Текст книги "Наследники"

Автор книги: Евгений Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Бродяга поклонился, посулил:

– Буду служить тебе честно и верно. Хватка у меня, хозяин, такая: коли по нраву человек – положу за него душу!

– Любо! – похвалил Демидов.

Яшке Широкову, главному управителю Тагильского завода, пришелец не понравился. Сухой, мрачноватый кержак не любил шумных и жизнерадостных людей, сторонился их.

«Беспокойный больно! По всему видать – разбойник с большой дороги. Гулял с кистенем да на Демидова напоролся, а тот слюни и распустил», – раздумывал он.

Отпустив Селезня, хозяин зазвал приказчика Яшку к себе в кабинет. Кержак долго стоял у порога, ожидая приказаний.

Тяжело ступая, Никита Акинфиевич долго ходил из угла в угол. Наконец он остановился перед приказчиком.

– Ну, как дела, Яков? – глухо спросил он.

– Известны: орудует заводишко, льем железо, – пожал плечами Широков.

– Отныне я за дело берусь, буду тут за главного! – твердым голосом сказал Демидов. – Хватит, отгулялся! Ныне за работу! Без хозяина – дом сирота, а заводу и вовсе погибель!

– Оно так! – послушно согласился приказчик.

Никита продолжал:

– Чтобы дело робить, надо знать. А познать ремесло можно опять же делом. Теперь давай мне одежду попроще и веди в литейную. Приставь там к умельцу, дабы всему обучил. Буду за работного пока!..

Приказчик удивленно разглядывал хозяина.

«Уж, чего доброго, не шутит ли? Несбыточное мелет. Может, с пьяных глаз умопомрачение приключилось?»

Но это было не так. Никита Акинфиевич переоделся в рабочую одежду и пошел в литейную. Юлька на целые дни осталась одна. Притихшая, она бродила по демидовскому дворцу; в сердце закрадывалось сомнение: «Неужели так быстро разлюбил веселый пан?»

Демидов от темна до темна проводил в литейной. Приказчик приставил к нему доброго старинного мастера Голубка. В предавние годы этот мастерко выехал из Тулы, где славился знатным литьем. Никита Демидов, дед, в свое время заметил отменного пушкаря и сманил его на Каменный Пояс. Сейчас Голубок был глубокий старик. Он сгорбился, стал седенький, сухой; только зрение не изменило ему. По-прежнему без очков он хорошо различал все оттенки пламени и по цвету определял, когда бить в домне летку и выпускать расплавленный металл.

Старик преданно любил свое суровое и вместе с тем тонкое мастерство. О нем он говорил тепло, задушевно. Дни и ночи хлопотал у литья.

Демидов, просто одетый, сказал ему:

– Ну, дедко, пришел к тебе учиться!

Старик строго, испытующе поглядел на хозяина, ответил.

– Коли не шутковать вздумал, становись, Акинфич, но то запомни: дело наше мудрое, сурьезное, терпение – ох, какое терпение надо, чтобы постичь его!

– Выдюжаю. Я терпелив, дедко! – улыбнулся Никита.

Уловив легкость в улыбке, Голубок нахмурился:

– Погоди хвалиться. Это еще терпится. Поглядим, как руки и глаза твои покажут!

Мастерко толково пояснял, показывал все, но нетерпеливый ученик часто упускал кой-где мелочишку. Потом эта мелочишка оказывалась самой важной – от нее зависел успех. Разглядывая сделанное Никитой, дедко недовольно поджимал губы:

– Плохой доводчик ты, Акинфич! Мало сробить, надо до тонкости, до синь-блеска довести металл-то…

– Доведу! – уверенно отозвался Демидов.

– Опять похвальба! – сердился старик. – Сробь, сдай, а тогда и хвались! А работенка твоя плохая. Скажем, не гожа. Будь я Демидовым, гнал бы прочь тебя от домны!

Самолюбивому, гордому Никите трудно было сдержаться, чтобы не пугнуть мастерка. Впрочем, старик был не из пугливых. Когда ученик портил дело, он не сдерживался и кричал в сердцах:

– Что робишь, сатана! Кто позволил тебе разор чинить? Губишь металл-то! Прочь, кобылка!..

