Текст книги "Наследники"

Автор книги: Евгений Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

2

Поздней ночью Прокофий Акинфиевич приехал в Москву. Колеса грузного рыдвана гулко загрохотали по бревенчатой мостовой. Ямщик с заляпанным грязью лицом обернулся к заводчику:

– Вот и прибыли, сударь, в Белокаменную. Никак и рогатка!

Демидов высунулся в окно и присмотрелся. Кругом царствовали мрак и тишина.

«Хошь бы один фонарь на всю улицу, – с укоризной подумал Прокофий и усмехнулся: – Спит Москва-матушка праведным сном!»

Откуда-то из темноты неожиданно вынырнула длинная тень. В протянутой костлявой руке закачался тусклый слюдяной фонарь. Бледный, трепетный свет озарил сухое старческое лицо и реденькую седую бороду. В правой руке старец держал ржавую алебарду.

– Кто ты? – властно окрикнул его Демидов.

– Будошник я, батюшка! Отколь изволишь ехать, ваша милость, куда путь держишь и как величаетесь, сударь?..

Алебардщик суетился, топтался. Белесые глаза его часто моргали. Демидов вгляделся в пергаментное, сморщенное лицо старика и засмеялся.

– Какой же ты страж? Поди, семьдесят годов отбрякал на земле?

– Ой, что ты, батюшка! Все девяносто.

Улыбка исчезла с лица Прокофия Акинфиевича. Он пристально разглядывал старика, напоминавшего собой выходца с того света. Сухой, костистый, одетый в кафтан, он еле держался на ногах, и фонарь в его руках заметно дрожал.

– Пора тебе, кикимора, на покой! – насмешливо сказал Демидов. – Что ты среди ночи проезжих пугаешь?

– И то верно, батюшка! – незлобиво отозвался алебардщик. – Давно мне пора в домовину, все косточки гудят. Покою просят…

– Отворяй рогатку! – закричал Демидов. – Давай путь-дорогу!

– Изволь, батюшка! – Желтый глазок огонька качнулся и уплыл в тьму.

– Но-о! – заорал ямщик, и колымага вновь загрохотала по осклизлым бревнам, своим неприятным сотрясением переворачивая все внутренности путника…

Минули Маросейку и достигли Ильинских ворот. На Китайгородских стенах перекликались сторожа. Унылый переклик их навевал тоску.

Демидову захотелось тепла, послушать шумный людской говор.

– Куда прикажешь, барин? – оборотясь, спросил ямщик.

– Вези вправо, к Тверской! – приказал Демидов.

– Неужто не в отцовский дом изволите? – удивленно спросил ямщик.

Прокофию Акинфиевичу представились заспанные лица московской дворни, давно необитаемые горницы, затхлость и, главное, мертвящая тишина, которая их наполняла, а душе после утомительной дороги хотелось поразвлечься. Он крикнул ямщику:

– Вези к Ивану Дмитриевичу, в Большую Московскую…

«Загулял хозяин, вожжа под хвост попала!» – сообразил возница и взмахнул кнутом. Колымага загремела под угорье…

Несмотря на полуночный час, трактир гудел разноголосьем, ревела музыка. В большом зале в бесшабашной песне надрывались цыгане. Дородный купчина приветливо встретил Демидова, отвел в верхнем этаже уютные покои. Разбитной слуга мигом разжег камин; веселый огонек, лаская, согревал утомленное тело. Утолив голод, Прокофий Акинфиевич уселся в глубокое кресло перед камином и вытянул затекшие ноги. Снизу доносились веселые песни, взвизги цыганок, так и подмывало окунуться в бесшабашное удальство, но надо было беречь с таким трудом добытые на дорогу деньги. Впереди предстояло сутяжничество по разделу наследства. Впереди ждали крючкотворы…

Меж тем сон смыкал глаза.

Ловкий слуга уговорил Демидова разоблачиться. Устало добравшись до постели, он бросился в мягкие перины и, утонув в них, быстро уснул…

Как ни убеждал себя Прокофий Акинфиевич, что надо поскорее выбираться из Москвы, но соблазн встряхнуться после однообразной жизни на Каменном Поясе был силен. Несмотря на внутренний предостерегающий голос, он несколько раз спускался в залы шумного московского трактира, где третий день гуляли купцы. В одной из боковых комнат шла оживленная игра в карты. Большого труда стоило Демидову уйти от притягательного места. Он метался по обширному номеру, утешая себя будущим…

Неожиданно постучали в дверь.

