Текст книги "Ермак"

Автор книги: Евгений Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

– Отчиняй, хозяева! – окрикнул Бзыга.

– Хозяев давно нет, – откликнулся глухой голос. – Хозяева утекли от беды.

Сразу перехватило дыхание. Бзыга взмолился:

– Да открой же, ради бога. Что тут случилось?

– Не качалинский атаман гуторит? – спросил голос за воротами.

– Атаман Андрей! Да сказывай, что за оказия?

Загремели запоры, ворота приоткрылись, наружу высунулось рябое лицо атаманского холопа. Он внимательно оглядел гостей, посмотрел вдоль улицы и только тогда шире распахнул ворота.

Конники въехали в обширный двор и расседлали коней. Бзыга присел на приступочку крылечка, устало опустив голову, спросил холопа:

– Так что же попритчилось тут?

– Разодрались наши хозяева с голутвенными из-за хлеба. Приходили амбары шарить, еле оборонились. Дом ноне пуст: атаман семью повез на Валуйки, сказывают.

– Брешешь! Не может быть такого в Раздорах! – сорвался с места и закричал Бзыга.

– Я не пес и брехать не думал! – вызывающе отозвался холоп и дерзко посмотрел на атамана. – Голутвенные сказывали, нового будут ставить атамана. Вот оно как!

«Что стало с тихим Доном? – в озлоблении и тревоге подумал Бзыга: – Помутился разум у казачества!» – и, оборотясь к холопу, спросил:

– Ты что ж, Афонька, небось рад бунтовству?

– Грех, атаман, такое говорить! Разве то бунтовство, коли люди есть захотели?

– Цыц! – прикрикнул на него Бзыга. – Плетей захотел, холоп!

Афонька потемнел:

– Этого и без тебя отведал вволю, только говори да оглядывайся, кругом народ кипит, неровен час, забушует…

Бычкин тронул атамана за локоть, тот присмирел. Холоп продолжал угрюмо:

– Триста заможников ушли из Раздор, а то бы кровь была. Одного попа не тронули, ноне в пустой храмине молится.

– Куда ушли старшины? – скрывая досаду, спросил Бзыга.

– Не сказывали, но чую, стоят табором в Гремячем логу…

Есаул Бычкин осунулся, посерел. Понял он, что попал из огня в полымя, но отступать было поздно. С отчаянием он выкрикнул:

– Коли так – рубаться будем! Веди в дом, отоспимся, коней накормим и в Гремялий лог…

Всю ночь Бзыга ворочался на жарких перинах, прислушивался к шорохам. Холоп не внушал доверия и, чтобы не сбежал он, атаман приставил к нему казака. Ранним утром разбудил сполох. По станичной улице загомонил народ. Бежали казаки, перекликались. И страшное уловил Бзыга в перекличках: в Раздоры прискакал Ермак с конниками.

Кричали станичники:

– Сказывают, у нас укрылся супостат. Своих изгнали, чужой набежал! На майдан! На майдан!

Не стал ждать Бзыга, когда будут ломиться в ворота, быстро разбудил дружков и на коня. Афонька распахнул скрытые воротца и пропустил беглецов в тальники.

– Поберегись, атаман! – предупредил он. – Неровен час, угодишь на раздорских, – не помилуют! – он так выразительно посмотрел на Бзыгу, что тот похолодел под его взглядом.

– Скройся, сатана! – зло выкрикнул атаман и стегнул коня.

Когда Ермак со станицей ворвался в Раздоры, тишина и безмолвие поразили его. Казаки подъехали к церкви и заглянули в нее. Мерцали жиденькие огоньки лампад, сумрачные тени лежали по углам храма. Несколько старушек да древних дедов со строгими лицами стояли, склонив головы, и слушали возгласы священника.

Брязга выманил из церковного притвора столетнего деда:

– Где станичники, куда подевались?

Старик поднял белесые глаза и внимательно оглядел прибылого.

– А сам ты откуда брался, казак? – пытливо спросил дед.

– Из качалинской наехали!

– За каким делом вас принесло? – не унимался дед. – И без вас тут крутая заваруха. Атаман с голытьбой перессорился и с заможниками ускакал. Гляди, казак, неровен час, вернется с подмогой и пойдет крушить башки смутьянщикам!