В заводе нерадивых и неумелых учеников обидно кликали «зеленой кобылкой».

Демидов гоготал над ершистым дедом.

– А ты не гогочи! – грозил мастерко. – Гляди, по рукам хвачу; ну, что опять робишь?..

Демидов был упрям: долго трудился он под началом строгого мастерка и дошел до умельства.

Когда Никита выдал первое литье, Голубок радовался как дитя. Он бойким кочетом носился вокруг домны, распустив бороденку.

Глядя на огненную лаву, воскликнул:

– Удалась на славу! Только пушки лить! Ай да кобылка! Дай я тебя расцелую!

Мастерко бросился обнимать Никиту, но тот повернулся к нему спиной и позвал:

– Ну что ж, идем за мной!..

Он повел дедку в хоромы, и там Юлька вынесла на расписном подносе чару хмельного. Мастерко смахнул шапчонку.

– Вот спасибочко, угодил, Акинфич, – прижмурился он от удовольствия. – Из таких рук одна радость испить.

Юлька с улыбкой посмотрела на веселого старичка.

– Вот видишь, дедко, все у меня есть и все удается! – похвастался Никита. – Не роблю я, а каким царством обладаю!

Голубок выпил, поморщился и смело ответил хозяину:

– Годи хвастаться-то! Все у тебя есть: и заводы, и домны, и экие палаты, и красавица-раскрасавица, дай ей, господи, здоровья! С заводами все же, хозяин, всяко бывает. А вот мое мастерство всегда при мне будет. Вот и выходит, я сильнее тебя, барин!

Демидов побагровел. Слова мастерка задели его за живое.

– Это почему же? Что-то недомыслю твоих слов! – сказал он.

– Поднеси еще чару, – попросил старик, – поведаю тебе одно тайное предание.

Ему вновь налили хмельное. Осушив чару, Голубок утер седенькие усы и тихим, размеренным голосом повел рассказ:

– От дедов слышал преданье, а они от прадедов дознались про это. В незапамятные годы русские люди достигли Каменного Пояса и впервые спустились в шахту. И тут свершилось страшное, батюшка. Семь дней и семь ночей непрестанно хлестал огненный дождь. Поднялась буря и погнала из рек и морей сокрушительные валы. И воды смывали верхушки гор и уносили в океаны. Сотрясалось все небесное и земное: помрачилось солнце, скрылся золотой месяц. На все навалилась тьма непроглядная, и от того стало на сердце тошно…

Мастерко перевел дух, взглянул на Демидова и со вздохом продолжал:

– Прост человек, а все же догадался, что неспроста хляби разверзлись и мрак пал на горы. Кому охота идти навстречу своему горю-злосчастью? Отказались холопы спускаться под землю и робить на радость другим. Но сильны хозяева и плетями приневолили людей лезть в кромешную тьму, в недра земные. День и ночь, батюшка, мозолистые руки не знали покоя – все робили и робили. Нет беспросветнее труда под землей, когда гонят тебя без оглядки, без жалости. Подземелья, глубокие и сырые, узкие, что кротовины, губили людей дешевой смертью: то глыба сорвется на трудягу – и прости-прощай тогда свет белый, то вода зальет, то еще какая другая беда настигнет. Все, милый, к одному концу, к одной напасти… И вот в такой поре среди рудокопщиков появился Аким-богатырь. Эх, и человечище: плечист, молодецкой ухватки и своего брата в беде не оставит! И стал он робить, как все кабальные. Известна барская хватка: упустил – плетями засекут, живьем сгноят, вроде как у нас…

Заводчика покоробило, он поморщился и сердито перебил Голубка:

– Ты, старый брехун, полегче! Не больно мути словами…

– Э, милый, так сказка сказывается, так песня поется. Из нее слова не выкинешь! – спокойно ответил старик и, не смущаясь, продолжал дальше: – Раз ночью гнал Аким тачку с рудой, а впереди, откуда ни возьмись, навстречу огромный черный бык: рога – дуги, глаза – фонари… Уперся бык в тачку с рудой. Попробуй сдвинь такую силищу! У Акима сердце сжалось, растерялся споначалу. Еле опомнился. «Страшен ты действительно, – говорит ему. – Но не из пужливых я, потому что вспоил-вскормил меня простой народ и силы мне свои передал. Оттого в руках моих и в сердце могущества куда больше твоего». И как двинет тут Аким тачку с рудой, бык и взреветь не успел, разом очутился под колесами и там рассыпался на мелкие искорки, и сразу светло и легко стало на душе…

Заводчик пытливо посмотрел на мастерка.

