Текст книги "Дед (СИ)"

Автор книги: Евгений Жарков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Приходят старики из комитета вместе с Олесиным отцом. "Мы обо всем договорились. В газете напечатают соболезнования. Нужна фотография. Ордена где? Возьмём в военкомате подушечки, выложим на них ордена и понесём перед гробом. Будет оркестр". По-моему, я сошёл с ума. Или они. Но кто-то из нас точно не в себе. Я хочу заорать на этих стариков, обматерить и выгнать из дома. То, что они предлагают – дед ненавидел всей душой. Я это знаю, мы все это знаем, но они этого не знают. Они видели деда несколько раз в своей жизни и теперь хотят проводить его с почётом, так как им кажется правильным. Даю им фотографию – пусть делают, что хотят. Какая разница.

Дальше всё идёт одним сплошным потоком. Мы куда-то ездим с Марком, приехала мама, она ездит с нами, потом меня оставили наконец-таки дома, и я был этому очень рад. Все остальные дела решала мама, хотя один раз мы с ней ходили договариваться в кафе насчёт поминок. Я постригся, но как-то плохо. В день похорон приехал бабушкин племянник и от этого стало легче и захотелось немного выпить. Выпить хотелось периодически.

К траурному залу подошли те наши знакомые, которым я сказал о дедовой смерти по телефону, когда всё случилось. С цветами. «Соболезную» и всё-такое. В целом – нормально. Я всё никак не мог понять – плохо это или хорошо, правильно ли я сделал, что позвонил или нет. Ведь друзей у деда не было, так, только знакомые: соседи по даче, люди через которых можно было как-то достать запчасти для баржи, один браконьер, перевозивший с нами икру за десять процентов от груза и остальные подобного рода. Всего около десяти штук. Это очень много. Так вот – нормально. Нормально сделал, что позвонил им. Хоть кто-то, хотя деду не нужен никто, главное, чтобы были мы. Бабушка, конечно же, ни на какие похороны не поехала, осталась дома. Из нас тут были только я и мама. В зале, по-моему, отливало какой-то позолотой, висели бордовые шторы, стояли столбы, вокруг которых эти шторы были обвязаны. Видимо что-то вроде ворот на тот свет. Перед этими воротами лежал в гробу дед. По форме, укрытый до груди тюлью. Тюль доходила как раз до того места, где был прикреплён значок-подлодка и бирюзовый ромбик с раскрытой книгой. По правую и по левую сторону от гроба стояли две скамейки. Как только мы вошли в зал, заиграла заунывная, траурная музыка, медленная и вязкая, словно кто-то переливал кисель из кружки в кружку. Мы сели по левую руку от деда: я, Олеся, мама и, вроде бы, Костя, дальше я не смотрел. Я смотрел на деда. Его нарумянили и что-то там где-то даже подрисовали, но в целом было заметно, что он из холодильника. Мне казалось, что у него на голове могут быть какие-нибудь синяки; памятуя, как неаккуратно выносили его из комнаты, я постарался, насколько это возможно, получше его разглядеть. Но ничего не было. Был грим. Между тем люди начали подплакивать и с ними моя мама. И Олеся. А потом что-то стало подбираться и ко мне. Я удивился. На прошлых похоронах, когда умер мой отчим Сергей, я нашёл действенный способ борьбы с плачем. Я всё время повторял про себя «Локомотив – Динамо» и пытался представить себе футбольный матч этих команд и счёт 2:1. Я не футбольный фанат, к этому спорту достаточно равнодушен, почему я выстроил в своей голове именно такую линию защиты – понятия не имею. Но тогда помогло. Вот и сейчас я поднялся, подошёл к столбу, спрятался за штору и начал повторять про себя «Локомотив – Динамо». Немного отлегло. Люди сидели, слушали и плакали. Не все, но, казалось, большинство. Хотя это только казалось, на самом деле плакало человека четыре. Сколько-то всё это продлилось: эта тягучая, заунывная музыка со всхлипами, окрашенными в золотисто-бордовые цвета, с атмосферой какого-то туннеля или шахты. Потом мы все вышли оттуда, большинство разошлось по своим делам, а должные трапезничать после процедуры погребения за поминальным столом, погрузились кто в собственные автомобили, а кто, как мы с мамой, в «пазик». Дед лежал перед нами, я старался придерживать гроб на поворотах и рытвинах, когда «пазик», как заправский кенгуру, порывался пуститься вскачь. Хотелось, чтобы это поскорее закончилось.

