Текст книги "Счастья и расплаты (сборник)"

Автор книги: Евгений Евтушенко

Воздух свадьбы

 
Ах, Англия, приемная мать герценовская,
гляди, как осененная крестом,
сияет пара кембриджская герцогская,
возможно, королевская потом.
 
 
В аббатстве так надушенном Вестминстерском,
и лорды даже чуть навеселе,
и головы всем кружит весть всемирная
о самой главной свадьбе на Земле.
 
 
Завидуем – как англосаксы сдержанны!
Где грубости? Где крик «лей – не жалей!»?
Во сне выходят на Руси все девушки
за будущих английских королей.
 
 
И где-то – в Оклахоме ли, Дижоне ли —
утешат разве девичьи сердца
десятки тысяч копий, так дешевеньких,
для них недостижимого кольца?
 
 
И вовсе не считается провинностью,
что, словно символ редкостных минут,
торговцы где-то в аглицкой провинции
в бутылках воздух свадьбы продают.
 
 
Я вспоминаю свадьбы сорок первого,
как я плясал для плачущих невест,
а смерть уже глядела, как соперница,
на их забритых женихов отьезд.
 
 
Хочу вкатиться в мое детство кубарем,
чтоб в нем воскресла вся моя родня,
и мы бутылку горькую откупорим
с тем воздухом, что вырастил меня.
 

4 мая 2011

«Устав от купли и продажи…»

 
Устав от купли и продажи
тел, чести, совести, стыда,
шепчу: «Когда же, ну, когда же
все это кончится, когда?»
 
 
В компьютерах безвкусной прозой
так и чадит за чатом чат,
но внучку вдруг назвали Розой —
пусть хоть ее не омрачат.
 
 
И мысли я не допускаю,
что победит на свете зло,
когда ползет она из скайпа
и пальчиком стучит в стекло.
 

20 мая 2012

Поэзия – великая держава

Поэзия – такое государство,

где ценят правду в городе любом,

где судят, как за нищенство, за барство,

где царствует, кто стал ее рабом.

Прислонясь хотя б к силуэтам,

ощущать свою силу в этом.

Силуэты

 
Пушкин – каждого поколенья.
Положиться бы нам на него,
не унизившись до покоренья
не читающими ничего.
 

Ноябрь 2011

1

 
Тоски пророческой невольник,
он вместе с нами был на войнах,
и в ту гражданскую войну,
в ней видя общую вину,
под песню об Олеге Вещем
в имперском зареве зловещем
пристрелен где-то на Дону.
 

2

 
Убитый пулей – не мортирами,
несчастья полон своего,
зачем он додразнил Мартынова,
несчастным сделав и его?
 

3

 
Для сирот одиночество – ветрило.
Он – сирота с начала до конца.
Он от отца родного был отринут.
А в небесах найдет себе отца?
 

Январь – март 2012

 
За слабость человецев не обидел.
Надчеловечность заклеймил как грех.
Был как болеприимная обитель,
гонитель бесов из себя и всех.
 

Ноябрь 2011 – январь 2012

 
Он тот, кто перед зеркалом впервые
России поднял ее веки Вия.
 

Январь 2012

 
За каплю крови, общую с народом,
не мажьте его дегтем или медом
и отчепитесь с завистью репейников
хоть за строку любую «Коробейников»!
 

Январь 2012

Убог мой дар, и голос мой негромок…

Е. Баратынский

 
Дар не был убог, и был голос расслышан,
став даже и с пушкинским рядом нелишен.
Железного века поэт нежелезный,
как путник, задумавшийся над бездной.
 

Декабрь 2011 – январь 2012

Не то что глотка, а глаза рычат,

когда от липкой грязи спасу нету.

Так что ж —

как новый Чацкий, закричать

на модный лад:

Ракету мне, ракету!

(Пушкинский перевал, 1965, Е. Е.)

 
Литературоведов-гробоведов
опередил настолько Грибоедов!
Миллионеры все по белу свету,
как предсказалось одному поэту,
теперь кричат: «Ракету мне, ракету!»
 
 
и подают, представьте, подают
лакеи из того народа,
где в стольких деревеньках год от года
все еще газа нет, водопровода,
и где паленку-космогонку пьют…
 

1

 
Нельзя Толстого отлучить от Бога.
Без спора с Богом вера однобока.
 