– Войдите! – отозвался Прокофий и поднял глаза.

На пороге стоял высокий стройный ротмистр. Ласковые бараньи глаза уставились в Прокофия. Офицер, охорашиваясь, разглаживал пушистые темно-русые усы, приятная улыбка блуждала на его губах.

Подойдя к хозяину, ротмистр лихо звякнул шпорами и протянул руку:

– Разрешите представиться. Ротмистр Иван Антонович Медер! – отрекомендовался он. – Прошу извинить за беспокойство. Мы соседи. Который день я наблюдаю вашу скуку, и друзья мои просили вас к столу. Может, осчастливите?..

Учтивый тон офицера подкупал. Тихо звякая шпорами, ротмистр прошелся по комнате. Мягкий ковер заглушал его крадущиеся шаги. В номере не хватало света, толстые пыльные шторы не пропускали солнца. Лицо Прокофия выглядело бледным, глаза беспокойно бегали.

Офицер льстиво продолжал:

– Мы так много о вас наслышаны. Право, осчастливьте нашу милую компанию…

Он ласково взял Демидова под локоток и шутя потянул его:

– Ну идемте же, сударь…

Прокофий не устоял против соблазна и подумал: «И впрямь, отчего же не пойти и не повеселиться часок?»

Ротмистр провел Демидова в небольшую горницу, утопавшую в клубах дыма. За столом сидели изрядно подвыпившие офицеры, с ними двое статских. Один из них – согбенный старик с напудренной головой, в шитом разноцветными шелками атласном камзоле. Он сидел, опустив на грудь голову. Второй – высокий, костистый, с лошадиной челюстью и наглыми глазами – метал карты. Взгляд Прокофия Акинфиевича упал на длинные жадные руки банкомета. Они жили своей особой жизнью: необыкновенно подвижные пальцы напоминали липкие щупальца страшного морского животного. Они дрожали, сплетались, тянулись к золоту, лежавшему горкой на зеленом поле стола. Взор Демидова скользнул от этих червеобразных пальцев на запятнанный бархатный кафтан банкомета, рваные кружева и грязное жабо.

Банкомет выжидательно уставился в вошедшего Прокофия Акинфиевича.

– Прикажете карту? – бойко спросил он.

– Ах, сударь! – засуетился вдруг благообразный старичок, но тут же осекся под злым взглядом ротмистра.

– Садитесь, сударь! – пригласил ротмистр.

Не успел Демидов и глазом моргнуть, как перед ним мягко легли три карты. Он поставил десять червонцев…

– Ваша взяла! – послышался из клубов табачного дыма голос банкомета, и червонцы придвинулись к Прокофию. В сердце шевельнулась жадность. Демидов бережно сложил червонцы в столбик и вновь взял карту.

– Ваша взяла! – вновь раздался скрипучий голос банкомета, и опять золотые придвинулись к Прокофию.

– О, вам везет, сударь! – прохрипел густым басом ротмистр. – Счастливы в карты, несчастны в любви, – засмеялся он с хрипотцой, смех его походил на шипение старинных ржавых часов, собирающихся отбивать время.

– Ах, сударь!.. – снова вздохнул старичок и осекся.

– Замолчи! – прикрикнул на него ротмистр.

Демидов не замечал ни многозначительных взглядов, ни вздохов старичка: он весь ушел в созерцание длинных пальцев банкомета. На указательном каплей крови дрожал рубин. Партнеры молча выкладывали золотые. У Демидова раздувались ноздри, дрожали руки. Весь он скрытно трепетал в страшном внутреннем напряжении. Глаза его сверкали. Необузданная страсть овладела им. Казалось, все тело, душа слились в одном ненасытном желании: золота! золота!..

Офицеры приумолкли, в комнате наступила тишина. Старичок поднял голову и потянулся к столу. Перед заводчиком лежала груда золота.

– Сударь, немедленно прекратите игру! – воскликнул старик, но сразу же притих.

– Молчать! Это нечестно! – заревел ротмистр.

