Текст книги "Агент «Никто»: из истории «Смерш»"

Автор книги: Евгений Толстых

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Несмотря на это, имеет место ряд случаев, когда разоблаченные и явившиеся с повинной в партизанские отряды шпионы, диверсанты, террористы, участники так называемой “Русской освободительной армии” и других формирований, созданных немцами, доставляются на нашу сторону без ведома органов контрразведки “Смерш”, допрашиваются работниками штабов партизанского движения, которым не свойственно заниматься расследованиями по такого рода делам. Доставляемые из партизанских отрядов документы и составленные при допросах разоблаченных шпионов протоколы рассылаются в различные адреса, в результате чего некоторые серьезные оперативные мероприятия становятся достоянием большого круга лиц»…

Абакумов просит Пономаренко дать указание подведомственным ему штабам пресечь подобную практику и не мешать контрразведке выполнять профессиональные задачи.

В ответ секретарь ЦК раздражается: «…почему со времени организации “Смерш” никто из работников этого управления не говорил о том, как они собираются и что намечают предпринять, чтобы организовать работу и развернуть борьбу с агентурой противника…» Иными словами, сидящий в Москве начальник советских партизан недоволен тем, что «Смерш» не рассказал массам и их партийным вожакам, как он собирается воевать со шпионами, не раскрыл методов и тактики контрразведывательной работы! В конце своего строгого ответа, больше похожего на отповедь Абакумову, Пономаренко пишет: «Нам кажется, что известная часть работников управления, если судить по их поведению, хотела бы быть в некоторого рода начальственном положении к руководящим органам партизанского движения и рассматривать их как подчиненные “Смерш” органы.

Но это глубокое заблуждение, которое ничего, кроме разочарования, не может принести таким работникам».

Комментировать документ излишне.

Абакумов не случайно решился на письмо Пономаренко. На то нужны были веские причины и определенное гражданское мужество: известно, что Сталин хорошо относился к главному белорусскому большевику.

Причин хватало. Контрразведка отмечала значительную засоренность партизанских отрядов предателями и изменниками Родины. Были случаи, когда партизанские командиры держали в любовницах женщин, завербованных абвером и СД. Шпионки имели доступ не только к командирскому телу, но и к секретным документам, так как партизанское начальство устраивало «любимых» на работу… в штабы!

И происходило все это в местах, по которым пролегал путь Доронина-Кравченко…

Глава шестая. Минск

«…Минск …Минск, подъезжаем! Минск, господа… Минск…» – проводник двигался по тесному коридору купейного вагона, умело обтекая стоящих у окон пассажиров. Их было немного – офицеры дислоцированной в районе Полоцка 3-й танковой армии вермахта да несколько одетых в добротное гражданское платье чиновников местного самоуправления из числа бывших совслужащих.

Панорама за вагонным окном навевала тоску: снег хотя и засыпал обожженную наготу разрушенных еще в 41-м пригородов белорусской столицы, но то тут, то там выглядывали из-под белого покрывала куски искореженного металла, бесформенные фрагменты кирпичной кладки – все, что осталось от бывшего дома.

Доронин не выспался. Чуть свет его подняли по приказу Димсриса, машина уже стояла у ворот. Он успел только плеснуть на лицо пару пригоршней холодной воды да бросить в мешок нехитрые пожитки. Буквально на несколько минут его завезли в штаб группы, где Димсрис познакомил его с каким-то фельдфебелем, то ли Крабсом, то ли Кребсом; сказал, что руководство абверкоманды распорядилось срочно переправить его в Минск, что фельдфебель будет его, Доронина, сопровождать, так как пока не решено, на какое имя готовить ему, Доронину, документы, а потому он «вне закона»… Ха-ха… Прощаясь, Димсрис предположил, что они в ближайшее время не увидятся, так как теперь он, Доронин, будет работать на более ответственном направлении и подчиняться непосредственно Герлицу. Гауптман проводил Доронина и фельдфебеля до машины и приказал шоферу поторопиться, чтобы успеть на утренний поезд. В вагон они вскочили уже на ходу. У проводника нашелся чай, фельдфебель оказался запасливым и достал кусок копченой колбасы, они перекусили, и Доронин, прислонившись к трясущейся вагонной стенке, уснул…

«…Минск, господа, Минск! Прошу не забывать свои вещи! Минск, господа, Минск…» – проводник приглашал пассажиров к выходу. На перроне Доронина встречал высокий холеный военный в форме лейтенанта. Он поздоровался кивком головы, не обратив внимания на фельдфебеля, и направился к ожидавшей его машине.