Всё кладбище, по крайней мере та его часть, куда нас привезли, было перерыто-перекопано и производило впечатление поистинне ужасное – будто мы привезли деда не хоронить, а выкидывать, куда-то на свалку. Никакого «американского стиля»(«Это новое кладбище, без оград и прочей советчины, всё как в Америке») не было и впомине, вокруг стояли эскаваторы, мерзлая земля дымилась, ходили какие-то оборванные пьяные мужики. Я сразу понял, что я всё испортил, я не смог нормально похоронить деда, даже место не удосужился проверить, а что ещё хуже – если бы и проверил, то наверняка бы ничего не сказал, молча бы согласился. Впрочем, мне было всё равно, настолько всё равно, что захотелось на кого-нибудь заорать и чем-нибудь в кого-нибудь кинуть. Эти люди, бывшие с нами, показались мне невыносимыми, а всё вокруг – дерьмом собачьим. Выйдя из автобуса я зло обрадовался, потому что сходу вляпался в какую-то неимоверную грязищу чуть не по щиколотку, а оглядевшись, увидел, что эта грязища была здесь повсюду и вляпался в неё не я один. Мы прошли к нашей яме. Оборванные мужики притащили гроб, все сгрудились возле него. Подъехал ещё один небольшой автобус – господа из комитета, вместе с оркестром. Олесин папа подошёл ко мне и сказал, что оркестру надо бы уделить пару жбанов водки за труды после похорон, только не прогадать момент – оркестр скромный и настаивать на своём не привык, после того, как отыграет – сразу же погрузится в автобус и уедет обратно, а ты ищи его потом свищи да укоряй себя, вспоминая о том, как же мерзко ты оскорбил мужиков и какая же ты непочтительная сволочь. Над головой гудели самолёты. Кладбище расположено возле аэропорта и до самолётов тут – рукой подать, прыгнуть метров на пятьдесят в высоту и делов. Они взлетают и уносятся в небо, возможно, унося туда же души, примостившиеся на крыльях. А те, которые садятся? Приносят обратно непринятых?

Грянул оркестр, да грянул так, что у меня чуть не отслоилось мясо от костей. Это была жуткая какофония из непонятных, перемешанных друг с другом звуков, которых в принципе не должно быть в природе. Она уселась у меня в голове и начала дятлом долбить мой мозг. Из труб и тромбонов лезли непонятные жабы и черви, барабан бил так, словно кто-то швырял в стену гнилыми, размякшими помидорами, тарелки осыпались разбитым оконным стеклом, слушать это было невозможно. У меня потекли слёзы, мне стало стыдно, и я отвернулся. «Локомотив-Динамо, Локомотив-Динамо, Локомотив-Динамо». Нет, не выходит. Я еле сдержал себя, чтобы не разрыдаться; какое унизительное ощущение – чувствуешь себя полным дураком. «Значки сними» – подошёл Олесин папа. – «Что?» – «Значки сними у деда с кителя. – повторил он – На память себе заберёшь». Я так и сделал. Прогудел очередной самолёт. Деда стали опускать в яму. Было ощущение, что всё куда-то ушло. Могилы, деревья, люди – всё сжалось куда-то вглубь, ближе к горизонту, отступило, оставив меня одного, даже оркестр стих. «Вас там зовут» – сказал мне абсолютно незнакомый человек. – «Меня?» – «Да, вас, директор, он в автобусе ждёт». Я пошёл к автобусу, абсолютно не понимая, что ещё это за директор, почему он сидит в автобусе, что он вообще тут делает и чего ему от меня надо.

Господи!!! – я как-будто наступил на стекло. Господи! Да ведь я остался совсем один! – до меня, наконец, дошло. Что же я буду делать с баржей? Что же я буду делать со всем? Как же мне теперь быть? Что же это такое произошло? Как же так? Как же я со всем справлюсь? Ведь я ничего не умею! Я абсолютно ничего не умею. Скоро пойдет ледоход и снесёт баржу. Она не на ходу, там всё разобрано, весь дизель разобран, мы ничего не доделали, а сам я не смогу. Куда её девать? Кому она нужна? Где её ставить? – ворох вопросов посыпался на меня откуда-то изнутри, такое ощущение, что их там кто-то удерживал изо всех сил, но они проломили дверь и ринулись прямо в мой мозг.