– На все! – сказал Демидов и грудью навалился на край стола, готовясь принять новый поток золота. Банкомет, озабоченно наморщив лоб, крикнул:

– Дана!..

Это был лишь короткий миг. Казалось, кровь замерла в жилах, все напряглось в невероятном ожидании. Пальцы Демидова рванулись было вперед…

– Бита, сударь! – равнодушно закончил банкомет, и его зеленые глаза хищника сузились в щелочки.

Прокофий Акинфиевич утер капельки пота, выступившие на лбу. Словно ветер смахнул прочь золотой листопад…

Но жадность цепко держала Демидова. Он вынул туго набитый кошель и звенящей струей высыпал все дорожные деньги.

– Не везет в любви, зато повезет в картах! – бодрясь, сказал он. – На все…

Офицеры многозначительно переглянулись. Ротмистр воскликнул:

– Что вы делаете, сударь? Счастье повернулось к вам спиной. Ставьте семпелями…

Банкомет закусил зубами чубук, зажег трубку, пустил волнистый клуб дыма.

– На все! – повторил глухо банкомет и метнул…

Прокофий Акинфиевич не мог уследить за движениями его рук. Сердце сжалось. Глубокая тишина снова повисла в комнате. Старичок, не шевелясь, тянулся глазами к столу.

Демидов открыл карты, и все завертелось в его глазах.

– Бита, сударь, – спокойно сказал банкомет, безжалостной рукой он придвинул к себе червонцы.

– Ставьте, сударь, будем отыгрываться! – предложил ротмистр.

– Я все поставил! – упавшим голосом признался Прокофий Акинфиевич. – Разрешите в долг!

– О нет! Мы в долг не играем, – строго сказал ротмистр. – Желаете, сударь, испить бокал пунша? Осушите и идите спать!..

Офицер повернулся спиной к Демидову; звеня шпорами, он вышел из горницы.

– Все-с, сударь, игра окончена! – резким голосом проскрипел банкомет и обволокся синим табачным туманом.

– Ах, сударь, я говорил вам! – вздохнул старичок. – И я так же оказался несчастен…

Прокофий не слышал его. Он встал и, пошатываясь, побрел в коридор.

Пройдя в свой жарко натопленный номер, он, не раздеваясь, бросился на кровать. Но как ни старался он забыться, ворочался, зарывался в подушки, – беспокоила тревожная мысль: «Как же я без денег доберусь до Санкт-Петербурга?..»

Утром к нему в номер постучался хозяин трактира, учтивый седобородый купчина. Он поклонился постояльцу и, обежав зорким взглядом горницу, озабоченно спросил:

– Как спалось, господин хороший?

Пожелтевший, осунувшийся Демидов сидел на кровати, поджав ноги. Молчал.

– Неужто плохо? – строго посмотрел на него трактирщик. Отвернувшись к окну, он соболезнующе вздохнул: – Эх, сударь, впусте обеспокоились. Это всегда бывает после неосторожества. Рассчитаемся как-нибудь.

– Кто же мне даст в долг? Уж не ты ли, борода? – желчно спросил Прокофий.

– Что вы, помилуй бог! – истово перекрестился купчина. – Николи процентщиком не был, господин хороший!

Он помолчал, помялся. Осенний рассвет лениво заползал в комнату. И без того серое лицо постояльца теперь казалось землистым. Красногрудый снегирь, как огонек, на мгновение вспыхнул на подоконнике и отлетел.

– Холодить стало. К зиме… – поеживаясь, медлительно сказал купец и прошептал вдруг: – Тут старушка одна обретается. Она под расписочку выдаст. Желаете, выручу, сударь, позову?..

Прокофий встрепенулся, ожил. На душе стало веселее.

– Хошь черта зови, но выручай, борода!

– Сей минут! – услужливо отозвался купчина и поспешно вышел…

Старенькая подслеповатая процентщица неслышно переступила порог и выжидательно разглядывала Демидова.

– Ты что, кикимора? Откуда взялась? Ростовщица? – накинулся на нее Прокофий.

– Помилуй бог, батюшка, николи ростовщицей не была. Прослышала от Ивана Дмитриевича о твоем горюшке. Помочь собралась, – смиренно прошептала она. Ее хитрые глазки обшарили заводчика.

– Две тысячи червонцев надо, баушка! Дашь мне? – деловито спросил он.