Январь, 2012

2

 
Пахал он и сеял.
Один был совсем.
Услышан был всеми.
Не понят никем.
 

20 мая 2012

И Терек, прыгая, как львица

с косматой гривой на хребте…

М. Лермонтов

Греки сбондили Елену

по волнам…

О. Мандельштам

 
Был шутник, почти как Вицин,
наш Мишель.
Подарил он гриву львице:
«Вам – мамзель!»
«Греки сбондили Елену
по волнам…» —
так сказал, ей зная цену,
Мандельштам.
На банкетике в Литфонде
чуть пересогрет
мне шепнул профессор Бонди
свой секрет,
что не греки-окаянцы,
подшутить решив, —
Ленку сбондили троянцы —
«сбондить» – это шифр.
 
 
Все могло так перепутаться,
как вино с виной,
только лишь при революции,
лишь при ней одной.
Но прощен Осип Эмильич,
и Мишель прощен,
ну а наш народ-кормилец
ни при чем.
 

 
Я мальчик был совсем неправильный.
Жил без холопства.
Любил сырки из Риги плавленые
за их европство.
Что видел в плавленом сырке еще?
Богемы закусь,
и к устрицам Иван Сергеича
питал я зависть.
Завидовал его сердешности,
и помаванью бородою,
и в диссидентстве-непоспешности,
но вперемешку с Виардою.
В нем не мерцала ненавистинка.
Людей не расставлял поротно,
и в нем – представьте – коммунистинка
гляделась высокопородно.
 

Май 2012

 
Прощаясь с нами, муза Пастернака
роман свой прошептала, простонала.
 

Январь 2012

1

 
Разгваздал о скалы любви ладью.
Морей было мало ему,
          мало космоса.
Порой не люблю его,
          но не люблю
всех сразу, не любящих Маяковского.
 

15 мая 2012

2

После прочтения второго нецензурованного трехтомника с дневниковыми записями Корнея Чуковского.

 
Когда у Корнея сграбастали дочь,
в двадцать седьмом,
          и бросили в камеру,
как мог Маяковский ему не помочь
и слезную просьбу выслушал каменно?
И что же такое случилось-то с ним,
на что он срывал свою злость и обиду,
когда прорычал, что сослал бы в Нарым
еще не седую Чуковскую Лиду?
Он выстрелил в сердце.
          Прости его Бог.
Цветаева и Гумилев его не покарали.
Он все-таки выстрелом этим помог
все нам,
          небезвинным,
                    принять от него покаянье.
 

20 мая 2012

 
ГУЛАГ как рана, что не заживится
забвеньем.
          Не дозволит Солженицын.
 

Январь 2012

 
Поэзия Булата Окуджавы
не угождала нам.
          Освобождала.
 

Январь 2012

 
Врагов искали мы опять для «галочки», —
они нам были оченно нужны,
и выдавили песни Саши Галича
по плану дезинфекции страны.
 

 
Cреди всех литвысокоблагородий
один поэт останется Володей.
 

Февраль, 2012

 
Особую струну на лире тронув,
ушел тишайше Сашенька Аронов,
но может она снова шевельнуться,
шепнув:
«Остановиться, оглянуться…»
 

 
Мир изменить хотел, но мир и сам с усам,
и я ему назло не изменился сам.
 

Март 2012

Венок Мандельштаму

Он ТАМ был здесь, и здесь – он Там.

Он всеприсутствен – Мандельштам.

О скромности

 
Когда один гений,
          повизгивая,
плакался Мандельштаму,
что не печатают,
          изверги,
он рассердился,
          как штампу.
Чуткий Осип Эмильевич,
как отмечают летописи,
с гением не умильнильничал,
ну а спустил его с лестницы
и, кипятясь неспроста,
вслед запустил перчатками:
«А Иисуса Христа
печатали?»
Он бы домой принес
Сразу собрание полное,
но не учел Хриcтос
правку товарища Понтия.
Я потихоньку расту.
Печатаюсь —
          что мне печалиться!
Но Иисусу Христу
тоже хотелось печататься.
 
 
Автор десятка книжек,
не задираю нос,
ибо морально ниже,
чем Иисус Христос.
 

