Текст книги "Дедушкина копилка (сборник)"

Автор книги: Евгений Пермяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Мелкие калоши

Белая бабочка

Там, где кончается синий лес и начинается золотая степь, старая Тушканиха вырастила пушистого сына. Выучила она его, чему могла, и стала напутствовать в молодую жизнь.

– Осторожнее будь, Тушкан, в молодой жизни. В оба гляди. Не всякому зверю верь. С умом невесту выбирай. Работящую.

– Ладно, – говорит Тушкан, – в оба буду глядеть, с умом невесту выбирать.

Стал Тушкан свою молодую жизнь начинать, невесту подыскивать.

Белочку увидел. И до чего же у нее хвост хорош! Так и развевается. Одна беда: не в норке живет, а в высоком дупле-тереме. Не достанешь.

Ежову дочку приглядел. В норке живет. Да колюча.

У Крота Кротовочки тоже хороши. И шубки мягки, и лапки копки, и сами ловки. Всем Кротовочки лепы, да малость подслепы. Глаза малы. Днем плохо видят.

– Не искал бы ты, Тушкан Пушканович, худа от добра, – говорит Серая Сова. – Не по одежке бы невесту искал, а по работе выбирал.

А тот ей:

– Да нет, Сова Совинична, я не хочу жить, как все. Невеста моя должна быть на особицу. Уж очень у меня мех пушистый.

Только он сказал это, как видит – над ним Белая Бабочка вьется. Складненькая. Маленькая. Аккуратненькая. Так порхает… Такие узоры своим полетом выпархивает – загляденье. Диву дался Тушкан.

– Кто ты такая, прекрасная Белая Бабочка? Чья?

– Да ничья пока. В невестах летаю. Жениха в хорошей шубке подыскиваю.

Говорит так Белая Бабочка, а сама белой гладью шьет, воздушные вензеля вышивает. Глаз с нее не сводит Тушкан.

– У меня шубка хорошая, – говорит он. – Пушистая. Не зря меня Пушкановичем величают. Выходи за меня замуж, Белая Бабочка.

– Ну что ж, – отвечает она, – выйду, если работать не заставишь.

Тут вспомнил Тушкан материн наказ и спрашивает:

– А что же ты есть будешь, коли работать не станешь?

– А я вместо завтрака цветы нюхаю. Солнечным лучом обедаю. Алой зарей ужинаю.

– Это хорошо. А где ты жить будешь?

– Я бабочка складненькая, маленькая. Много ли мне места надо? В твою мягкую шубку забьюсь, в шерстке спрячусь. Куда ты, туда и я. Всегда при тебе.

– Лучше и не придумаешь, – говорит Тушкан. – Очень даже удобно. Селись в моей шубке.

Поселил Тушкан Белую Бабочку в своей шерстке. Куда он, туда и она. Ему хорошо, а ей того лучше. Живет Белая Бабочка в тепле, в светле, в мягкости. Одно только Тушкану не понятно: как можно вместо завтрака цветы нюхать, солнечным лучом обедать и алой зарей ужинать. А спрашивать не стал.

«Значит, порода такая благородная», – решил про себя пушистый зверек.

Прошло сколько-то времени – вдруг у Тушкана шерстка редеть начала.

– Отчего бы это, дорогая Белая Бабочка?

А та ему ласковым голосочком отвечает:

– Не иначе, Тушканчик-Пушканчик, твоя старая шерстка линяет и новая подрастает.

Поверил Тушкан Белой Бабочке, а шерсти день ото дня все меньше и меньше. Совсем поредел мех. Пересчитать волоски можно.

Не на шутку закручинился Тушкан Пушканович.

– Уж не болезнь ли какая приключилась со мной, дорогая Белая Бабочка?

– Да что ты, да что ты! – успокаивает она его, а сама к заячьей шубке приглядывается, с молодым Бурундуком веселые разговоры заводит, о здоровье у старого Барсука спрашивает.

Весь лес знает, какая беда приключилась с Тушканом Пушкановичем, только ему невдомек. Белки, Ежовки в глаза над облысевшим Тушканом смеются. Подслеповатые Кротовочки и те видят обман Белой Бабочки, а Тушкан и ухом не ведет.

Прознала и старая мать, что неладное с сыном творится. Прибежала к нему и чуть от разрыва сердца не померла.

– Сыночек мой! – завопила Тушканиха. – Кто это тебя до ниточки, до шерстиночки обобрал? Ты же совсем голый! Кому ты теперь такой нужен?