– Ох, много! Ох, многоватенько, батюшка! – заохала старушонка.

– А может, найдешь, баушка? – не отступал Демидов.

– Милый ты мой, желанный, уж поищу… Может, и добуду…

Она низенько кланялась. В темном платье и платочке, старушонка походила на галку. От ветхого платьица, от всей старушки пахло смолкой, еле уловимой Затхлостью. Глядя на ее немощную, сгорбленную, жалкую фигурку, Прокофий спросил:

– Сколь процента возьмешь?

Старушка построжала, подумала малость.

– Ох, и не знаю, сказать как! Не от меня ведется. Баш на баш, батюшка! – елейно отозвалась она.

– Это что же – рубль на рубль! – ахнул Демидов.

– Это уж как водится, батюшка! Она, копеечка, ныне дорога. Коли бежит по рукам – подружку ведет!

Прокофий Акинфиевич заметался по номеру. Ярость овладела им. Тряхнуть бы старую! Но он сдержался, сказал ей зло:

– Ты что же, старая хрычовка, обираешь меня?

– Что ты, миленький! – удивленно уставилась в него ростовщица. – Чего тебя обирать? Гол, поди, как сокол. Расписочку только и возьму. А придет ли к тебе наследство, один бог ведает…

«Ведьма! – мысленно выругался Демидов. – Все знает, все обдумала!»

Он кружил по комнате, закинув руки за спину, перебирая пальцами. Полы халата развевались. Старушонка тихонько уселась в креслице.

– Ну что ж, решай, сынок!

Прокофий Акинфиевич остановился перед ней, крикнул:

– Чего расселась, тащи деньги! Согласен!

– Вот и договорились, милый! – радостно отозвалась процентщица и заторопилась за обещанным…

На другой день, на заре, Демидов на тройке помчался к заставе. Задувал сиверко. Черная грязь обратилась в каменные глыбы, коляска подпрыгивала на мерзлых кочках.

– Гляди-кось, что за ночь сотворилось! Так за Тверью, чего доброго, зимушка настигнет, – обернулся к Прокофию ямщик и, блеснув крепкими зубами, выкрикнул: – Ой, гоже будет! Пошли, господи, санный путь! Эй вы, залетные! – Он взмахнул кнутом.

Золотые маковки московских церквей остались позади, когда у загородного тихого погоста тройка нагнала одинокие дроги с гробом. Над черной кущей голых берез с криком кружило воронье.

– Стой, стой! – закричал Демидов ямщику.

Бородатый возница на минуту сдержал разгоряченных коней.

– Эй, кого хоронят? – спросил Прокофий погребальщика.

– А кто его ведает! – скучающе отозвался мужичонка. – Сказывают, барин, какой-то помещичек профукался в картишки и кокнул себя. – Он поглубже надвинул треух на уши и свистнул соловому коньку.

– Пошел! – заорал Демидов. – Быстрее погоняй!..

Он вспомнил старичка в атласном камзоле у зеленого карточного поля, вздохнул и перекрестился: «Вот как оно бывает…»

В лицо ударил студеный ветер. Редкие нежные снежинки запорхали над полем. Вместе с унылым тихим звоном они плыли, мягко, бесшумно ложились на бурые пригорки, темные леса и убегающую в даль дорогу. На полосатый верстовой столб взлетела ворона, стала назойливо каркать…

А Демидов, погружаясь в бесконечную дорожную дрему, обеспокоенно подумал про печальную встречу: «К добру или к худу это?..»

Прокофий Акинфиевич после тяжких дорожных мытарств наконец добрался до Санкт-Петербурга. Зимняя подмерзшая дорога была оживленна: тянулись обозы с продовольствием, скакали курьеры на тройках, шли артели бородатых мужиков с котомками за плечами, брели монахи. На почтовых дворах было тесно и шумно. Под невской столицей пошли нескончаемые болота, чахлый ельник, который оборвался вдруг на берегу реки Фонтанной. За ней в мокром сизом тумане простирался Санкт-Петербург. Берега реки были очищены, одеты деревом, ограждены перилами.

Кругом под топором поредели леса; вдоль дороги тянулись широкие вырубки.

– Для чего так сделано? – полюбопытствовал Демидов у будочников, оберегавших пестрый шлагбаум.

