Текст книги "Полоса отчуждения"

Автор книги: Евгений Кулькин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

14

Максим не думал, что заболеет автоманией.

Если случался туман или гололед, и ему приходилось целый день сидеть дома, у него начинались одновременно мокрель ладоней, зуд под ложечкой и головная боль.

В такие дни он шел в гараж, заводил мотор машины и до одури дышал бензиновым перегаром.

И все это время вел монолог-размышление с образом тех людей, которых возил.

Часто вспоминалась та бабка, которую он – уже подряд несколько раз, причем бесплатно – подвозил до одинокой хатенки на самом краю горизонта.

А однажды, когда он ее только что усадил рядом с собой, у них заглох мотор.

И уже через минуту стало ясно почему: в баке кончился бензин.

Как он сумел вовремя не заправиться, уму непостижимо.

– На то и лох, чтобы везти под уздцы пёх, – сказала бабка, с крехтом покидая машину.

С неба сыпалась снежная крупа.

– Пойдем ко мне, – предложила бабка, – у меня давно какая-то канистра приблудилась.

Они двинулись – напрямую – по редколесью, и старуха сказала:

– Машина-то, наверно, у тебя безымянница?

– В каком смысле? – не понял он.

– Ну, как ты ее кличешь?

– Да вообще-то никак.

– А зря.

– Почему?

– Каждая вещь, в которую ты себя вкладываешь, одушевлена. Только не всем людям это заметно.

И объяснила, что серый камень, возле которого он ее заставал уже несколько раз, имеет имя Бурхан.

– А вот эти деревья, – указала она на тополь, сосну и березу, – троицу составляют из Автондила, Калисты и Глории.

Бабка похлопала их всех по стволам.

– Человек должен смотреть не только внутрь себя, – продолжила бабка, – но – через те же камни и деревья – в глубь земли, где зарождаются понятия, которых мы еще не знаем.

По касательной вспомнился один ученый, которого он возил на кордон.

Так он говорил: «Хрупкое совершенство природы – психологически важный факт. Я даже бы сказал, что это близко к случаю сотворения. Отсюда и вольность ландшафта».

А сейчас был пёх.

Тяжелый, как все посильное, но принужденное.

Но вот деревья вроде бы отшатнулись в стороны, и возникла хатенка старухи.

Их встретила нахохлившаяся ворона.

Она во дворе заменяла собаку.

Не заходя в дом, старуха направилась в сарай и действительно выволокла оттуда канистру.

В ней что-то бултыхалось.

Максим отвинтил пробку.

И нюх заняло бензиновой взболтанностью.

А старуха опять углубилась в лоно сарая.

И вскоре вывела оттуда задрипанный велосипед.

– На вот, пристрой как-нибудь и – гоняй.

Так он стал заложником своего честного слова, что и велосипед, и канистру, естественно с бензином, вернет в ближайшее время.

Но сколько он приезжал, бабки сроду не было дома.

Его встречала только нахохлившаяся ворона и та расхристанная сосна, которая, кажется, пребывает на этой земле загнанной безымянницей.

А между прочим к исходу имелся февраль.

И снег не шел, а сорил.

И дерево, что было безымянным у самого старухиного дома, он назвал «стоп-костыль».

Ибо оно действительно напоминало инвалидную палку.

15

– Сложнее всего в наше время, – сказал старик, которого Максим вез, – это смириться со своим возрастом. Хотя кто-то мне говорил, что миром правит какая-то новая энергия. И духовные практики это подтверждают.

Максим – односложно – посмотрел на деда.

Но фактора благотворности жизни в его облике не обнаружил. Кроме отметин человеческой природы – энергичных линий морщин. Но и не увидел той сознательной отрешенности, что порой на себя напускают старики, как бы этим подчеркивая, что энергия любви иссякла и внутренний рост прекратился. Но была еще, слышал он, какая-то тонкая материя, которой подвластно многое, если не все.

Тем временем дед продолжал:

– Говорят, научный поиск – это блукание среди очевидного. И непрерывное самопознание – тоже своего рода вода, которую льют на одну же мельницу.