– Да кто у вас смутьянщики? – обрадовался Богданка.

– Известно кто, это мы сомутители! – сердито ответил дед.

Брязга с удивлением взглянул на ветхого деда и не удержался, залился звонким смехом.

– Да ты сдурел, что ли? – накинулся на него старый казак. – Не видишь – тишина в городке, ровно перед грозой… Еще мой дед сказывал, – так от века повелось в Новгороде, когда на вече лютый бой предстоял!

Ермак слышал эту беседу и приказал Брязге:

– Айда на колокольню, да ударь в большой колокол!

Тревожный гул поплыл над сонным городком, созывая людей на майдан.

Казалось Раздоры только и ждали этого звона. Первым зашумел дед. Выбегая из церковного притвора, он крикнул Ермаку:

– Ой, казаче, торопись на майдан, зараз великая свара будет!

По тому, как у деда по-молоду заблестели глаза и он сразу оживился и воспрянул, видно было, что жива в крови старика старинная новгородская закваска: любил покричать и поспорить дед-вековик.

А гул все усиливался. Медный звон разрывал тишину и поднимал раздорцев. По куреням загремели тяжелые запоры, распахнулись настежь многие ворота и калитки, и как бобы из опрокинутого мешка, посыпались люди. Все торопились на майдан.

Мимо Ермака бежали все новые и новые толпы, вооруженные копьями, пиками, пищалями, а были и такие, что держали в руках топоры и оглобли. Впереди всех, с молотом в руке несся раздорский кольчужник Василий и, заглушая рев толпы, взывал громовым басом:

– Браты, пора измельчить заможных! Ухх, дай разогнуть только спину!..

Ермак залюбовался богатырем: до чего могуч и красив молодец! Высок, крепок, грудь широка… Он играл пудовым молотом, а на руке перекатывались крепкие мускулы.

Глядя на кольчужника, Ермак сам не утерпел, закричал раздорцам:

– Казаки, буде терпеть! Иль мы боле не лыцарство? Укротим заможников! – Затем обернулся к своей станице: – На майдан, браты!

Казаки повернули коней и влились в бурлящий людской поток. И диву дались станичники: какого народу тут только не было! И кольчужники, и кожемяки, и седельщики, и швальники, и плотники. Из узкого проулка выбежал в холстяном фартуке бочар. Ветер взлохматил его широкую бородищу и черные дремучие вихри на голове. Пропитая потом рваная рубаха прилипла к костлявым лопаткам мужика. Потрясая топором, он закричал толпе:

– Народы, изгоним наших кровопийцев!

На площади бурлил возбужденный народ. Ермак выехал на середину казачьего круга и зычно объявил:

– Люди добрые, донское лыцарство, мы – низовое казачество бьем челом вольному народу. Хочу слово молвить!

Во всех концах площади отозвались голоса:

– Любо, казак, любо! Говори свое слово!

Ермак снял свою шапку с красным верхом, огладил курчавую бороду, пристально всматриваясь в раздорцев. Рокот постепенно стал стихать и, наконец, вовсе прекратился.

– Братцы мои, старый казацкий корень, внуки новгородские! – заговорил Ермак. – Земля русская велика, конца и краю нет! И видите вы сами, народ наш – богатырь невиданный! Любой из нас ордынца осилит. И никому из нас не жалко костьми лечь за Отчизну. Одно худо, одна беда бродит среди нас и терзает вольных – правды нет! На Дону, как и на боярщине, завелась тугая мошна к горю. Заможники народились по станицам и хотят закабалить вольное казачество, ввергнуть его в лихую беду…

Ермак перевел дух, быстрые жгучие глаза его обежали народ:

– Так ли сказано, браты? Любо ли вам, казаки?

– Ой любо! Ой, правда! – закричали раздорцы. – Говори еще казак!

– Браты, продолжал Ермак. – Кто из нас не слыхал, что бог сотворил два зла: богатого и козла?

– Истинно! – на всю площадь рявкнул кольчужник Василий. – Истинно, человече!

– Сколько богатств понаграблено богатеями. Но самая горшая беда – от народа хлебушко затаили. На людском горе надумали нажиться, на вдовьи и сиротские слезы порадоваться! Наш качалинский атаман Андрей Бзыга будару с хлебом своровал, а брюхо у него хоть и великое, но одно. Мы хлеб у него взяли да раздали вдовам голодным, старикам и ребятишкам. Хватит с мору умирать, пусть порадуются трудяги, – они жито сеяли!

