Текст книги "Дед (СИ)"

Автор книги: Евгений Жарков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

Жарков Евгений Александрович

Жарков Евгений Александрович

Дед.

Как же это было давно... Передо мной фотография – 08.04.2010. Дед стоит на подмёрзшей с утра лужине, сзади него пришвартованная кормой и завалившаяся на левую скулу баржа – ощущение, что медленно съезжает с берега; иллюминаторы забиты ржавыми железными листами, нос ободран, краска с клюза выедена, левый якорь свисает двумя острыми клыками, правый не видно из-за дедова рюкзака. Баржа... дело последних 12 лет его жизни и шести, с перерывами, моей. За баржей высится немного загороженный лысыми деревьями на переднем плане хребет сопки – здесь дед вырос, сюда его тянуло всю свою жизнь, где бы он ни был, со всех уголков Союза; отпуск – и дед уже тут. Родина, хотя он и не родился здесь; всю жизнь прожил, хотя и жил-то, в основном, в других местах. Дом. Деревня была его домом, он знал здесь всё. Кто где жил, у кого какой был огород, кто кого любил или ненавидел, как в Гражданскую красные гнали отсюда белых. Мы ходили с ним на охоту, много раз, иногда забредали очень далеко, на место исчезнувшей деревушки, в которой деду с семьёй тоже довелось пожить и о которой только и осталось памяти – заросшие ямины подвалов; и где-то там, в лесистых холмах, даже не в самой этой сгинувшей веси, а в нескольких километрах от неё, он показывал мне старый, выеденный временем и выплавленный солнечной ярью советский памятник со звездой – местному председателю, которого белогвардейцы, предварительно вспоров ему живот и набив морожеными щуками, привязали к коню и волокли по земле несколько вёрст, пока от того не остались одни струпья. Дед всё это помнил. И как летят гуси по весне, и под каким деревом на какой рёлке нужно встать, чтобы выцелить себе пернатого пожирнее, и на какое озерцо сядут утки, и где рыщет енот да мышкует лиса, и как правильно поставить сетку в протоке, чтобы зацепить яму, на которой стоят караси. Много чего.

08.04.2010 – последнее его фото. Десятого мы пошли обратно, домой. Для меня – домой, для деда – из дому. Вокруг было ещё много снега, апрельское солнце вытапливало из нерастаявших пластов свалявшегося, заледенелого практически наста причудливые иглы, много-много игл, натыканных плотно друг к дружке остриями вверх; они слепили, перебрасывались между собою пронырливыми бликами, раскидывались уловленными и сжатыми до точек солнечными лучами направо и налево. Из-под снега, на берегу почти полностью стаявшего, уже вылезло множество камней, давших название нашей деревне, а под ногами хлюпала мерзкая, поносного цвета жижица – смоченная талыми водами смесь земли и песка. Все лунки были затоплены, лед кое-где подёрнулся налётом ржавчины – туда лучше не ступать, бывали случаи: ухали с головой; и всё. Вообще, талая вода – омерзительна, будто вылили ночной горшок: желто-коричневая дрянь, под ней ещё лёд, ходить даже можно, в сапогах, но из реки уже не попьёшь. Все готовятся заранее: бидоны, бочки, банки – даже из-под малосольных огурцов тоже идут в ход; кто и льда наколет да рассуёт по каким ящикам и тазам – всё впрок. Дней десять так маяться, до ледохода, но и по чистой воде не все сразу берут – брезгуют, говорят, с полей и берегов всякая гадость сходит. Может быть, не знаю, нам всегда хватает с избытком, мы к реке не спешим. Зато сетки ставят тут же, лодки снуют ещё даже по пропаринам, а во время ледохода иная отчаянная голова, затесавшись между льдин, пытается проскочить на своей моторке в деревню; некоторым – удаётся. Хотя чего бы дома не посидеть пару дней? Дед на таких только рукой махал да словом прикладывал как следует. Весеннюю хлябь я не люблю, терпеть не могу, дед тоже. Ему весной лучше всего – на уток, да чтоб подальше, чтоб ни одна живая душа не встретилась; людей он не жаловал. А утки – хороши, утки – природа. Вот эта первобытная жажда добычи удивительным для меня образом уживалась в нём с любовью и уважением к уткам. Он всегда напоминал мне перед охотой, что самочек ни в коем случае нельзя стрелять – им ещё утят высиживать. А селезней – это пожалуйста, но тоже – в меру. «Они летом уточек своих бросают, сбиваются в группы такие, по несколько штук, и рыщут, летают с озера на озеро, с протоки на протоку; и всё своей компанией. Прямо как мужики». Нет, весна – чтобы охотиться. Да не просто так, пешком, а, если даст Бог погоду и с утра стукнет легкий морозец, сцепив прочной коркой разомлевший от тепла снег, рвануть пораньше, часов в пять, а то и полчетвертого утра на лыжах, километров за пятнадцать – вот это дело, такое дед любил и всегда готовился обстоятельно: ружьё должно быть почищено, патроны набиты в избытке, лыжи смазаны, одежда приготовлена с вечера, еда уложена в рюкзак заранее. А сейчас что? Впереди шесть километров пути по этой апрельской размазне, до ближайшей деревни, только там можно сесть на автобус и уехать в город.