И, наверно, не очень сложно самообеспечить себя всем необходимым. Но как понять, что такое целеполагание? Это тоже тонкая энергия или особое объяснение религиозных истин?

Максима посетила внутренняя улыбка.

Это как бы признак второго дыхания. Когда удовлетворять ответом никого не надо. Но миросозерцанье можно продолжить без слов.

Поэтому, незаметно для скорбного старика, открывшемуся незнакомцу, чтобы смягчить душу, он записал явно иностранное «целеполагание», пытаясь прирастить к нему какое-нибудь возбужденное русское слово.

А старик тем временем попробовал разъяснить свою первоначальную мысль, почему не чувствует возраста.

– Необъяснимым образом девки и молодые бабы ко мне зачастили, – сознался «божий одуванчик». Он тут же как бы осек себя, поинтересовавшись: – А может, это общая тенденция?

Максим не любил, когда речь заходила о возрасте женщин, которые до кого-либо снисходили.

Раньше ему в этом помогала спасительная простота.

А теперь, когда он мог почти без труда разъяснить любую свою мысль, память резала душу, что Вера-то его старше на целых двенадцать лет.

Ни один мужик не похвастался, что гоняет любовь со старухой. А ее таинственный шепот воспринимает, как шелест крыльев ангела.

А дед продолжал исповедоваться:

– Пришла ко мне одна, видимо, уверенная, что со мной торжеств любви не получишь. И хотя пыталась казаться фундаментально-незыблемой, но ее, видимо, постоянно навещал молодой бриз прошлого, многими воспринимаемый, как озноб. А я как раз свежей виагры подкупил. Ну, естественно, решимость окрепла. И тут она, на грани внутреннего понимания, созналась, что пришла с ним просто поозоровать, поскольку по возрасту годится мне в дочки.

Поскольку Максим – молчанием – видимо, не подталкивал к развязке необъяснимого стечения обстоятельств, ведущих к банальной карусельной жизни, дед продолжил:

– Я ее поставил в позу ампле, и она возопила, что это чуть ли не мировой казус. И что она филологиня, и что восточное удовольствие ей не по нраву. – Он поперхнулся кашлем и заключил: – Но жизненной драмы не случилось. Она свое отстояла. И даже спросила: а не награжу ли я ее какой-либо экологической болезнью.

Максим молчал.

Этот узколобый интерес его уже достал. Годы реальности охладили его еще там, в «Леспромхозе», а выборочная справедливость подводила только к доступному удовольствию, где вспышка активности не имела социального значения.

Они проехали горсад.

Там шло музыкальное состязание, и томный голос ведущей назидал:

– Не доверяйте словам.

И в ответ раздался хохот.

16

Ему слегка за шестьдесят. Но его одежда, кажется, заключала в себе печать старины этой древностью, которая держалась в моде чуть ли не полвека. И вообще этот седок как бы являл собой тайны прошлого.

И первая его фраза, которую он произнес, чуть ли не лишила первоначального впечатления – так она была банальна:

– Веруя, никогда не зайдешь в тупик.

И вдруг Максиму показалось, что сам старик является иллюстрацией к библейским сюжетам, как бы напрочь лишенный благоговения и мания величия.

Когда же он, как ценитель старины, – памятью – видимо, прорвался сквозь житейские бури и отлистал книгу прошлого, представился:

– Бог.

Кажется, Максим остолбенело отшатнулся, как это делают при запуске ракет их железные объятели.

– В моем теперешнем имени аббревиатура, – пояснил незнакомец. – Бобылев Олег Гаврилович. Сразу скажу: не символ эпохи, но не позорный ее представитель.

А после того как сказал, что сама динамика нашей жизни – это не монументальный фасад, а крысино-мышиное закулисье, он Максиму почему-то показался сугубо своим человеком. Тем более из его уст услышалось и такое:

– Слово умирает вместе с жизнью. А время не старится. Оно просто перестает быть.