– Правдивое слово! Хорошо говорит казак! – волной покатилось по майдану, и это придало Ермаку силы. Он выше вскинул голову:

– Браты, атаман Бзыга в Раздоры сбег за помощью. Обещал вас призвать в Качалинскую, чтобы голутвенных побить за его амбары и сусеки. Будет ли так?

– Не быть тому, казак! – решительно одной грудью отозвался казачий круг. – Не быть сатане соколом! Своего хвата мы прогнали и вашего добьем!

– В щепки злодеев! – потрясая топором, закричал бочар: – На коней казаки! Бить смертным боем и нашего терзателя Корчемного и качалинского Андрея Бзыгу! Знаем его!

– Любо! Любо нам!

– Ну коли так, благодарствую! – поклонился Ермак раздорцам. – Наряжайте добрых вояк и коней. В погоню за злыднями!

– Ох ты – зелье лютое, тур-река, правильно, ребятки, решили! – засуетился дед-вековик и крикнул Ермаку: Ты распахни свою душеньку, казак, и отплати за нас. Эх-ха-ха, веселей, внуки!

– Дед, и чего ты кочевряжишься? – с улыбкой толкнул старика в бок безусый паренек.

– Молчи, сосунок! – сердито засопел вековик и добавил обиженно: – Вот, истин бог, и откуда этот недомыслок взялся, под носом не выросло и в голове не посеяно?..

Рядом засмеялись. Парень густо покраснел и поскорей укрылся в толпе.

– Ну, раз-з-дайся! – крикнули конники. – В поход, браты!

Словно крутая волна расплескала воды, – растекался народ с майдана по куреням.

– Ну, держись, вражья сила! Подсекут тебе голову! – довольно вымолвил кольчужник Василий.

– Дай-то господи, силы казачеству! – откликнулся шорник: – И нам, мастеркам, полегче будет!

Дед-вековик глядел зоркими глазами вперед, где волной поднималась пыль под копытами быстрых коней, и вдруг задорно-весело замурлыкал:

Рада баба, рада.

Что дед утопился.

Наварила горшок каши,

А дед появился…

– Ух, ты! – вдруг выкрикнул он. – Тут бы сплясать, да годы велики. Эх, старость, старость, лихое времячко! – огорченно махнул он рукой и поплелся к своему дальнему куреню.

Из Раздор-городка легким наметом вырвалась большая станица. Вел ее Ермак. Так уж вышло: отличили его казаки за рассудительность и ненависть к заможным. Раздорцы и качалинцы торопились перехватить атаманов Бзыгу и Корчемного. Перед Ермаком распахнулось широкое поле. Еще недавно у реки шумели дубравы, теперь не стало их: вырубили, выкорчевали казаки коряжины и пни разработали пашню. У дороги еще извивались и корчились уродливые кони и с хрустом рушились под конскими копытами. Справа и слева, вдоль казацкого пути, старательные нивари-пахари терпеливо шли за сохами. Согбенные, в глубокой сочной борозде они казались малыми букашками рядом с вывороченными гигантскими корягами.

Завидя конных, ратаи разогнули спины и с тревогой вглядывались в запыленных всадников: «Чего ждать от них? Свои или боярские?»

Но конники пронеслись мимо. Провожая их взглядами, пахари успокоенно подумали: «На орду пошли. Дай им, господи, удачи!»

Грустной казалась осенняя степь. Во все стороны побежали безлюдные пути-дорожки, зашелестел засохший осенний ковыль, вокруг маячили серые камни на безвестных казачьих могилах. Конь Ермака наступил на череп и горькая дума сжала сердце казака: «Кто тут головушку сложил: русский, оберегавший родные рубежи, или лихой татарин, набежавший с мечом на Русь?»

Из-за кургана внезапно выскочил одинокий всадник.

– Эй-ей, стой, человече! – закричали казаки.

Наездник потрусил навстречу станице. Ермак издали рассмотрел его: на молодце рваный чекмень, баранья шапка, на ногах порши, за плечами пищаль. Гулебщик бесстрашно приблизился к отряду.

– Кто такой? – откликнул его Брязга.

