Текст книги "Голубая ель (Рассказы и очерки)"
Автор книги: Евгений Гулак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
ГОЛУБАЯ ЕЛЬ
Еще утром прапорщик Харченко узнал: приказ на его увольнение в запас подписан. К этому событию он готовился. Тем не менее весь день ходил как потерянный.
Вот и сейчас сидел Владимир Кононович дома один в опустевшей квартире. Разные мысли лезли в голову. Тесно им было там. Потому и не находил себе места.
Старший сын Ленька утром домой заявился. В новой офицерской обмундировке. Школу прапорщиков окончил с отличием. Получил назначение в «батину» часть. Порадовал. Выложил все новости, на ходу проглотив пирог, который мать испекла по такому случаю, заторопился. Едва успела Аннушка крикнуть вдогонку: «Сынок, приходи пораньше, чтобы мы с отцом не маялись». «Мама, я уже не маленький». Посмотрела мать на сына и залюбовалась: высокий, статный. Брови словно две стрелки над голубыми лучистыми глазами. Сын перехватил взгляд матери, улыбнулся в ответ. Ушел, резко хлопнув входной дверью. В серванте недовольно отозвалась посуда. Она словно разделяла чувства родителей: «Опять к своей невесте подался. Эх, Лидуха, Лидуха! Сколько ты всем нам радостей и горестей доставила…»
А потом и Аннушка с младшими детьми засобирались в кино.
– Пошел бы с нами, отец, развеялся! – кинула уже с порога.
– Идите, идите! Я дома посижу, – заторопился со своим решением Харченко.
Оставшись один, он раза два неторопливо промерил просторную квартиру. По привычке потрогал батареи. Подумал: «Горячие. Неплохо начали отопительный сезон».
А за окнами ноябрь срывал последние листья с почерневших деревьев. И где-то в сумеречном небе тревожно кричали вороны. Должно быть, к снегу.
«Нет, с такой жизнью и заскучать недолго», – ворчал Харченко, снимая с вешалки шинель и шапку… Его как магнитом тянуло к людям, в казарму, в свою третью роту.
Сразу же за калиткой – улица. Дома лишь с одной стороны, вторая заканчивается оврагом. Там внизу оборудовано стрельбище. Ряд четырехквартирных домиков тускло поблескивает шиферной кровлей. Под окнами грядки, фруктовые деревья.
Когда-то, лет десять назад, вызвал Харченко командир и говорит: «Посовещались мы тут и решили тебе, Владимир Кононович, дать трехкомнатную квартиру со всеми удобствами, на втором этаже… Передай Анне Савельевне. Обрадуй». Командир ждал от старшины третьей радостного согласия. А Харченко стоял перед ним и неловко мял в руках фуражку. «Спасибо за внимание, Гайк Аввакович! Только мы туда не пойдем. Нам с Аннушкой и нашей детворой надо пониже да к земле поближе».
Полковник Гургенян не стал настаивать на своем решении. Знал: велика любовь Владимира Кононовича к земле, ко всему живому и сущему. С огородом, садом, кроликами и птицей готов возиться без устали. Да и то взять: всегда детям свежая ягодка – с грядки, еще теплое яйцо – прямо на сковородку. Крепкие, здоровые у него дети, славно сбитые.
Этой хозяйственной жилкой объясняется то, что в те нелегкие пятидесятые годы он по доброй воле взвалил на свои плечи еще и прикухонное хозяйство. Не командир хозяйственного взвода Поприщенко, а он, старшина третьей радиороты. И день свой рабочий Харченко начинал задолго до общего подъема. Чуть свет его фуражка мелькала то у свинарника, то возле крольчатника. А когда поздней осенью, обычно к Октябрьским праздникам, к солдатскому столу следовала прибавка, Харченко с довольным видом вышагивал по столовой.
«Ну как, ребятки, сальце?» – спрашивал весело. И в тон ему один из ротных острословов отвечал: «После такого сальца, товарищ старшина, не мешало бы увольнительную в Ромашки». Голос шутника тонул во взрыве хохота.
Знали в гарнизоне хорошо: из тех дополнительных килограммов свежины Харченко себе не возьмет и маленькой дольки… Только через склад, только по накладной. А как же иначе? О его строгости к себе многие знали, а те, кто не прочь был поживиться за чужой счет, даже побаивались его. И не без основания.