– Это верно, – сказала Белая Бабочка, доедая последний волосок Тушкана Пушкановича. – Тут мне больше нечем лакомиться. Пора в другой мех переселяться.

Сказала так, захихикала, вспорхнула и полетела в барсучий лес.

Сразу узнала Тушканиха по хитрому путаному полету Белой Бабочки вредную моль. Узнала и залилась горькими слезами, оплакивая голого сына.

– Да не горюй ты, не горюй, Тушканиха, – утешает ее Серая Сова. – У него шуба не купленная, а живая, своя. Вырастет шерсть да еще гуще будет.

Так и случилось. Продрожал голышом всю зиму Тушкан в материной норе, а по весне оброс пушистой шерстью. Заново бедняга решил жизнь начинать, с умом друзей выбирать, по работе ценить лесных жителей. По труду!

Зоркий слепец

У него был только один глаз, да и тот искусственный. Зато очень зоркий. И он весьма гордился своим голубым глазом.

– Я могу видеть им даже при слабом освещении. И не только видеть, но и в течение доли секунды запечатлеть увиденное на пленку. Да. И это соответствовало истине. Про этот хороший фотографический аппарат никто не говорил ничего плохого. Но как бы он или другой ни был хорош, превосходен, удобен, нельзя этим кичиться и унижать достоинство других. Можно ошибиться, считая себя в своем деле незаменимым, несравнимым и тому подобное.

Фотографический аппарат «Зоркий», о котором рассказывает эта сказка, жил в мастерской Художника. Там же среди многих других вещей жила и Кисть, которую очень любил Художник и после работы тщательно промывал ее в скипидаре и вытирал.

– За что к тебе такое внимание? – однажды спросил Аппарат. – И вообще, что ты за птица? Кто ты такая? Палочка с пучком чужих волос? Ты самая отсталая среди всех инструментов. Какой ты появилась на свет, такой и осталась теперь. Не так ли?

– Да. Вы совершенно правы, – ответила скромно Кисть. – Я ничуть не изменилась за последние несколько десятков столетий.

– И тебе не стыдно? Все в мире движется и улучшается, кроме тебя, – рассуждал Аппарат. – Ты медлительна. То, что ты можешь воспроизвести на холсте за неделю, я делаю в сотую долю секунды. Миг – и готова фотография. И не просто фотография, а цветная. Красочная фотография.

– Да, вы совершенно правы, – так же скромно сказала Кисть. – Но Художник почему-то предпочитает пользоваться мною и тратить на портреты многие дни, недели и месяцы… Вы поговорите о своих преимуществах с ним. Или с кем-нибудь другим.

В это время послышался звонкий голос Девушки, еще не дорисованной Художником. У нее не были закончены руки. Но, несмотря на это, она была живой и умной. Больше года трудился Художник, чтобы создать на холсте такую прекрасную Девушку.

Девушка спросила:

– А в человеческую душу вы тоже можете заглянуть своим стеклянным глазом?

Аппарат смутился. Покраснел. Он твердо знал, что не мог этого сделать. Но ему очень хотелось выяснить, как Художник при помощи Кисти, такого простого и несовершенного инструмента, заглядывает в человеческую душу и переносит ее чудесное очарование на холст.

– Может быть, вы объясните мне, как это происходит? – обратился он снова к Девушке. – Может быть, в Кисти заключены особые, неизвестные мне свойства?

Девушка не стала отвечать. И правильно сделала. Аппарат все равно бы не понял сказочного волшебства Кисти художника, резца ваятеля, пера поэта, смычка музыканта, иглы вышивальщицы и многих других простейших инструментов, не знающих старости и смерти.

Фотографический Аппарат не мог понять этого. Потому что он был хотя и очень зоркий, очень хороший и очень послушный, но бездушный аппарат. Без мыслей! Без чувств! Без сердца!

Про два Колеса

В одном новом велосипеде жили-были два колеса. Переднее и Заднее – ведущее и ведомое. Так как ведущего от ведомого отличить иногда очень трудно и на этой почве нередко возникают споры, велосипедные колеса тоже заспорили.

Заднее Колесо утверждало:

– Если я двигаю велосипед, если я его веду – значит, я и есть ведущее колесо.

Переднее Колесо на это резонно отвечало:

– Где видано, чтобы ведущий шел позади; а ведомый спереди? Я качусь первым и веду тебя по моему следу. Значит, я и есть ведущее колесо.

На это Заднее Колесо приводило пример с пастухом и баранами.

