Текст книги "Шоссе энтузиастов"

Автор книги: Евгений Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

сюда

за жизнью прибыл.

А по услышанным словам -

чего здесь ждать успеха!-

педь жизнь, по ним,

скорое там,

откуда я приехал...

Я шел задумчиво.

и вот,

к Днепру

спустившись

кручами,

взбежал па шумный пароход

по мостику скрипучему.

Народу было,

что людей,

на верхних,

нижних палубах.

Дивчине плачущей своей

махал плечистый парубок.

Кричал ей:

«Брось ты ерунду!»

и пел:

«Не плачь, Маруся, .

служить я в армию иду

и скоро я вернусь!»

Вот пароход пошел,

пошел,

могучий голое пробуя,

а по бортам

окрестных се

дымки курились добрые.

И всюду

с разною судьбой

любили и служили,

и всюду жизнь была собой,

и всюду

люди жили ..

1955

Я буду сильным,

буду.

Я отведу

беду.

Близкое -

забуду.

В далекое —

войду.

Вот белые телята,

вот избы у ручья...

Держась за вентилятор,

на крыше еду я.

Кричит мне что-то тетя,

За взрывом взрыв гремит.

На бреющем полете

проходит «Месссршмит».

Не поднимаю взгляда.

Лежу,

глаза смежив.

Одно мне в жизни надо, -

чтоб я остался жив...

***

Но вот я, не убитый,

на десять лет иной,

иду с большой обидой

от женщины одной.

Плохое,

злое слово

я слышу, как в бреду,

но чувствую,

что снова

я завтра к ней приду.

Быть может, ждет награда,

а может, и беда.

Одно мне в жизни надо,

чтоб я услышал:

«Да»...

Я буду сильным,

буду.

Отдам себя суду.

Далекое —

забуду.

В близкое —

войду.

Нет,

я годам не сдался,

а победил года.

Я и в живых остался,

я и услышал:

«Да».

Но дам ли я

немнимый

большой отдарок свой

за то, что я – любимый,

за то, что я – живой?!

1955

РАЗДУМЬЯ В ПУТИ

Не раз мне говорили:

«Вьюнош, вьюнош...

Вздыхаешь: «Трудно...»

Будет и трудней.

Положим, ты победу завоюешь,

а что ты дальше

будешь делать с ней?»

Я улыбался: «Тоже мне забота..»

Но вглядывался, пристален и крут,

в людей,

уже добившихся чего-то:

«Идут ли дальше?

Верно ли живут?»

Вот этот начал громко и с душою,

но в юности считал наверняка,

что впереди —

серьезное,

большое.

а то, что сделал, —

это так,

пока...

Но это «так, пока...»

вдруг оказалось

Еершщгою непрошенной в судьбе.

И где задор?

Осталась только зависть

к своим свершеньям.

к бывшему себе.

Другой к большому был, казалось, призван,

за малый срок немалое успев,

и, как ни признан, —

все же был он признан,

и путь вперед

открыл ему успех.

А он, осанясь. что заправский ментор,

с трибун вещает:

«Ваши споры – чушь!

Да и к чему все это?

Есть мой метод!

Любой другой —

советской власти чужд».

Об этом думал я в сибирском доме,

под шубой на скрипучем топчане,

когда о знаменитом агрономе,

о Мальцеве рассказывали мне.

Вокруг него, бывало, только «охи»:

«Затеи брось.

Как люди все, паши...

Ты слушай старших. —

С богом шутки плохи...»

«Ну, -

с богом-то как раз и хороши...»

К нему немало охателей бегало:

Что -

все колдуешь?

Помни -

бог не слеп.

Смотри, Тсреха,

как греха бы не было...»

А он:

«Пусть будет грех —

лишь был бы хлеб!»

«Ну, раз, – случайность!

Зря ты ходишь гордо!» —

был голос предсказателей зловещ.

Но хлеб всходил все пуще

год от году,

а хлеб -

он убедительная вещь.

И Мальцев снова сеял,..

Ну и норов!

Он дело делал.

Был в нем убежден.

И на весы

колеблющихся споров

вагоны хлеба

молча ставил он.

И вот уже о том, как жил,

как маялся,

чего достиг,

стране известно всей.

Во всех газетах

пишут:

«Метод Мальцева»,

и крупно-то, —

куда еще крупней!..

Но как он просто обо всем рассказывал,

негордый сын одной большой семьи,

и разве он кому-нибудь

навязывал

свои решенья,

доводы свои?!

