Текст книги "Братская ГЭС"

Автор книги: Евгений Евтушенко

Евгений Евтушенко
БРАТСКАЯ ГЭС
Поэма

МОЛИТВА ПЕРЕД ПОЭМОЙ

 
Поэт в России – больше чем поэт.
В ней суждено поэтами рождаться
лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,
кому уюта нет, покоя нет.
 
 
Поэт в ней – образ века своего
и будущего призрачный прообраз.
Поэт подводит, не впадая в робость,
итог всему, что было до него.
 
 
Сумею ли? Культуры не хватает...
Нахватанность пророчеств не сулит...
Но дух России надо мной витает
и дерзновенно пробовать велит.
 
 
И, на колени тихо становясь,
готовый и для смерти и победы,
прошу смиренно помощи у вас,
великие российские поэты...
 
 
Дай, Пушкин, мне свою певучесть,
свою раскованную речь,
свою пленительную участь -
как бы шаля, глаголом жечь.
 
 
Дай, Лермонтов, свой желчный взгляд,
своей презрительности яд
и келью замкнутой души,
где дышит, скрытая в тиши,
недоброты твоей сестра -
лампада тайного добра.
 
 
Дай, Некрасов, уняв мою резвость,
боль иссеченной музы твоей -
у парадных подъездов, у рельсов
и в просторах лесов и полей.
Дай твоей неизящности силу.
Дай мне подвиг мучительный твой,
чтоб идти, волоча всю Россию,
как бурлаки идут бечевой.
 
 
О, дай мне, Блок, туманность вещую
и два кренящихся крыла,
чтобы, тая загадку вечную,
сквозь тело музыка текла.
 
 
Дай, Пастернак, смещенье дней,
смущенье веток,
сращенье запахов, теней
с мученьем века,
чтоб слово, садом бормоча,
цвело и зрело,
чтобы вовек твоя свеча
во мне горела.
 
 
Есенин, дай на счастье нежность мне
к березкам и лугам, к зверью и людям
и ко всему другому на земле,
      что мы с тобой так беззащитно любим
 
 
Дай, Маяковский, мне
                    глыбастость,
                                  буйство,
                                          бас,
непримиримость грозную к подонкам,
чтоб смог и я,
                  сквозь время прорубаясь,
сказать о нем
               товарищам потомкам.
 

