имеет, – твердо сказала Дарья. – Я поверила ему.

Теперь она, не стесняясь Петра Терентьевича, дала волю слезам. Молча, не мигая, она смотрела в открытое окно, за которым так недавно стоял Трофим и протягивал Сергуньке свои большие трясущиеся руки.

Не притворялся же он... Иначе как бы она могла разрешить ему брать в свои волчьи лапы такого любимого ею и Петрованом внука!

Пусть она в своем отношении к нему ничем, кроме разрешения видеться с внуком, не уронила себя в глазах односельчан. И пусть Петровану не нужно оберегать ее в этом. Людям нечего сказать о ней худого. Но ведь себе-то самой Дарья Степановна должна сказать, что она не поверила ни Тудоевой, ни Петровану, ни Тейнеру и наперекор всем хотела видеть его лучше.

Но виновата ли она?

– Мне стыдно за себя, Петрован, но я не раскаиваюсь, что поверила ему. Все-таки хоть на сутки, всего на одни сутки да просыпался в нем человек и побеждала наша правда. Это хорошее знамение... Не для него, а для других. Для того же Тейнера... Ведь не все же, кого очеловечит наша жизнь, захотят вернуться в свою волчью или в какую-то другую – лисью там или трусливую заячью – шкуру. Я не раскаиваюсь, Петрован, хотя мне и стыдно.

– Ну вот и хорошо. И очень хорошо, – сказал Бахрушин. – Выревемся дома, а на людях слез не покажем. И не потому, что мы прячемся, а потому, что и у нас, кроме добрых глаз, есть и злые. Зачем их радовать? Ни к чему. Главное, что ты все поняла и лучше меня объяснила все это... За что-то же я и люблю тебя.

Поговорив и успокоившись, они отправились на виду у всего села, ведя за руки Сергуньку в гости к тете Ляле. Там он познакомится с другими внуками дедушки Петра. Внучата приедут сегодня на большом автобусе. Вот будет веселье! "Хорошо быть дедом, – думает Петр Терентьевич. – Честное слово, хорошо. Это как бы второе отцовство. Только более осмысленное. Увесистое. Громкое".

LII

Джон Тейнер, узнав о событиях минувшей ночи, позвонил Дудорову и сказал:

– Имею честь доложить, Григорий Васильевич. Четвероногое сегодня ночью приняло нормальное положение. Оно хотело подарить Сереже антикварные часы с музыкой, но забыло их отцепить при выходе из машины. Подробности можете узнать у Петра Терентьевича. Сожалею, что беглец не успел заплатить колхозу за гостиницу и рассчитаться за продукты с Пелагеей Кузьминичной. Но ничего. Это сделаю я.

Повесив трубку, Тейнер принялся звонить Стекольникову.

– Федор, алло, дорогой Федор! Держись за стул, на котором ты сидишь... Слушай последние известия...

Далее началась информация об исчезновении Трофима, выдержанная в манере газетной информации о происшествиях.

– Если сегодня ночью я тоже сбегу и прихвачу кое-что из ценного имущества отеля де Бахруши, это уже никого не удивит. Он скомпрометировал и меня. Теперь в Бахрушах никто не поручится, что я, вернувшись, не напишу антисоветскую книгу... Пожалуйста, пожалуйста, пусть все думают самое худшее обо мне... Я люблю делать сюрпризы. Извини, я иду фотографировать разбросанные вещи в комнате сбежавшего мистера и позвоню тебе еще.

Знатный свинарь Пантелей Дорохов после появления большой статьи о нем в областной газете стал еще более уверен не только в правильности выращивания свиней своим методом, но и во всем остальном.

О побеге Трофима он своему сыну говорил так:

– Значит, передумали его засылать в глубокий тыл... Или его раскусили наши... Недаром же почтальонша Ариша сказывала о шифрованной телеграмме, которую он получил вчера ночью и тут же бежал.

Кирилл Андреевич после известия о побеге раздавил "маленькую" перцовой.