Кидался разве

грозными словами,

беспрекословно слушаться веля?!

«Я так сумел,

а вы смотрите сами...

Она ведь очень разная —

земля...»

Не мог уснуть я.

В щели дома дуло.

Ворочался я вновь на топчане.

И все, что слышал,

все, о чем я думал,

да,

все, казалось,

говорило мне:

Живи лишь так!

Усталости не ведай!

И добивайся —

хоть десятки лет.

Но сделай всо,

чтобы твоя победа,

не стала

на пути других побед.

И если пашешь, —

гак паши,

а если пишешь,

так пиши!

1954

Все силы даже прилагая,

признанья долго я прожду.

Я жизни дружбу предлагаю,

но предлагаю и вражду.

Не по мещански сокрушаясь,

а у грядущего в долгу

со многим я не соглашаюсь

и согласиться не могу.

Пускай не раз придется круто,

и скажут:

«Лучше б помолчал...»

Хочу я ссориться по крупной

и но хочу

по мелочам.

От силы собственной хмелею.

Смеюсь над спесью дутых слав.

И, чтобы стать еще сильнее,

я не скрываю, чем я слаб,

И для карьер неприменимой

дорогой,

обданной бедой,

***

иду,

прямой,

непримиримый,

что означает – молодой.

1955

ДВЕ ЛЮБИМЫХ

Стала революция фамильной,

воплотилась в песни и литье.

Пишут книги,

ставят кинофильмы,

лекции читают про нес.

Но ее большие годовщины

не одни итоги 'звучных дат.

Вижу на лице ос морщины

от измен, раздумий и утрат.

Вижу псе,

но я не просто каюсь -

очищаюсь и готовлюсь в бой.

На колени

тихо

опускаюсь

перед нею

и перед гобой,

В сожаленьях умных и обидных,

за сомненья многие виня,

вы стоите,

две моих любимых.

смотрите тревожно на меня.

Признаюсь вам с горькой улыбкой.

сколько понабилось в дни мои

самой всякой дружбы невеликой,

самой всякой маленькой любви.

Вы меня,

любимые,

простите.

Не ругайте с нынешнего дня.

Вы меня в дорогу проводите.

Вы любите все-таки меня.

Ухожу я не с одной виною, —

с мужеством и правдою в груди,

честный перед том, что за спиною,

сильный перед тем, что впереди.

1955

* * *

Тревожьтесь обо мне

пристрастно и глубоко.

Не стойте в стороне,

когда мне одиноко.

В усердии пустом

на мелком не ловите.

За все мое потом

мое сейчас любите.

Когда я в чем спешу,

прошу вас -

не серчайте,

а если вам пишу,

на письма отвечайте.

Твердите, что пора,

всегдашним братским взглядов.

Желайте мне добра

и рядом и не рядом.

Надейтесь высоко

и сердцем и глазами...

Спасибо вам за то,

что будете друзьями.

1956

***

Я шатаюсь в толкучке столичной

над веселой апрельской водой,

возмутительно нелогичный,

непростительно молодой.

Занимаю трамваи с бою,

увлеченно кому-то лгу,

и бегу я сам за собою

и догнать себя не могу.

Удивляюсь

баржам бокастым,

самолетам,

стихам своим...

Наделили меня богатством.

Не сказали, что делать с ним.

1955

НА ВЕЛОСИПЕДЕ

Я бужу на заре

своего двухколесного друга,

Мать кричит из постели:

«На лестнице хоть не трезвонь!),

Я свожу его вниз.

По ступеням

он скачет

упруго.

Стукнуть шину ладонью —

и сразу подскочит ладонь!

Я небрежно сажусь —

вы посадки такой не видали!

Из ворот выезжаю

навстречу воскресному дню.

Я качу по асфальту.

Л весело жму на подали.

Я бесстрашно гоню,

и звоню.

и звоню

и звоню...

За Москвой петуха я пугаю,

кривого и куцего.

Белобрысому парню

я ниппель даю запасной.

Пью коричневый квас

в пропылившемся городе Кунцево,

привалившись спиною

к нагретой цистерне квасной.

Продавщица сдаст

мокрой мелочью сдачу.

Свое имя скрывает:

«Какие вы хитрые все,,,»

Улыбаясь; «Пока!»

Я к товарищу еду на дачу.

И опять я спешу,

и опять я шуршу по шоссе,

Он сидит, мой товарищ,

и мрачно строгает дубину

на траве,

зеленеющей у гаража,

Говорит мне:

«Мячи вот украли...