У деда за спиной старый истёртый рюкзак, бледно-зелёный, с коричневыми разводами по бокам – грязь – и заплатами в нескольких местах; висит на нём, как лягушка. «Да купи ты себе уже новый» – говорит бабушка. Купил. Отдал мне. А сам всё со старым. Привык. И одежда у него уже дряхловатая: куртка – пуховик, лет пятнадцать, небрежно, по-мужски зашитый какой-то чуть ли не бечёвкой, это на рукаве; на спине – оторван маленький лоскуток ближе к вороту и сигаретой пропалена дырка. Дед не курит. От прежнего владельца. Чёрные брюки, заметно вытянутые в коленях, – древни настолько же, насколько и куртка. Никто и никогда их не гладит, только пару раз в год, если не в несколько лет им уготована редкая встреча с щёткой. Щётка ещё старше брюк, вся изгрызенная, грызли её поколения три-четыре домашних собак, не меньше. На ногах резиновые сапоги. Вот резиновые сапоги – новые. Новые они только потому, что вещь крайне нужная в быту, и ещё потому, что старые сапоги, выдержав бесчисленное множество починок и буквально испещренные заплатами, все же, скрипя сердцем, были при помощи ножниц варварски укорочены и превращены в обычные дворовые опорки; дойти до сортира хватит – ну и нормально. На голове у деда красовалась зимняя шапка с козырьком, отороченная с боков чем-то видимо долженствующим имитировать каракуль. Цвета она была черно-серая. Изначально, конечно, просто чёрная. Серый появился уже в процессе носки – истёрлась кожа; или скорее дерматин.

Дед шёл впереди меня; бодро, быстро, размашисто. Привычка к скорой ходьбе – от него. Не люблю медлить. Но даже такому скороходу как я за дедом было угнаться нелегко. Он не просто шёл – маршировал, как на плацу, твёрдо и уверенно, я несколько раз ловил себя на том, что просто любуюсь его походкой. Иногда казалось, что у него из-под ног должны вылетать искры, а из воздуха течь кровь – так резко он работал руками. Сзади мне было хорошо видно, насколько дед зарос – шея кучерявилась, из ушей пучком лезли волосы – и я подумал, что надо бы не забыть напомнить ему про парикмахерскую. Он не очень-то жаловал цирюльников, но раз в два месяца исправно их посещал. И выходил оттуда невероятно помолодевшим и посвежевшим. Там ему аккуратно подстригали не только на голове, но и в ушах, заранее деликатно осведомившись у деда и испросив разрешения проделать над ним эту процедуру. Подстриженный и помолодевший дед напоминал мне почему-то офицера Третьего Рейха, хотя белокурой бестией он не был, а наоборот – у него были черные как смоль волосы и большой, к тому же ещё и перебитый в детстве упавшей на него лесиной, нос.

В последнее время дед стал носить тёмные очки. А всё из-за того, что у него сильно болел и ныл локоть. Не знаю, каким образом он вывел одно из другого. Начитавшись каких-то статей в интернете и сделав определенные выводы из огромного опыта самолечения, он решил, что именно слепящее солнце повинно во всех бедах. И стал носить очки. Выглядел крайне необычно и ново, я ещё никогда прежде не видел его в солнцезащитных очках. Дед вообще не любил, точнее терпеть не мог всех этих «излишеств». Он был минималистом в быту. Минималистом-радикалом.