А еще через минуту Максим узнал, что Бог не числит себя в жизни зрителем первого ряда партера.

– Хотя хочется, – признался он, – умолчать только об одном, что пафос жизни – это измененная граница композиционного эффекта, где ты имеешь право на любое внимание, и не стоит случайные встречи наслаивать на случайные времена.

Максим приклонил голову в знак согласия со всем, о чем дед говорил. И вдруг он озадачил Максима своим вопросом:

– Ну и что, как вы думаете, будет после конца света?

О конце света последнее время стали говорить повсюду все чаще и чаще.

Одни при упоминании этого события являли полную безысходность.

Другие философствовали.

Типа: «Дань высокой энергетики, конечно, незыблема. Но наверняка придет магическая помощь.

После коллапсса останутся островки благополучия».

Третьи – откровенно зубоскалили.

И только один явно выживший из своих желаний человек сказал:

– А он давно уже наступил, конец света. Пусть это не покажется грубым, но в русский обиход любезность входит, как хаос. Мы давно дали фортуну на растерзание. Посмотрите на фамильные портреты прошлого. Сколько солидности. Даже шика.

А сейчас сплошная голопупость и декольте чуть ли не ниже пояса. А так называемые пирсинги в пупке, в носу, на губах и даже на языке – это что? Разве не конец разума?

Он сделал передых и заключил:

– По-настоящему боится греха тот, кто не знает, какая за него будет кара. А сейчас, когда все духовные взоры обращены к дьяволу, когда всепочитательность забыта навсегда, а жертвенная любовь стала предметом сказок, вернуть вечные времена уже никому не удастся. Пир Веры – позади.

С этими словами пассажир тогда ушел.

А нынешний все еще сидел и, видимо, ждал, что же ему на его вопрос ответит Максим.

Выразиться так, как тот человек, конечно же ему не удастся. И все потому что Максиму неведомо такое понятие, как «общее царство». Или через молитвенное прошение «живое общение с Христом».

Хотя он был не прочь принять молитвенное участие в чем-то общем и серьезном, чтобы ощутить некую духовную независимость, что ли. И вдруг он ответил нынешнему седоку словами, которые на эту тему были им услышаны накануне:

– Логических доказательств о конце света пока нет. А вот абстрактные гипотезы существуют. Все зависит от планетарной силы земли.

И, выходя из машины, нынешний седок пожал ему руку, видимо, сбрив свои сомнения лезвием точного знания, которым, считал он по наивности, обладал простой таксист.

17

С каждым днем, который впутывал его в сеть городских улиц, Максим все больше и больше как бы вникал в некую роль, недоступную в жизни. Его пассажиры, или, как он их звал на старинный манер, седоки, вроде бы старались спрятаться в его машине от реальности и, оградив себя от стрессовой ситуации, на каждую достоверность события смотрели без особого тщения, словно бы обзаведясь каким-то особым иммунитетом. Вот взял он одного мужичка во дворе дома, окна которого выходили в горсад.

– Почти полвека мы здесь прожили, – пооткровенничал он. – И раньше я вот прямо через подоконник прыгал на эту дорожку. А теперь смотри, какие решетки на окнах. Словно тут гуляют не люди, а дикие звери.

Максим советское время помнит. Но не настолько, чтобы судить о его преимуществах.

Хотя их учитель, когда-то живший в Сталинграде, говорил, что грабежами и воровством город не отличался.

Только он почему-то считал, что за порядком больше следила не милиция и дружинники, какие в ту пору вошли в моду, а уголовники, у которых – на все – был свой смотрящий. И вот вроде бы именно он – через своих подручных – не давал разгуляться мелкопакостной шпане и неконтролирущим себя хулиганам.

А тем временем седок, которого он подхватил у горсада, тоже начал хаять современных девок.

– Ну, вон, посмотри на этих уродов!

Он сплюнул.

Им действительно дорогу преградило с десяток штанниц.

– Да разве мужчина с нормальной психикой на них рискнет?

И вдруг заговорил вполне по-ученому.