Обидно.,,»

и корит домработницу:

«Тоже мне страж... -

Хороша!»

Часто вижу вокруг

я усмешки и взгляды косые:

«Растолстел-то он как,

а какие завел башмаки!»

Помолчите-ка лучше.

Ход ит е,

худые,

босые, – ничего вы нс сможете, – руки у вас коротки.

Он-то мог...

Я гляжу на широкие, сильные плечи.

Он о чем-то нее думает,

даже в беседе со мной.

Очень трудно ему.

На войне было легче-.

Жить идет.

Юность кончилась вместе с войной.

Говорит он:

«Там душ.

Вот, держи —

утирайся».

Мы по рощице бродим,

ругаем стихи и кино,

А потом за столом,

на прохладной и тихой террасе,

рядом с ним и женою

тяну я сухое вино.

Вскоре я говорю;

«До свидания, Галя и Миша...»

Из ворот он выходит.

Жена прислонилась к плечу.

Почему-то я верю;

он сможет,

напишет...

Ну, а если не сможет, -

и знать я о том не хочу.

Я качу!

Не могу я с веселостью прущей расстаться.

Грузовые в пути

догоняю я махом одним.

Я за ними лечу

в разреженном пространстве,

На подъемах крутых

прицепляюсь я к ним.

Знаю сам, что опасно!

Люблю я рискованность!

Говорят мне,

гудя напряженно,

они;

«На подъеме поможем,

дадим тебе скорость,

пу, а дальше ужо,

как сумеешь, гони.»

Я гоню что есть мочи!

Я шутками лихо кидаюсь.

Только вы не глядите,

как шало я мчусь, —

эго так, для фасону,

я знаю, что плохо катаюсь.

Но когда-нибудь

я хорошо научусь.

Я слезаю в пути

у сторожки заброшенной, ветхой.

Я ломаю сирень в полумраке лесном,

и к рулю привязав се ивовой веткой,

я лечу

и букет раздвигаю лицом.

Возвращаюсь в Москву.

Не устал еще вовсе.

Зажигаю настольную,

верхнюю лампу гашу.

Ставлю в воду сирень.

Завожу я будильник на восемь,

и сажусь я за стол,

и вот эти стихи

я пишу...

1955

***

О институт,

спасибо, друг, тебе

за эту встречу

в этом сентябре.

Хожу по коридору твоему

и не скажу

ни слова никому.

Девчата наши

подошли к окну.

Глядят

на первокурсницу одну.

«Воображает,

Сморщила лицо!»

«И, – девочки, —

безвкусное кольцо!

«Бедняжка, —

некрасивая она.»

«Нот, ничего,

но слишком уж полна

Я улыбаюсь,

прислонясь к стене.

Им нс понять,

как ты красива мне.

Ко мне подходит девушка одна —

вот кто и вправду слишком у:к полна.

И под руку она меня борет,

и мне большое яблоко дает,

и говорит, что исхудал совсем...

А я молчу

и яблока не ем.

Я представляю,

как я подойду

здесь, в коридоре,

или там, в саду,

и яблоко мое

тебе отдам.

Скажу:

«Вот яблоко...

Возьмите...

Это вам...

Но я куда-то

по делам иду

и яблоко

в портфель к себе кладу.

Пропеллер вентилятора гудит.

В глубоком кресле

человек сидит

и говорит, что он сегодня сдал,

что этот зной ..

что дьявольски устал,

и что не ел с утра,

часов с восьми.,.

« – Вот яблоко, -

вздыхаю я -

Возьми...

А ночью я не сплю.

Я так лежу.

Закрыв глаза,

я, не дыша, гляжу.

Молчу,

большое что-то затая,

и тихо-тихо

улыбаюсь я...

1955

***

Проснуться было,

как присниться,

присниться самому себе

вот а этой самой же станице,

вот в этой самой же избе.

Припомнить —

время за грибами! —

тебя поднять,

растеребя,

твои глаза

открыть губами,

как вновь открыть

себе

тебя!

Мы жили месяц в той станице

среди садов и свиста птиц,

тропинок,

вьющихся в пшенице,

тугого скрипа половиц.

Для объяснений

слов подсобных

но надо в помощь было нам,

когда делили мы

подсолнух,

его

ломая

пополам.

И сложных нс было вопросов,

когда в предчувствии зари

Кубань вбегали,

где у плесов

щекочут ноги

пескари...