Однажды старшина Поприщенко, земляк и сосед Владимира Кононовича, забросил удочку в разговоре: «Володя, я взял в совхозе поросенка. Один он у меня зачахнет. Пускай в твоем стаде с месячишко побегает, Окрепчает – заберу». «А мне что? Пускай бегает», – без видимого энтузиазма согласился Харченко.
Как-то в свинарник заглянула жена Поприщенко, острая на язык Явдошка. Пошарила своими горячими, как угли, глазами вокруг. А потом спрашивает у молоденького солдата, который разливал в кормушки кухонные отходы: «А де тут наш, „кованый“?» Солдат, не долго думая, ткнул пальцем в первого попавшегося поросенка. «Ни! Це – не наш. Наш был побольше. Этот какой-то зачуханный, – заупрямилась Явдошка. – У нашего, помню, пятачок был белый, а у этого – черный». Солдат про себя чертыхнулся, но смолчал. Старшине же доложил: «Приходила жена Поприщенко. Шум подняла. Сказала, чтоб ихнему поросенку на шею бирку отличительную повесили и получше за ним ухаживали». «Хорошо, – крякнул Харченко. – Сделаю бирку, чтобы не было обезлички». Взял да и привязал матерчатую повязку на манер спортивного номера на боку поросенка с фамилией его владельца.
Весь гарнизон после этого случая помирал со смеху. Сам Поприщенко вечером украдкой с мешком заявился в свинарник. Молча забрал и так же молча унес поросенка, а тот всю дорогу визжал, будто его живого положили на горячую сковородку. Долго потом Явдошка не здоровалась с Аннушкой. А Владимир Кононович только улыбался: «А как вас, земляков, научишь жить по чести?»
…В тот холодный, по-ноябрьски промозглый вечер шел Харченко, может, в последний раз в свою третью роту. Шел медленно, вдыхая холодный воздух. Из-за палисадников приятно тянуло шинкованной капустой, огурцами и помидорами, а еще – увядающим укропом.
Окна поприщенковой квартиры не светились. Должно быть, все уехали в город за покупками. Днем у его сарая оглушительно трещал мотоцикл. Между сараем и гаражом для мотоцикла заметил Харченко шевелящийся клубок. Подумал: «Никак, Дружок на цепи заарканился. Советовал же Степану: купи другую цепь. Выбрось этот поводок-удавку».
Владимир Кононович открыл калитку во двор соседа, заспешил к сараю. Так и есть – собака запутала на шее поводок. Харченко взял Дружка на руки и начал раскручивать цепочку из плоских металлических звеньев. Пес ожил. Раза три глотнул воздух, а потом радостно заскулил, благодарно лизнул руку Владимира Кононовича. Тот потрепал пса, достал завернутый в бумажную салфетку пирожок с мясом.
– Возьми, Дружок. Приобщись и ты к нашему празднику. Нынче Ленька к нам приехал, сын. Скушно тебе одному. Понимаю, сам из дому по этой причине сбежал.
Умный пес Дружок. Преданный. Из породы сибирских лаек. Ему бы сейчас в лес, белковать с хозяином. Сколько раз Владимир Кононович просил соседа: «Продай! К чему он тебе такой. Для охраны мотоцикла заведи обыкновенную дворнягу». А тот ни в какую. Помнил старую обиду. У Дружка красивые, вечно навостренные уши. Был и хвост, красивый, всегда поднятый бубликом. Хвоста теперь у Дружка нет. Остался обрубок. Кто-то посоветовал Степану: отруби, злее будет. Тот взял и отрубил собаке хвост. Боялся за свой мотоцикл с коляской. А какая же это лайка без хвоста?
С такими вот мыслями и миновал он КПП. Когда проходил вертушку, заглянул в окошко дежурки. С красной нарукавной повязкой сидел за столом сержант Тихомиров, из его роты. Тот самый, которого он, уходя в отпуск, оставлял за себя. Харченко кивнул ему и пошел дальше. А мысли теперь вились уже вокруг Тихомирова. Парень требовательный, любит во всем порядок. Но нет у него к людям подхода. Вспомнилось, как он инструктировал сержанта перед отъездом. Все обязанности Харченко напомнил Тихомирову, все разложил по полочкам. Что и как следует делать.
