Текст книги "Операция «Хамелеон»"

Автор книги: Евгений Коршунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Губы у всех были изуродованы. Плоские деревянные пластины действительно делали их похожими на клювы уток – широкие, сильно вытянутые вперед. Рты из-за этого не закрывались, и виднелись зубы, оранжевые от жевания какой-то травы.

Командовала всеми пожилая и толстая матрона. Она выделялась властными манерами и шляпой – куском автомобильной шины, в которую были воткнуты велосипедные спицы.

Петр поднял фотоаппарат, предусмотрительно прихваченный им из машины, но женщины вдруг загалдели, замахали на него руками, а матрона в шляпе быстро заговорила, обращаясь к северянину. Тот поднял руку, и все смолкло.

Шува уже знал, что последует дальше. И, не дожидаясь, что скажет северянин, заговорил деловым тоном:

– Снимать разрешается. Один снимок – один шиллинг. Снимать киноаппаратом – пять шиллингов.

– О'кэй! – перебил его австралиец. Он держал в руках кинокамеру и уже проверял экспозицию.

«О'кэй» было здесь понятно всем. Северянин вежливо отступил в тень хижины, а женщины принялись позировать. Они становились то живописными группами, то выталкивали вперед «солисток» для крупноплановой съемки, то делали вид, будто работают своими мотыгами, то располагались словно на отдых.

Чувствовалось, что они проделывали это уже сотни раз, что все это для них привычная и хорошо оплачиваемая работа. И кто знает, сколько им пришлось заплатить тому, кто повесил в рест-хаузе Бинды объявление с точным указанием количества миль до этой поляны.

Петр поднял фотоаппарат, но, когда в видоискателе появилась группа обнаженных девушек, делающих вид, будто они работают, что-то заставило его опустить камеру.

Чувство, заставившее его сделать это, было слишком сложным, чтобы он сам мог разобраться в нем вот так, сразу. Нет, это было не ханжество, не смущение перед наготой женского тела, это была скорее жалость, и даже не жалость, а протест, возмущение тем, что заставило этих женщин стать профессиональными торговками своим уродством.

Матрона в резиновой шляпе заметила, что он не снимает, и заговорила громко, возмущенно, размахивая руками.

Глазенки Шувы блеснули любопытством.

– Сэр, вам не нравятся женщины-«утки»? Мадам очень недовольна этим – ведь они шли сюда специально для вас, чтобы вы сфотографировали их и заплатили деньги.

Петр поспешно сунул руку в карман. Матрона вся подалась вперед, но северянин, стоявший у стены хижины, шагнул к Петру и протянул руку.

– Деньги ему, – заторопился Шува. – Он хозяин…

Это было как бы знаком. Северянин взял монету из рук Петра и опять вежливо улыбнулся. Затем протянул руку ко все еще стрекочущему кинокамерой Роберту.

И только теперь Петр заметил, что Элинор не было рядом с ними. Он вертел головой во все стороны и наконец увидел ее. Художница сидела спиной к ним на большом валуне метрах в ста, в тени рощи. Плечи ее были опущены.

Северянин аккуратно сложил полученные деньги в небольшой кожаный мешочек и спрятал его в складках одежды, опять молча и вежливо улыбнулся и отступил в тень хижины. И сразу женщины кинулись к Петру и Роберту.

– Деньги! Дай деньги! – настойчиво и громко выкрикивали они по-английски единственную фразу, которую знали.

– Бизнес! – вздохнул Роберт. – А ведь это племя находится под специальным наблюдением ООН. Они здесь полностью сохранили уклад каменного века.

Он усмехнулся:

– Каменный век – отличный аттракцион для туристов! Тем временем «утки» окружили матрону в шляпе: она принимала от них монеты и тщательно пересчитывала.

Видимо, сегодняшний заработок был хорошим, так как она вдруг вышла из кружка своих товарок и подошла к белым.

– Она наверняка хочет подарить нам шляпу, – улыбнулся Петр, когда матрона принялась снимать с головы кусок автомобильной покрышки.

Но он оказался прав лишь отчасти. Из-под шляпы были извлечены две цветные открытки и торжественно вручены гостям.

– Да ведь я видел эту открытку в Луисе, в магазине «Кинг-свей»! – заметил Роберт. – Так и есть – «Привет из Гвиании».