Нет, я не видел в том вначале

необъяснимой новизны,

что ты не где-нибудь ночами -

со мною рядом смотришь сны.

Уже считал законной данью,

твоей и собственной судьбой,

что утро каждое —

свиданье

ненарушимое

с тобой.

И чрезвычайно было лестно

себя порой заверить в том,

что все решительно известно

мне о характере твоем.

Но было, право,

дела мало

тебе до выкладок ума.

Ты вновь меня опровергала

вся —

непредвиденность сама!

Не ежедневным повтореньем

уже известного вполне —

ты приходила

удивленьем

и обновлением

ко мне.

Но пусть

в гудении полета

мы ссор еще не знали там,

уже вокруг ходило что-то,

уже примеривалось к нам...

1953 – 1955

***

Не разглядывать

в лупу

эту мелочь

и ту,

как по летнему лугу,

я по жизни иду.

Настежь ворот рубашки,

и в тревожных руках

все недоли —

ромашки

о семи лепестках.

Ветер сушит мне губы.

Я к ромашкам жесток.

Замирающе:

«Любит...»

говорит лепесток.

Люди,

слышите, люди —

я счастливый какой!

100

Но спокойно:

«Но любит...»

возражает

другой...

1954

***

К добру ты или к худу -

решает время пусть,

но лишь с тобой побуду,

я хуже становлюсь.

Ты мне звонишь нередко,

но всякий раз в ответ,

как я просил,

соседка

твердит, что дома нет.

А ты меня тревожишь

письмом любого дня.

Ты пишешь,

что не можешь

ни часу без меня,

что я какой-то странный,

что нету больше сил,

что Витька Силин пьяный

твоей руки просил...

Я полон весь

то болью,

то счастьем,

то борьбой...

Что делать мне с тобою?

Что делать мне с собой?

Смотреть стараюсь трезво

на все твои мечты..

И как придумать средство,

чтоб разлюбила ты?

В костюме новом синем,

что по заказу сшит,

наверно, Витька Силин

сейчас к тебе спешит.

Он ревностен и стоек.

В душе —

любовный пыл.

Он аспирант-историк

и что-то там открыл.

Среди весенних лужиц

идет он через дождь,

а ты его не любишь,

а ты его не ждешь,

а ты у «Эрмитажа»

стоишь,

ко мне звоня,

и знаешь ~

снова скажут

что дома нет меня.

1954

***

Что тебе трудна быть молодой —

лодку раскачивать,

брызгать водой?

Что ты молчишь?

Не молчи.

Не грусти.

Будь молодой.

Мешай мне грести.

Разве так можно,

так можно —

ответь —

рядом сидеть,

на меня не глядеть?

Некого больше тебе любить,

вот и приходится рядом быть,

слушать,

как веслами я плещу,

видеть,

как я о тебе грущу...

Мокрое

черное

плывет бревно.

Светится дно.

А тебе в-се равно.

Видишь

качается

трамвай

Он беленький, чистенький.

Слышишь —

речной.

Он ручной.

истертый,

гудок,

и опять заскучал,

в заусеницах

причал.

А ты не глядишь ни на что.

Меня рассерди.

Разбудись.

Сама рассердись.

Что мне поделать с моею бедой?

Очень прошу —

будь молодой.

На берег песчаный

лодку тащу.

Ищу твоих глаз,

нахожу и грущу.

Плывем с тобой.

Плывем далеко.

Давай отдохнем,

где глубоко.

И вот мы, раскинувши руки,

лежим

на волнах,

рожденных движеньем чужим...

1956

***

Ты мне но изменяешь.

Ты правильна в любви.

Спокойно извиняешь

провинности мои.

Рубашки чинишь ловко,

как я не починю.

А мне с тобою плохо,

не знаю почему...

Разлуке я доверю

тебя,

мою жену.

Придумаю деревню,

где я один живу,

где я дружу с тревогой,

потерянно любя,

и с дамою трефовой,

похожей на тебя.

В раздумье полудетском

про первую беду

с мохнатым полотенцем

по улице бегу.

Стрекоз рассветных пляска,

удары яолотка.

В кармане у подпаска

чскушка молока.

Река метя капает, -

хорошая она.

На все мне отвечает

высокая волна.

Блаженно я тоскую...

Вдали мне по плечу

любить тебя такую,

какую захочу...

Б . А х м а д у л и н ой

Обидели.