– Не пойму, что к чему? – невинно спросил он, но дедке по глазам хозяина понял – лукавит он. А все же осмелел и сказал Демидову:

– Как не понять тут. Разумей: во всяком противстве главное – иметь надо разум да молодецкую ухватку, и поборешь тогда любого супостата, хоть и страшен он…

– Но кто ж сей черный бык? – упрямо спросил хозяин.

– А тут уж и мне не сказано и про вас не говорено! – на сей раз уклонился мастерко.

Не по душе пришелся Демидову тайный сказ, нахмурился он, поднялся с кресла.

– Ну, иди с богом, дедко, отблагодарю после, – пообещал он литейщику.

На том и разошлись.

Через неделю, когда Голубок хлопотал у домны, его сманили в каменную амбарушку, там повалили и отхлестали ремнями.

Стегал его Ивашка Селезень – цыганистый бродяга, обревший вдруг силу на заводе. Из распахнутого ворота рубахи варнака лезла густая потная шерсть. И весь он был волосатый, сильный. Оскалив зубы, он бил и приговаривал:

– Смирись, батька! Покорись, хлопотун!..

Отстегав, старика поставили на Ноги. Селезень крикнул:

– Вали, дедко, да боле не попадайся под мою руку! В другой раз отяжелеет она, не сдюжаешь!

Голубок поправил портки, поклонился бродяге и незлобиво спросил:

– Милый ты мой, а скажи, за что отстегали меня, по какой нужде?

Селезень откинул ремень и пояснил:

– Первое, стегали тебя за тайный сказ. Умен Никита Акинфиевич и рассудил, что к чему. Так и сказал: «Не свалить работному Акиму барина – черного быка». Учти это, старик, и прикуси язык! А второе – побили тебя, чтобы не возгордился. Хошь ты и хозяина учил, а свое место знай…

Мастерко Голубок опять поклонился:

– Спасибо, милый, за науку! Век не забуду сего денька!

– На том будь здоров! – засмеялся Селезень и вытолкал старика из амбарушки.

5

Прошло только полвека с той поры, когда первые Демидовы и другие заводчики появились на Каменном Поясе, но слава уральского железа далеко перешагнула пределы отечества. Еще не так давно Швеция славилась своим железом и была главным поставщиком его в Англию, а сейчас Россия заняла первое место в снабжении Англии металлами. Демидовские заводы широко развернули «заморский отпуск». К зиме 1745 года очередной демидовский караван стал на зимовку в Твери. На сорока семи судах нагружено было триста двадцать три тысячи пятьсот сорок пять пудов железа, из которого большая часть предназначалась для Англии. В декабре того же года Никита Акинфиевич заключил с английским купцом Вульфом договор, по которому обязался поставить двести тысяч пудов полосового железа, и если «более в оном караване явится все без остатку… Кроме его, Вульфа, оное железо никому не продавать».

Все больше и больше требовалось железа за границу. Заморские купцы охотно брали добротное демидовское железо. Англичане Аткинс, Ригель и Люзбери заключили с Никитой Акинфиевичем контракт, чтобы ему, «Демидову, на своих собственных заводах под клеймом соболя и поставленных пяти литер CCNAD[3]3
  Статский советник Никита Акинфиевич Демидов.


[Закрыть] десять разных сортов железа по разным договорным ценам доставить по семьдесят пять тысяч пудов в год». А кроме них, проживающие в Санкт-Петербурге представители английских фирм Томсон, Питерс, Бонир и другие тоже требовали железо с маркой «Старый соболь».