Теперь вот шёл рядом со мной – мы вышли на широкий зимник, соединяющий нашу деревню с соседней, здесь можно было спокойно идти рядом, а не друг за другом. В последнее время дед стал частенько сдерживать свой напор. Он замедлял шаг и несколько раз даже предлагал остановиться отдохнуть во время наших предыдущих переходов из города в деревню и обратно. Идти было не близко – шесть километров, но раньше у нас даже и разговоров никогда не заходило о том, чтобы где-нибудь на полпути присесть на кочку, бревно или просто пару минут постоять. Меня это поначалу обеспокоило, но я успокоил себя тем, что всё-таки время идёт, и старость берёт своё. Не всегда ведь дед будет каждый день бегать на лыжах по пять километров. Мы с ним бегали вместе, вот ещё месяца два-три назад, но потом как-то постепенно и незаметно стало так получаться, что я бегал уже один. И вспомнил об этом только недавно, когда начались все эти остановки и передышки.

Всё вокруг сверкало, как стеклянная крошка. Возле нашей деревни река поворачивала на девяносто градусов. Пока что русло её было завалено льдом и снегом, но всего каких-нибудь две недели и тяжёлые, неповоротливые весенние воды понесут вниз, к городу, большие ледяные поля. И потом деревня оживёт: заюлят по реке бойкие моторки, прибавится жителей, и дней через десять пустят первый теплоход. Перед ним пройдёт обстановочник, поправит покосившиеся за зиму створы, выставит у самого устья небольшой красный бакен и обязательно наведается в гости к нашему местному мужику Мирону. Постоит день, другой, порыбачит и укатит обратно в город. Вся команда – довольная и пьяная от водки, насыщенного весеннего воздуха и морозного ещё запаха недавно скинувшей лёд реки, а больше всего – от того, что снова при деле, что снова в рейсах. Но это ещё лишь впереди, это ещё будет, а пока что всё только почиёт в преддверии, в ожидании грядущего перелома. Дед опять сбавил ход, я заметил, но ничего не сказал. Он ходил в госпиталь недавно, сам, обследовался. Наконец-то. Даже как-то странно. Обычно ведь и силком не затащишь. Но, видно, надумал, а может и самому тревожно стало. Сходил, и толком ничего не сказал. Вроде как всё в порядке, но ему всё-таки порекомендовали лечь на недельку-другую, так, мало ли что, возраст ведь, да и вообще, можно было бы что-то определённей. Дед дома сказал, что он бы, конечно, с радостью, да вот навигация на носу, а баржа ещё не готова, нам надо управиться с дизелем, а один я, если он будет там в госпитале прохлаждаться, ничего не смогу, потому что не знаю. Зато вот осенью это, конечно, наверняка, это уже дело решённое. В госпиталь, обязательно в госпиталь, непременно и в первую же очередь. Главное всех заверить и успокоить. Разговоры про его здоровье отпали как-то сами собой.

Деревня уползала вправо со всеми её домами; на периферии зрения я уловил приземистое строеньице в китайском стиле с характерной крышей – домик местных оригиналов: трое братьев, те вечно что-то строят, да так чтоб позаковыристей, чтоб как ни у кого; на самом краю обосновались. Мост себе тут сладили, длинный-предлинный, по большой воде разгоняются – и со всего маху в реку; по маленькой можно не допрыгнуть и больно ушибиться о сход. Мост так-то, вроде бы, и для всех желающих – может прийти поудить рыбу или понырять любой, но я никогда там не был, и тем более дед. Мы на другом конце живём, далеко, да и вообще – людей как-то не очень. С соседями и то еле общаемся. Привыкли жить по-медвежьи. Это бабушка, ещё когда была здорова и ездила сюда, могла запросто перекинуться словом с кем-нибудь и пощебетать о том, о сём, а нам с дедом мир чужд и неприятен. Вот и сейчас, на выходе, встретив местную знаменитость, художника, лауреата каких-то там премий, дед только буркнул что-то себе под нос в ответ на его приветствие.