Я подошёл к автобусу; открылась дверь, и я поднялся. В рубке было темно. Дед, как обычно, сидел за штурвалом, закинув ногу на ногу и смотрел в чёрную дыру открытого иллюминатора. В дыре маячил дворник, смутные обрисы каких-то сопок вдалеке и юркие водные блики, посеребрённые идущей, кажется, уже на спад луной. Радио не работало, значит было больше двух часов. Дед всегда стоит ночную вахту с 12 до 6. Я – с 6 до 12 и так дальше, по шесть часов. Жалеет меня, не хочет пускать в ночь, а я не особо и настаиваю. Иногда нам, кстати, надоедает такой распорядок, и мы переходим к кслассическому четырёхчасовому несению вахты, тогда кусочек ночи, с 12 до 2-ух, выпадает и на мою долю. Нас двое, больше никого.

– Где мы, дед?

Он молчит.

Я выхожу на палубу. Мерный и приглушённый гул работающего дизеля сменяет назойливая выхлопная труба, особенно отвратительно пыхтящая ночью. Отхожу подальше, сажусь на краешек кормового трюма. Справа на небе висит лунный огрызок, звёзды сонно смотрят на землю, по воздуху ползёт какая-то легкая дымка. Смотрю на водную гладь, на сопки по сторонам. Я узнал место. 410-ый, одно из моих самых любимых мест, мы уже прошли красный буй, собственно 410-ый, а это, выходит, 408-ой или 407-ой километр. Позади, слева, осталась Жеребцовка – речная протока; когда большая вода, мы смело заходим туда, можно прилично срезать путь. Ночевать там очень удобно – ни души; но только не в сентябре, в сентябре там проходной двор, от моторок отбою нет – браконьеры любят укрываться в зарослях жеребцовского тальника. Когда идёшь Жеребцовкой, то ближе к выходу из протоки на тебя слева, словно огромная волна, надвигается сопка, того и гляди захлеснет. Покрытая редким лесом она стоит почти возле самого берега, я как-то пару раз пытался высмотреть на ней в бинокль какую-нибудь живность, но ничего не разглядел, в конце концов она хороша и сама по себе. В этот раз мы Жеребцовкой не пошли – ночь, да и вода не слишком большая. Сейчас мы развернёмся речным коленом на девяносто градусов и перед нами раскинется широкий простор – сжатая на повороте, здесь река даёт себе волю. Мы проходим то место, где я как-то утром, часов, наверное, в восемь видел тощего медведя. Он вышел на берег найти себе чего-нибудь поесть, а я во все глаза разглядывал своё любимое осеннее разноцветье, так что не сразу его и заметил. А когда заметил, направил баржу поближе к берегу, бросил штурвал, вышел из рубки, что-то там ему проорал, помахал рукой, попрыгал и довольный пошёл обратно. Я видел живого медведя в дикой природе – уже что-то. А чуть выше этого места, километров так с двадцать, возле Новоильиновки, мы с дедом как-то в начале июня месяца выкапывали багульник. Он так беззастенчиво розовел по склонам сопок, что дед не выдержал и решил, что мы обязательно должны заиметь один такой куст у себя на даче. Мы пристали к берегу и поднялись на небольшую сопочку. День был очень тёплый, светило солнце, лёгкий ветерок шлёпал меня то по одной, то по другой щеке. На берегу важно таяли громадные льдины, выпихнутые на берег речными водами во время весеннего ледохода. Они могли таять очень долго, иногда залёживались до середины июня. А ещё в этом месте как-то раз села на мель «Сойка», в сентябре, со всем своим грузом. Села, да так её никто и не смог снять. Пришлось зимовать. Волны тут не страшные – вот ещё. Крутобокие, бугристые, любят показать свой норов – поддеть как-нибудь там под днищем, на палубу залезть или по носу двинуть от души, так что только успевай штурвал выкручивать, особенно если гружённый, но не страшные, нет. Это ниже, где Дуди, Богородское, вот там может задать перцу, это да, а здесь спокойней как-то. Мы уже прошли поворот и теперь идём прямо, здесь длинный галс, километров, наверное, с десять-двенадцать. Впереди – Киселёвка, 380-ый. Могучая скала, подёрнутая белизной – здесь добывают известняк; днём туда-сюда снуют самосвалы, под погрузкой постоянно стоит какой нибудь корабль типа «река-море» или РТ. Лес тут тоже добывают, лес здесь добывают вообще везде. Груженные по самое не могу, так, что по палубе гуляет вода, баржи тянут речные и озёрные толкачи. Тянут вверх по реке, на экспорт. Мы проходим выход из Жеребцовки. Или вход, это как посмотреть, для нас сейчас выход. Там пришвартован «Ярославец». Кто-то ночует или пьёт, или рыбу ловит. Скорее всего – три в одном. Место тут неплохое: чуть дальше справа есть озерцо, можно сетку кинуть там, можно в Жеребцовке, рядом посёлок – водка всегда под боком. Очень удобно. Дальше, за Киселёвкой – Циммермановка, но это уже по мою душу. Вроде надо бы поспать, а то будет трудно, но спать не хочется. Я иду обратно в рубку.