Потом они ходили по казарме. Прошли в ту ее часть, где располагались подчиненные Тихомирова. У кровати рядового Конкина остановились. Старшина знает: Конкин – пензенский. Окончил, как и его сын, радиотехнический техникум. Толковый солдат, но замкнутый. Совсем недавно ушел от них отец. И теперь мать одна воспитывает дочь – школьницу. Конкин, как специалист первого класса, получает надбавку к своей солдатской зарплате. Если разобраться – не так и много. Но накопит за два-три месяца и отсылает переводом. Такая заботливость солдата трогает Харченко.
– Тихомиров, – спрашивает старшина, – от кого получает письма Конкин?
– Признаться, товарищ прапорщик, я этим не интересовался. Одно знаю: в нашем взводе ему нет равных в передаче телеграфным ключом.
– А знаете, какой поступок совершил ефрейтор Белов, когда ездил домой в краткосрочный отпуск?
Сержант морщит лоб:
– Кажется мне, кого-то спас. Но кого и как – точно не знаю…
– Вот то-то и оно, что не знаете. А знать обязаны… Ефрейтор все десять дней работал в родном колхозе на комбайне вместе с отцом, – поясняет Харченко. – Сами знаете, какие погодные условия были прошлым летом…
А Тихомиров ему в ответ:
– К чему мне такие подробности? Мое дело, чтобы люди службу несли исправно. Чтобы двоек на занятиях не хватали, на дежурстве чтоб не дремали…
– Да?! – только и вымолвил ему в ответ Харченко.
«Вот и доверь такому роту, – думает Владимир Кононович, осторожно ступая по обледеневшему строевому плацу, срезая путь к своей казарме. – Нет, мой Ленька не такой. Он еще дошкольником поименно знал солдат третьей роты. Да и чутье у него на хороших и плохих людей острое. Они, дети, тонко чувствуют, кто к ним с добрым сердцем, а кто с горьким пряником».
Был у него в роте солдат Землянухин. Кажется, с Донбасса родом. Не курил, к спиртному не прикасался. Ласковый такой. Ребята, подтрунивая, его еще «баптистом» промеж себя называли. Ленька прикипел к нему. Когда Землянухин увольнялся, Ленька плакал, просился с дядей Лешей поехать… А вот рядового Иванова, «маменькиного сынка», которого родители посылками засыпали, невзлюбил. Это он надоумил как-то Леньку замкнуть сухие анодные батареи в ранцевых рациях. Влетело тогда рядовому Иванову, а заодно и Леньке…
«Эх Ленька, Ленька! – продолжал терзаться Владимир Кононович. – Хороший ты парень, добрый. Но сколько хлопот ты нам с матерью доставил, пока повзрослел».
Поравнявшись с аллеей, где рядочком выстроились голубые ели, Владимир Кононович замедлил шаг. Стал присматриваться к третьему с правого фланга деревцу.
За минувшее лето голубая ель заметно подросла. И все же своим ростом нарушала общий ранжир. Эти экзотические деревья были посажены в разное время. Своим зеленым нарядом они напоминали солдатский строй. По счету их было шесть. Шесть командиров сменилось за послевоенные годы в части. Уходя в запас или на повышение, они и высаживали каждый по деревцу. Так и появилась в городке «командирская» аллея. Пожалуй, дольше всех служил в части полковник Гургенян. Без малого семь лет. Третья елка справа, но не эта, а совсем другая, и была посажена его руками в ту осень, когда он уходил в управление связи.
И давняя, уже остывшая боль отозвалась в сердце Владимира Кононовича. Лет пять, а может, и все шесть назад в гарнизоне произошло ЧП. Происшествие в общем-то ординарное, но так и осталось оно для всех загадкой. Кроме трех человек…
И снова перед глазами Харченко, как в калейдоскопе, отчетливо всплыло прошлое. Оно, как и настоящее, всегда с ним, в его памяти. Может, и хотел бы уйти от него Харченко, да разве уйдешь?
…Последними тогда из клуба в новогоднюю ночь возвращались полковник Кротков и секретарь парткома подполковник Сиротинин. Их жены ушли вперед. По тропке среди сугробов свернули к «командирской» аллее. Тут они и обнаружили, что одна голубая ель стоит без макушки.