Беспомощно мне,

стыдно.

Растерянность в душе моей,

нс злость.

Обидели усмешливо и сыто.

Задели за живое.

Удалось.

Хочу на воздух!

Гардеробщик сонный

даст пальто.

собрания браня.

Ко мне подходит та,

с которой в ссоре,

Как много мы не виделись -

три дня!

Молчит.

Притих внимательно и нервно

а руках платочек белый кружевной.

***

Глаза глядят заботливо и верно.

Мне хочется назвать ос женой.

Такси,

и снег в лицо.

и лепет милый;

«Люблю...

Как благодарна я судьбе...

Смотри —

я туфли новые купила.

Ты не заметил?

Нравится тебе?

Куда мы едем?»

«Мой товарищ болен..»

«Как скажешь, дорогой...

Ах, снег какой!

Не верю даже —

я опять с тобою.

Небритый ты ..

Щекочешься щекой...»

В пути мы покупаем апельсины,

шампанского,

по лестнице идем.

Друг открывает дверь,

больной и сильный;

«Ух, -

молодцы какие, что вдвоем!

Шампанское?

А я уж лучше водки.

Оно полезней...»

Он на нас глядит,

глядит,

и знаю – думает о Волге,

которая зовет его,

гудит.

Мне говорит:

«Хандрить ты разучайся!

Жизнь трудная —

и тихо-тихо:

она еще не вся.,.»

«Вы не разлучайтесь,

Смотрите мне, ребята:

сам нельзя».

Уходим вскоре.

Вот и покутили.

Февральских скверов белые кусты

тревожно смотрят.

Нет у нас квартиры.

Мы расстаемся.

Горько плачешь ты.

Не сплю...

Ко мне летят сквозь снег обильный

последние трамвайные звонки.

Вокруг садятся разные обиды,

как злые, терпеливые зверьки.

Но чувствую дыхание участья.

Твое лицо плывет из темноты,

и дальний голос:

товарища черты,

«Вы не разлучайтесь...»,

и снова ты...

19 56

***

Тебя после каждой лекции

со всех сторон теребят.

Ты комплименты лестные

слушаешь от ребят.

Вечером,

с миной значительной,

весь почему-то в снегу,

к тебе приходит начитанный,

очкастый студент МГУ.

Он винограда болгарского

тебе приносит кило

и, продолжая богатствовать,

в театр ведет,

не в кино.

В жизни так много славного -

свиданья,

театры,

цветы.

но нету чего-то главного,

которого хочешь ты.

Вот ты бежишь по лестнице.

Тебе восемнадцать лет.

В сумочке -

с профилем ленинским

Твои комсомольский билет.

В проникающей полночи

сонной квартиры своей

итак» —

ты просишь помощи

у строгих больших идей.

И, распустив светло-русые

косы густые свои,

думаешь о революции,

хочешь большой любви.

В квартире -

шатание маятника

да твой рад говор с душой...

Очень еще ты маленькая.

Я рядом большой-большой.

Я прихожу.

Нс кушаю.

Чаю с вареньем не пью.

Очень тебя я слушаю.

Очень тебя люблю.

Ты моя младшая спутница,

спутник я старший твой.

Мне беспокойно,

что сбудется

с русой твоей голевой.

Вместе мы дышим тревогою

поиска высоты.

Сам я поверил во многое,

чтобы поверила ты...

1955

***

Ты мне, словно кораблю,

все четыре стороны.

Далеко тебя люблю,

высоко,

просторно.

Мне с тобой легко,

легко,

безоглядно,

истинно.

И гляжу я глубоко

и дышу я пристально.

Всей землей тебя люблю,

всею вышиною.

Каждым шелестом ловлю,

каждой тишиною.

Ты мне больше всех нужна

верно и влюблено.

Ты мне друг,

сестра,

жена

мама

и ребенок.

Ты меня всего взяла

Для меня отныне

ты и станция Зима – самые родные.

С нею вы одна семья

и одно единство – водь и в ней родился я,

и в тебе родился.

1955

***

Паровозный гудок.

Деловитые гулы.

И зубов холодок

сквозь раскрытые губы.

До свиданья!

Прости!

Лучше раньше, чем позже.

Разойдутся пути

и не встретятся больше.

Наши взгляды честны.

Будет поезд мой мчаться,

и не руки,

а сны,

станут ночью встречаться.

Он зовет меня,

путь.

Утешать я не буду.

Ты меня не забудь.

Я тебя не забуду.