На открытке улыбалась матрона – в той же шляпе с велосипедными спицами, те же деревянные круглые пластины, обтянутые кожей губ, те же оранжевые зубы. И, наконец, мотыга через плечо.

На обратной стороне открытки чернел отпечаток большого пальца – автограф…

– К доктору Смиту? – спросил Шува, когда они вернулись к машине.

– Да, – твердо ответила Элинор.

И Петр вдруг обратил внимание: что-то в ней изменилось. Она держалась прямо и уверенно, как человек, принявший какое-то решение. Произошло ли это тогда, когда она сидела на валуне в роще, пока они с Робертом фотографировали бизнесменок каменного века?

Австралиец тоже заметил это. Во взгляде, который он тайком бросил на Элинор, Петр опять заметил тревогу и неуверенность, словно австралиец не хотел, чтобы они ехали в лагерь доктора Смита, но не решился возразить.

– Мы поедем через деревню, – сказал Шува, когда они принялись петлять по траве между деревьями – вдоль извилистой, но довольно широкой тропинки.

– Там очень хороший базар, – добавил он через некоторое время. – И я покажу вам нашу школу.

И Петр понял, что мальчугану очень хочется проехать по родной деревне на машине и чтобы все видели это. Петр улыбнулся: маленькое мальчишеское тщеславие.

Пока они ехали по деревне, Шува сидел в машине важно и прямо, чтобы все видели его сквозь стекло медленно ползущего «пежо».

Вечерело, и базар уже опустел. Лишь несколько торговцев дремали на циновках под навесами из таких же циновок – возле кучек красного перца, горсток арахиса и спичек.

Здесь не было вызывающего восторг и восхищение изобилия и пестроты южных базаров, здесь была гнетущая нищета.

Три мальчугана верхом на палках («Нечто вроде наших землемерных аршинов», – подумал Петр) скакали по пыли.

– А это школа, – с гордостью провозгласил Шува, когда они поравнялись с длинным одноэтажным зданием, беленным известью.

Перед ними стоял бетонный сарай с оконными проемами без стекол и с ржавой железной крышей. Оконные проемы были расположены очень низко к земле, и Петр успел заметить, что внутри класса громоздились грубые деревянные скамьи и такие же столы – длинные, неуклюжие.

– А дети «уток» сюда ходят? – спросил он.

– Нет, – покачал головой Шува. – Из этого племени никто сюда не ходит. Они язычники.

Дорога становилась все хуже и хуже.

ГЛАВА 23

Лаборант, массивный гвианиец с типичным лицом южанина, вошел в палатку и молча протянул доктору Смиту длинный и узкий листок бумаги.

Американец быстро и с видимым интересом пробежал глазами колонки цифр.

– Спасибо, Мануэль, можете идти.

– Йес, сэр.

Лаборант шагнул к выходу.

– Постойте!

Смит замолчал, будто бы решал что-то.

– Вы… уверены, что здесь все… Американец подбирал слово:

– …правильно?

Мануэль добродушно улыбнулся:

– Сэ-эр, за последние пять лет я еще ни разу не ошибся при анализе крови. И потом картина настолько ясная…

Он пожал плечами.

– Хорошо. Можете идти, Мануэль. И проверьте, пожалуйста, все ли готово к завтрашней вакцинации. Завтра у нас будет человек сто пятьдесят.

– Хорошо, сэр. Спокойной ночи, сэр!

Когда он вышел, доктор Смит повернулся к Петру:

– Скажите… в дороге вы ничего не пили?

Они сидели в палатке доктора Смита вчетвером: хозяин и трое приезжих. За большим окном, затянутым мельчайшей сеткой, была темнота, фантастически пронизанная лунным светом.

Сквозь окно виднелись силуэты еще двух палаток – большой, где жили остальные члены экспедиции, и маленькой – лаборатории. Там же жил и лаборант Мануэль, сотрудник медицинского факультета Луисского университета.

Палатки казались серебряными в свете луны. Серебряным казался и длинный навес – джутовые маты на жердях. Там, под этим навесом, и проходила обычно вакцинация, как сообщил Петру доктор.

Он встретил их с искренней и бурной радостью. И не скрывал, что он на вершине счастья, что сюда приехала Элинор. Как только они появились в лагере, доктор Смит засуетился, стараясь поудобнее устроить гостей. Он сам достал из фургона-прицепа три походные кровати и установил их под навес – для мужчин, предоставив свою постель художнице.