«Ну дела!» – сказал новый командир. А через день во время утреннего развода, прохаживаясь по скрипучему снегу впереди строя, безучастным голосом заключил:
– Расследование проводить не будем. Да и не хочется мне новый год начинать с взыскания. Надеюсь, совесть у человека, сделавшего такое, заговорит. Одна просьба, если хотите, приказ: весной, как сойдет снег, чтобы голубая ель была посажена.
И все. И больше ни слова. И эта мера нового командира большинству понравилась. Хотя были и такие, кто думал: «Как бы не так. Держи карман шире. Посадит. Время простаков минуло».
В тот же день за ужином, когда семейство оказалось в полном сборе, Владимир Кононович и обронил наболевшее за день:
– Какой-то мерзавец в городке голубую ель срезал. Гургеняновскую…
Лешка, старший сын, чуть было не поперхнулся супом. И если бы тогда обратили внимание, то заметили наверняка, как у него загорелись уши, как он виновато уставился в свою тарелку. Но никому в голову не пришло, что рядом со всеми за столом сидел «злоумышленник».
Потом в суматохе дел этот случай как-то забылся. И лишь некоторое время спустя, где-то уже к весне, Ленька, возвратившись из техникума, несмело потоптался рядом с отцом, спросил:
– Скажи, папа, сколько стоит голубая ель? Ну такая, какую тогда срезали?..
Владимир Кононович взглянул на сына и даже не узнал его. Побледнел, осунулся. В глазах лихорадочный блеск. Тогда у него впервые мелькнула догадка: «Ленька, сын лучшего в части старшины, преподнес гарнизону, и в первую очередь ему с Аннушкой, такой сюрприз. Так вот, оказывается, куда идут деньги, которые мать аккуратно дает Леньке на обед!»
Харченко положил свою натруженную руку на плечо Леньке и почувствовал, как тот вздрогнул исхудавшим телом. Он словно бы приготовился к удару, который последует за этим прикосновением. Но Владимир Кононович никогда не поднимал руку на сына и жене запрещал делать это. Да и не мог он, Харченко, поднять руку на чужого сына.
Ленька приходился ему не родным сыном, пасынком. И фамилию носил не отца, а матери – Карпов. В тот вечер узнал Владимир Кононович историю с голубой елью.
С шестого класса Ленька Карпов и его закадычный друг Колька Злобин, сын полкового фельдшера, по уши влюбились в Лиду Симкину – свою одноклассницу. А она никому из них предпочтения не отдавала. Вот ребята и старались друг друга перещеголять в удали. То цветы в привокзальном сквере для нее оборвут. То еще какой-нибудь номер отколют. И все это с вызовом: «Смотри, мол, какие мы ловкие, делай выбор, решай скорее».
А потом и случилось то, что всколыхнуло гарнизон. Родители Лиды уехали под Новый год в санаторий. Осталась она с бабушкой. За день до Нового года после уроков Лида сказала своим поклонникам:
– Ребята, мы с бабушкой остались без елки, На рынок ходили, а там одни веники без иголок.
– Лида, для тебя мы из-под земли елку достанем! – в один голос выдохнули Ленька и Колька.
До сумерек проторчали они у железнодорожной платформы, надеясь у какого-нибудь запоздалого «бизнесмена» купить елку. Ничего не вышло. Тогда-то и созрел у Леньки план: укоротить макушку у одной из елок, что росли в городке…
Когда голубую елочку ребята освободили из белой простыни перед изумленной, сияющей Лидой, бабушка всплеснула руками и враз онемела.
– Что с тобой, бабушка? – спросила с тревогой внучка.
А бабушка, старая учительница, только глаза пялила то на голубую елочку, то на внучку и ее приятелей… А когда пришла в себя, топнула ногой:
– Негодяи! Это же голубая ель!
Ребят как ветром сдуло. Они даже позабыли пожелать бабушке с внучкой доброй ночи. Лишь у забора своего городка, переведя дыхание, опомнились и поняли: утро нового года не сулит им ничего хорошего. Во всяком случае, это понял Ленька…
И это запоздалое признание сына не успокоило Владимира Кононовича.