Седоусый страж, с алебардой на плече и медной бляхой на груди, хмуро поглядев на Проезжего барина, ответил:

– Разбойники, сударь, одолели. Дабы ворам не было пристанища в тутошних лесах, наказано государыней валить ельник.

За Аничковым мостом высился кол, а на нем торчала полуистлевшая человеческая голова. Воронье с криком носилось над поживой. Заметив взгляд Демидова, будочник пояснил:

– То разбойник! На Невской першпективе чинил смертоубийства и грабежи. Ныне малость поубавились, сударь. Приказано расставить солдатские дозоры! – Он просмотрел подорожную Демидова и крикнул ямщику: – Ступай! Не задерживайся!

Колеса загремели по Аничкову мосту, ставленному на дубовых сваях. Впереди, за мостом, распахнулась Невская першпектива. С той поры, когда был заложен Санкт-Петербург, прошло почти полвека, однако город все еще поражал своими контрастами: то перед Прокофием Акинфиевичем вставали огромные каменные палаты с роскошными садами, богатыми въездами, оберегавшимися мраморными львами, то вдруг усадьбы сменялись диким и сырым лесом, пустырями, беспорядочно разбросанными хибарами. Однако Демидов по очертаниям площадей, улиц и строек убеждался в том, что среди топей и лесов вырастал прекрасный, величественный город.

По улицам под звуки флейт проходили гвардейские полки. Они возвращались с парада; шаг их был чеканен, строг; солдаты были на подбор – рослые, сильные молодцы, обряженные в зеленые мундиры и треуголки.

– Добры воины! – похвалил гвардейцев Демидов и с улыбкой подумал: «Вот кто ныне цариц нам ставит!..»

Кони домчали Прокофия Акинфиевича к старому дедовскому дому, возвышавшемуся над Мойкой-рекой. Никто не выбежал встретить Демидова, никто не распахнул перед ним двери. Слуги, толпившиеся в передней, встретили молодого хозяина холодно. В их принужденных поклонах сквозило равнодушие к нему.

«Видать, прослышаны о завещании! – недовольно подумал он. – Вот носы и воротят!»

Не обращая внимания на холодность слуг, он по-хозяйски крикнул:

– Ну, что глядите? Живо у меня! Обогреть палаты да взбить постель. Устал с пути!..

Несколько дней Прокофий сидел, запершись в кабинете, писал письма и принимал разных людишек, интересовался вельможами, сенатом, порядками при дворе.

В один из пасмурных петербургских дней он велел заложить карету и отправился к государственному вице-канцлеру Михаилу Илларионовичу Воронцову. Решил Демидов самолично вручить ему челобитную на покойного батюшку:

«Учинил мой родитель между братьями разделение, которого от света не слыхано и во всех государствах того не имеется и что натуре противно. А именно, пожаловал мне только из движимого и недвижимого 5000 рублев и более ничего, не только чем пожаловать, но и посуду всю обобрал и в одних рубахах пустил…»

Михаил Илларионович Воронцов принял Демидова просто и участливо.

Камердинер провел Прокофия Акинфиевича в домашний кабинет государственного вице-канцлера.

В светлой угловой комнате о семи окнах, в большом глубоком кресле у столика с книгами сидел бодрый, моложавый вельможа – сухощавый, среднего роста, в светло-сером шелковом кафтане. На его спокойном лице блуждала лукавая улыбочка.

При входе Демидова вице-канцлер поднял голову и быстрыми глазами оглядел его.

– Рад, весьма рад случаю видеть у себя потомка столь славных родителей! – любезно встретил он гостя. – Много наслышан о заводах ваших…

Вице-канцлер говорил сочно, плавно, с чистым, красивым произношением.

Прокофий Акинфиевич низко поклонился Воронцову, волнуясь, почти закричал, резко и пронзительно:

– Обида заставила потревожить вашу светлость. Простите! Обойден я, сильно ущемлен братом. Судите сами, смогу ли я жить после сих несправедливостей, как того требует дворянская честь…

Он положил на столик челобитную. И пока вельможа пробегал ее глазами, настороженно следил за его лицом. Оно то темнело, и тогда на высоком, чистом лбу собирались частые тонкие морщинки, то светлело, и складочки убегали с крутого взлобья…

Но тут Демидова охватила тревога.