1968

Цирк на кладбище

 
Там, где Черная Речка
          впадает в лагерь «Вторая речка»,
тело Осипа Мандельштама
не скажет уже ни словечка.
Он теперь не попробует снова
          душистого «Асти Спуманте»,
говоривший про жизнь и про смерть
          с Хо Ши Мином,
                    Сталиным,
                              Данте.
А воронежский цирк,
          словно кремовый торт,
будто он из кондитерской Сталина сперт,
был решеньем обкомовским нелюдским
здесь воздвигнут над кладбищем городским,
И, смахнув и кресты, и надгробья
          при помощи разных махин,
парк разбили
          поверх оскорбленных могил.
Говорят, что под клумбой могила одна,
до сих пор безымянных убитых полна —
им в затылках оставили пули
только дырочки-крохотули.
Под цветами здесь яма.
В ней – душа Мандельштама,
и цветами восходит она.
А ночами бессонница мучает цирк,
и взвивается визг обезьян,
          лошадиный разносился фырк,
и затравленно мечется какаду,
как в аду,
и рычат,
          трюковать не желая на кладбище,
                    львы,
слыша стоны покойников из-под травы.
 
 
Неужели,
          забыв свою гордость и честь,
цирк на кладбище —
          это Россия и есть?
 

Мандельштам и Дзержинский

 
Не Маяковский с пароходным рыком,
не Пастернак в кокетливо-великом
камланьи соловья из Соловков,
а Мандельштам с таким ребячьим взбрыком,
в смешном бесстрашьи, петушино-диком,
узнав рябого урку по уликам,
на морду, притворившуюся ликом,
клеймо поставил на века веков.
 
 
Но до тридцатых началась та драма.
Был Блюмкин знаменитей Мандельштама.
Эсер-чекист в церквях, кафешантанах
вытаскивал он маузер легко.
Ах, знала бы «Бродячая собака»,
что от ее хмельного полумрака
до мерзлых нар колымского барака
писателям не так уж далеко.
 
 
Пил Блюмкин, оттирая водкой краги
от крови трупов, сброшенных в овраги,
а рядом – с рюмкой плохонькой малаги
стихи царапал, словно на колу,
поэт в припадке страха и отваги
и доверял подследственной бумаге
то, что нельзя доверить никому.
 
 
Все умники, набив пайками сумки,
прикинулись тогда, что недоумки,
а он ушел в опасные задумки,
не думать отказавшись наотрез.
Трусливо на столах дрожали рюмки,
когда хвастливо тряс убийца Блюмкин
пустыми ордерами на арест.
Не те, что красовались в портупеях,
Надеясь на бессмертье в эпопеях,
А Мандельштам, витавший в эмпиреях,
Всегда ходивший в чудиках-евреях
И вообще ходивший налегке,
спасая совесть – глупую гордячку,
почти впадая в белую горячку,
вскочил и вырвал чьих-то жизней пачку,
зажатую в чекистском кулаке.
Размахивая маузером, Блюмкин
погнался, будто Мандельштам был юнкер
из недобитков Зимнего дворца.
А тот, пока у ямы не раздели,
бежал и рвал аресты и расстрелы,
бежал от неизбежного конца.
 
 
Дзержинский был непоправимо мрачен
и посещеньем странным озадачен.
«Юродивый» – был вывод однозначен,
когда небрит, взъерошен и невзрачен
в ЧК защиты попросил поэт.
«Неужто чист? Ведь и в ЧК нечисто…
Все слиплось – и поэты, и чекисты.
В ЧК когда-то шли идеалисты
или мерзавцы… Первых больше нет…»
 
 
И Мандельштама он спросил, терзаясь:
«Возможен ли идеалист-мерзавец?»
«Еще и как! – воскликнул Мандельштам
и засмеялся: – Бросьте вашу зависть,
Я муками не меньше угрызаюсь.
Идеалист-мерзавец я и сам…»
Железный Феликс возвратился к делу
и буркнул в трубку: «Блюмкина – к расстрелу».
«О, только не расстрел… – вскричал поэт… —
Ему бы посидеть, хотя б немного,
тогда, быть может, вспомнит он про Бога.
Стрелялку бы отнять – вот мой совет…»
 
 
Поэт вертелся на чекистском стуле,
как будто уклонялся он от пули:
«Скажите, а бывает иногда
что вы… вы отпускаете невинных?»
Вопросов столь прямых и столь наивных
не ждал Дзержинский. Был ответ наигран:
«Ну, это дело не мое – суда…»
 
 
На этот раз был Мандельштам отпущен.
«Он идиот. Он Мышкин, а не Пушкин…» —
подумал председатель ВЧК.
Мерзавцем сам себя назвал. Не выдал
мне Блюмкина. Сам ищет свою гибель.
Настолько беззащитных я не видел,
но этим он и защищен… пока…»
 
 
И, выйдя из чекистского палаццо,
шумнее карнавального паяца,
стал Мандельштам отчаянно смеяться,
лишь чудом ускользнув из рук того,
кто всю Россию приучил бояться,
а сам боялся сердца своего.
Разорвалось. Не вынесло всего.
 