Вечером того же дня отец и сын пришли в партком.
– А, Володя! Леня! Какие важные дела привели вас ко мне? Выкладывайте… – отрываясь от бумаг, поднялся навстречу вошедшим подполковник Сиротинин.
Между старшиной третьей роты и секретарем парткома давно установились дружеские отношения. Харченко и Сиротинин почти ровесники. Оба участники минувшей войны. Службу в гарнизоне начинали вместе. Старший лейтенант Сиротинин – командиром роты, Харченко – у него старшиной. Их третья рота гремела в части. Потому и славу делили поровну.
После короткого обмена приветствиями Харченко чуть дрогнувшим голосом сказал сыну:
– Выкладывай, Леня, Константину Сергеевичу все начистоту. Без утайки. Скинь камень с сердца…
После тягостного разговора, которому, казалось, не будет конца, Сиротинин первым поднялся и зашагал по просторному кабинету. Видимо, не мог найти подходящие слова, чтобы ответить сыну своего сослуживца.
Потер рукой широкий лоб с большими залысинами, глуховато спросил:
– Скажи, Леня, неужто так сильно любишь Лиду? – И пристально посмотрел на Леньку. В глазах парня стояли слезы.
И это немое раскаяние Леньки секретарь парткома уловил своим чутким до людской боли сердцем.
– Понимаю, Леня, понимаю. Сожалею лишь, что пришел ты с опозданием. Но лучше поздно, чем никогда. Думаю, было у тебя достаточно времени, чтобы оценить свой поступок…
Примерно через месяц после того разговора в парткоме дежурный по части всполошил гарнизон: «Непостижимо, За мое дежурство у гургеняновской елки отросла макушка». Полгородка сбежалось к «командирской» аллее. Смотрят и глазам своим не верят. Стоят все шесть голубых елей как нарисованные. Только под третьей с правого фланга елкой земля подозрительно мягкая, хотя и заделана дерном искусно.
– Да, дела! – Первым нарушил молчание полковник Кротков и посмотрел на секретаря парткома. А Константин Сергеевич, перехватив его взгляд, достал платок и начал им тереть глаз, будто соринка туда попала.
…Долго стоял Владимир Кононович у голубых елей. Вывел его из глубокой задумчивости окрик за спиной:
– Что это ты, сокол ясный, голову повесил? Не узнаю тебя, старина!
По голосу Харченко узнал Сиротинина.
– Да так… Бабки подбиваю. Службу свою итожу. Даже не верится, Константин Сергеевич, что сегодня ее последнюю страницу перевернул…
– Так уж и последнюю, – не соглашается Сиротинин. – Считай, мы только начали, а наши дети допишут.
– Если бы, – вздыхает Харченко… – А то ведь в чьи руки наша третья рота попадет? Потому и маюсь, места себе не нахожу.
– Володя, сегодня у нас разговор с командиром шел об этом. Обрадую тебя. Кандидатуру на твое место подыскали.
– Кого же? – насторожился Харченко.
– Все равно не угадаешь.
– А что гадать-то. Был бы парень стоящий. Чтоб людей любил и понимал.
– Есть такой парень. Сегодня к нам пожаловал. Прапорщик Леонид Карпов. – С этими словами Сиротинин ударил своей крепкой рукой по плечу Харченко, словно таким образом хотел окончательно вывести того из душевного оцепенения.
Владимир Кононович попытался что-то сказать, но сильный порыв ветра перехватил дыхание, и он лишь рубанул рукой воздух.
– Повтори, Константин Сергеевич. Без малого два десятка лет ждал я этого дня…
На «командирской» аллее стояли два старых солдата. Ноябрьский ветер яростно трепал полы их шинелей, качал упругие кроны голубых елей. А прапорщик Харченко в эту минуту видел лишь одну ель, третью с правого фланга. Ту, которую посадил когда-то полковник Гургенян.
БЕРЕНДЕЕВА ПОЛЯНА
Прапорщик Берендеев поступил в терапевтическое отделение госпиталя с тяжелой формой воспаления легких. Дежурный врач, осмотрев больного, покачал головой и сказал:
– Да, крепко вам на войне досталось…
Семь шрамов от ранений насчитал медик на теле своего пациента.