– Раздорский. На сайгаков охотился, – спокойно ответил наезжий.

– А где добыча?

– Э, казаче, была добыча да не стало ее. Еле душу да пищаль унес!

– Татары?

– Какие там татары! – с усмешкой ответил охотник. – Атаманы перехватили в Мокрой Балке… Возьмите меня, добрые люди! – вдруг запросился гулебщик.

– Как зовут? – сурово спросил Ермак.

– Ироха… Они тут неподалеку. В триста всадников собрались идти в Раздоры.

– Ну, недалеко им теперь идти! – сверкнув глазами сказал Ермак. – Веди нас в Мокрую Балку, да смотри, человече, если предашь, конец тебе!

Ироха смахнул баранью шапку, перекрестился:

– Честью и правдой послужу.

– Торопись, браты! – крикнул Ермак. – Нагоним супостатов.

Чаще застучали копыта быстрых коней. Птицей впереди летел Ермак. Ничего не видел, одна думка владела им: «Добыть Бзыгу! Живьем полонить и доставить в станицу!»

Над степью заблестело скупое осеннее солнце, но не стало веселей Дикое Поле: улетели птицы, попрятались звери. Бесприютный ветер гонит от окоема к окоему сухое перекати-поле. Вдали темнеет курган с каменным идолищем на вершине. Зоркий взгляд Ермака заметил на кургане всадника. «Дозорный»! – догадался атаман и туже натянул поводья…

В это время из балки наметом выскочили всадники и широкой лавиной рассыпались по степи.

– Браты, рубаться насмерть! – выкрикнул Ермак и, вы махнув вперед на дончаке, стрелой понесся на скачущих.

Вскоре кони и люди сшиблись и закипел бой. Атаман Бзыга глядел на Ермака, вонзил шпоры в темные бока своего жеребца и помчался на станичника.

И Ермак заметил своего врага.

– Держись, Бзыга! – закричал он и широко взхмахнул саблей.

В последний момент атаман не выдержал, повернул коня и ворвался в ряды своих конников. Кругом звучал булат, скрещивались сабли, высекая горячие искры, ржали отчаянно кони и многие прощались с жизнью, а Бзыга уж ни в чем этом не принимал участия, – спешил уйти от страшного места. Напрасно Ермак кричал вслед:

– Эй, вернись, шаровары потерял!

Атаман не отзывался и скоро скрылся за курганом.

Тысяча коней топтали бранное поле.

– Батька, батька! – призывал Богдашка Брязга: – Выручай!

Ермак махнул рукой на Бзыгу. Он давно заметил раздорского атамана Корчемного, конь-зверь которого визжал от злости. Вскрикнув так, что дончак присел под ним, Ермак вихрем налетел на атамана, первым ударом вышиб у того саблю, а вторым – развалил до пояса. Добрый конь заможника, обливаясь хозяйской кровью, заржал и помчал по полю.

Бой окончился. К далеким курганам мчался атаман Бзыга, а за ним стлались по равнине перепуганные всадники. За разбитыми гнались казаки.

Сумерки прекратили преследование, но утром, на ранней заре станица снова повела погоню. Миновала Дон и бураном понеслась через ногайские степи. С пути станицы торопливо разбегались кочевники.

Много дней шла погоня. Когда Бзыга видел, что близок конец, он оставлял заставу, и обреченные рубились с преследователями насмерть. Это позволяло атаману уходить все дальше и дальше за Маныч. Только он один знал, что уходит на Терек. По всей степи возникли свежие курганы, под ними улеглись побитые казаки. Прознав о битвах с Бзыгой, по-своему, по-нагайски, назвали курганы – «Андрей-Тюбо»…

Так и не нагнал Ермак своего лютого врага Бзыгу.

Ушел-таки тот на Терек.

В те далекие времена на Дону не было ни крепостей, ни вечных строений, ни самое главное, всеобщего войска донского. По всему степному приволью, у тихого Дона и по его притокам, цепью располагались станицы. Каждая из них жила на особицу, только в дни опасной военной тревоги съезжались казаки из городков и совместно отражали врага. В другое время станицы в одиночку бегали за зипунами, за ясырем, насмерть бились с татарами, ногайцами и турками.