А может, он таковым и являлся, Максим обычно старался не вникать в биографии тех, кого возил.

– Так вот, что я хочу сказать, – он сделал небольшую паузу, которая потребовалась ему, чтобы раскурить трубку. – Сущность мужчины состоит из трех составляющих по части высшей нервной системы.

Трубка внезапно погасла, и он вновь завозился с ней. А когда, видимо, понял, что раскурить ее не удастся, положил в кейс, который держал на коленях.

– Так вот, мужчиной, – повел он в следующую минуту, – управляет сознание, подсознание и инстинкт. Сознание прокладывает стратегическую дорогу. Подсознание страхует в виде предчувствий, интуиции и простых догадок и доглядок. А инстинкт срабатывает тогда, когда две первых составляющих выдыхаются в своем усердии.

Раньше что-то подобное Максим уже слышал. А седок на минуту умолк, потом всгорячился вновь:

– Раньше женщина была загадкой. В сознании мужчины рисовался образ ее единственности, а значит, и неповторимости. А что сейчас, вон, глянь. По ней анатомию человека можно изучать.

Наверно, что близко лежит, ибо и такие речи в этой машине уже произносились.

Он опять схватился за трубку.

Только теперь просто размахивал ею перед своим лицом, кажется, этим нарабатывая себе некую солидность.

– Эмансипация, – продолжил он, – это смерть всему святому. Ведь женщины сейчас воспринимаются как разовый шприц. После использования лучше выбросить.

Он еще какое-то время помолчал.

Потом заключил:

– В народе говорят: «Некрасивых баб не бывает, бывает мало водки». Так вот на теперешних барышень может рискнуть только одурманенный алкоголем или обколотый наркотиками.

– Так куда вам ехать? – вежливо спросил Максим. Ибо все это время, пока «профессор», как он его про себя окрестил, говорил, не двигался с места.

– Мне в аэропорт, – сказал мужик. И добавил: – Как можно быстрее, а то мы заговорились тут…

18

То ли Максиму придремнулось в теплом салоне машины, то ли привиделось, что некая тень лужей залила дорогу, и только тормоза прервут его езду в неизвестность.

И он, как это всегда делал в экстренных случаях, одновременно нажал на педаль и вздрючил ручник.

И только тут обнаружил, что рядом сидит человек.

Он был в черном.

– Вам куда? – спросил Максим.

– У нас теперь две дороги, – уныловато сказал, как определил Максим, плаксик, – одна – в больницу. А другая…

Он закашлялся.

– Только туда не стоит торопиться, – догадавшись, о чем речь, произнес Максим.

– Все верно, но ее не обманешь.

– Кого? – простовато спросил Максим.

– Судьбу. В ней все просчитано и помечено. Потому, сколько не храбрись…

Максиму стало жалковато деда, но слова утешения как-то не шли. Вернее, не были к месту, что ли.

– Единственное не повергает в уныние, – сказал дед, – что покидается не лучший из миров.

– Вы верующий? – спросил Максим, объезжая ухаб.

– Относительно.

– В каком смысле?

– Ну, как зафиксировано в пословице: «Гром не грянет, мужик не перекрестится».

– Но ведь у вас – грянул?

– Частично. – И пояснил: – Мои анализы отослали в Москву на консультативный совет.

– И долго еще ждать?

– Завтра должно быть все до конца ясным и понятным.

– А почему вы сказали, – повел дальше Максим, – что мир сейчас не лучший?

– Женщины убили желание не только дальше жить, но и быть! – чуть запальчиво начал старик.

– В каком смысле? – притворился совсем непонимающим Максим.

– Ты посмотри, на что они похожи? Глаза не глядели бы! Потому сейчас самое время умирать. Одной жалкости – и, пожалуй, самой главной – меньше.

Максим поголовное оштанение баб принял более чем спокойно. Ну нравится им ходить в брюках, пусть себе резвятся.

Но почему-то многие мужчины, которых ему приходилось возить, прямо исходили возмущением.