Миллионы пудов русского железа уплывали за море. Не было на свете страны, которая могла бы поспорить с Россией в выплавке чугуна: Франция, Пруссия, Бельгия, Англия и даже Швеция далеко остались позади. День и ночь работали демидовские заводы, горы чугуна и железа по вешней воде сплавом шли с Каменного Пояса к балтийским портам. Спрос расширялся, и это радовало и беспокоило Никиту Акинфиевича. Унаследовал он от деда, тульского оружейника, кипучесть натуры, большую хозяйственную сметливость и широкий размах в деле. Подобно деду, в своем стремлении расширить производство он не щадил крепостных и приписных крестьян и всех, кто попадал в его цепкие сети. Потомок весь удался в деда: тянуло его строить, жадно прибирать к рукам богатейший край, изобильный рудами, пушниной, лесами и плодородными землями.

Требования на железо «Старый соболь» заставили его заняться строительством новых заводов. Но где их ставить? Взоры заводчика обратились на южноуральские горы.

Там на юг грядами тянулись каменистые хребты, шумели первобытные леса, в понизях расстилались обильные пастбища. В этом краю кочевали простодушные башкиры.

По примеру деда в 1755 году Никита Акинфиевич в сопровождении приказчика Ивана Селезня отправился в глухие башкирские горы.

В своих странствованиях по скалам, падям и лесным уремам набрел Демидов на благодатный уголок. Среди живописных увалов раскинулись многочисленные привольные озера, окруженные могучими лесами, склонившими густые кроны к зеркалу прозрачных вод.

Всадники поднялись на небольшой, сглаженный временем курган, который высился над синими озерами. Бесчисленные сурковые, норы темнели в песчаном береге, попискивали среди камней полевые мыши. По скату цветистым ковром пестрел бело-красноватый степной зверобой. Остатки каменных стен высились в голубом небе. В расселинах руин, в быльняке шумел ветер. Когда-то, в давние-предавние времена, мимо древнего городища в этих местах пролегала великая ордынская дорога. Ею на запад шли воинственные народы – гунны, за ними – монголы; по этой дороге пробирались на Русь сибирские татары пограбить мирных поселян. И казалось Никите: не бор шумит, а раздается гул и гомон идущих набегом диких кочующих орд.

Демидов скинул шапку, утер обильный пот на широком лбу.

– Ну и приволье! – восхищенно сказал он. – Какой простор! Быть бы ястребом да кружить мне тут над всей этой благостью!

Цепко сидя в седле, Селезень покосился на хозяина. «Чего тут! Демидовы похлеще ястреба будут», – озорно подумал он, а вслух одобряюще сказал:

– Эко место! Металл – рядом, воды – океан, лесов для домны – прорва. Вот и ставь, хозяин, тут завод!

– Это верно. Добрый твой глаз! – похвалил приказчика Демидов. – Быть здесь заводу. А другой за озером обладим…

– Как, разом два? – удивился Селезень.

Никите Акинфиевичу исполнилось всего тридцать лет. Широкоплечий, крепкий, в полной силе человек. Упрямые, волевые глаза, – даже Селезень не мог выдержать их испытующего, пристального взгляда.

«Силен и размашист», – внутренне похвалил он Демидова и, подумав, спросил:

– А народищу где возьмем на стройку, хозяин?

– Хо! – ухмыльнулся Никита. – Было бы болото, а черти найдутся. А мужики на что? То разумей, Иван, Сибирь лежит нетронутой, а народ там жильный, крепкокостый. Вот и работяги нам!..

«И все-то он знает и ко всему уже примерился, ведун!» – подумал Селезень.

– Поехали! – закричал Никита. – Надо к вечеру за озера выбраться! – Он тронул повод, коренастый серый конь стал спускаться с кургана.

Демидов молодецки сидел в казачьем седле. На загорелом бритом лице появилась самодовольная улыбка.

– Отныне земли и воды тут мои! – сказал он по-хозяйски уверенно.

Хоть земли осмотренные и не были узаконены, но Селезень всей душой поверил в хозяйское слово. Выглядел Демидов как победитель, покоривший обширные земли…

К закату Никита Акинфиевич и Селезень прибыли в затерянное в горах сельцо Кыштым. Не отдохнув, не покормив коней, они взобрались на высокую гору Егозу. Весь край лежал как на ладони: кругом шиханы, озера, леса – размахнись, сила! На малом пространстве насчитал Никита свыше сотни озер. Какое разнообразие их: были тут глубокие и холодные, светлые и прозрачные, мелкие и теплые, мутные и тинистые. А вон – зарастающие озера-болота!