«Сухая ложка рот дерет. А вдруг, не видя для себя выгоды, он откажет в своем заступничестве! Что тогда? – опасливо подумал он. – Эх, была не была», – решил он.

Только канцлер окончил читать просьбу, как Прокофий Акинфиевич пал на колени и протянул к нему руки.

– Погибаю! – возопил он. – Спасите, ваша светлость!.. Видит бог, по спасении моем не токмо молитвами возблагодарю…

Он не договорил – граф положил холеную руку на плечо просителя и сказал:

– Что ты, Демидов! Душой сочувствую тебе, обижен весьма ты! Сколь смогу и в моей власти будет, выручу! О сем деле доложу преславной государыне нашей Елизавете Петровне.

Вельможа вздохнул, с минуту глубокомысленно помолчал.

– Ах, Демидыч, жаль мне тебя! – задушевно, казалось, с большим сочувствием вымолвил он. – Надо, надо помочь…

– Ваша светлость! – от радости прослезился Демидов. – Век не забуду вашего внимания!

Вельможа ласково улыбнулся.

– Не бойся, Демидыч, – успокоил он гостя. – Вот увидишь, все переменится к лучшему. – Вице-канцлер устало прикрыл ладонью глаза и затих…

Граф Михаил Илларионович сдержал свое слово: через несколько дней Демидова позвали во дворец. Получив радостную весть, он галопом бегал по горницам, кукарекал, хватал за носы холопов и кричал на все хоромы:

– Годи, ленивцы, скоро я вас заставлю пятки лизать! К государыне-матушке зван: я вам всем и Никитушке-братцу покажу, кто такой Прокофий Демидов!..

Слуги заложили лучшую карету, впрягли добрых рысистых коней. На запятки взобрались гайдуки в синих ливреях. Впереди побежали скороходы. Стояло солнечное утро; над Невой, над городом нежно голубело небо. В прозрачном морозном воздухе звонко разносились окрики скороходов, бежавших впереди кареты:

– Пади! Пади!

Сидя в карете, Прокофий с наслаждением оглядывал город, прохожих. Ему льстило, что все с любопытством оглядываются на его барский выезд. После Каменного Пояса, где скуповатый отец так долго держал его в нужде, приятно было сознавать свою значительность.

Кони свернули влево, и перед Демидовым предстал Зимний дворец. Он был деревянный, но весьма обширен, украшен многими лепными украшениями, пышным подъездом, однако мало чем отличался от палат вельмож.

В приемном зале навстречу Демидову вышел вице-канцлер. На сей раз он был одет в мундир, с большой бриллиантовой звездой на груди. Тонкие ножки в черных шелковых чулках делали его похожим на журавля.

– Обождите, сударь, – тихо предупредил он. – Ее величество весьма занята государственными делами.

Скользя по паркету, вельможа неслышно исчез за высокой дверью. Демидов остался один в пустынном зале со множеством дверей. Справа в большие окна лучилось холодное солнце, а вдали, в нежной сиреневой дымке, сверкал тонкий золотой шпиль Петропавловского собора. Стены покоя были покрыты светлым штофом.

Прокофий прислушался: где-то за чуть прикрытой дверью, как ласковое журчание ручейка, слышались негромкие голоса и заглушенный смех. У высокой двери в неподвижности застыл дежурный офицер. Минуты ожидания тянулись очень медленно. Демидов уже отчаялся в ожидании приема, но вот наконец массивная, отделанная бронзой дверь распахнулась, и вице-канцлер поманил Прокофия.

– Идем, сударь, – тихо позвал он. – Ее величество пресветлая государыня ждет тебя.

В уютной, обтянутой голубым шелком гостиной, у круглого золоченого стола сидело многочисленное общество придворных. Прямо против двери на хрупком стуле, откинувшись на спинку, от души смеялась круглолицая веселая красавица.

При входе Демидова смех сбежал с ее лица. Только большие выпуклые глаза все еще искрились радостью. У пухлого приятного рта темнела крохотная мушка, делавшая нежное, молочной белизны, лицо прекрасным и ласковым. Волнистые волосы крутыми локонами спадали на розовые плечи.

Демидов спохватился, сообразил: «Батюшки, да это сама государыня, защитница наша!»