Великие русские князья старались использовать донцов для обережения государственных рубежей, посылали им грамоты, обещали жалованье и воинский припас. Царские грамотой писались «к донским атаманам и казакам, старым и новым, которые ныне на Дону, и которые зимуют близко Азова».

Однако станичники не связывалися прочно с Москвой, хотя и делали народное дело, волей-неволей сдерживая врагов у русских рубежей. А врагов у Руси было много: и ногайцы, и крымские татары, и турки, которые сидели в каменном Азове и отсюда набегали на русские окраины. Они грабили купцов и русских послов, нередко огнем проходили по Дону.

В 1523 году великий князь повелел русскому послу в Стамбуле сказать султану: «Твои казаки азовские наших людей имают в Поле, да водят в Азов, да их продают, а емлют окупы великие, и лиха нашим людям от таких казаков азовских много чинится».

Сильна в то время была Турция, и султан пренебрег просьбой русского великого князя. Но забыл он, что сильнее и неукротимее всего – несгибаемый русский дух. Посельники на Дону пустили глубокий и крепкий корень и вскоре дали азовцам жестокий отпор.

Минуло без малого тридцать лет, и в 1551 году султан жаловался царю Ивану Грозному, что донцы «с Азова оброк емлют и воды из Дону пити не дадут».

Непрерывная борьба между донцами и азовцами продолжалась. Где бы враг ни появлялся, станичники давали отпор. По нескольку раз в год они мирились с азовцами и вновь ссорились. Войну они предпочитали миру. Любой случай служит для новой схватки. Подрался хмельной азовец с казаком – начиналась война. Поймали азовцы на промысле казака, остригли ему в насмешку усы и бороду – война…

Только походы давали отдушину для казацкой удали и молодчества. В них станичники добывали зипуны, и когда московский царь укорял их в неспокойстве, казаки писали ему, «что для него терпят мир с азовцами, что он взял на себя всю волю их на воде и на суше; а у них-то и лучший зипун был, чтобы по вся дни под Азов и на море ходить; и что, содержа долговременный мир, они остаются босы и голодны».

Не догнали станичники атамана Бзыгу, а все же вернулись из похода с большой удачей. Как же, – и хлеб для голытьбы добыли, и Бзыгу прогнали, и добра в переметных сумах привезли. Встречали Ермака и его станицу в Качалинской всем народом. Как только показались вдали казачьи сотни, караульный на вышке разудало ударил в набат. Сбежались все – старые и малые, старухи и молодки – к околице. Двигались казаки медленно, с песней. Впереди всех на белоснежном коне-лебеде плыл Ермак в алом кафтане, подпоясанный поясом, протканным золотом. На широком бедре кривая сабелька с крыжом, усыпанным драгоценными каменьями, сапоги на нем астраханского покроя, из желтого сафьяна, а шапка с верхом из голубого бархата. Женки беспрестанно восхищались:

– Ах, и конь-огонь! Ах, и казак, удал да красив!

За Ермаком двигались конники – каждый с туго набитой переметной сумой.

На станичной улице вдруг стало тесно. Под осенним солнцем жарко горели женские наряды: пестрые кубеляки, бархатные кавраки, ленты шелковые. У иной молодки лучисто сверкал цветной камушек в сережке. Но ослепительнее и желаннее всего были ласковые улыбки казачек и приветливый смех их. Богдашка на своем коне-черте вьюном вертелся, отыскивая в толпе Клаву. Озорная казачка пряталась за спины, хмурилась. Она глаз не сводила с Ермака, а он и не замечал ее. Ехал осанистый, кряжистый, властный. Коня своего направил прямо на майдан. Другой бы с женкой потешился, обласкал бы казачку, а потом и за дела. А этот – в думах о своем, суровом. Не догадывалась Клава, что в этот час у Ермака другое было в мыслях, чем у простого казака. Во время похода не раз он раскидывал умом, как не допустить заможных к власти. И надумал самому стать атаманом: и голытьбу жалел, и характер требовал власти.

Ермак спрыгнул с коня, поднялся на опрокинутую бочку, скинул шапку и низко поклонился на четыре стороны, каждый раз повторяя:

– Бью челом родному вольному Дону, казачеству!

– И тебе рады! – отвечала толпа.