– Спать совсем не хочется, сколько там до моей осталось? – закрываю двери.

Дед молчит, молчит радиоточка, замолчало вообще всё, даже дизель под ногами не слышно. Мои глаза привыкли к темноте, и только тут я разглядел, что дед – седой.

– Ты очень поседел. – заметил я.

Молчание.

– Знаешь, здесь такая удобная прямая до Киселёвки. Набирай разгон – и взлетай. Мне всегда хотелось нашу баржу тут разогнать да сигануть через киселёвскую сопку. – я засмеялся. – Как летучий корабль. Интересно, что там? Ведь там, наверное, поля бескрайние, речушки маленькие, озерца, и всё это на сотни километров вытянуто, по всему горизонту, как блин на сковородке, куда ни глянь – равнина; и комочки – сопки.

Тишина.

– Сколько сейчас времени?

– Через много лет. – дед ответил немного медленным и хрипловатым голосом.

– Там же Киселёвка впереди, верно?

– Да. Киселёвка.

– А где огни, где краны?

– Уже не добывают. Да и деревни уже нет.

– А Циммермановка? А Софийск?

– Дома истлели давно. Там дальше ничего нет, только река и сопки.

– А куда же мы едем?

– Вперёд.

– Но зачем, что нам там делать?

Дед молчал.

– Послушай, – сказал я, – там меня в автобусе ждёт какой-то мужик.

– Это директор фирмы, через которую вы всё делали.

– "Земля и люди"?

– Да, будет сейчас перед тобой извиняться, что похоронили меня в таком месте, "если бы я знал, что ваш дедушка такой заслуженный" и всё в этом духе, видать его оркестр впечатлил.

Мне стало стыдно.

– Дед, ты извини меня, пожалуйста, за всё это.

– Пустое.

– Я бы хотел как лучше, но, к сожалению, не могу, не получается у меня.

– Нормально всё. Разве в яме дело?

– Да я вообще говорю. Ты так неожиданно... теперь вот никого... – я замялся. – Что делать-то?

– Вон, – дед махнул рукой влево, – глянь-ка туда. Что видишь?

Я посмотрел в иллюминатор.

– Сопку.

– А на сопке что?

– Деревья.

– А как они получаются?

– Чего как получаются? – не понял я.

– Деревья, говорю, как получаются?

– Ну, это... – ещё больше смутился я.

– Зёрна умирают.

– Что?

– Деревья – это умершие зёрна.

Я смотрел на сопку, где-то там сейчас должны были показаться кормовые створы на Киселёвку, передняя – горит постоянным огнём, задняя – мигает. Створ не было, ни кормовых, ни носовых. На стене в рубке висит картина – две совы: одна побольше, другая – поменьше. Стоит на столике маленький чёрно-белый телевизор «Сапфир», он показывает, но не везде. Помню, мы смотрели как-то по нему хоккей и футбол. Огромная кружка с чаем – возле штурвала; на небольшом подоконничке возле иллюминатора – конфеты «подушечки». Всё вдруг снова наполнилось звуком, вернулся из небытия дизель. Я посмотрел через окно на корму, там слегка трепетал хорошо освещаемый кормовым огнём флаг, а за ним, взбудораженная нашим винтом, бугрилась тёмная вода.