1951– 956

***

Я разные годы сближаю.

Ворочаюсь,

глаз не сомкну.

Мне кажется —

я уезжаю

на очень большую стройку.

Растерянно смотришь ты мимо.

Боишься и правды и лжи.

Я вижу,

что я – нелюбимый,

но ты мне другое скажи.

Я жду хоть случайной обмолвки,

остриженный и молодой.

На мне и шинель и обмотки

и шапка с армейской звездой.

Винтовку и штык я имею,

и буду я насмерть стоять.

Стрелять я не очень умею,

но знаю, что надо стрелять.

С любовью большой, затаенной

шутливо скажу,

что люблю.

Пушинку от кофты зеленой

к себе на шинель прицеплю.

Вот колокол слышен...

Я еду!

В теплушку сажусь на ходу.

Конечно, я верю в победу,

Но может быть к ней не дойду.

Сквозь говор и слезы вокзала

за поездом будешь идти,

жалея, что ты не сказала

обмана во имя пути.

Старалась,

но, как ни просила,

себя не смогла убедить.

Не думай об этом...

Спасибо

за то, что пришла проводить,

1955

СОН

Взрывы, взрывы...

Под зыбкой в л тонкой

я в траве лежу у плотня,

В болом платье с украинской вышивкой

смотрит девочка па меня.

«Хочешь груш из нашего садика?

Весь в крови настоящей ты.

Ты в тумане, наверно, дяденька,

поцарапался о кусты?

Над землею столько тумана,

столько дяденек, спящих на ней!

Спи и ты.

Говорит моя мама:

«Утро вечера мудреней».

Дай-ка я расстелю тебе скатку.

Ты другую —

получше —

купи.

Дай-ка я расскажу тебе сказку.

Ты но бойся.

Ты слушай ]и спи».

Засыпаю.

Мне чисто и смутно.

Засыпаю па много дней.

Не придет ко мне больше утро,

то, что вечера мудреней.

1956

***

Сойти

на тихой станции Зима.

Еще в нагоне

всматриваться издали,

открыв окно,

в знакомые мпс исстари

с наличниками древними дома.

И, соскочив с подножки на ходу,

по насыпи хрустеть нагретым шлаком,

где станционщик возится со шлангом,

на все лады ругая духоту,

где утки прячут головы в ручей,

где петухи трубят зарю с насеста,

где выложены

звезды

у разъезда

из белых

и из красных кирпичей.

Идти по пыльным доскам тротуара,

где над крыльцом райкомовским часы,

где за оградой старого базара

шуршат овсы

и звякают весы,

где туеса 1 из крашеной коры

с брусникой влажной па прилавках низких,

где масла ярко-желтого шары

в наполненных водой

цветастых мисках...

Увидеть тс же птичьи гнезда в нише

у так знакомых выцветших ворот

и тот же дом,

не выше и не ниже,

и досками заплатанный заплот

И тот же прислоненный к печке веник,

И «гриб» вес в той же банке па окне,

и ту же щель в расшатанных ступенях,

где шампиньоны в темной глубине,..

Поднять, как встарь,

какую-нибудь гайку,

зажать ее в счастливом кулаке

и мчать по склону,

осыпая гальку,

к туманами окутанной Оке,

бродить по рощице

тропой,

заросшей гущею хвоща,

и помогать

веснушчатой паромщице,

с оттяжкой

трос лоснящийся

Старинный мед

оценивать по качеству

на пасеке, стоящей над прудом, и

па телеге

медленно

покачиваться,

коня

лениво

трогая прутом.

И проходить

брусничными местами

с мальчишеской ватагой гулевой,

и с удочками слушать под мостком

как поезда

Смеясь,

гремят

над головой...

в тропу стянуть рубашку с

припасть к воде на горном берегу

и вдруг понять,

как мало в жизни

как много в жизни

сделать я могу.

тела,

сделал,

1953

***

Но захнычу

и нс заплачу.

все другое на свете черня,

оттого, что люблю я удачу,

а удача не любит меня.

Я в покое ее не оставлю.

Докажу —

что мое, то мое,

Загоню!

Подчиняться заставлю!

На колени

поставлю ее!

Пусть летят моя дни, а не длятся,

и назад не приходят опять,

Ах, как хочется удивляться!

Ах. как хочется удивлять!

Пусть и в жизни красивое будет

и красивое снится во сне...

Я хочу вам хорошего, люди.

Пожелайте хорошего мне.

1 953