– Где вас так угораздило, батенька? – участливо спросил врач.
– Да везде понемногу, – ответил Берендеев. – И все на реках при форсировании. На Днепре задело. На Сане припечатало. А основательно на одерском плацдарме…
Хотя диагноз был кратким, всего из трех слов – «простудное заболевание легких», – все в госпитале хорошо знали, при каких обстоятельствах попал к ним прапорщик.
В то апрельское, по-северному еще морозное утро Берендеев, как всегда, поднялся затемно. Оделся по-зимнему. Обул сапоги.
– Куда тебя, Костя, в такую рань несет? – спросонья поинтересовалась Юлия, жена.
– Служба, мать, служба, – привычно ответил Константин Кузьмич, второпях проглатывая завтрак. Затем тихо притворил входную дверь и направился в расположение своей радиолокационной роты.
В овраге, несмотря на заморозок, позванивали ручьи. Пока основательно не развезло лесные дороги, старшина решил проскочить с людьми на дальнюю вырубку за дровами. Всякий раз такие поездки солдаты ждали с нетерпением. И лес с его целебным воздухом, с удивительной и загадочной красотой притягивал как магнит.
Любил такие поездки и командир отделения операторов Филимон Грайчук – ближайший помощник старшины роты, обладатель сильного и приятного голоса. Бывало, устанут люди, подтаскивая к машинам дрова, и тогда Грайчук запевал:
Главное, ребята, сердцем не стареть…
Разбуженный лес многократно усиливал полюбившуюся песню. И снова работа спорилась.
– Оставайтесь, Грайчук, в армии. В школу прапорщиков пойдете. А потом роту у меня примете, – не раз в доверительных беседах склонял Константин Кузьмич сержанта на ратную стезю.
А тот лишь улыбался в ответ:
– На Донбассе ждет меня шахта, товарищ прапорщик. Прирос я к ней душой…
Константин Кузьмич хмурился. А про себя думал: «Знаем эту „шахту“. Засыпает она письмами Филимона. По три раза на неделе пляшет Грайчук перед ротным почтальоном».
Из казармы Берендеев и Грайчук вышли вместе. Нужно было зайти в автопарк. Проверить подготовку машин и всего необходимого для поездки в лес.
Шли молча. Каждый думал о своем. Вдруг прапорщик тронул сержанта за плечо. Остановились, прислушались.
Со стороны чернеющего на взгорке леса донеслось тревожное:
– По-мо-ги-те!..
– Беда с кем-то стряслась, – проговорил Берендеев.
– Слышите, и собаки подают голоса, – насторожился Грайчук.
Не сговариваясь, они кинулись берегом ручья к черневшему вдали бору. Бежали быстро. И вскоре оказались под густыми кронами столетних сосен. Отсюда явственней слышался собачий лай. Утопая по пояс в мокром снегу, они выбрались на старую просеку. Вскоре взору Берендеева и Грайчука открылась более чем странная картина.
Постанывая и кряхтя, со связанными руками и ногами, в снегу катался знакомый обоим Пахомыч – местный лесник.
– Развяжите меня, ребятки, ради бога, – взмолился он, увидев знакомых военных. – Вишь, спеленали, браконьеры треклятые… Я их давно выслеживал, – негодовал старик. – На лося петлю поставили…
Освободив Пахомыча от пут, они втроем кинулись к тому месту, где алел снег сгустками крови.
Это здесь, в уреме, скрытой от посторонних глаз, пролегала лосиная тропа к ручью. Браконьеры огородили ее жердями на манер загона, Между елей плахи сходились на клин, образуя неширокие ворота. Тут и была прилажена злополучная петля из распущенного стального каната.
На что уж Берендеев повидал в своей жизни всякого, но и тот стоял потрясенный и подавленный.
– В лицо-то хотя их приметил? – спросил прапорщик.
– Какой там приметил! Задохся было в снегу… Когда я пригрозил им ружьем, они с подката свалили меня. Централку мою в снег, окаянные, забросили, – сокрушался Пахомыч, по-хозяйски отирая ружье полой полушубка. – Собачек моих, Дымку с Чарликом, расшугали. Одно могу сказать, лайки кинулись в сторону Долгова кордона. Далеко, я полагаю, не ушли. Как-никак у них поклажа тяжелая. Считай, пуда по два лосятины уволокли. В своей округе я народ знаю. Не иначе как Зареченские. Возможно, из Затона. Через мост не рискнут с мешками. Там у охраны глаз на всяких нечестивцев наметан. А вот через реку – попытаются. Лед еще не тронулся. Хотя сказывают – со вчерашнего дня никто не решается переходить…
– А что бы ты предложил, Пахомыч?