– Когда пастух гонит баранов, он тоже находится позади, но никто не скажет, что бараны ведут пастуха, а не он их.

– Если ты позволяешь себе сравнивать меня с животными, – возмущалось Переднее Колесо, – то не лучше ли представить себе осла, который, идя на поводу за хозяином, стал бы утверждать себя ведущим, а хозяина ведомым.

– Как тебе не стыдно? – взвизгнуло на повороте Заднее Колесо. – Это нелепое сравнение по внешнему сходству. Нужно смотреть глубже. Мои спицы напряжены до предела. Я, изнашивая преждевременно мою шину, привожу тебя в движение. И ты бежишь налегке. На холостом ходу. Да еще виляешь, куда тебе вздумается, и при этом называешь себя ведущим колесом.

– Перестань говорить глупости, – снова возразило Переднее Колесо. – Я не виляю, куда мне вздумается. Я веду тебя, выбирая лучшую дорогу. Я первым принимаю на себя толчки и удары. Моя камера в проколах и заплатах. Кому бы нужно было твое прямолинейное ограниченное движение, если бы не мое лавирование? Я веду тебя. Я! – кричало, дребезжа щитком, предохраняющим от грязи, Переднее Колесо. – Без меня нет Велосипеда. Велосипед – то я!

– Тогда отвинтись и катись! – предложило Заднее Колесо. – Посмотрим, каким будет твое качение без моих усилий… Посмот… – недоговорило оно, свалившись набок, потому что в этот миг Переднее Колесо отвинтилось и покатилось в одиночку… Оно катилось метр, два, три… тридцать метров, а затем тоже свалилось набок.

Пролежав так некоторое время на обочине дороги, колеса поняли, что без ведущих колес нет движения, как и без ведомых.

Они убедились на собственном опыте, что ведущим и ведомым быть одинаково трудно и одинаково почетно даже в таком простейшем колесном объединении, как велосипед, не говоря уже об автомобиле, поезде, а также о более сложных содружествах других колес, шестерен, маховиков и прочих деталей, составляющих единое целое в разумном и сознательном взаимодействии всех для успешного продвижения.

Неуступчивые сестры

Быстро текли-бегли с Алтайских гор в полуночную северную сторону две сестры: Катунь да Бия. Ретивые, говорливые и одна другой краше.

Бегли они так, текли да и встретились. Слились. Вместе потекли в одном русле. Потекли сестры-реки Бия да Катунь в одном русле да и заспорили: как называться реке, которая из них составилась.

– Я сама по себе текла, – говорит Катунь Бие, – а ты в меня впала. По мне и должна называться большая река – Катунью.

А вторая сестра, Бия, тоже из неуступчивых была.

– Не я в тебя, Катунь, впала, а ты в мои воды влилась. По мне и называться большой реке – Бией.

Долго бы так они спорили, волновались, пенились, из берегов выходили, да человек на ту пору случился. Землепроходец. Из русских людей. Они к нему подмываться стали.

Так и ластятся, плещутся, к его ногам подступают. Каждая свою рыбу ему на берег выкидывает. Каждая свое имя от Алтайских гор до полуночного холодного моря пронести хочет да себя прославить.

А русский человек из простых был. Не любил он, когда себя выставляют, за славой гоняются, родной сестры-брата ради этого не жалеют. И сказал рекам:

– Рассужу я вас, сестры. Ни той, ни другой обидно не будет. Обе-две вы в одном имени большой реки жить будете.

Сказал он и назвал большую реку – Обь.

Так неуступчивые, норовистые, порожистые сестры, сливая воды, потеряли свои имена и потекли обе-две Обью. Великой сибирской рекой. Все ее знают, красавицу, а про Бию и Катунь мало кто вспоминает.

Мелкие калоши

Ах!.. Вы даже не можете представить, как мне не хочется рассказывать эту прескверную историю о мелких калошах. Она произошла буквально на днях в передней нашей большой квартиры, в которой так много хороших людей и вещей. И мне так неприятно, что это все произошло у нас в передней.

Началась эта история с пустяков. Тетя Луша купила полную кошелку картофеля, поставила ее в передней, подле вешалки, а сама ушла.

Когда тетя Луша ушла и оставила кошелку рядом с калошами, все услышали радостное приветствие:

– Здравствуйте, милые сестрички!

Как вы думаете, кто и кого приветствовал подобным образом?

Не ломайте голову, вы никогда не догадаетесь. Это приветствовали розовые крупные картофелины новые резиновые калоши.