– Какой-то «Ярославец» там стоял. – сказал я лишь бы что-то сказать.

– Такие же, как мы, тоже всякие вопросы решают.

– Дед, – я вдруг почувствовал сильную усталость, – дед, если там ничего нет, то чего ж мы туда едем?

– Там нет ничего того, к чему ты привык. У нас есть река и есть баржа. Разве баржа не для того, чтобы ходить по реке?

– Мне привычнее дома как-то.

– Зерну тоже привычнее в земле. – дед усмехнулся, впервые. – Да не переживай ты. Иди-ка, плесни мне кипяточку в кружку, да ложись, покимарь, твоя вахта ещё не скоро.

Я взял кружку, спустился по ступенькам вниз и вышел из автобуса.

На улице стоял зной, и остервенело светило солнце, но я был рад и ему – в автобусе вообще не продохнуть, со всех сторон давило духотой, потом и прижатыми друг ко другу людскими телами, а тут как-никак воздух. За спиной висел рюкзак с тряпками, водой, перчатками и садовым секатором, стояла загаженная всевозможными пакетами и бутылками роща; прямо передо мной раскинулось множеством своих лабиринтных ходов кладбище. Я шагнул за ограду. Здесь тихо, летом всегда тихо, хотя звуков вокруг множество. Кто-то постоянно что-то копает, привозит, подправляет. Измазанные цементом, оголённые по пояс работяги, с повязанными на тяготеющих к земле животах такими же измазанными цементом рубахами, сидят на только что сделанной ими опалубке и пьют минералку – видно по пузырькам и отливающей холодной синью воде. Среди множества разнообразных могил вокруг особо примечательны могилы просевшие, с маленькими, какими-то треугольной формы надгробиями. Ни на одной нет цветов, все они заросшие, еле приметные. Надгробные треугольники на многих из них завалены,а то и вовсе сломаны. Так хоронят тех, кого некому хоронить. Трава тут вообще буйствует. Никто не следит за этим. Сеголетошняя, полная сил и соков, зелёная напирает на прошлогоднюю, а может позапрошлогоднюю, засохшую, коричневую; огромные заросли, целые кучи её подминают под себя памятники и столики. Иные могилы просели настолько, что рама уже не лежит на земле, а нависает над ней словно мостик.

Я не знаю в точности, где похоронен дед. Мой ориентир – большой деревянный крест на чьей-то могиле, от него надо будет повернуть влево и идти всё время прямо, пока заросли полыни с меня ростом по правой стороне не дадут понять, что я на месте. Пошёл на посадку самолёт, поприветствовав меня своим спокойным гулом. На чёрных надгробиях сидят такие же чёрные вороны, все какие-то то ли взмокшие, то ли вскудлаченные и устрашающе скалятся на солнце. Из их раскрытых клювов высовываются маленькие вороньи язычки. Может они просто дразнят светило? Помойные баки полны отходами, возле них разлиты большие лужины с вонючей водой, подёрнутой нефтяного отлива плёнкой. Вот и крест. Его перекладины оканчиваются стреловидными концами, точнее оканчивались, на сей раз верхняя часть поперечной перекладины была абсолютно ровная, как будто кто-то аккуратно её срезал, и обнажала естественную, постыдно-бежевого цвета, древесину, так выделяющуюся на фоне остального креста, выполненного в тёмно-бордовых тонах. Я свернул налево. Мне осталось пройти метров сто. Здесь трава особенно буйная и полынь со стеблями толщиною с бамбук, здесь очень мало мусорных баков и всякая дрянь валяется прямо на обочине, здесь если у кого-то на могилах есть столики, то они обязательно кривые и с сорванной либо как-то съехавшей набок столешницей, здесь зимой и весной к могилам пройти просто невозможно – либо горы снега, либо кучи сопливой грязи, с глубоченными лужами в просевших могилах, здесь, вот он уже, островок с особо густо растущей полынью, которую я раздвигаю словно охотник в джунглях и вижу чёрное надгробие с изображением строгого мужчины в военной форме. Здесь похоронен дед.