А дальше была длинная прямая, по песчаным косам да снежным ещё кое-где рытвинам. Было уже жарковато, время к полудню. Машины несколько дней как перестали ездить, да, в общем-то, ещё дней пять и ходить уже будет нельзя. Но николаевские – это соседи, с соседней деревни, по ней и названы – учудили. Позавчера, когда мы шли в деревню, то ещё издалека увидели провалившийся под лёд лесовоз. Возле берега, кабина по лобовое ушла; съезжал уже на реку да и ухнул сразу, там глубина хорошая, хоть и коса; но коса чуть пониже идёт, а зимник проложили на самом стыке с крутояром. Ни водителя, никого – видимо побежал за помощью. У них там дальше, за нашей деревней, в лесах, стойбище своё есть; зимой дровами промышляют. Видать засиделись там у себя, запьянствовались да поздно спохватились: машину гнать – а уже ледоход на носу. Решили рискнуть, ну и рискнули. Впрочем, вытянули. Я вчера специально на сопку поднимался, смотрел – нет уже.

– Вон, гляди. – дед ткнул куда-то пальцем.

–Что там? – я взглянул из-под "козырька" ладони. – Не вижу, слепит очень.

–Собака.

Присмотревшись, я тоже разглядел пса. Не здешний, не наш. Должно быть, николаевский. Шнырял под тальниками, перебегал с места на место, как-то странно и неуверенно петлял. Потом скрылся за песчаным бугорком – там подъём, а за подъёмом большая коса и зимник выходит на реку, где провалился лесовоз.

–Вот тут пойдем, напротив протоки. – сказал дед.

Напротив протоки реку переходили уже тогда, когда по зимнику было опасно идти. Мы не рискнули – два тёплых дня, да и лесовоз там разворотил прилично. А здесь – нормально, даже не подтаяло, и нет этой отвратительной коричневой жижи, просто мокрый снег. Уже ходили – натыканы вешала. Тот берег очень крутой и высокий, загорожен поваленными тальниками и дубами, река подмывает всё больше из года в год. Полуобрушенная землянка – три стенки, часть крыши и вырванная, болтающаяся на проволоке труба; какие-то куски полиэтлена. Я помню, когда от неё до воды было ещё метров восемь-десять; не так и давно. Раньше, когда мы шли зимою пешком, здесь курился дымок. Николаевские забредали. Или городские. Тут летом грибов бывает много – всё-таки небольшая дубовая рёлочка. А сейчас – всё, остатки; скоро река и до телеграфных столбов доберется.

Мы подошли ближе к берегу и только тогда я увидел, что возле самого крутояра холодно переливаются – здесь падала тень от берега – похожие на микстуру лужи. Небольшие, где-то по метру длиной, но чтобы попасть на землю хотя бы одну из них надо было перепрыгнуть. Дед рванулся – и зацепил немного сапогом, я перескочил без проблем.

-Сильно? – спросил я.

– Да нет, ничего. Так,слегка.

–Переодеть есть что? Может вернёмся?

–Вот ещё, я лучше пойду быстрее. Ты давай там, не отставай.

Быстрее не получилось, шли в том же темпе. Он бодрился, но вид у него был усталый. В последнее время глаза как-то совершенно исчезли с его лица, закатились куда-то вглубь, оставив только две небольшие щёлочки, в которых изредка можно было разглядеть блестинку едва различимого зрачка. А нос стал ещё больше. Вытянулся, выгнулся и вообще – того и гляди отделится от лица и заживёт самостоятельной гоголевской жизнью.

-Может отдохнём? – предложил я.

Дед только махнул рукой:

-Да ну, что время тратить? Сейчас припечёт, тут такое болото будет – не пролезешь. Лучше пойдём поскорее.

Он явно заметил, что я заметил. И прибавил шагу. Вокруг нас – небольшая, рыжеватая от прошлогодней сухой травы полянка. Когда мы шли здесь осенью, по свежему ещё льду, то подняли двух фазанов.

-Ты глянь-ка. – дед ткнул рукою в противоположный берег.

По косе бежала та самая собака. Сделала большой полукруг по тальникам и зашла к нам с тыла. Да опоздала. Осторожная. А теперь бежала рысцой параллельным с нами курсом. Река давала в этом месте излучину, и коса вваливалась в неё длинным языком отмели, не достающим до нашего берега метров сорок. Собаку было хорошо видно.