 
В России все виновны без презумпций.
Исполнивший обязанность безумства,
не позабыв там, в мерзлоте, разуться,
прижался Мандельштам к другим ЗК,
и, созерцая воровство и пьянки,
беспомощный Дзержинский на Лубянке
окаменел, да вот не на века.
Что уцелело? Блюмкинские бланки,
но их теперь в расчетливой подлянке
подписывает шепот – не рука.
 
 
Все профессиональные герои
теряют обаянье роковое.
Немыслим профессионал-пророк.
Бессмертны лишь герои-дилетанты,
неловкие с эпохой дуэлянты,
не знающие, как нажать курок.
 
 
Гранитных статуй не глодают черви,
но не защищены они от черни,
и шествует возмездье по пятам,
и, свеженький, из мерзлоты, с морозца
рвет приговоры чьи-то и смеется
мучительно смешливый Мандельштам.
 

1—29 ноября 1998

Брезгливость гения

 
Кто в двадцатом столетии
всех поэтов поэтее?
Кто глодал ртом беззубым
жмых, подаренный лагерным лесорубом,
как парижский каштан,
и вплетал то Петрарку, то Лорку
в уголовную скороговорку?
Доходяга смешной Мандельштам.
 
 
Речи о мировой справедливости
на трибунах не произносил,
просто корчился от брезгливости,
ибо вынести не было сил
уголовника, жирным пальчищем
книг страницы в гостях только пачкающим,
ногтем, дурно от крови пахнущим,
рассекавшего их, что есть сил.
Выше мнимой свободы личности,
трепотни ни о чем и вообще
отвращенье к негигиеничности,
если трупы кусками в борще.
На крови разводили красивости,
но для нашей и каждой страны
нет политики чище брезгливости
к пальцам тем, что, как черви, жирны.
Слишком шумно махали мы флагами,
чтобы стоны из мерзлоты
не тревожили мыслью о лагере
лжеспасительной глухоты.
Но, как будто под кожу зашитое,
завещанье, рожденное там,
стали ваши стихи нам защитою,
чтоб мы стали
          не тупо счастливее,
а немножечко побрезгливее.
 

2011

Надежда Яковлевна

 
В литературе недолюбливают яканье.
Но как нам повезло,
          Надежда Яковлевна,
что вы спасли,
          эпоху раскроя,
свое чуть злое,
          неуступчивое «я».
Как хорошо,
что с кошкой царапучей
его когда-то познакомил случай.
Счастливец!
          Не достался милым кисам.
Он не написан Вами,
          а дописан.
Соавтором его,
          его женой
Вы стали.
          Вам бы памятник двойной.
 

2011

Тосканские холмы

 
Меня, конечно, радостью покачивало,
когда в какой-то очень давний год
я получал в Тоскане
          премию Боккаччио,
но ощутил —
          вина меня гнетет.
          Не проступили на руках ожоги,
          но понимал я, что беру чужое,
          Я сбился вдруг.
                    Меня все подождали,
          и я заговорил о Мандельштаме.
 
 
Ведь нечто видел он поверх голов,
          нас, еще агнцев,
                    на плечах таская,
          «от молодых воронежских холмов
          к всечеловеческим,
                    яснеющим в Тоскане».
И на такой ли все мы высоте,
проигрывая с бескультурьем войны,
и получаем премии все те,
которых лишь погибшие достойны?
 

Памятник Мандельштаму в Воронеже

 
Есть политика бескультурья.
Притворяется мыслящим сброд,
будто прыткие бесы, колдуя,
заморачивают народ.
 
 
Бескультурье, ты души воруешь,
но не рано ль отчаяться нам,
если все же вернулся в Воронеж
хрупко бронзовый Мандельштам?
 
 
Бескультурье не дремлет, как скверна.
Лишь бы злобы он вновь не навлек,
и торчит среди пыльного сквера
неуверенный хохолок.
 