Один капитан дальнего плавания сказал: «Одни из них напоминают известную породу глубоководных моллюсков. А другие явно смахивают на головастиков».

Артист же из Москвы, которого ему пришлось подвозить, так об этом выразился: «Бабы не понимают, что, надев брюки, они все свое несовершенство, а то и уродство показывают. Вон, полюбуйся! – указал он на чинно выхаживающую штанницу. – В юбке разве бы увиделась ее убийственная кривоногость?»

А через минуту он показал на другую: «А у этой, вон, смотри, задница какие гримасы делает?»

Про себя Максим с удовлетворением отметил: Вера сугубо юбочница.

«Великий человек придумал платья, – продолжал артист, – в нем женщина воспринимается как бы целиком. Объемно, что ли. Выделяются груди. Подчеркивается талия. Занимают внимание ножки. А в штанах она напоминает набор запчастей, из которых, в конечном счете, можно составить что-то похожее на утраченный оригинал».

И вот теперь этот старик тоже, как говорится, туда же.

А дед тем временем сказал:

– Мода – это смерть всего сущего.

С этими словами Максим и высадил старика у одного из крыльцов совбольницы.

19

– Раньше почти любой коммунист был двуруким.

Этот старичок был неостановим в словопотоке, поэтому Максиму не пришлось задавать ему как наводящих, так попутных вопросов.

– Что мужчину изводит? – продолжил дед. – Все, что женского рода. С одной стороны жена, с другой – партия. Или наоборот. Особого значения не имеет.

Он на миг замолк, как умер.

Максим впервые наблюдал такое состояние человека: остановившиеся глаза, маскоподобное лицо и, кажется, даже полное отсутствие дыхания.

И Максим почему-то подумал: уж не «ляснулся» ли его седок, как старик внезапно ожил:

– Помнишь песню «Партия наш рулевой»?

Он отмахнулся, мол, откуда тебе это знать, и продолжил:

– Так вот я не скажу, что партия управляла как-то не так или делала не то, что надо. Но она – угнетала. Хотелось…

Он опять вырубился, как это было давеча, и через минуту заговорил вновь:

– Я встречался с Солженицыным…

При упоминании этой фамилии Максим отослал себя памятью еще в одну недавнюю поездку, можно сказать, в довольно далекое путешествие. На этот раз ехать пришлось в Урюпинск.

Так вот с ним ехал тогда какой-то мужик, в прошлом, видимо, военный или что-то в этом роде.

И вот именно он первым в его машине заговорил об Александре Исаевиче. «Любопытная личность, – сказал он. – На сколько ходов все рассчитал».

Поскольку Максим Солженицына не читал, знал только, что рассказами «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор» когда-то упивались в «Леспромхозе».

А вот «Архипелаг ГУЛАГ» читали вяло. А бывшие зэки, те просто-напросто плевались.

Что он там написал не так, Максим не знал, потому как и эту книгу не раскрывал.

И вообще, у него с чтением было туго.

Всем говорил, что при этом раскалывается башка.

А на самом деле его съедала мука.

Пытался он как-то «Двенадцать стульев» одолеть.

Как сказал один его друг, едва освоил одну ножку.

На семнадцатой, что ли, странице бросил читать.

Ну не его это дело.

Так вот урюпинец про Солженицына сказал, что специально на фронте «шлеп-язык распустил». Чтобы в тыловую тюрьму по политической статье угодить. Где хоть не всякая пуля тебе в лоб целена.

А там надо было всячески выделываться, чтобы доказать, что ты не дезертир, а идейный неприятель власти.

И вот опять – Солженицын.

Большую часть тирады об Александре Исаевиче Максим перебил своим воспоминанием.

– Мы теперь, знаешь, как жили бы, – пафосил седок, – после возвращения Солженицына призвав бы его стать президентом России. Ведь он единственный, кто прошел лагеря и заграницу и сохранил силу духа русского человека.

И тут Максим ни с того ни сего ляпнул:

– Да уж Исаевич отечество-то не очень русское.

На этот раз седок, кажется, умер насовсем.