– Я зондерфюрер Штефан, – отрекомендовался на прекрасном русском языке лейтенант, когда машина плавно тронулась, – нам с вами, Доронин, предстоят несколько месяцев важной работы, о содержании которой узнаете позже. Пока прошу запомнить одно: беспрекословное подчинение, жесткая дисциплина, скрупулезное исполнение всех приказов, распоряжений и инструкций – вот ваш устав на ближайшее время. Вопросы есть?

– Я был знаком с лейтенантом Стефаном из 113-й абвергруппы…

– У меня нет родственников в абвере, – предупредил вопрос зондерфюрер.– Что еще?

– Вы прекрасно говорите по-русски, герр лейтенант…

– Я родился и долгое время жил в России. А вы говорите по-немецки?

– Плохо… так, несколько слов, – смущенно ответил Доронин.

Сидевший на переднем сидении лейтенант обернулся и несколько секунд внимательно смотрел на Доронина.

– Научитесь, – после паузы с улыбкой бросил он. Машина остановилась возле небольшого, аккуратного домика. – Мы приехали. Это угол Ленинской и Ворошилова. Мы сознательно не меняем названия улиц: местным так легче ориентироваться, а нам все равно, какие названия запоминать, старые или новые. К тому же в этом есть некая политическая деликатность: надо уважать традиции территории. Впрочем, возможно, за это и поплатился жизнью группенфюрер Кубе. Фельдфебель, подождите в машине, вас устроят на ночлег, а завтра поедете обратно. Идемте, Доронин.

Вдвоем они поднялись на второй этаж, Штефан открыл своим ключом одну из комнат, привычным движением зажег свет и пригласил Доронина. Комнатка была небольшая, но уютная. На стоящем возле кровати венском стуле висела новенькая форма фельдфебеля немецкой армии. На столе лежали фуражка и какой-то конверт.

– Это ваша форма, Доронин. Приказом командующего группой армий «Центр» вам присвоено звание фельдфебеля вермахта. Поздравляю вас! В конверте – ваши документы на имя Кравченко Бориса Михайловича, необходимые для продвижения по городу пропуска и пароли, немного денег. С распорядком «санатория», в котором вы временно поселились, вас познакомит дежурный на первом этаже. Постарайтесь ограничить общение с обитателями этого дома, пореже появляйтесь в людных местах, много не пейте, не увлекайтесь женщинами, а я прощаюсь с вами на некоторое время. Отдыхайте! Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер! – ответил Доронин и устало опустился на кровать, лишь за лейтенантом затворилась дверь.

Неделя безделья пролетела незаметно. Пару раз Доронин сходил в небольшой ресторанчик в двух кварталах от «санатория», заглянул в кинотеатр, с интересом посмотрел немецкую военную хронику. Конечно, главными были события на Восточном фронте. Киношники из ведомства Геббельса убеждали, что попытка русских овладеть «смоленскими воротами» не удалась. 9-я армия под командованием генерал-полковника Йозефа Гарпе в течение месяца вела ожесточенные бои с превосходящими силами советских дивизий. Потеряв больше половины личного состава и треть бронетехники, Гарпе удерживал позиции вплоть до получения приказа об отходе. Несмотря на сдачу Гомеля в конце ноября 1943 года, сосредоточенная в Белоруссии группировка войск вермахта оказывала серьезное сопротивление частям Красной Армии, действующим на широком фронте в условиях непогоды и болотистой местности. В районе Витебска и Орши немцы остановили противника и на отдельных участках перешли в наступление. Несмотря на болезнь попавшего в автокатастрофу командующего генерал-фельдмаршала фон Клюге, группа армий «Центр» сохраняла боевой дух и верность фюреру. Кино…