Июнь – июль 2011

Держитесь, песни русские

Вы, песни, нас жалеете,

под пули, снег и дождь,

и если обмелеете,

мы обмелеем тож.

«Когда поют завалинки…»

 
Когда поют завалинки,
ввысь уходя, в полет,
то ни одной завянинки
в глазах тех, кто поет.
 
 
А если песни каторжные,
то горе – не беда
тем, кто не делал катышей
из хлеба никогда.
 
 
И слушает вселенная,
бессильная заснуть,
любовные, военные
и с перчиком чуть-чуть.
 
 
Все песни многоавторны,
А безымянных столь,
где авторы попрятаны
в их собственную боль.
 
 
Держитесь, песни русские.
Пока еще вы есть.
И совесть не разрушится,
и уцелеет честь.
 
 
Вам люди благодарствуют,
но песням нет цены.
Пусть женщины в них царствуют,
а не царьки, цари.
 
 
Вы, песни, нас жалеете
под пули, снег и дождь,
а если обмелеете,
мы обмелеем тож.
 

Сентябрь 2011

Василий Туманский
^1800–1860

 
Ах, Туманский, ах, Василий,
понаделал он делов.
Мы не стали бы Россией
без таких, как он, хохлов.
 
 
Он родился в Чарторигах,
правил бричкой, сено греб,
а потом родился в книгах
и стихи писал взахлеб.
 
 
Дипломатом стал он истым,
как «Вдова Клико», игрист.
Был он днем канцеляристом,
а ночами – декабрист.
 
 
И в чиновничьей России
до обуглившихся дыр
бунт во всех не погасили —
прожигает вицмундир.
 
 
Лишь в России нам не внове,
что, кропаючи, как встарь,
после службы и чиновник
лишь оплаченный бунтарь.
 

Валентин Горянский
^1888–1949

 
Жил поэт, не игравший в гения,
но он был гениален, когда
отказался от усыновления,
предлагаемого без стыда.
 
 
Не у каждого поколения
смелость, как под расстрельным свинцом,
отказаться от усыновления
тем, кто самоназвался отцом.
 
 
Под портретами Сталина, Ленина
снова толпы… Что хочется им?
Лицемерного усыновления?
Снова на Колыму? На Витим?
 
 
Нас пугают ползучими путчами,
но мы все-таки дети лицейской,
а не их полицейской страны.
Александр Сергеичем Пушкиным
мы давненько усыновлены!
 

Николай Стефанович [12]12
  Мученик собственной совести. Дал показания на «суде» в 1937 году против двух своих друзей – я уверен, что после пыток или морального шантажа в тюремной мясорубке тех лет. После мучился всю жизнь.


[Закрыть]
^1912–1979
Давайте простим

 
Когда моя мама пришла из архива Лубянки,
молчала
          и с прошлым не впала она в перебранки.
Она утопила в подушке лицо на неделю
и так и лежала.
          Глаза на людей не глядели.
 
 
А после сказала:
          «Туда не ходи.
                    Там подписи не за черняшку и сало.
А деда прости. В протокол не гляди.
Там даже не страх —
          это боль подписала».
 
 
Давайте простим переживших допросные ночи,
когда вырывали у них пассатижами ногти.
 
 
Давайте простим всех, кто сами себя не простили,
покаявшись не в показном, – в христианнейшем стиле.
 
 
Не надо читать их безумные показанья.
Они оплатили их пытками собственного наказанья.
 
 
Давайте простим всех, кто сами себя не простили,
подумав о совести собственной, а не престиже.
 
 
Давайте простим всех, кто сами себя не простили.
Пусть души не станут, как выжженные пустыни.
 
 
Давайте простим всех, кто сами себя не простили.
Давайте простим их словами простыми-простыми,
но не для того,
          чтобы, вновь предавая, прощенья просили,
и не для того,
          чтоб их в будущем тоже простили,
и не для того,
          чтобы мягкостью к трусам предателей снова растили…
 

25 сентября 2011

Валентин Соколов
^1927–1982

 
Поэт свободы в несвободе —
он из купели для детей
          в мир выплеснут, но не с водою,
а с кровью собственной своей.
 
 
          И если правдолюбье – детскость,
то, что ж, ему не повезло,
поскольку есть опаска: дескать,
от правды все на свете зло.
 