Его ярко-синие глаза сияли.

Про себя Петр отметил, что даже здесь, в самом глухом месте Гвиании, Джеральд Смит оставался верен самому себе. Он был отлично выбрит, от него пахло дорогими мужскими духами. Рубашка сверкала безукоризненной белизной.

Несмотря на жару, на нем был легкий темно-серый пиджак, свежий галстук отливал сталью.

Когда «пежо» въехал в лагерь, здесь уже не было ни одного пациента: все они приходили из дальних деревень и к ночи старались быть дома.

Сотрудники экспедиции занимались тем, что заполняли карточки и журналы данными о проделанной за день работе.

– Через две недели после первичной вакцинации пациент должен явиться на вторичную, – объяснил доктор Смит. – И тогда он получит шиллинг.

Он улыбнулся:

– В Штатах мы сами платим врачам за их услуги, а здесь наоборот.

Смит говорил, обращаясь к Петру и Роберту, но взгляд его все время был прикован к Элинор. Художница мягко улыбалась.

И от этой улыбки американец совершенно терял голову. Он был счастлив, и Петр – в который раз! – опять признался самому себе, что завидует ему.

Когда они дошли до осмотра лаборатории, размещенной в легкой голубой палатке и оборудованной современнейшей медицинской техникой, Элинор рассказала американцу, что Петр в пути плохо себя чувствовал, и попросила проверить его кровь.

– Кровь! А может быть, кровь здесь вовсе и ни при чем? Тепловой удар, перемена климата. Это же Африка! – предположил доктор, но Элинор настояла на своем.

И пунктуальный Мануэль теперь ручался за точность анализа.

Палатка Смита поразила Петра комфортом. Обеденный металлический стол стоял снаружи под широким козырьком-навесом, внутри разместился небольшой письменный стол, полка-этажерка с книгами. Здесь же стояли три складных кресла, походная кровать. Под потолком висела лампочка, питающаяся от батарей, в углу – небольшой походный холодильник, тоже работающий от батарей. Был здесь даже платяной шкаф – рамы, обтянутые эластичным материалом.

Еще вчера Петр отнесся бы ко всему этому с любопытством и (в чем он никак не хотел себе признаваться!) с легкой завистью и смутным восхищением. Но сегодня, после женщин-«уток», вся эта туристская роскошь вызывала в нем лишь глухое раздражение, которое он тщетно старался подавить в себе. Это был чужой мир, становившийся тем более чужим, чем ближе соприкасался с ним Петр.

Предоставив гостям кресла, хозяин палатки сейчас сидел на кровати и с явным удовольствием пил из длинного стакана холодный апельсиновый сок: стенки стакана запотели и казались посеребренными.

В холодильнике оказался и коньяк «бисквит», и несколько жестянок пива. Роберт и Петр отдавали должное этим запасам.

– Так что вы пили в дороге? – повторил свой вопрос американец.

Петр пожал плечами:

– Пиво… кофе… кока-колу… Кажется, больше ничего! Американец хмыкнул и протянул листок с записями Мануэля художнице:

– Вы… понимаете, что здесь написано?

– Понимаю, – кивнула Элинор, быстро просмотрела написанное и положила листок себе на колени текстом вниз.

Ее изумрудные лучистые глаза смотрели на Петра. И опять, в который раз, Петру показалось, что он видит в них жалость.

– Странно…

Доктор Смит размышлял вслух:

– Конечно, это может случиться и из-за несоблюдения правил личной гигиены. Кстати, количество очень небольшое.

Он вздохнул:

– Вот видите, мистер Николаев, как нужно быть осторожным!

Петр посмотрел на американца.

– Тут, в Африке, столько неизвестных нам растительных ядов – и в растениях, и в пыльце цветов, наконец, просто в пыли. Человек может умирать здесь долго и медленно, и ни один врач вам не скажет, что он отравлен.

Он с наслаждением отпил соку:

– Гигиена, гигиена и гигиена! И витамины. Вы же знаете, – во многих африканских фруктах витаминов почти нет.

Синие глаза излучали доброту.

«Вот он – воплощение здоровья, и физического и душевного, – подумал Петр. – Наслаждается жизнью и работой, близостью любимой женщины».