Долго любовался очарованный заводчик нетронутым краем. Алчный к богатству, он решил не откладывать дела.

– Вот местечко и для другого завода! – решительно сказал Демидов и повел рукой. – Вот оно где, мое новое царство!

– Но под горой сельцо, хозяин, и хлебопашцы там, – заикнулся было приказчик.

– Это добро! – отозвался Демидов. – На первой поре работные людишки будут. Какие это землепашцы? Кто им дозволил тут землю поганить? То самовольщики, беглые с Руси. Погоди, вот мы их приберем к рукам!..

Косые лучи заходящего солнца ложились на долины и леса. В предвечерней тишине внезапно вздрогнул густой упругий воздух – торжественный благовест огласил крохотные нивы и застывшие леса, понесся над зеркалом вод. Демидов встрепенулся, прислушался.

– Никак и храм божий устроили, ишь ты! – удивился он. – Стало быть, и попик тут есть! То добро, легче с мужиками будет сговориться, да и церковь не надо ставить. Тронулись, Иван!

Они спустились с горы, добрались до сельца. Старая бабка вынесла их из хибары берестяной корец с квасом да горбушку хлеба.

– Ешьте, родные, – предложила она им. – Откуда путь держите, православные?

Демидов промолчал, уминая горбушку.

– Ты, баушка, скажи, как звать-то тебя? – спросил приказчик.

– Звать-то Оленой, милок! – словоохотливо отозвалась старушка. – Восьмой десяток пошел, кормилец. Не работница ныне стала…

– А где людишки? – прожевывая кусок, спросил Демидов.

– В храме божьем, милок. Ноне день субботний.

– Пахоты чьи? – деловито допытывался Демидов.

– Божьи, батюшка, – поклонилась бабка. – Наезжают башкирцы, мужики одаривают их кой-когда, вот и все тут! И какие это пашни – скудость одна. К пресвятому покрову в закромах – ни зернышка…

– Ладно, спасибо на том, баушка, – поклонился Селезень.

Бабка покосилась на его черную бородищу, укрыла ладошкой незлобивую улыбку.

– Из цыган, должно быть? – спросила она. – Не сердись, сынок, и цыгане народ добрый.

Демидов встал с завалинки, потянулся.

– Где поповское жило? – спросил он старуху.

– Вон крайний двор!

Держа на поводу коней, Демидов и Селезень побрели к дому священника. Там у плетня они привязали их и зашли в дом. В опрятной горнице пахло вымытым полом, свежими травами, набросанными на широкую скамью.

– Эй, кто тут есть? – закричал Демидов. На его зов никто не откликнулся.

– Должно быть, все на моленье ушли, – разглядывая избу, сказал Селезень. – Скромненько попик проживает. Ох, как скромненько! – вздохнул он.

Никита улегся на скамью. Приятная усталость сковала члены, ароматом дышали травы; за тусклым оконцем, как красный уголек, погасала вечерняя заря. Демидовым незаметно овладел сон. Селезень распахнул настежь дверь и уселся на порог. Как сыч, неподвижно, неслышно оберегал хозяина…

Заводчик проснулся, когда в избе загудел голос священника. Не выдавая своего пробуждения, он полуоткрыл глаза и незаметно наблюдал за ним. Иерей был высок, жилист, молод лицом и статен. В длинной холщовой рясе, которая болталась на нем, как на колу, он походил на жилистого, костистого бурсака. Русые волосы косицами падали ему на плечи, не шли к его остроносому подвижному лицу. Поп расхаживал по горнице и разминал длинные ручищи.

«Силен человек!» – подумал Демидов и открыл глаза. Молодой священник смутился:

– Умаялись, поди, с дороги. Не обессудьте, сударь, подать к столу нечего. По-вдовьи живу. Сам по дворам хозяйским мытарюсь: ныне день у одного, завтра у другого…

Никита без обиняков спросил у попа:

– Беглый ведь? Что за сельцо, чьи земли?

У священника потемнели глаза, он опустил руки.