В припадке верноподданнических чувств он упал перед царицей на колени, потянулся к маленькой руке, лежавшей на атласном платье:

– Дозволь, матушка-государыня, голубушка наша!

Императрица приветливо улыбнулась ему и протянула руку. Демидов подобострастно поцеловал ее. То, что она не горда и проста с ним, обрадовало Прокофия.

«Милостивая», – с одобрением и надеждой подумал он, еще раз поцеловал теплую мягкую руку царицы и поднял на нее увлажненные глаза.

– Здравствуй, Демидов! – обратилась она к нему певучим голосом. Ее выразительные глаза остановились на заводчике. – Вот ты какой! – слегка разочарованно сказала она. – Я и батюшку и деда твоего знавала…

– Государыня! – промолвил Демидов. – Оба они были верными слугами великого государя Петра Алексеевича…

– Знаю, – сказала она и слегка наклонила голову. – Знаю… Встань, Демидов…

Придворные с нескрываемым любопытством разглядывали хилого потомка Никиты Демидова. Елизавета улыбнулась и, оборотясь к вице-канцлеру, сказала:

– Благодари графа, осведомлена я, что при разделе наследства обойден ты. Неприлично дворянину и внуку Демидова пребывать в бедности. Михаиле Ларионович! – Тут государыня взглянула на вельможу. – Угодно нам, чтоб сенат дело рассмотрел по справедливости, не обижая никого из сыновей покойного заводчика.

Прокофий готов был снова пасть к ногам царицы, но она капризно повела тонкими черными бровями:

– Не заискивай, не люблю сего. Верю, что будешь преданно служить мне, как служили твой батюшка и дед. А ныне оставайся, зову на маскарад…

Она улыбнулась и заговорила с придворными. Стоявший за ее креслом вице-канцлер указал глазами Демидову на дверь. «Аудиенция окончена. Скоро-то как!» – разочарованно подумал Прокофий и, откланявшись государыне, нехотя последовал за Воронцовым…

В приемной по-прежнему царила тишина. За большими окнами дворца ярко светило солнце; за широким простором Невы темнели приземистые бастионы, а среди них высоко вздымался сверкающий на солнце золотой шпиль Петропавловского собора.

Спустя месяц в Санкт-Петербург прибыл и Никита Акинфиевич Демидов. Не успела его коляска подкатить к отцовскому дому, как к ней подбежали слуги, бережно свели господина на землю и широко распахнули перед ним дверь.

Надутый, с гордо поднятой головой, молодой владелец прошел в переднюю, где в глубоком поклоне перед ним склонились холопы. Он и глазом не повел в ответ, последовал через светлые залы, гостиные, зорко оглядывая убранство.

– Ох, и радость ныне у нас! Как светлого дня ждали вас, барин! – залебезил перед ним седенький сухонький дворецкий в белых нитяных перчатках. Он торопливо бежал впереди хозяина и угодливо распахивал одну дверь за другой.

– А где братец? – вдруг спросил Демидов.

Дворецкий виновато опустил глаза. «Ну, быть грозе! – испугался он. – Небось разнесет, что допустили супротивника в дом. Опять же, как сказать, домик-то общий, отцовский…»

Склонясь перед хозяином, он смущенно ответил:

– Прокофий Акинфиевич изволил тут остановиться…

Никита насупился, но никак не отозвался.

С этого дня он жил с братом в одном доме, но оба тщательно избегали друг друга. При встречах они делали вид, что не замечают друг друга.

«Погоди, на своем поставлю!» – грозил Никита и по совету друзей отправился к наследнику престола, великому князю Петру Федоровичу.

«Через него-то и отведу все козни родимого братца!» – с ехидством думал он.

Наследник престола со своей супругой Екатериной Алексеевной жил в Петергофе. Гвардейский офицер Салтыков – красавец, кутила, был близок к наследнику, вместе с ним делил досуги – повез Никиту в загородный дворец.

На берегу Финского залива, в дворцовом парке, царило тревожное безмолвие. Свита наследника чинно бродила по аллеям. Салтыков выскочил из коляски и, нарушая тишину, закричал:

– Что за траур? Что вы все онемели?

– Тес! – прижала палец к губам молоденькая фрейлина и, жеманно ответив на поклон Демидова, зашептала: – Великий князь весьма расстроен! Он сейчас не в духе, берегись попасть ему на глаза.