-Хэй! Хэй! Хэй! – дед поднёс ко рту сложенные ладони и зычно прокричал.

Пёс остановился, поводил головой, заметил нас, немного ещё постоял и побежал дальше, будто ничего и не было.

Ни фазанов, ни даже лениво каркающей вороны. На дубах из последних сил держались, трепеща от малейшего ветерка, свернувшиеся в трубочку светло-коричневые сухие листья. Скоро здесь пустят пал, и рыжая шёрстка превратится в пепел, дубы и редкие осины обгорят ближе к корню. Пока что в нескольких местах только чёрные пятна и раскиданные возле них большие стволы и пни – остатки рыбацких или охотничьих кострищ. Сюда приезжают на машинах, как только пересыхает протока. Это ещё до ледостава. По осени река сильно мелеет. Дорога, конечно, не ахти, к тому же первые колеи идут по ещё не подсохшему илистому дну – нетерпиливый народ. А вот они-то уже подсыхают, а то и подмерзают хорошо. Если глянуть с утра – словно перепаханное поле; к обеду всё киснет и превращается в обычную грязь. Оттого обычно и едут пораньше, а возвращаются попозже. Это ненадолго. Снег потом всё выравнивает. Рукава у деда громко трутся о куртку: фщиу-фщиу, фщиу-фщиу – как-то так. Он не выдерживает. Мы останавливаемся возле одного кострища, но не садимся – я не устал, а дед держит марку. До сих пор ещё не верит, что со здоровьем что-то не так. Да и я тоже не верил. Никто не верил. Я завёл какой-то разговор, специально, чтобы потянуть время. Снова двинули. До лодочной метров пятьсот, из-за кустов тальника её не видно совсем; там злющие псины, они облаивают и норовят цапнуть всех, подружиться с ними, как-то задобрить ещё ни у кого не выходило, даже дед, вроде бы, пробовал, пожертвовав несколько костей, несомых для нашего пса, когда он ещё у нас был. Теперь – холмик в карьере, приваленный камнем, под ним – поводок и ошейник; и кости. На поводке я выводил его гулять за двор, в тот же карьер, а то мог убежать. Весной после охоты – брали собой – пришли , и он зачах: не ел, не пил, потом уже и не вставал; по вот-вот должному тронуться весеннему льду побежали с дедом в соседнюю деревню к ветеринару – не было, поехали в город, там их куча; дед купил лекарств, шприцев, делали уколы – выходили; через год – то же самое, лекарства остались с прошлого раза – не помогли, помер. Жалко, хороший пёс. Он ходил с нами в рейсы, что-то под двадцать тысяч намотал, я считал. Дед любил его по-медвежьи схватить и похлопать по бокам, он со всеми собаками такое проделывал; мне казалось, им было немного больно, хотя, вряд ли – дед осторожно. А сейчас шли и точно – вдалеке лай, но не выбежали – они иногда ленились, это был как раз тот случай; лодочная осталась в стороне, а мы шествовали по грязи, хлюпая сапогами, облепленными со всех сторон не навевающей никаких положительных ассоциаций коричневой массой. Ноги устали; у деда, поди, ещё сильнее. Последняя проточка – они пока ещё все скованы льдом, его уже, правда, подняло водой, так что это скорее просто большая льдина, от берега до берега. Омыли сапоги – и вперёд. Ещё километра три шагать до автобуса. Дед здесь ходил пешком в школу, он вообще вот так вот зимой и ходил, в его деревне была только начальная. Ходил или плыл на лодке. «Вот тут я по большой воде» – показывал мне на какое-то поле. «Вот тут ухнул в мочажину по осени» – тыкал рукой в кочку, такую же как и десятки других кочек в этой мочажине. А помнил конкретно. Он вообще очень хорошо знал и запоминал местность, прекрасно ориентировался, мог запросто набросать карту района. Большой опыт. Когда-то был командиром АПЛ. Справа тянулось николаевское кладбище. Здесь его сестра. Летом меняли памятник, дед переписал ей фамилию на родовую. «Она её терпеть не