– Ставленый, а не беглый я, – тихо отозвался он. – Народом рукоположен. Земли у башкир арендованы.

Несмотря на рослость и могучесть, священник держался тихо. Демидов живо определил, чем можно тут брать. Он по-хозяйски поднял голову и сказал решительно:

– Было так, а ныне земли мои! И леса эти, и озера, и достатки с людишками – все откупил я. Слыхал?

Селезень недоуменно поглядел на хозяина: «Для чего эта ложь?»

Никита, не смущаясь, продолжал:

– Ты, беглый поп, не ерепенься. Почему так худо живешь? Ряса холщовая, лицо постное, среди дворов, как побируха, шатаешься. Негоже так! Служи мне – жизни возрадуешься! – Демидов порылся в кошеле и выложил на стол золотой. – Бери задаток и служи верно!

Священник вскипел от обиды.

– Прочь, проклятое! – решительным движением смахнул он золотой на землю. – Не купишь меня, хоть и беден я!

– Как звать? – настойчиво спросил заводчик.

– Савва, – отозвался священник и взволнованно заходил по избе. – А ты, купец, оставь нас.

– Ты очумел, попик, куда гонишь нас на ночь глядя! – нахмурился Демидов и переглянулся с приказчиком. – Да знаешь ли, кто я? – уставился он в священника.

– Не дано мне знать всех проезжих, – раздраженно отозвался тот.

Заводчик встал и вплотную подошел к священнику. Положив на плечи ему руки, он резко сказал:

– Ты, поп, покорись! Против меня ни тебе, ни сельцу не устоять. Будет на озере завод!

– Так ты Демидов! – изумленно воскликнул поп. – Неужто тебе наши крохи понадобились?

– Ага, признал, кто я такой! – радостно вырвалось у Никиты. – Суди теперь сам, что тут будет!

Священник охнул, тяжело опустился на скамью. Склонив на грудь голову, он глухо, с великой горечью посетовал:

– Трудно будет нам теперь… Горько! Сам Демид пожаловал…

На землю легла лютая зима. К этой поре Демидов объехал башкирских тарханов и глухие улусы. Места лежали богатые, а народ пребывал в бедности: не виднелось на пастбищах конских табунов и овечьих отар. Жаловались башкиры:

– Зимой гололедь одолела, все табуны пали от бескормицы!

Никита весело хмыкал:

– То верно, собак по улусам больше, чем коней. По кобыленке на три башкирские семьи.

Заводчик обещал башкирам:

– Отдайте земли, кои у озер полегли, каждому старику будет ежегодно отпущено по красному кафтану, а молодцу по доброму коню. А в праздник вам, слышь-ко, будет выдано каждому мяса невпроворот. Ешь – не хочу? А ныне какие вы тут жители? Мясо-то у вас в коей поре бывает…

Приказчик Селезень неотлучно находился при хозяине. Он поддакивал Демидову.

– Что за жизнь: тут все рыба да рыба – у нас будет и говядина!..

Два дня Демидов улещивал тархана: угощением и посулами уломал его. Купчую крепость с башкирами заводчик учинил по всей законности российской и обычаям кочевников. Времечко Никите Акинфиевичу выпало для этого удачное.

Башкир согнали в понизь. Из-за гор рвался злой ветер. Выл буран, и башкиры зябли на стуже. Одежда на кочевниках надета – одна рвань, ветром насквозь пронизывало. Стоят башкиры и зубами стучат: скорее бы со схода уйти!

Демидов знал, чем допечь кочевников.

– Студено, баешь? – ухмылялся он, похлопывая меховыми рукавицами. – Душа вымерзнет так, а ты живей клади тамгу[4]4
  Рукоприкладный знак, который ставили башкиры вместо подписи.


[Закрыть] да в кош бреди, пока жив.

В теплой собольей шубе, в оленьих унтах, заводчик неуклюже топтался среди народа и поторапливал:

– Живей, живей, чумазые! Ух, какой холод!

Башкиры клали тамгу и отходили…

Отмахнул Демидов за один присест большой кус: по купчей крепости несведущие в делах башкиры уступили ему огромные пространства в шестьсот тысяч десятин за двести пятьдесят рублей ассигнациями. Отошли к цепкому заводчику богатые леса, многочисленные горные озера, изобильные рыбой и водоплавающей птицей.