– Как мы рады встрече с вами, милые сестрички! – перебивая одна другую, кричали круглолицые Картофелины. – Какие вы красивые! Как вы ослепительно блестите!

Калоши, пренебрежительно посмотрев на Картофель, затем надменно сверкнув лаком, довольно грубо ответили:

– Во-первых, мы вам никакие не сестры. Мы резиновые и лаковые. Во-вторых, общего между нами только первые две буквы наших имен. И, в-третьих, мы не желаем с вами разговаривать.

Картофелины, потрясенные высокомерием Калош, умолкли. Зато вместо них стала говорить трость.

Это была весьма уважаемая трость ученого. Она, бывая с ним всюду, очень многое знала. Ей пришлось походить с ученым по разным местам и повидать чрезвычайно интересные вещи. Ей было что рассказать другим. Но по своему характеру трость была молчалива. Именно за это ее и любил ученый. Она не мешала ему размышлять. Но на этот раз трость не захотела молчать и, ни к кому не обращаясь, сказала:

– Бывают же такие зазнайки, которые, попадая всего лишь в переднюю столичной квартиры, задирают носы перед своей простой родней!

– Вот именно, – подтвердило драповое пальто. – Так и я могло возгордиться моим модным покроем и не узнать своего родного отца – тонкорунного барана.

– И я, – сказала щетка. – И я могла бы отрицать свое родство с той, на хребте которой я росла когда-то щетиной.

На это легкомысленные калоши, вместо того чтобы задуматься и сделать необходимые для себя выводы, громко расхохотались. И всем стало ясно, что они не только мелки, надменны, но и глупы. Глупы!

Трость ученого, поняв, что с такими гордячками церемониться нечего, сказала:

– Какая, однако, у калош короткая память! Ее, видимо, затмил их лаковый блеск.

– О чем ты говоришь, старая суковатая палка? – стали защищаться калоши. – Мы все очень хорошо помним.

– Ах, так! – воскликнула трость. – Тогда скажите, сударыни, откуда и как вы появились в нашей квартире?

– Мы появились из магазина, – ответили калоши. – Нас там купила очень милая девушка.

– А где вы были до магазина? – снова спросила Трость.

– До магазина мы пеклись в печи калошной фабрики.

– А до печи?

– А до печи мы были резиновым тестом, из которого нас слепили на фабрике.

– А кем вы были до резинового теста? – допрашивала трость при общем молчании всех находившихся в передней.

– До резинового теста, – слегка заикаясь, отвечали калоши, – мы были спиртом.

– А кем вы были до спирта? Кем? – задала трость последний, решающий и убийственный вопрос высокомерным калошам.

Калоши сделали вид, что они напрягают память и не могут вспомнить. Хотя та и другая отлично знали, кем они были до того, как стать спиртом.

– Тогда я напомню вам, – торжествующе объявила трость. – До того как стать спиртом, вы были картофелинами и росли на одном поле и, может быть, даже в одном гнезде с вашими родными сестрами. Только вы росли не такими крупными и красивыми, как они, а мелкими, плохонькими плодами, которые обычно отправляют в переработку на спирт.

Трость умолкла. В передней стало очень тихо. Всем было очень неприятно, что эта история произошла в квартире, где жили очень хорошие люди, которые относились с уважением к окружающим.

Мне больно рассказывать вам об этом, тем более что калоши не попросили извинения у своих родных сестер.

Какие мелкие бывают на свете калоши. Фу!..

Скрипучая дверь

В новую избу навесили хорошую Дверь. Красивую Дверь. И все ее хвалили. Потому что Дверь легко открывалась и плотно закрывалась, не пропускала зимнюю стужу. Вообще Дверь не в чем было упрекнуть, и о ней перестали говорить. Зато в избе очень много разговаривали о рамах. И как о них можно было не говорить, когда они были плохими. С трудом открывались и закрывались. Набухали. Пропускали холод.

Рамам уделялось много внимания, и это обозлило завистливую Дверь.

– Вот вы как, – сказала она, – я покажу вам, как не замечать меня, – и стала коробиться, кривиться, скрипеть.

Ее подстругивали, выпрямляли, утепляли. Нянчились с нею сколько могли. Ее петли часто смазывали маслом, а она, не унимаясь, скрипела. Скрипела с таким остервенением, что это стало невыносимым для окружающих.

Тогда ее сняли с петель и выбросили в дровяник. На ее место навесили другую. Обычную сосновую дверь, которая честно служит в избе до сих пор, зная, что легко открываться и плотно закрываться вовсе не какие-то особенные достоинства, а ее дверные обязанности.