– Я со своими собачками махну на Долгов кордон. Там ближе всего шоссейка проходит, – излагал свой план лесник. – Возможно, их машина ждет. А вы, ребятки, дуйте к реке. Выходите к тому месту, где летом бакеном отмель обозначена. Там безопаснее. Если что – люди подоспеют. Надо отрезать им путь на Заречье…
План старика понравился Берендееву.
Случалось, в лесу вокруг своей «точки» старшина роты находил капканы, сетки, силки. И на зайца, и на лису, и на рябчика… А тут вдруг на лося позарились. Да и на лесника руку подняли. Хитрый браконьер пошел. Вроде бы и выстрелов в запретную пору не слышно, вроде бы в лесу тишь и благодать, а поди же – зверь и птица истребляются, тает живая природа…
С такими мыслями Берендеев с Грайчуком и вышли к реке, опередив браконьеров. С крутояра им хорошо было видно Заречье, где справа, в Затоне, скованные льдом, стояли речные суда в ожидании навигации. Выше по реке чернели в утренней дымке ажурные пролеты моста.
– Вот они! – приглушенно крикнул Грайчук и кивнул головой в сторону густых зарослей кустарника.
Браконьеров было четверо. Сбросив с плеч мешки на землю, они сбились в кружок. Видимо, совещались.
– Вот что, Филимон, – сказал Берендеев сержанту, – попытаемся задержать их на берегу. Если кинутся через реку, беги следом. Держись вон на тот мысок с ветлами, – переходя на «ты», прапорщик указал рукой на ориентир. – Жердь ни в коем случае не бросай. Весной река шутить не любит… Ну-у, держись! – во всю мощь своего старшинского голоса крикнул Берендеев.
Грайчук рванулся в сторону браконьеров. Как и предполагал прапорщик, у них возникло замешательство. К реке кинулся лишь один, парень высокого роста. Трое других повернули обратно в сторону леса.
Берендеев, несмотря на свой далеко не молодой возраст, бежал прытко, как давно уже не бегал.
Прибрежную кромку воды первым вброд одолел высокий парень. В горячке он бежал напрямик, не опасаясь за тонкий, ставший рыхлым лед, сплошь покрытый водой.
«Так, чего доброго, уйдет», – подумал Берендеев и еще быстрее устремился за ним, однако в скорости все равно уступал: возраст сказывался, вдобавок бежать мешал шест, которым он, как и Грайчук, вооружился по совету Пахомыча.
Константин Сергеевич хорошо видел, как парень, шлепая сапогами по воде, выбежал на подозрительно подсиненный участок ледяного покрова, Берендеев даже ругнулся про себя, а вдогонку прокричал:
– Куда тебя несет, непутевый? – Хотя в груди прапорщика и проснулся горячий порыв погони, ему стало жаль парня, который мог угодить под лед. «Ловкий ведь, черт, – подумал о нем Берендеев, – такому штурмовая полоса нипочем. А он, поганец, на преступную дорожку стал».
В следующую секунду лед под ногами парня проломился, и он очутился по грудь в воде. Каким-то чудом он удержался руками за неровную кромку льда и теперь барахтался, пытаясь выбраться из полыньи.
Опасаясь, что и сам он окажется в таком же положении, Берендеев лег на лед и заскользил по-пластунски к попавшему в беду человеку. Холодная вода насквозь пропитала его одежду, леденила разгоряченное тело. Облизывая пересохшие губы, он крикнул уже не зло, а, скорее, обнадеживающе:
– Держись, парень!
До полыньи оставалось метров пять. Константин Кузьмич толкнул шест парню. Тот рукой ухватился за него, рывками передвинул так, что сам оказался посередине. Затем, вцепившись в шест двумя руками, подтянулся, как на перекладине, и с трудом вылез на лед. Да так и застыл в неподвижности.