Проживавшие в доме на углу Ленинской и Ворошилова Доронина интересовали мало. С первого взгляда было понятно, что это завербованные в ближайших лагерях бывшие красноармейцы, которых готовили к переброске в советский тыл. А вот новый постоялец растревожил любопытство старожилов. Он редко засиживался в столовой после ужина, в разговоры не вступал, знакомства не предлагал, – иначе говоря, вел себя строго по инструкции, которая была обязательна для всех. В отличие от остальных, деливших комнату на троих, новичок жил отдельно. Заглянувший как-то к нему «невзначай» паренек из Саратова увидел нового постояльца лежащим на кровати с толстой тетрадью в руках. Похоже, в эту тетрадь новосел что-то строчил. Никаких записей в «санатории» не вели, поэтому к «литературе» новенького отнеслись с подозрением и сразу донесли инструктору. В отсутствие Доронина инструктор запасным ключом отрыл его комнату, пролистал лежащую на столе тетрадь. Кроме написанных карандашом… стихов там ничего не было. «Поэта» обсудили в курилке, вполголоса посмеялись над немецкой разведкой, которая «стишками войну решила выиграть», – тем все и закончилось.

В последних числах декабря в «санатории» появился зондерфюрер Штефан, в длинном кожаном плаще, подтянутый, пахнущий дорогим одеколоном.

– Собирайтесь, Доронин, вы переезжаете, – еще в дверях бросил он и плюхнулся на стул в ожидании, пока Доронин соберет вещи.– Это ваша тетрадь? Вы ведете дневник или это агентурные наблюдения? – улыбнулся лейтенант, которому доложили об увлечении подопечного сразу после негласной проверки. – О-о, стихи?!.. В таком случае, позвольте взглянуть?

– Да, конечно, герр лейтенант. Не судите строго, это лишь рифмованные размышления…

Штефан пробежал глазами по странице, удивленно вскинул брови.

– «Я верю, нас избавят от тирана … Наперекор озлобленной судьбе…И весь народ, уставший от обмана… Перечеркнет навек ВКПб…» Это и в самом деле ваши мысли или рукопись для сомневающихся в вашей лояльности рейху?

– Простите, герр лейтенант, но свою преданность фюреру я доказал, трижды побывав в логове партизан, откуда вернулся не с пустыми руками.

– О-о, да вы обидчивый! Это не лучшее качество для разведчика, – примирительно произнес Штефан.– Мне говорили, что до войны вы изучали литературу в Харькове?

– Да, герр лейтенант.

– А разве евреи не преподавали там немецкий? – пропел Штефан и остановил взгляд на Доронине.

– Я уже давал показания на этот счет, они, наверняка, есть в моем личном деле, герр лейтенант, – ровным голосом ответил Доронин.

– А вы уверены, что существует ваше «личное дело»?.. Ну, вы готовы? Тогда в путь!

Они ехали по заснеженным улицам Минска не больше четверти часа. Когда машина притормозила, Доронин прочел на длинном дощатом заборе, прикрывавшем красивый особняк красного цвета, «улица Шорная». Вслед за лейтенантом он прошел мимо двух верзил, охраняющих вход, поднялся по широкой лестнице и оказался в просторном вестибюле.

– Нам направо, – скомандовал Штефан и толкнул массивную дубовую дверь. Из-за массивного стола навстречу вошедшим поднялся Феликс Герлиц. На плечах – погоны полковника. Доронин остановился, вытянулся в струнку.

– Здравствуйте, мой друг! – протянул руку Герлиц. – Давно мы с вами не виделись, но, поверьте, я слежу за вашими успехами. Мне особенно приятно отметить, что это наша вторая, если мне не изменяет память, встреча… А это – ваша вторая боевая награда. За удачно проведенную операцию, которую мы условно называли «Инспектор», фюрер удостоил вас еще одной «Бронзовой медали». Хочу сказать, – продолжал Герлиц, прикрепляя медаль к кителю Доронина, – на этом мундире, который вам весьма идет, есть еще много свободного места… Фельдфебель Кравченко, я поздравляю вас с высокой наградой фюрера!

– Хайль Гитлер!– щелкнул каблуками Кравченко-Доронин.