– Вот и свершилось, как я желал! – не удержался и похвастал Никита приказчику, когда разбрелись башкиры.

– То еще не все, хозяин! – усомнился в простоте сделки Селезень. – Купчую эту надо в палате заверить, а как вдруг да жалоба!

– Ну ты, оборотень, не каркай! – рассердился Демидов. – Завидуешь, верно, моей силе да проворству.

– Завидую! – чистосердечно признался приказчик.

И в самом деле одумались башкиры. Кто подучил их, никто не знал об этом. Видели в одном улусе попа, отца Савву. Дознался о том Демидов и сам наехал к нему.

– Пошто башкирцев смущаешь, беглый поп? Гляди, худо будет! – пригрозил заводчик.

Священник кротко поглядел на разгневанного Никиту Акинфиевича.

– По-вашему, уговорить басурмана принять Христову веру – возмущение? – не злобясь, спросил священник.

– Не юли предо мною! – разошелся Демидов, весь налился кровью. – Сквозь землю вижу, что мыслишь ты!

– А коли видишь, действуй! – смело сказал Савва.

– Ты вот мне еще слово брякни, не почту твой сан, плетью отхрястаю! – распалился гневом заводчик.

– Попробуй! – угрюмо отозвался поп, и глаза его забегали по избе.

Сметил Никита припасенные дрова у печки, а подле них топор. Злые поповские глаза, как палящий огонек, пробежали по нему. Заводчик мгновенно отрезвел и отступил от Саввы.

«Колючий поп! – похвалил он про себя священника. – Такого батю не худо и к себе примануть!»

В Кыштыме-сельце буянила вьюжистая зима. Избенки заметало сугробами, дороги и тропки пропали до вешних дней. Жил Никита Акинфиевич в Тагиле, в больших белокаменных хоромах, окруженный довольством, а думал о горной пустыне среди озер: «Задымят, непременно задымят здесь мои заводишки!»

Хоть Тагильский завод безраздельно отошел к Никите, но ему хотелось, по примеру отца, свои отстроить. «Тагильский ставлен дедом. Эка невидаль – проживать на готовом! Я ж не братец Прокофий!» – непримиримо рассуждал он о невьянском владельце.

В один из пригожих зимних дней он зазвал Селезня и настрого приказал ему:

– Возьми тыщу рублев, садись на бегунка и мчи в Екатеринбурх, в Горную палату! Дознался я – будет закрепление купчей, да спешат туда бездорожьем башкирцы сорвать мое дело.

Приказчик стоял переминаясь. Демидов посулил:

– Ныне кладу тебе великое испытание: домчишь прежде их, заверишь купчую, – будешь главным на Кыштымском заводе.

– Будет так, как приказал, хозяин! Сейчас скакать?

– Сию минуту! – властно сказал заводчик, открыл железную укладку, добыл кожаный кошель и бросил приказчику: – На, бери, да торопись!

Демидовский слуга вихрем выбежал из хором, ворвался в конюшню и оседлал лохматого башкирского коня.

– Пошли-понесли! – весело закричал Селезень и огрел плетью скакуна.

За околицей бесилась метель, меркнул зимний день. Над заснеженным ельником показался тусклый серпик месяца. Бывалому конокраду метель не метель, ночь не страшна! Одна думка овладела им и погоняла: опередить башкирцев…

И леса позади, и волчий вой стих, а метель, как укрощенный пес, легла покорно у ног и лижет пятки. Домчался с доверенностью хозяина Селезень в Екатеринбург, в Горную палату.

– Верши наше дело, батюшка! – поклонился он горному начальнику.

– Что так не терпится твоему владыке? – лукаво улыбнулся чиновник и, встретясь глазами с пристальным взглядом приказчика, понял – будет нажива.

Сдерживая волнение, Селезень тихо подсунул под бумаги кошель и учтиво поведал:

– Их благородие Никита Акинфиевич отбывает в Санкт-Петербург, а мне наказано по зимнему пути лес рубить да камень для стройки припасти.

– Уважительно, – кивнул чиновник и склонился над бумагами.