могла» – это он про мужнюю. Мне показалось странным – почему ж тогда под ней хоронили? но спрашивать не стал. Тем более памятник был весь старый, ржавый и некрасивый. А новый – как у дедовых стариков и племянника в деревне. Вот они все и объединились, хотя бы по форме и цвету. А так – шесть километров разделяет. Мать и сын в разных деревнях лежат. Кстати, почему? Только сейчас подумал. Дорога – выбоина на выбоине, ехать невозможно, но машины ездят всегда, у многих лодки; в основном наши, деревенские. С города – на машине, машину – под охрану на лодочной, там – в лодку, пять минут – и в деревне. Большинство добирается таким макаром. На теплоходах не больно и ездят. Раньше сесть негде было, теперь место можно выбирать, а то и вообще в одного завалиться спать на скамейке; он рано отходит. На кладбище в этот раз не зашли – грязь, лужи, точнее лужа, одна, здоровенная, как хорошее озеро, всё время там разливается по весне или после больших дождей, подтапливает могилы, которые у самого края. От кладбища много дорог к берегу, зимой там ездили: кресты и сугробы. Слева – наркоманы живут, реабилитируются; батюшка с ними, в рясе, руководит и наставляет; он чуть вдалеке, этот дом, сразу и не увидишь: забор, сарай, глуховато всё; уже давно, ещё бабушка ходить могла – мне про них рассказывала. Всё про всех знала. Справа, на выходе с колдобистой дороги, – кучи мусора; два бака на конец поставили, да разве хватит? Вся улица ходит, а убирают ли когда – Бог знает. Я как не иду – всё навалено; какое-то вороньё, чайки(летом), воробьи, две-три собаки – это железно. Но, как ни странно, не раздражает. И вони нет. Да и вообще уютно. Странное понятие об уюте. Может оттого, что колдобины в этом месте наконец-то сменяются нормальной асфальтированной дорогой? Тут уже всё цивильно: улица, домишки и даже большая сосна с каштаном у кого-то во дворе. Дикий перелай: собаки силятся сигануть через забор вместе с будкой, гремят цепями, сидят и заходятся в вое, даже не смотря, отвернувшись куда-то в сторону, будто и вовсе не на нас. Особо мелкие, протиснувшись в зазор между штакетиной и землёю, бегут по пятам и обгавкивают что есть духу. Если на них засмотришься – можно вступить в свежую лепёшку. А так, в основном, сухие коржи(опять же, летом). На конечной – киоск, тут продают пиво и из-под полы ещё наверняка какую-нибудь палёнку. Ходят часто. Мы с дедом ждём автобуса. Он весь мокрый, в потонувших глазах всплыли зрачки; как две кляксы – размытые. У всех пожилых так. Едем, я возле окна, слепит солнце, пригревает и мне становится жарко. Дед клюёт носом, склонившись низко над рюкзаком, который ухабисто развалился у него на коленях. Автобус полный, битком, даже стоять негде. Раньше сюда можно было добраться только поездом, но потом построили мост – и вот автобус. Удобно очень. Дома – бабушка, еле ходит, после инсульта; надолго одну никогда не оставляем. Я, конечно, сразу к компьютеру – интернет, новости, почта; дед – в магазин, аптеку, по своим делам. Разошлись. Мне не хочется идти обратно в деревню, это послезавтра; я не говорил деду, но надеюсь, что он сам как-то поймёт. Я хочу остаться тут; торчать там неделю, пережидать ледоход – хуже некуда. Деда одного тоже, вроде бы, оставлять там нельзя – нехорошо, трусливо, бабушка очень переживает. Но я не хочу. Хотя и придётся, видимо. Один он не справится. В этих противоречивых мыслях проходит день. Вечером все едим, дед суетится, звонит тому-сему: нужны детали, распредвал, кулачки, шплинты; есть знакомый на заводе – достать можно всё, практически. Потом я сижу у компьютера до поздна и ложусь спать. Дед засыпает всегда после или во время вечернего выпуска новостей.