Ермак дал народу успокоиться, поднял руку:

– Прогнали мы атамана Бзыгу, и хлеб для станичников сберегли. И гнали мы нашего ворога далеко – за Нарымские пески…

– Любо, ой, любо! – одобрили в толпе.

– Спасибо за ласку! – поклонился Ермак. – Набрали мы в походе добра всякого. Привезли сюда для тех, кто сам добыть не может, но чьими трудами и доблестями возвеличен Дон! Эй, братцы, – крикнул он казакам, – принесите сюда мои переметные сумы!

Никогда того не бывало, чтобы дуван дуванили на майдане, но Ермак знал, что делал, да и сердцем был широк. Принесли товарищи переметные сумы и положили у ног. Ермак проворно развязал их и стал выкладывать добро прямо на землю. Под солнцем заалели-запестрели шелка, голубые и желтые сукна, цветные сапоги и татарские туфли. Выбрасывая свое добро Ермак приговаривал:

– Все добыто в честном бою, берите, люди добрые! Вдов я, и богатеть я не собираюсь, берите, у кого тело прикрыть нечем. Подходите первыми вдовы и старые батьки, у кого сыны полегли в Поле. Берите! Братцы, – обратился он затем к товарищам: – А вы ж для кого бережете свое добро? Самое милое и самое дорогое нам – люди наши!

– Добрый казак! Хороший казак! – загремело на майдане…

Ермак мигнул, и живо выкатили три бочки с крепким старым медом, под одобрительный гул толпы выбили у них днища, и по рукам заходил большой ковш. Скоро казаки и женки запели песни, и все на станице перемешалось в хмельном веселом буйстве.

Три дня спустя Ермака избрали атаманом Качалинской станицы. Уважили его казаки за сметливость и широкую натуру. Через несколько дне выпал первый снег, дунуло морозным ветром, и началась добрая зима. Дон сковало льдом, и холодно лучилось зимнее солнце над застывшей пустыней. Ермак ревностно справлял атаманскую службу: ездил по заставам, держал связь со станицами на случай защиты от набегов, разбирал свары между казаками и, когда прибывали из Москвы возы, справедливо делил хлеб. Однако всех этих дел было мало для его неспокойной натуры. Тянуло атамана на простор, в походы. Но в степи лежали глубокие снега и дули свирепые ветры. Нужно было ждать весны.

Томились бездельем и другие казаки. Иван Кольцо не раз говорил атаману:

– Не вытерпит мое сердце: кому женку надо, а мне бранное поле! Отпусти, Ермак!

Ермак понимал Ивана, сам бредил степями и особенно Волгой, широкий простор которой навсегда запомнился ему, но отговаривал Кольцо:

– Потерпи, Иванко, немножко и вместе со станицей побежим на Волгу погулять!

У казака глаза разгорались. Жарко дыша, он говорил атаману:

– Лежу, сплю и во сне вижу Астрахань да Хвалынское море! Мне бы погулять на Волге, а тут я засохну!

В самые крещенские морозы наехал Ермак на закуржавелом жеребце на скрытый казачий стан и среди станичников не встретил Кольцо.

– А где Иванко? – тревожно спросил он.

– Три дня как сбег! – обиженно сказал Брязга. – Хотели до тебя весть послать да раздумали. Рассудили – голод и холод назад пригонят удалого!

По степи стлала поземка, выл ветер. На далеком окоеме белесое небо сходилось с запорошенной землей. Белая пустыня! Долго глядел Ермак вдаль и со вздохом подумал: «Великая страсть в сердце Иванки, коли в такую пору ускакал».

В душе он простил Кольцо, но казакам сказал строго:

– Где это видано, чтобы товарищей покинуть, словно тать! И кто может без атаманова слова уходить отсюда. Знай, браты, за самовольство не прощу!

Сидя у камелька, Ермак думал об Иванко и затосковал. А ночью тоска стала еще сильнее, – вспомнил свою тяжелую мрачную юность. Лежа на овчине, он ворочался, и перед глазами всплывало далекое прошлое.