– Пустое! Мы его живо развеселим! – загремел гвардеец.

В ту же минуту в розовом павильоне распахнулась дверь, и на пороге появился бледный от гнева Петр Федорович. Никита со страхом взглянул на будущего императора.

Долговязый, с нескладным узким туловищем, он слегка покачивался, размахивая длинными руками.

– Кто здесь шумель? – резким голосом прокричал великий князь. Со сжатыми кулаками он готов был броситься на виновника беспокойства, но, узнав Салтыкова, сразу же отошел, повеселел: – А, это ты приехаль? Ошень кстати… А это кто?

– Демидов, – представил гостя гвардеец.

Толстые губы Петра Федоровича сложились в неприятную улыбку.

– Кто есть Демидоф? – спросил он.

– Заводчик. С Урала, приехал приложиться к ручке вашего высочества…

– Очень карошо. – Глаза наследника сощурились. – Весьма карошо…

Никита растерялся, услышав ломаную русскую речь из уст наследника. Ах, как хотелось ему попасть в знать, все время он об этом мечтал! Шутка ли встретиться с наследником российского престола! Какая будущность раскрывалась перед ним, уральским заводчиком! Но что-то в душе Демидова протестовало против неприятного немецкого говора Петра Федоровича. Длинное, узкое тело наследника было затянуто в зеленый прусский мундир. «Значит, верно то, что он почитал для себя за большую честь числиться лейтенантом на службе у прусского короля Фридриха Второго, нежели состоять великим князем и наследником российского трона?» – с чувством горечи подумал Демидов.

Но желание выйти в свет подавило в нем неприязненное чувство. И когда Петр Федорович взял его под руку и повел в павильон, он сразу же почувствовал себя счастливым и веселым.

Петр Федорович большими шагами подошел к столу и прикурил трубку, набитую крепким кнастером. Комната быстро наполнилась густым табачным дымом.

Наследник поднес трубку и Демидову. Хотя Никита Акинфиевич и не курил, однако послушно принял ее и, поперхнувшись, стал пускать синие кольца.

Павильон постепенно наполнился приближенными. Гремя стульями, все уселись за стол и занялись карточной игрой.

Великий князь ставил один золотой за другим и проигрывал. Он хмурился.

Дым все гуще и гуще заволакивал комнату. Слуги приготовили пунш, и кругом заходила чаша. Петр Федорович, не брезгая, пил со всеми из одной чаши.

Гомон и шум становились сильнее, – хмель окончательно овладел собутыльниками цесаревича. Великий князь сидел, широко раскинув огромные ноги в ботфортах, его осоловелые глаза смыкались, голова клонилась на грудь.

За окнами погасал серенький день. Никита тихонько выбрался из павильона и побрел по аллее. Под ногами похрустывал мягкий снежок, со взморья задувала моряна, шумела в обнаженных липах; темными призраками они сторожили тропку. От проклятого вонючего кнастера было горько во рту, кружилась голова. Демидов полной грудью вдыхал свежий воздух. Вдали, в конце аллеи, серой колеблющейся пеленой мелькнуло незамерзшее море. В лиловые тучи медленно погружалось солнце…

Когда Демидов вернулся в павильон, в густом дыму тускло горели свечи в канделябрах. Петр Федорович был совершенно пьян, неуклюже размахивал длинными руками и кричал:

– Король Фридрих велики зольдат!..

Завидя Никиту, он поманил его к себе:

– Демидоф, мой друг, я люблю тебя! Ты богатый купец…

Никита Акинфиевич почтительно поклонился:

– Премного благодарен, ваше высочество.

Он подошел к нему, но великий князь, опираясь о стол, поднялся и, шатаясь, пошел к дивану. Никита подсел рядом.

– Демидоф! – выкрикнул Петр Федорович, икнув.

Никита угодливо склонился к наследнику.

– Ты богат? Дашь денег? – настойчиво сказал Петр Федорович и дохнул винным перегаром в лицо Демидова.

– Будут деньги, ваше высочество. Завтра же доставлю сюда! – твердо посулил Никита.

– Тес… Только никому… Молшок! – прошептал пьяно великий князь.

– Убей бог, никому! – искренне пообещал заводчик.