То, что он слышал от Смита, сначала не взволновало его. Еще в Москве он был мысленно готов к тому, что в Африке непременно подцепит какую-нибудь заразу. Так, по крайней мере, говорили все его коллеги по институту.

– Так что же все-таки я подхватил, несмотря на этот дезинфицирующий раствор?

Петр поднял стакан и демонстративно сделал большой глоток виски. Американец вопросительно посмотрел на Элинор. «А они, видимо, уже успели поговорить на эту тему, – подумалось Петру. – И боятся меня расстроить…» От этой мысли ему стало немного не по себе.

– Вы пили или ели что-нибудь в дороге… Доктор осторожно подбирал слова.

– …в антисанитарных условиях?

– Ямс на базаре в Огомошо, – вмешался Роберт. – И пиво. Он усмехнулся:

– Бедная Африка! Чего только на нее не наговаривают! И потом, извините, вы доверяете анализам, которые делают гвианийцы?

– Мануэль – отличный работник! – обиделся доктор. – А в крови мистера Николаева совершенно точно установлены как следы яда, так и следы противоядия.

– Я дала ему то, что вы называете противоядием, доктор. Мне показалось, что…

Элинор не договорила, вздохнула и покачала головой.

– А кто дал яд? – жестко произнес Роберт, отчеканивая каждое слово.

И тут словно молния сверкнула в мозгу у Петра, словно молния, вызвавшая из темноты мгновенную картину: бар в Огомошо… и человек, подошедший к стойке, – один из пьяниц, споривших в углу о политике!

Значит… Петр даже мотнул головой, отгоняя эту дикую мысль. Все это казалось нелепостью.

И неожиданно Петра разобрала злость.

«Ну ладно, – подумал он, – я вам покажу! Не на того напали!»

Он не знал еще конкретно, кому это «вам», но знал то, что вступает в борьбу – в ту самую борьбу, о которой говорил ему в Луисе Глаголев и в которую он все не хотел верить. И, приняв решение, Петр сразу же успокоился.

– Стоит ли говорить о такой чепухе! – сказал он подчеркнуто безразлично. – И вообще я голоден как волк!

Роберт внимательно посмотрел на него, Элинор переглянулась с американцем, тот пожал плечами.

Они поужинали запасами из холодильника доктора Смита: консервированные бобы, колбаса, персики.

Петр обратил внимание, что Элинор сегодня необычно много пила. Раньше он за ней этого не замечал. Не отставал от нее и австралиец: они сегодня словно старались перещеголять друг друга. Они пили и не хмелели, и Петр, слушая рассказы доктора Смита о том, как он живет в далекой Калифорнии, – о небольшом домике его родителей, о том, что он был капитаном бейсбольной команды в Калифорнийском университете, о его хобби – собирании марок, посвященных медицине, все время чувствовал, что приближается что-то страшное своей неотвратимостью. Иногда ему казалось, что Элинор и Роберт ходят по кругу, не спуская глаз друг с друга и выжидая удобный момент, чтобы сцепиться насмерть.

И вдруг австралиец поднялся. Он был пьян, как никогда, но держался твердо.

– Извините, – сказал он вежливо и многозначительно взглянул на Петра. – Мы очень устали. Спокойной ночи.

Он пошел к выходу, и Петр, повинуясь его взгляду, пошел следом за ним.

– Спокойной ночи, джентльмены! – услышал он за собой счастливый голос Смита.

Они прошли под навес и сели на свои кровати.

Вокруг была тишина. И опять надрывались, звенели цикады. Ночь была такой умиротворяющей! Она была вся усыпана звездами, насквозь просеребрена луной. Здесь, на плато, дышалось легко и было прохладно, как где-нибудь ночью в горах Крыма.

– Что с тобой, Боб? – спросил Петр и вспомнил: получилось как-то так, что он давно уже не называл австралийца Бобом, а тот, не любивший, когда его называют Робертом, не протестовал, как раньше.

– Ты любишь ее?

– Люблю?

Голос Боба был хрипл. Он откашлялся и повторил:

– Люблю?

Это был не ответ, это был вопрос – вопрос к самому себе.

– А ты?

Петр тихонько покачал головой. Был ли он влюблен в эту странную, изломанную, все еще непонятную ему женщину? Но чем ближе он узнавал ее, тем больше он испытывал совсем иное чувство. Перед ним было человеческое существо – израненное, без корней, без родины, не имеющее ничего и ищущее опору то в служении языческим богам, то в филантропии, то в абстрактных библейских категориях.