– Эй! – окликнул прапорщик. – Отлеживаться нельзя! Двигай к берегу!
Парень, переваливаясь с боку на бок, опираясь шестом о лед, не спеша двинулся к противоположному берегу. За ним таким же манером, только без шеста, скользил прапорщик Берендеев…
Потом они втроем, Берендеев, Грайчук и Калян (так звали браконьера), сушились и отогревались в конторе Затона.
А несколько дней спустя прапорщика Берендеева увезли в госпиталь с крупозным воспалением легких. Там он позже и узнал от Грайчука о том, что его «крестника» Каляна и других браконьеров строго наказали…
Дома после госпиталя здоровье Константина Кузьмича пошло на поправку.
Где-то в конце мая к Берендееву наведался сержант Грайчук. Долго морщил лоб под челкой светлых волос, не зная, с чего начать разговор.
– Не томи душу, Филимон! Говори, с какими новостями пожаловал? – загорелся Константин Кузьмич, которому порядком наскучило сидеть в пустой квартире. Дети уже давно определились в жизни и разлетелись из родительского гнезда. Жена работала в пошивочном ателье и приезжала из гарнизона домой поздно.
Грайчук расплылся в улыбке и с нескрываемой торжественностью в голосе сообщил:
– Во-первых, командир подписал мой рапорт с просьбой направить в школу прапорщиков…
– Вот это уважил старика. Дай я тебя обниму, дорогой товарищ сержант! – обрадованно проговорил Берендеев. – Вижу, не зря оставлял тебя вместо себя в роте…
– А то как же, товарищ прапорщик… Константин Кузьмич, – заулыбался Грайчук.
– Во-вторых, – продолжал сержант, – к нам едет бывший командир части Свиридонов…
– Как? Василий Петрович? – переспросил прапорщик.
– Он самый, – подтвердил Грайчук. – Дежурные телефонистки сказали. Говорят, звонил, просил командира выслать за ним машину к поезду. Девчата сообщили, что он то ли в шутку, то ли всерьез сказал: едет, мол, в гости к своему старому сослуживцу – председателю колхоза. Наш командир обзвонил все местные колхозы, а заодно и леспромхозы, но ни один из председателей не назвался его сослуживцем. Говорят: «Знали такого. Строгого, но справедливого. А вот служить под его началом не приходилось…»
«Да ведь это он ко мне в гости едет, – заволновался прапорщик. – Сколько раз, бывало, грозился заглянуть в гости. На рыбалку сходить. Да, видимо, недосуг было за службой. Это же меня с его легкой руки председателем прозвали…» И в памяти Кости Берендеева всплыли пятидесятые годы, радиорелейная «точка», где он прослужил без малого пять лет…
Началась та история с письма командиру части. Свиридонову писали, что старшина-сверхсрочник Берендеев, якобы не расписавшись, живет с дочкой председателя местного колхоза Юлькой. А сейчас, мол, в летнюю пору и вовсе свою службу забросил, пропадает с ней на покосе. Так, чего доброго, весь колхоз к своим рукам приберет.
Письмо насторожило Свиридонова. Повидавший на своем веку немало, он по тону письма уловил: что-то тут не так. Надо разобраться.
Костю Берендеева он помнил еще щупленьким сержантом. Это он у него в сорок третьем радистом служил. Свиридонов представил его к ордену Славы.
…Во что бы то ни стало требовалось установить связь с захваченным плацдармом на правом берегу Днепра. Костя попросил послать его. Ночью в холодной, почти ледяной, воде сержант Берендеев, приладив оружие и рацию на самодельный плотик из подручных материалов, благополучно переправился к своим. Радиомост действовал безотказно. А когда наши войска поднялись в наступление, Костю ранило. Своих он догнал уже в Польше…
Давно собирался Свиридонов навестить дальнюю «точку», которую когда-то сам выбирал с генштабовскими работниками, связывая «релейкой» вышестоящий штаб. Хорошо знал по части охоты и рыбалки эти места. И вот ему представился такой случай. Оставил Свиридонов дела своему заму, сел в знаменитый в те времена всепогодный самолетик По-2 да и махнул в край синих озер и дремучих лесов. Приземлил летчик машину на небольшой поляне, почти рядом с мачтой радиорелейной станции.