 
          Поэт свободы в несвободе —
Не Данте он, а просто зэк.
Он счетов никаких не сводит —
с ним счеты сводит его век.
 
 
          Флоренция и Новошахтинск,
          объединяет вас вина —
среди всеобщих помешательств
с поэтом собственным война.
 
 
          Он пишет вынужденно тонко
или кайлом долбит спроста,
но, как свидетельство ребенка,
его поэзия чиста.
 
 
          Поэт свободы в несвободе —
как будто ангел в небосводе,
за коим так шпионят спутники,
что все секреты мира спутаны
и норовит любой народ
приладить прямо в небосвод
свой личный мусоропровод.
 
 
          И ангел наш летит несчастный,
не государственный, а частный.
 
 
          А на земле – большие роды:
плодятся столькие свободы,
и ни за что не разберешь,
где здесь свобода, а где ложь.
 
 
          В том, что свободочки, свободки
и несвободочки-уродки,
старухи-лгуньи и молодки,
надравшись виски или водки,
шпигуя бомбами подлодки,
          зло непременно сотворят,
лишь ангел будет виноват.
 

Октябрь 2010

Ольга Кучкина
¹⁹³⁶
Сон о детстве
^{(песня на старый мотив)}

Танцуют все, пока еще не поздно,

И кавалер живой,

И хочет барышню украсть…

О. К.

 
Крутится-вертится шар голубой.
Мы еще не танцевали с тобой.
 
 
Поздно, наверно, начать нам сейчас.
Лишь с удивленьем посмотрят на нас.
 
 
Может, во снах твоих ты до сих пор
перелезаешь отцовский забор.
 
 
Ну а во сне моем тырит наган
эвакуированный мальчуган.
 
 
С этим наганом мечтатель-простак
хочет он взять в одиночку Рейхстаг.
 
 
Порознь, а все-таки рядом, вдвоем
раненым в госпитале поем.
 
 
Крутится-вертится шар голубой,
где на нем наша победа с тобой?
 
 
Ну а вокруг равнодушия льды.
Льды, словно надолбы, мрачно тверды,
 
 
Кавалер барышню мог ли украсть?
Только победа была наша страсть.
 
 
Нет от победы великой следов,
Мы как два красных флажка среди льдов.
 
 
Крутится-вертится шар голубой.
Мы еще не проиграли наш бой.
 

2011

Михаил Синельников
^{1946. Ленинград}
Три кровавых воскресенья

В биографии Михаила Синельникова есть поразительный узел из трех исторических совпадений. (Его дед Тимофей Федин был тяжело ранен 9 января 1905 года при расстреле рабочей мирной демонстрации в Петербурге. В этот же день и год родилась его дочь – будущая мать поэта – Евдокия Федина.) В двадцать четвертом году она встретила будущего его отца Исаака Синельникова, и они поженились и прожили долгую жизнь. Исаак Синельников тоже был рожден в год Кровавого воскресенья. Михаил был их вторым, поздним ребенком.

 
Три кровавых воскресенья
так сплелись в семье в одно.
От убитых нет спасенья,
когда в комнате темно.
 
 
Царь хоть слово им сказал бы,
когда живы были те,
кто попали там под залпы
все по русской простоте.
 
 
Ну а ты, студент истфака,
в городке киргизском Ош,
что-то плохо спишь, однако,
с головой больной встаешь.
 
 
Отчего такой ты нервный
хоть и в праведной семье,
не последний и не первый
несчастливый на Земле?
 
 
Ты несчастлив тем, что смелость
из опаснейших подруг,
что не можешь сразу сделать
всех счастливыми вокруг.
 
 
Всюду очереди, давки…
Не утешат, вдохновя,
ни Хрущева бородавки
и ни Брежнева бровя.
 
 
Стукачей мордяги жабьи,
пошлость песен, пошлый гимн,
и опять самодержавье,
но под именем другим.
 
 
Да не нервничай ты, Миша,
не сорвись ни в злость, ни в лесть,
и в тебе есть что-то выше,
и в России тоже есть.
 
 
Как быть времени сильнее?
От бессонницы ты желт.
Пуля в деда Тимофея
и тебя под кожей жжет.
 
 
Пусть она вкруг сердца бродит,
то кусая, то скребя,
себе места не находит,
не уходит из тебя.
 
 
Но, как вскрикиванью скрипки,
этой боли нет цены,
и себя ты по ошибке
от нее не исцели.
 

2012