Выброшенная же в дровяник Дверь вскоре поняла, что вне избы и без избы она ничего собой не представляет. Ровным счетом ничего. Даже скрипеть не может вне избы.

Такова печальная история одной зазнавшейся Двери, которая оказалась в одиночестве.

Шумливое море

О чем только не рассказывает Говорливый камень на реке Вишере! Хорошая у него память. Он знает даже и то, что было много миллионов лет тому назад. Вот что рассказал он как-то прибрежным хвойным лесам и крутым берегам Вишеры.

Может быть, вы не поверите, только там, где сейчас растут леса, высятся Уральские горы и наливаются колосья ржи и пшеницы, было Пермское море. Оно было достаточно велико, но мелководно, а поэтому шумливо, чванливо и заносчиво.

Заносчивость Пермского моря переходила всякие границы. Оно стало грубить родной матери – Земле.

– Кто ты такая? – однажды сказало Море. – Зачем ты нужна? Из-за твоих берегов и островов негде разгуляться моим волнам.

– Перестань дерзить, – предупредила его мать Земля. – Я породила тебя. Я – твои берега, твое дно. Я – чаша, в которую ты налито.

– Что-о? Что ты сказала? – вскипело Пермское море. – Да я тебя дочиста затоплю и смою твои негодные леса вместе с холмами, горами и полянами.

Сказав так, Море заключило союз с морским разбойником Ветром и кинулось на Землю.

Увидев это, деревья, звери, травы, птицы и насекомые очень испугались и с плачем бросились к своей матери Земле.

– Родимая! Не дай нам пропасть! Что будет с нами, когда Море затопит тебя. Мы не хотим превращаться в рыб и морские растения.

– Не буйствуй, глупец! – еще раз предупредила Земля. – Перестань водить дружбу с этим бездомным бродягой Ветром. Расти вглубь, а не вширь. Иначе у тебя не хватит воды и ты обмелеешь, а обмелев – высохнешь.

А Море в ответ на это подняло свою бесчестную мутную волну на родную мать и крикнуло угрожая:

– Молчи, старуха! Готовься к своему последнему часу.

Тогда мать Земля распрямила свою грудь. Возвысилась Уральскими горами. Потом она сделала глубокий вздох, и дно Пермского моря поднялось выше его мутных и шумливых волн.

Вскоре Море стекло Печорой, Камой, Вычегдой, Вяткой и другими реками в разные моря. На его месте зазеленели леса, поселились звери и птицы. А много тысяч лет спустя появился человек, построивший деревни, села и города.

Вот что рассказал Говорливый камень, который высится и по сей день на реке Вишере.

Четыре брата

У одной матери было четыре сына. Всем хороши удались сыновья, только друг дружку братьями признавать не хотели. Ничего схожего между собой не находили.

– Уж если, – говорит один брат, – кого и вздумаю я братом назвать, так только лебяжий пух или, на худой конец, хлопковое волокно.

– А я, – говорит второй брат, – на стекло похожу. Только его и могу своим братом признать.

– А я белому дыму брат, – говорит третий. – Недаром нас одного с другим путают.

– А я ни на кого не похож, – сказал четвертый брат. – И некого мне братцем назвать, разве только слезы.

Так и по сей день спорят четыре родных брата: белый Снег, синий Лед, густой Туман да частый Дождь, – друг друга братьями не называют, а матушку Воду все четверо родимой матерью величают.

Бывает такое на свете… Не всегда брат брата узнает!

Вечный король

Один надменный король сказал другому королю:

– Как ты смешон и мал! Тебе никто не воздает королевских почестей. Тебя даже не называют «ваше величество». Какой же ты король?

– Увы, – ответил тот, – между тем я король. К тому же я самый известный из всех королей! Меня знает весь свет. Обо мне написаны тысячи книг. Я беспрерывно нахожусь в сражениях… Но меня никто не назовет кровавым королем. Побеждая в битвах, я не проливаю ничьей крови. Оказываясь побежденным, я остаюсь невредимым. Пусть моя армия малочисленна, но она бессмертна. Пусть в моем флоте всего лишь два судна, но они непотопляемы. Я единственный из королей, которого нельзя свергнуть. Я единственный из королей, кому революции приносят новую популярность в народе и признание…

Так говорил при общем молчании, ничего не преувеличивая, не произнося ни единого слова неправды, всемирно известный король, стоя рядом со своей королевой в окружении свиты на… шахматной доске.