Но Роберту было сейчас не до его исповеди. В голосе его звучала ненависть, он почти кричал:

– Нет, я не понимаю этого! Она видит в Смите воплощение добра, видит в нем человека, целиком отдавшего себя людям. Но таких нет и никогда не было. Их выдумывают моралисты как пример для подражания и потом лгут, чтобы в них поверили.

– Тише! – Петр дотронулся до его руки. – А может, ты просто… Хотя нет! Ведь насколько я понимаю, если раньше между вами и было что-то, то все давно прошло!

Он старался говорить спокойно. Австралиец горько рассмеялся:

– Не все проходит, а если проходит, то не так просто. Ты знаешь, почему…

Он помедлил, подбирая слова.

– …почему у нас все так… кувырком? Почему она сейчас не со мною, а с этим лощеным ублюдком? Из-за того, что я был во Вьетнаме!

Роберт стиснул кулаки.

– Да, я пошел добровольцем. Не смотри на меня так. Ты никогда не жил, как я, в портовых трущобах: без надежд и перспектив. Что ты знаешь об этом? А я хотел жить – жить по-другому, и ради этого я готов был на все.

На лбу его выступили крупные капли пота.

– Но я не рассчитал. Вьетнам – это свыше человеческих сил. Мы допрашивали пленных вьетконговцев. Мы не церемонились с ними. Ребята говорили: если мы не вытрясем из них все, что они знают, многие из нас так и останутся гнить там, на рисовых полях. Некоторые не выдерживали этого ада. И тогда я возненавидел… возненавидел всех: и самого себя, и своих командиров, всех нас… Меня отправили домой, дали возможность окончить колледж. Какой-то там фонд ветеранов предложил мне оплачивать и дальнейшую учебу.

Он положил себе руку на грудь:

– Но ненависть. Вот она где, моя ненависть! И я бежал подальше от Вьетнама, от Австралии, от всех – в Африку.

Петр смотрел на своего собеседника широко раскрытыми глазами. Перед ним был человек из другого мира, из мира, о котором Петр только читал и в существование которого верил как-то не до конца, не по-настоящему. И даже здесь, в Гвиании, этот мир только сейчас начинал открываться перед ним, а до этого была экзотика, мальчишеская игра.

– Ты не слушаешь меня, Питер! – Роберт яростно схватил его за руку.

– Слушай же меня, и ты поймешь, как я ненавижу всех этих лощеных джентльменов, всех этих господ-белоручек, которые толкают в кровь и грязь таких идиотов, как я, а сами всегда остаются чистыми. Их никогда не мучает совесть. Совесть мучает меня, совесть мучает моих родителей, отказавшихся от меня. Ты знаешь, мне пишет только самая младшая сестра. Но она еще ребенок, она пока еще не понимает, в какую грязь я влез по своей воле. А когда поймет…

Голос его сорвался. Он перевел дыхание:

– Ты думаешь, доктор Смит терзается мыслью, что он совершает здесь преступление?

– Опомнись! Что ты говоришь? – Петр даже подскочил на кровати.

Свет луны падал на искаженное лицо Роберта.

– Ты мне не веришь? Элинор тоже не поверила, когда я ей рассказал тогда, в Бинде, ночью, когда ты уснул. Стопроцентный американец! Человек без грехов, идеальный мужчина, гигиена, соки и витамины! Ни капли спиртного! Служителя. Добра! И теперь она там – с ним в палатке.

Он сунул руку под кровать и вытащил оттуда непочатую бутылку джина. С хрустом свернул пробку, поднес горлышко ко рту.

Когда Роберт снова заговорил, он уже держал себя в руках:

– Самое страшное, что, совершая преступление, он не считает свои действия преступными. Он просто не думает об этом, ему не приходит в голову даже мысль и тень подобной мысли!

Еще глоток джина.

– Есть в Африке такая болезнь. Не знаю, как там они называют ее по-латыни. «Обезьянья болезнь». От нее распухают лимфатические узлы, возникают злокачественные опухоли. Я не силен в медицине, но говорят о вирусах этой болезни, о заразности… Страшная вещь!

В Штатах создали вакцину, вроде бы научились управлять вирусом. На обезьянах ее испытывали – все о'кэй! И теперь доктор Смит испытывает ее здесь на людях, живущих в каменном веке под защитой ООН.