К жизни его пробудила трель милицейского свистка.

Это Максим – ненароком – пересек две сплошные полосы.

И старик, так и недоехав до того места, которое заказывал, выхватился из машины и пошел в противоположном направлении от того, куда себя стремил.

– Задвурулил, – кивнул в его сторону гаишник, и Максим понял, что он тоже имел дело со стариком. – Наверно про солженицынский рай тачал?

И хоть Максим не подтвердил этого, хозяин дороги отпустил его с миром.

– Больше на проезжую часть смотри, чем христопродавцев слушай, – поназидал он.

20

Чем больше Максим перевозил разных людей, тем явственней понимал, что набирается от их, как ему кто-то сказал, духовного совершенства. Он отлично помнит того человека, на лице которого была наклейка «Мой мир и я».

И когда Максим поинтересовался, что это значит, седок сказал:

– Я был воспитан при принудительном атеизме, чем-то напоминающем режим военного времени. Где в грубых выражениях требовали забыть о Боге, не признавая его Отцом человечества. – Пассажир поправил свою позу на сиденье и продолжил: – И тогда я занялся самоизвлеканием.

– Что это? – спросил Максим.

– Своего рода субъективное творение, где духовной опорой, даже в скорбное время, является ум.

– Интересно, – Максиму действительно было любопытно, как изначально избранный путь постоянно и настойчиво приобретает суть истинного назначения.

По радио Максим слышал, что Лев Толстой в свое время, утверждая, что неверие – это опасная болезнь, вместе с тем явный и глубокий интерес проявлял к тому, что суждено было случиться, к словоблудному эгоистическому отщепенству.

С атеизмом он имел несомненное сходство.

И гений пошел по той, в народе прозванной скользкой, дорожке.

И, умерев где-то вне дома, удостоился могилы без креста.

– Ну и в чем суть высшей религии? – спросил мужика Максим.

Тот ответил, при этом загибая пальцы:

– С утра, минуя день, не строить планы на вечер. Не торопить привычный ход событий. Поскольку музыка обладает мистической силой, воспринимать ее как загадочную вибрацию, на энергетическом уровне, не воспринимая ее как культуру. Условно говоря, все явления, что демонстрируют характер, по понятным причинам, должны глубоко осмысливаться, чтобы быть вписанными во вдохновенную судьбу.

– Ну а кто должен всем этим править? – почти обреченно спросил Максим. Но в это время ядовитый звонок мобильника как бы вернул седока в какую-то действительность, и он кому-то сказал:

– Он был человеком, пока Москва не похоронила его в себе. И он сдал позиции. Причем, не только в стихах.

Седок какое-то время молчал, и когда уже Максим подумал, что память его была съедена захватывающей историей про провинциала, поехавшего осваивать столичные преимущества, вдруг ответил:

– Некоторые имеют пылкую веру только затем, чтобы подчеркнуть благочестие. С психологической точки зрения это оправдано. Но разум требует не поклоняться идолам и вместе с тем утверждать, что звездой может быть только недостижимость. Потому надо исключить любое сходство с тем, что давно себя изжило.

Они обогнали машину, на которой было написано: «Торговое поселение». И седок вдруг сказал:

– Доброе слово – надежная страховка от глупости. И именно оно чаще всего является платой за утешение.

И уже через минуту Максим понял, что его спутник, блукая в буквенных знаках различия, которыми украсил лицо, не способен освоить честные традиции и, воспользовавшись ситуацией, приобщить к лику своей веры и еще одну полузаблудшую личность, потому что Максим так и не сумел по-настоящему почувствовать себя обреченным христианином. В речном порту, куда Максим его вез, седок щедро расплатился и, кивнув на старика с белым флагом, сказал:

– Не подумай, что он ждет кому-либо сдаваться. Это мусульманский знак того, что этот человек осилил хадж.

И седок скрылся в недрах речного вокзала, а Максим долго держал в сознании незнакомое слово хадж, почему-то думая, что это что-то близкое к обрезанию.