Он видел перед собой край тихих лесов – необъятной пармы, где так приятен и дорог каждый случайно встреченный человек на еле заметной лесной тропе. Вспомнилось низкое серое небо, к которому клубами тянутся дымки соляных варниц. Строгановы! Они заграбастали огромную округу и тысячи закабаленных семей работают на них, добывая из земных недр соленый раствор, валят сосновые боры, гонят деготь, выделывают посуду. Кожемяки, седельщики, плотогоны, ткачи, кузнецы, охотники – все стараются на хозяина, который живет в Орле-городке и правит всем. Сюда, в этот далекий и хмурый край, пришли два брата Аленины – Родион и Тимофей. Гонимые нуждой, они перебрались из Юрьева-Повольского, – оттого пришлые добытчики и получили прозвище повольских. Ермак хорошо помнит своего батю Тимофея и двух старших братьев: Гаврюху и Фрола. Оба с ранних лет работали в лесах, и ему, – он тогда назывался Василием, – выпала доля рано познать тяжелый труд. Батька, коренастый работяга с густой бородищей, глядя на старания сына, хвалил:

– Хорошо сработано, – в том и радость!

Был у него редкий талант, присущий чистосердечным и трудолюбивым людям, – работа казалась ему увлекательной игрой. Кроткий и заботливый, батя был мастер на все руки: пахарь и кузнец, плотник и сапожник, пимокат и седельник. Мастерил и песню пел, и все у него ладилось. Одно не получалось: младшего сына обуздать не мог.

– Велеречив и драчив ты, Василек! – печалился он.

– Смелость города берет! – с лукавой находчивостью отвечал парнишка. Отец с укоризной качал головой.

Василий обладал не только силой, но и хитростью, и разумом немалым, поражал отца необычными мыслями.

– Хитры Строгановы, а я перехитрю их! – сказал он однажды отцу.

– Это чем же, Василек?

– Не буду угодником, не пойду смиренной дорогой! – смело ответил сын.

В шестнадцать лет Василий окреп, раздался в плечах и на камском льду в кулачном бою не раз побивал солеваров. По весне он нанялся на строгановские струги.

Эту радостную пору жизни трудно забыть. В слюдяное окно с утра пробивался солнечный свет, на улице звучала капель, прилетели скворцы. Разве усидишь дома? Тянет на волю, на большую реку, где сейчас шумят перелетные стаи. Кама в эту пору разливалась до горизонта, краснолесье – ельники и сосновые боры – становилось темным и гудело на весеннем ветру, березники и ольшаники подергивались, как туманом, зеленой дымкой. Шло хлопотливое гнездование. По шалой полой воде, белея смолистыми бревнами, уплывали на камское низовье плоты.

Трудная работа была на строгановских стругах и плотах. Истекая соленым потом, русские люди шли тяжкой поступью под изнурительным зноем по камским и волжским раскаленным сыпучим пескам.

Шли бурлаки и пели. Речные ветры далеко разносили песню. Одна из них запомнилась крепко. Издревле пелась она надрывно-тягуче:

Ой, укачала, уваляла…

Голоса рокотали, жалоба и где звучали в них. Впереди вереницы лямочников, обросших, грязных, измотанных, шел передовой-гусак, наваливаясь на бечеву могучим телом.

А на струге, упершись в бока, стоял сытый, довольный строгановский приказчик и по-хозяйски кричал: «Живей, торопливей, шалавы!..»

Все это ярко встало перед Ермаком. Ворочаясь на полатях, он думал: «Вот она, родная сторона, могутные русские люди. Тихи и покорны, и невдомек им добывать себе вольную, сытую жизнь. Вот бы пойти атаманом к ним; чай, не мало будет охотчих потрясти бояр да купцов».

От этих мыслей кровь горела в Ермаке. На Дону, он видел, тесно ему будет. Только и походы, что в Азов. А по станицам – заможных сила. Не простят они ему расправу с Бзыгой, – отправятся, осмелеют и свернут в дугу.

«Бежать, уходить надо с казаками на Волгу-реку. Туда, к Иванке, багрить купецкие караваны, жечь царские остроги да вешать за неправду воевод, – думал он. – А там видно будет, что делать дальше… А что, ежели схватят, да голову под топор», – опалила его сердце внезапная мысль.

Но тут он сам себе ответил: «Ну, и что ж! За волюшку, за товарищество можно и жизнь положить! Весны дождусь и подниму станицу: айда за мной на Волгу-реку, на широкий разгул!»