Вот и всё.

– Помогите! – сквозь сон, ничего не понимаю. – Помогите! Витя! – это я – Дед! Тут дед, Витя! – кричит бабушка.

Меня словно кто-то выталкивает из сна в реальность – так быстро я очутился на ногах. Обычно это очень долгий процесс. Бегу в комнату – бабушка сидит в кресле, но не кричит, а уже как-то тихонько постанывает и машет руками; дед – на кровати, не дышит, рот открыт, глаза немного подзакатились.

– Он на меня, он прямо на меня! – бабушка начинает причитать, но негромко, не хватает дыхания. – Мы лежим, а он прямо на меня! Навалился! Я отпихнула, еле-еле...

Массаж сердца – как видел в фильмах, несколько раз, не очень сильно, боюсь повредить что-то, сломать, я очень большой, больше ста килограммов вешу. Искусственное дыхание – у деда в груди что-то то ли булькает, то ли хрипит, как если бы я вдувал воздух через шланг в бочку с жидкостью. Без результата. Не знаю – что? Немного отхожу в сторону, смотрю – губы лиловые, на щеках какие-то мелкие вены такого же цвета.

Ну вот.

Мне стало ясно.

Закрыл ему глаза.

– Пойдём, баб. – отвожу охающую бабушку в другую комнату. Больше всего сейчас боюсь, что с ней что-нибудь случится. Ей волноваться вообще нельзя – тяжелый инсульт, потом гипертонический криз (был в деревне, мы с дедом думали, что умирает уже, вызвали вертолёт), аритмия, сахарный диабет, очень высокое давление и повышенная метеочувствительность. Гипертонический криз с ней тогда случился из-за того, что на даче пёс умер. А тут...

Кладу бабушку на кровать, что-то всё время ей говорю и постепенно, медленно выхожу в коридор. Осматриваюсь по сторонам:

12 апреля, понедельник, 8 часов утра. Так начинается день.

И понеслось. Скорая, милиция, звонки знакомым, родственникам; тётке и матери – не дозвониться. Не помню как с тёткой, по-моему через интернет вышел, она в Китае с дочерью. Мать не берёт трубку, она гораздо дальше, чем Китай. Что же делать? Как же я один? Надо чтобы хоть кто-то. С кем бабушку?

Врачи приехали, выписали смерть, осмотрели бабушку – вроде всё нормально, уже легче. Постоянные звонки: «Мы спецкомбинат, у вас покойник, наши услуги стоят...» – «Нет, спасибо». «Это агентство Траур, мы поможем» – «Не надо». «Алло, Земля и люди на проводе, наш агент уже выехал к вам.» – «Да мне не надо ничего!».

Откуда? Откуда знают? Кто они все такие? Град звонков, звонят постоянно. Что делать? Я ничего не понимаю. Кого спросить? Включается автопилот, всё происходящее как будто не со мной. Звоню матери – не отвечает. Приходит милиция, пишет справку. «Могу посоветовать одну контору хорошую» – старлей мне – «вам уже тут звонили небось? Это всё шантропа, а я вам дам контору надёжную, за неё ручаюсь» – «Давайте». Пишет номер. Никогда никого не хоронил, был на похоронах, но занимался всем не я. Как поступать в таких случаях? Дозвонился до теткиной подруги, дочери дедова сослуживца, сказала придёт. Бабушка – нормально. Звонок в дверь: «Я – Марк, Земля и люди, вам звонили уже. Такая утрата...». – «Мне ничего не надо, я никого не просил, что вы тут делаете вообще?». – «У нас приемлемые расценки, мы поможем. Всё сделаем. Я бывший муж Лены, у вас в пятом подъезде живёт. Я обещаю, что...». Мы разговариваем на лестничной клетке, открывается дверь лифта, входят двое ребят с носилками: «Спецкомбинат. Где покойник, давайте, мы его заберем». Кого заберем? Куда? Марк парню: «Слышь, ты чё приперся сюда, не видишь мы уже работаем с людьми?». Парень с усмешечкой: «О, Земля и люди». Мне: «У нас дешевле, вот, почитайте» – протягивает какой-то листок – «А эти» – кивнул на Марка – «вас обманут». «Слышь, чё сказал? Давай, шуруй отсюда! Ваш сраный спецкомбинат это скотобойня какая-то, а не организация» – это Марк. «Мне ничего не надо ни от вас, ни от вас» – я; и закрыл дверь. В голове сущий ад. Матери – не отвечает. В интернете другу: «Умер дед. Съезди ко мне домой, мать трубку не берёт» – «Я записку в дверь» – «Хорошо». Пришла тёткина подруга, Олеся. Добрая, хорошая. «Олеся, что, как?». – «Надо в компанию звонить». – «Скажи какую? Они уже приходили тут, ссорились друг с другом». – «В том году хоронили. Земля и люди. Нормальные». Звоню. Приходит Олесин папа: «Я уже сказал всем в ветеранском комитете, мы поможем, всё организуем. Как жалко-то». Дед не очень любил своих бывших сослуживцев. Но в комитет пару раз ходил, праздновали день ВМФ. Я вообще ничего про это не знал. Звонок. Снова Марк. Уже с какими-то парнями. «Передумали? Ну и правильно. Сейчас ребята труп заберут». – «А куда?» – «Как? В морг». Носилок нет. Заворачивают деда в одеяло и выносят. На выходе из комнаты немного задевают косяк. Дед сильно провисает. Я до сих пор не могу придти в себя, смотрю на всё это и ничего не понимаю. «Вам надо со мной.» – Марк – «Справки взять и всё такое. Немного поездим, я на машине». – «Я с вами» – Олесин отец. Олеся осталась с бабушкой. До матери не дозвониться. Друг написал: «Никого нет. Оставил записку». Поехали. Госпиталь («Вы что такой желтый? Болеете?») – диагноз – справка – ЗАГС – свидетельство о смерти – ещё что-то – ещё что-то – ещё что-то. Вернулись под вечер. Олеся ушла незадолго до. Купил литровую бутылку водки. Дома. Я и бабушка. Деда нет.