– Но ведь это преступление! – вырвалось у Петра.

Опять забулькал джин. Голос Роберта стал тверже и спокойнее.

– Официально все это делается в самых лучших целях, чтобы защитить несчастных дикарей от страшной «обезьяньей болезни». И эти доверчивые дети приходят сюда с надеждой. Они верят – ты понимаешь? – они верят доктору Смиту, они верят белому человеку, которому они отдают в руки то единственное сокровище, которым обладают, – жизнь. А этот белый человек испытывает на них то, что может потом стать оружием уничтожения других людей – белых, желтых, черных.

– А если вакцина действительно защищает от «обезьяньей болезни»?

– А если нет? Небольшое изменение дозы – и обратный результат? Ты пойми, здесь происходят массовые испытания на людях, не знающих, что с ними проделывают. Другое дело, если человек сам сознательно идет на это – допустим, врач прививает болезнь самому себе – это одно. Но здесь…

Голос его дрогнул и сорвался.

Через мгновение Роберт заговорил опять – и это уже был голос другого человека. В нем была все та же боль, но уже не было ненависти.

– Ты, наверное, думаешь, что я ревную. Может быть, это так. Но я слишком люблю Элинор, и я буду самым счастливым человеком на свете, если у нее будет все хорошо.

Роберт горько усмехнулся:

– Для меня страшно не то, что она выйдет замуж за этого американца или кого-нибудь другого. Мы с ней так одиноки и так вошли в жизнь друг друга, что, как только я потеряю ее, мне уже будет просто нечем жить. Но еще страшнее, если она, уставшая от своей неприкаянности, поверит, что найдет с американцем то, что ищет всю жизнь, – душевный покой и житейскую устроенность, поверит – и все это вдруг окажется не так. Для нее это будет концом. Ведь Смит, этот лощеный Смит всего лишь навсего обыкновенный мерзавец. И если он совершает здесь преступление, даже не задумываясь, что он делает, это омерзительнее вдвойне. И как только Элинор поймет это…

Австралиец почти упал на кровать, лицом в подушку.

– Я пьян… – услышал Петр.

Петр вышел из-под навеса. Теперь ночь уже не казалась ему мирной. Она была страшна, эта ночь, как была страшной ночь в гитлеровских лагерях смерти. И Петр пошел в темноту, не разбирая дороги, спотыкаясь, лишь бы идти и идти, не думать обо всем, что творилось здесь, на плато. Но слова Роберта звенели в его ушах, и он напрасно убыстрял шаги, чтобы поскорее уйти от них.

Когда он вернулся часа через три, обессилевший, он увидел доктора Смита, сидевшего под навесом на его постели. Смит сидел неподвижно, опираясь руками о кровать.

– А я волновался, что с вами, – сказал он тусклым голосом.

– Вы сидите на моей кровати, – резко заметил Петр.

– Извините!

Американец покорно встал и пересел на другую кровать. Петр бросился на одеяло и зарылся лицом в подушку. «Спать! Спать!» – старался приказать он сам себе. Но сон не шел.

Через несколько минут он почувствовал на своем плече руку.

– Мистер Николаев… вы спите?

Это был неуверенный, робкий голос доктора Смита.

– Нет, – сухо ответил Петр, не поднимая головы.

– Извините, – голос стал тише, это был уже почти шепот. – У вас нет ничего выпить?

– Я не пью соки! – уже совсем грубо ответил Петр.

– Не сок, нет!

Американец словно не замечал грубости:

– Мне нужен алкоголь!

От неожиданности Петр поднял голову.

– Алкоголь, – умоляюще повторил Спит. – Немного. Мне много не надо. Я ведь не пью.

Он был жалок.

– Возьмите джин. Там, рядом с Бобом. Если только он его весь не выпил.

Американец отошел. Петр слышал, как он шарит в темноте.

– Как бы не напороться на змею, – неожиданно громко сказал доктор Смит. – Вы ведь не спите, мистер Николаев? Здесь страшные змеи – маленькие, черные. Их называют «пятиминутки». Но это неверно. От их укуса умирают не через пять минут, а через десять… секунд!

Он странно рассмеялся.

Петр поднял голову.

В лунном свете была видна высокая фигура, удаляющаяся к темневшему вдали силуэту лендровера. Затем хлопнула дверца машины. Взревел мотор.