– Садитесь.

Кравченко-Доронин присел на краешек предложенного ему стула, рядом расположился зондерфюрер Штефан, заговорщицки шепнувший: «Поздравляю, с вас причитается». Герлиц вернулся в свое кресло, отгородившись баррикадой стола.

– Вы, конечно, понимаете, что прибыли в Минск не только для торжественных мероприятий по случаю производства вас в фельдфебели и награждения медалью. Хотя и об этом тоже забывать не надо. К сожалению, положение на фронте отводит нам мало времени для праздников. Вы с некоторых пор полноправный сотрудник абвера, поэтому я могу быть с вами откровенен. Положение в зоне боевых действий складывается пока не в нашу пользу. Мы располагаем сведениями, что русские готовят крупные наступательные операции, которые развернутся уже весной 1944 года. Вероятно, нам придется оставить некоторые территории, а фронт отодвинется на запад. Области, которые еще недавно были под нашим контролем, становятся зоной глубокого тыла Красной Армии. Тем не менее, мы хотели бы сохранить там свое присутствие. И не только в качестве наблюдателей. Вам хорошо знакомы принципы организации партизанских формирований, действующих в районах, занятых нашими войсками?

– Передо мной не ставили таких задач, когда отправляли на разведку в партизанские отряды.

– Ситуация меняется. Если раньше вам нужно было выявить отряд, места его дислокации, численность, имена командиров, оперативные планы, то теперь вам предстоит самому сформировать партизанскую группу и возглавить ее.

– Ложный отряд? – спросил Доронин, будто бы не поняв, к чему клонит Герлиц.

Начиная с 42-го, абвер и СД практиковали засылку в леса своих людей, которые под видом «народных мстителей» терроризировали население, вели антисоветскую пропаганду. Такие операции давали результат: когда в села приходили настоящие партизаны, их встречали настороженно, а то и вовсе враждебно, прятали скот и продовольствие.

– Нет, отряд настоящий. И название у него может быть весьма распространенное – скажем, «За Родину». Только Родина эта – не СССР, а Россия без большевизма. И действовать этот отряд должен где-нибудь в 300 километрах от Москвы. Назначение отряда – разведывательно-диверсионные операции. Да, да, придется, видимо, кое-что и повзрывать. Вы готовы к выполнению такого задания?

– Да, герр оберст!

– Это моральная готовность. Похвально, что она есть. На профессиональную подготовку уйдет несколько месяцев. Заниматься с вами будет лично зондерфюрер Штефан по специальной программе. Она выходит далеко за рамки учебных мероприятий обычных разведшкол, поэтому потребует от вас усиленного внимания. И еще. Понятно, что полетите в тыл к русским вы не в одиночку. Подбором команды займутся наши сотрудники, но ваше мнение о кандидатах будет учитываться в первую очередь – вам с ними работать! Подготовка вашей группы носит характер строгой секретности, поэтому жить вы будете отдельно от разведчиков, засылаемых нами в обычном, так сказать, порядке. У нас есть на примете один особнячок, в котором, я уверен, вам понравится. Ну, что ж, успешной вам работы на благо рейха!

…Особнячок на улице Берсона, 11 оказался и впрямь приветливым. Он не бросался в глаза и в то же время был просторным, теплым, умело спланированным. В нем уже жили несколько незнакомых Доронину агентов, три нижних чина абвера. Доронину отвели отдельную комнату со старой, но крепкой мебелью. В шкафу за стеклянными створками рядком стояла посуда.

– Будете угощать меня кофе, – заметив вопросительный взгляд Доронина, сказал Штефан. – Нам предстоят долгие, но интересные беседы. Кстати, где-то там должна быть бутылка хорошего коньяка. Это мой рождественский подарок, но если вы наполните два бокала, будем считать, что вы накрыли стол по случаю награждения второй боевой наградой.

Доронин быстро нашел спрятанный за кофейными чашками коньяк, плеснул в расставленные Штефаном рюмки.