Сон не приходил, воспоминания взбудоражили душу. Ермак не выдержал, поднялся с нар и в одних исподних выбрел из землянки. Темная безмолвная ночь укрыла степь. С невидимого неба мягко падал обильный снег. И степь, и землянки исчезли в мягких пушистых сугробах, чистых и нежных, и хотелось нырнуть в них и отоспаться, как в пуховиках. Из-под омета старой соломы выскочила кудластая собачонка, тощая и поджарая, виляя хвостом, она запрыгала перед казаком.

– Ишь ты, – улыбнулся Ермак, – и твое псиное сердце не выдержало покоя! – Большой шершавой ладонью он приласкал собаку и глубоко вздохнул:

– Эх, Волга-матушка!

Нехотя вернулся он в землянку. Спертый воздух дрожал от казачьего храпа. Крепко спали здоровые донцы. Камелек давно погас, только из-под золы ласковым глазком маняще выглядывал раскаленный уголек…

Возвратился Ермак в Качалинскую станицу тихий и сосредоточенный. Он уже решил расстаться с Доном – не житье ему здесь, и теперь думалось о том, как поднять станичников на Волгу. Над Доном подувал влажный ветер, жухлый снег мягко вдавливался, под крышами мазанок горели, как свечи, ледянные сосульки, и веселое солнце искрами рассыпалось по сугробам. В полдень дымились голые влажные деревья. По еле приметным признакам чувствовалось приближение весны. Скоро по-над Доном пролетят лебединые стаи, закричат гуси. Двинутся на север утиные стаи.

В станице была глубокая тишина – досыпала она свой последний зимний сон. В этой прохладной тишине с замирающим сердцем Ермак переступил порог кольцовского куреня. Он ждал, – сейчас из-за полога выпорхнет бойкая Клава, блестнет острыми зубами, прозвенит монистами и бесстыдно скажет ему: «Пришел-таки, соскучился, кучерявый!»

Но не выбежала навстречу Клава. Посередине нетопленной избы на груде сидела старуха с крупными чертами лица, полинявшими, когда-то синими глазами. Но в них, как под неостывшей золой, поблескивал огонек. Большой горбатый нос, заостренный подбородок делали ее похожей на хищную птицу. Она недоброжелательно взглянула на неожиданного гостями проскрипела, как ржавая петля:

– Ты чего, казак, ломишься в чужой курень?

– Мне бы Иванку повидать. Аль не признала, бабка, – смутился Ермак.

– Вспомнил когда! – ехидно улыбнулась она. – Иванко мой на Волгу гулять побежал, а с ним и Клавка увязалась.

– А девке что там делать? – нахмурился атаман.

– Так разве она девка? Это бес! – старуха почмокала сухими ввалившимися губами. – И куда мне теперь, седой податься, – не придумаю… Возьми меня, казак, в женки! – вдруг предложила она.

– Да ты, старая карга, сдурела! – побагровев от возмущения, выкрикнул Ермак.

– Карга, да крепкая! – огрызнулась старуха и засмеялась.

Ермак круто повернулся, гулко хлопнул дверью и был таков. С этого дня он еще больше затосковал. В марте подули сильные теплые ветры от Сурожского моря и в одну неделю согнали снега. Степь зазвенела от криков перелетных птиц. Дон вздулся. И теперь Ермак просыпался на ранней заре, едва на востоке сквозь тьму начинала брезжить бледная полоска рассвета. Она росла и тушила одну за другой яркие звезды. В полутьме проступали оголенные ветлы, дозорная вышка, а за ней темная дремлющая степь.

Казак потягивался до хруста в костях, а сам сладостно думал: «Поди, вот-вот Волга тронется…»

Вскоре прилетели скворцы, началась хлопотливая птичья пора. С утра горница наполнялась солнечным светом, и еще сильнее начинало щемить сердце.

Однажды Ермак спустился к Дону, уселся на большой камень и заслушался, как лепечет среди камыша вода. Под солнцем река неожиданно загорелась горячими пятнами и манила к себе…

На плечо атамана опустилась тяжелая рука. Ермак поднял голову – перед ним стоял Полетай. Ветерок шевелил его русый чуб, выпущенный из-под шапки. Покрутив золотистый ус, казак улыбнулся и лукаво спросил:

– По гульбе стосковал, атаман? На волю, как перелетную птицу, потянуло?

– А хошь бы и так! – удрученно отозвался Ермак.