Селезень вышел в переднюю и сунул в руку служивого солдата гривну.

– Стань тут у двери, коли башкирцы припрут – не пуща и! – попросил он.

Меж тем перо чиновника бегло порхало по бумаге. Купчая уже подписывалась, когда до чутких ушей приказчика долетело тихое покашливание, робкое пререкание.

«Доперли, чумазые! Солдата уламывают», – с тревогой подумал Селезень и устремился к горному начальнику:

– Ваша милость, торопись, хошь с огрехами, зачернить бумагу да печать приставь!

Он весь дрожал от нетерпения, юлил у стола, вертел головой, стремясь хоть этим подзадорить и без того быструю руку чиновника. Между тем шум в передней усилился. Башкиры, выйдя из терпения, оттащили сторожа и приотворили дверь. Бойкий ходок, просунув в нее руку с бумагой, закричал:

– Бачка! Бачка, мы тут…

– Ох, идол! – рассвирепел солдат, собрал свои силы и всем телом налег на дверь, прекрепко прижав руку с жалобой. – Ну куда ты прешь, ордынская твоя рожа? Ну чего тебе требуется тут? Уйди!

В эту минуту чиновник размахнулся пером и сделал жирный росчерк. Без передышки он взял печать и приставил к написанной бумаге.

– Ну, сударь, – торжественно провозгласил он, – можно поздравить Никиту Акинфиевича Демидова – купчая завершена!

– Ух! – шумно выдохнул Селезень и присел на стульчик. – Сразу камень с души свалился. Спасли вы меня, ваша милость.

Тут с великим шумом башкиры наконец прорвались в присутствие. Они пали перед чиновником на колени и возопили:

– Обманули нас, бачка, обманули!

Башкирский старшина протянул жалобу:

– Просим не писать за Демидовым земля.

Чиновник оправил парик, сложил на животике пухлые руки и, прихорашиваясь, вкрадчивым, сладким голосом сказал:

– Опоздали, голубчики вы мои, опоздали! Сожалею, но сделка узаконена. И что это вы на колени пали, не икона и не идол я. Вставайте, почтенные…

Башкиры онемели. Нехотя они поднялись с пола, переминались, не знали, что делать. Старшина их подошел к столу; вдруг он резким движением провел ладошкой по своему горлу.

– Что наделал, начальник? – закричал он. – Зарезал нас так! Где закон, начальник?

Чиновник улыбнулся и с невозмутимым видом ответил:

– Закон где? Закон на ясной пуговице в сенате!

Давясь смехом, приказчик прыснул в горсть, но, встретив укоряющий взгляд горного чиновника, сейчас же смолк…

Демидов остался весьма доволен Селезнев.

– Быть тебе главным в Кыштыме! – Глаза хозяина внимательно обшарили своего доверенного. – Все отдал? – спросил он.

– Все, – не моргнув глазом, ответил Селезень.

– Зря! Добрый работяга и стащит и хозяина не обидит! – засмеялся Никита. – А сейчас на радостях в баньку…

Банька на этот раз налажена была необычно. Приказал Демидов полы вымыть шампанским, а пару поддавать коньяком.

– Какой разор! – ахнул тагильский управитель Яшка Широков. – Дед ваш покойный, кто ноги мылом натирал, ругал того: «Разорители!» А вы изволите заморское вино хлестать на каменку.

– Молчать! – загремел Никита. – Дед был прижимало, а я дворянин. Ступай и делай что велят.

Никита наслаждался банным теплом. Нежился на полках под мягким веником, вздыхал и шептал блаженно!

– Дух-то какой, больно хорош!..

Селезень услужливо вертелся подле хозяина, намыливал его да парил. Одевая Никиту в предбаннике, приказчик вдруг захохотал.

– Ну что, как черт в бучиле, загрохотал? – удивленно уставился в него хозяин.

– Да как же! Ловко-то мы башкирцев обтяпали! – с довольным видом ощерился холоп. – А не грех это?

– Ну, вот еще что надумал! – отозвался Никита. – На том свет стоит: обманом да неправдой купец царствует! – цинично закончил он и, взяв жбан холодного квасу, стал жадно пить.