– Не будем произносить длинных тостов, – как бы размышляя, произнес лейтенант, – наступает 1944 год, и я хочу, чтобы он стал милостив к нам, подарив нам самое дорогое – жизнь. А это невозможно без победы немецкого оружия. За победу! И за вас, Доронин… простите, Кравченко, за кавалера двух медалей рейха!

Штефан глоточками выпил коньяк, поставил рюмку и, махнув рукой, направился к двери.

– У меня еще есть дела, а вам надо выспаться: завтра мы начинаем работу, а через неделю приступим к поискам кандидатов в вашу группу. Коньяком не злоупотребляйте. Пока!

Глава седьмая. Вербовка

В начале января 1944 года в Борисовском лагере военнопленных появился молодой офицер в форме старшего лейтенанта войск связи. Судя по всему, в плен он попал недавно: сапоги его, как грустно шутили бойцы, хоть и «топали от Бреста», но «каши» не просили, да и шинелишка зиму могла еще послужить… Старлей оказался общительным, сразу начал искать земляков. Подсаживался то к одному, то к другому, рассказывал о себе: что москвич, что перед Новым годом его слегка контузило при артобстреле в районе Орши, а тут немцы, как назло, передовую линию выровняли. Взяли его с «чугунной головой» прямо в полузасыпанном блиндаже… Три дня подержали в 127-й пересылке, и вот теперь – сюда. Говорил, что на фронте с июля 41-го… что воевать надоело, а командиры – подлецы и сволочи: норовят подальше от огня, поближе к бабам… Да и вообще, не понять, за что русские люди кровь льют? За тех евреев, что в Москве сидят и мандарины жрут?.. За усатого грузина, сгноившего по ссылкам и лагерям тысячи неповинных?.. А может, пришла пора повернуть штыки да очистить русскую землю от жадных инородцев?.. Пока вместе с немцами, но они же – не навек!

Его слушали – как-никак недавно с фронта, может, знает чего… Но в разговор вступать не спешили.

– Сам-то из Москвы? Земляк… Где жил? – откликнулся худощавый сержант, прячась в куцую, рваную телогрейку.

– На Таганке! Сначала в детдоме в Сокольниках, а потом – от тюрьмы недалеко, на Малых Каменщиках. Ты здесь как оказался?

– Да так же, как и ты: ранили, очухался – уже под дулом. Вот коротаю дни… Надоело… Может, на работу в Германию отправят – посмотрю, как живут фрицы. Тут приходил один, уговаривал, да что-то он мне не понравился, похоже, врал много. Мордатый такой, откормленный. А ты о чем хлопочешь? Тоже агитируешь?

– Да нет, земляков ищу, чтоб по душам поговорить.

– Ну, земляков, кроме меня, пожалуй, больше не найдешь – лагерь опустел, я здесь почти всех знаю, а вот «по душам», чтоб от твоих речей не отворачивались, поговори вон с тем, что в углу сидит, видишь?.. Он из казаков, к советской власти особой любви не питает… Вон тот еще, с метлой, – он сегодня дежурный – тоже твоего поля ягода… Есть еще человека три, они где-то на работах, я их тебе покажу…

– Спасибо. Тебя как звать-то?

– Александром. Фамилия – Бугасов. А ты?

– А я Борис. Кравченко.

К вечеру в записной книжке Кравченко значилось полтора десятка фамилий бывших красноармейцев, предрасположенных к сотрудничеству с немецкими военными. Большинство из них не подозревало, какую службу представляет молодой человек со скошенными плечами в форме старшего лейтенанта Красной Армии. Скорее, он был похож на вербовщика РОА, отдельная рота которой размещалась, по слухам, где-то в Минске. Под знамена генерала Власова лагерники шли с неохотой. Не потому, что им не нравился сам генерал и его армия, – не хотелось снова на фронт, под пули и снаряды.

На список Кравченко взглянул приехавший вместе с ним в Борисовский лагерь начальник контрразведки «Абверкоманды 103» капитан Фурман. Он слыл одним из тех специалистов, которыми гордился Герлиц: долгое время возглавлял разведкурсы 107-й абвергруппы, забросил за линию фронта не один десяток агентов.

– Интересно… – заметил он, вчитываясь в почерк Кравченко, – в вашем списке в основном солдаты, попавшие в плен до 43-го. Это случайность?