Вот теперь я всё понял.

Постелил бабушке у себя в комнате, тут две кровати. Начал пить водку, почти не закусывал, постоянно говорил с бабушкой обо всём, чём только можно. Дозвонился, наконец. «Алло» – заспанным голосом – «Мама, тут дед умер» – молчание – «Мой папа?» – голос слегка вздрогнул, как показалось – «Да, твой папа, мой дед. Приезжай». Кажется, куда-то ходила в кафе или в гостях была у кого-то, пришла поздно, легла спать, звонков не слышала. Разница восемь часов. Видела, как друг шарился под окнами: «Смотрю, лазит кто-то». Он посмотрел в окна – никого нет, и решил не стучать . «Я вылетаю». Хорошо. Бабушке в комнате у себя я постелил не только потому, что боюсь за неё. Мне самому страшно. Покойники, умершие, призраки – от всего этого мне не по себе ещё с детства. Я труслив.

Утром – Марк. Едем в контору. Выбираю гроб, венки, памятник и какую-то тюль. «Его этим накроют. Когда он в гробу будет». Тюлей много, много узоров. Беру ту, что с крестами и надписями на церковнославянском. Почему – не знаю. «Эта обычно для сильно верующих. Ваш был верующим?» – «Крещён – да. Верующий – нет.» – «Тогда возьмите простую, без рисунка». Соглашаюсь. Суют мне какие-то листки с расценками. «Если хотите – будет рассрочка. Всё как вам удобно». Мне совершенно всё равно, я ничего не слышу, рассматриваю экземпляры чёрных, гранитных памятников в кабинете, вспоминаю, что памятник обычно ставится на месте креста через год после смерти, неожиданно понимаю, что деда мы будем хоронить на четвёртый, а не на третий день, потому что мама приедет только завтра после обеда. Марк говорит, говорит много и не только со мной. Кажется, что даже со стульями и стенами он ведёт какую-то беседу. Я смотрю на лист с расценками, силюсь прочитать, но буквы никак не складываются в слова, а цифры в суммы. Вдруг вспоминаю, что я уже два месяца не стригся и сильно зарос. Завтра неплохо бы сходить в парикмахерскую.

Потом мы едем домой. Там хорошо и спокойно. Закрыл дверь – и нет никого, и ничего. Как будто всё это не со мной. Разговоры с бабушкой, я почему-то уверен, что с ней надо говорить постоянно, обо всём на свете. Лезу в компьютер, вихрем проношусь по каким-то сайтам и форумам, не запоминая и крупицы информации – всё просеивается через меня как через крупное сито, остаются только совсем уж глыбы, что-то глобальное, вроде дня космонавтики. Вчера первый человек полетел в космос.