– Нет, герр капитан. На мой взгляд, те, кто оказался в лагерях после поражения немецких войск под Курском, разительно отличаются от пленных 41-го года. Они почувствовали вкус победы, большой победы. Удача под Москвой – не в счет, ее многие расценивали как случайность, как контрудар из самых последних сил. А Курск показал, что армию рейха можно побеждать. Простите, я говорю, наверное, крамольные вещи…

– Продолжайте, мы не на митинге НСДАП и, слава богу, не на допросе в гестапо.

– Для солдат, оказавшихся в плену в 1941-м, сила и непобедимость немецкой армии – аксиома. В их памяти безостановочное бегство полков, дивизий и армий от немецких танковых колонн. Но и это не главное. Они не тронуты советской пропагандой, изображавшей приход Германии на земли Советского Союза как бесконечную череду зверств и преступлений; они не видели фотографии сожженных деревень и повешенных стариков. В них, возможно, еще живет обида поверженного соперника, но нет гнева оскорбленного и униженного народа. В них нет того, что есть в сегодняшних пленных.

– Да вы философ, Кравченко.

– Это результат занятий с зондерфюрером Штефаном.

– И как давно вы берете у него уроки?

– Да уже дней десять.

– В таком случае вы талантливый ученик. Мне бы не удалось постичь эту премудрость и за полгода. Ну что ж, попробуем следовать вашей философии.

На следующее утро в кабинет начальника лагеря одного за другим стали вызывать отобранных накануне людей. Фурман, прекрасно владевший русским языком, общался с пленными через переводчицу, наблюдая реакцию на вопросы, пытаясь определить степень искренности и правдивости собеседников.

Кравченко, сменивший гимнастерку советского лейтенанта на мундир немецкого фельдфебеля, перелистывал личные карточки военнопленных, временами недовольно морщился, прислушиваясь к похожим один на другой, однообразным ответам.

К полудню, когда «смотрины» подошли к концу, из 32 в списке осталось восемь человек.

– Вы довольны отобранными кадрами, гауптман? – спросил у Фурмана начальник лагеря, пригласивший разведку пообедать.

– А вы? – Фурман переадресовал вопрос Кравченко.

– Нет, – коротко ответил фельдфебель, чем несколько удивил сидящих за столом. – Из восьми только двое внушают какое-то доверие. Остальные при первой возможности побегут сдаваться в НКВД.

– Кого берут в плен, черт возьми?! Некачественный товар! Невозможно работать! Надо написать докладную записку Кейтелю, пусть издаст специальную директиву, обязывающую наши передовые части фильтровать личный состав Красной Армии перед началом каждой операции, исключая дураков, трусов и преданных Сталину, – громко произнес Фурман, и все расхохотались.

– К сожалению, тогда победы дадутся нам еще труднее, – отсмеявшись, заметил Кравченко.

В машине Фурман вернулся к своей, как ему показалось, получившейся шутке, предложил наказывать немецких солдат за каждого неудачного с точки зрения разведки пленного, еще раз громко рассмеялся и, неожиданно сняв с себя маску веселья, повернулся к Кравченко.

– Мне они тоже не нравятся, но что делать? Мы вынуждены использовать тот материал, который нам поставляет противник. В начале войны из 10 заброшенных агентов, наспех переделанных из военнопленных, советская контрразведка брала восемь, а то и девять. Кого-то брала, кто-то приходил сам… В общем-то мы почти ничего не теряли: наши люди были целы, к стенке НКВД ставило своих же. Но мы почти ничего и не приобретали! Сейчас нам нужен результат. И каждый из этих восьми пройдет чистилище абвера, откуда выйдет наполовину другим, поверьте! Через неделю все они будут переправлены в передовые группы, а оттуда – с разведзаданиями к партизанам. Вернутся – значит, мы не ошиблись. Вернутся перевербованными – ошиблись они, полагая, что мы наивны и доверчивы. Останутся там расстрелянными или встанут под ружье – значит, произошел естественный отсев человеческого материала… Да, влияние зондерфюрера Штефана сказывается и на моем способе мышления… Ха-ха-ха…