ПРОЛОГ

 
За тридцать мне. Мне страшно по ночам.
Я простыню коленями горбачу,
лицо топлю в подушке, стыдно плачу,
что жизнь растратил я по мелочам,
а утром снова так же ее трачу.
Когда б вы знали, критики мои,
чья доброта безвинно под вопросом,
как ласковы разносные статьи
в сравненье с моим собственным разносом,
вам стало б легче, если в поздний час
несправедливо мучит совесть вас.
Перебирая все мои стихи,
я вижу: безрассудно разбазарясь,
понамарал я столько чепухи...
а не сожжешь: по свету разбежалась.
Соперники мои,
               отбросим лесть
и ругани обманчивую честь.
Размыслим-ка над судьбами своими.
У нас у всех одна и та же есть
болезнь души.
              Поверхностность ей имя.
Поверхностность, ты хуже слепоты.
Ты можешь видеть, но не хочешь видеть.
Быть может, от безграмотности ты?
А может, от боязни корни выдрать
деревьев, под которыми росла,
не посадив на смену ни кола?!
И мы не потому ли так спешим,
снимая внешний слой лишь на полметра,
что, мужество забыв, себя страшим
самой задачей – вникнуть в суть предмета?
Спешим... Давая лишь полуответ,
поверхностность несем, как сокровенья,
не из расчета хладного, – нет, нет! -
а из инстинкта самосохраненья.
Затем приходит угасанье сил
и неспособность на полет, на битвы,
и перьями домашних наших крыл
подушки подлецов уже набиты...
Метался я... Швыряло взад-вперед
меня от чьих-то всхлипов или стонов
то в надувную бесполезность од,
то в ложную полезность фельетонов.
Кого-то оттирал всю жизнь плечом,
а это был я сам. Я в страсти пылкой,
наивно топоча, сражался шпилькой,
где следовало действовать мечом.
Преступно инфантилен был мой пыл.
Безжалостности полной не хватало,
а значит, полной жалости...
                             Я был
как среднее из воска и металла
и этим свою молодость губил.
Пусть каждый входит в жизнь под сим обетом:
помочь тому, что долженствует цвесть,
и отомстить, не позабыв об этом,
всему тому, что заслужило месть!
Боязнью мести мы не отомстим.
Сама возможность мести убывает,
и самосохранения инстинкт
не сохраняет нас, а убивает.
Поверхностность – убийца, а не друг,
здоровьем притворившийся недуг,
опутавший сетями обольщений...
На частности разменивая дух,
мы в сторону бежим от обобщений.
Теряет силы шар земной в пустом,
оставив обобщенья на потом.
А может быть, его незащищенность
и есть людских судеб необобщенность
в прозренье века, четком и простом?!
...Я ехал по России вместе с Галей,
куда-то к морю в «Москвиче» спеша
от всех печалей...
                   Осень русских далей
пообок золотела все усталей,
листами под покрышками шурша,
и отдыхала за рулем душа.
Дыша степным, березовым, соснистым,
в меня швырнув немыслимый массив,
на скорости за семьдесят, со свистом,
Россия обтекала наш «Москвич».
Россия что-то высказать хотела
и что-то понимала, как никто.
Она «Москвич» вжимала в свое тело
и втягивала в самое нутро.
И, видимо, с какою-то задумкой,
скрывающей до срока свою суть,
мне подсказала сразу же за Тулой
на Ясную Поляну повернуть.
И вот в усадьбу, дышащую ветхо,
вошли мы, дети атомного века,
спешащие, в нейлоновых плащах,
и замерли, внезапно оплошав.
И, ходоков за правдою потомки,
мы ощутили вдруг в минуту ту
все те же, те же на плечах котомки
и тех же ног разбитых босоту.
Немому повинуясь повеленью,
закатом сквозь листву просквожены,
вступили мы в тенистую аллею
по имени «Аллея Тишины».
И эта золотая просквоженность,
не удаляясь от людских недоль,
снимала суету, как прокаженность,
и, не снимая, возвышала боль.
Боль, возвышаясь, делалась прекрасной,
в себе соединив покой и страсть,
и дух казался силою всевластной,
но возникал в душе вопрос бесстрастный -
и так ли уж всевластна эта власть?
Добились ли каких-то изменений
все те, кому от нас такой почет,
чей дух обширней наших измерений?
Добились?
           Или все как встарь течет?
А между тем – усадьбы той хозяин,
невидимый, держал нас на виду
и чудился вокруг: то проскользая
седобородым облаком в пруду,
то слышался своей походкой крупной
в туманности дымящихся лощин,
то часть лица являл в коре огрублой,
изрезанной ущельями морщин.
Космато его брови прорастали
в дремучести бурьянной на лугу,
и корни на тропинках проступали,
как жилы на его могучем лбу.
И, не ветшая, – царственно древнея,
верша вершинным шумом колдовство,
вокруг вздымались мощные деревья,
как мысли неохватные его.
Они стремились в облака и недра,
шумели все грознее и грозней,
и корни их вершин росли из неба,
вглубь уходя вершинами корней...
Да, ввысь и вглубь – и лишь одновременно!
Да, гениальность – выси с глубью связь!..
Но сколькие живут все так же бренно,
в тени великих мыслей суетясь...
Так что ж, напрасно гениям горелось
во имя изменения людей?
И, может быть, идей неустарелость -
свидетельство бессилия идей?
Который год уже прошел, который,
а наша чистота, как во хмелю,
бросается Наташею Ростовой
к лжеопыту – повесе и вралю!
И вновь и вновь – Толстому в укоренье -
мы забываем, прячась от страстей,
что Вронский – он черствее, чем Каренин,
в мягкосердечной трусости своей.
А сам Толстой?
               Собой же поколеблен,
он своему бессилью не пример, -
беспомощно метавшийся, как Левин,
в благонаивном тщанье перемен?..
Труд гениев порою их самих
пугает результатом подсомненным,
но обобщенья каждого из них,
как в битве, – сантиметр за сантиметром.
Три величайших имени России
пусть нас от опасений оградят.
Они Россию заново родили
и заново не раз ее родят.
Когда и безъязыко и незряче
она брела сквозь плети, батожье,
явился Пушкин просто и прозрачно,
как самоосознание ее.
Когда она усталыми глазами
искала своих горестей исток, -
как осмысленье зревшего сознанья,
пришел Толстой, жалеюще-жесток,
но – руки заложив за ремешок.
Ну, а когда ей был неясен выход,
а гнев необратимо вызревал, -
из вихря Ленин вырвался, как вывод,
и, чтоб ее спасти, ее взорвал!
Так думал я запутанно, пространно,
давно оставив Ясную Поляну
и сквозь Россию мчась на «Москвиче»
с любимой, тихо спящей на плече.
Сгущалась ночь, лишь слабо розовеясь
по краешку...
               Летели в лоб огни.
Гармошки заливались.
                     Рыжий месяц
заваливался пьяно за плетни.
Свернув куда-то в сторону с шоссе,
затормозил я, разложил сиденья,
и мы поплыли с Галей в сновиденья
сквозь наважденья звезд – щека к щеке...
Мне снился мир
                 без немощных и жирных,
без долларов, червонцев и песет,
где нет границ, где нет правительств лживых,
ракет и дурно пахнущих газет.
Мне снился мир, где все так первозданно
топорщится черемухой в росе,
набитой соловьями и дроздами,
где все народы в братстве и родстве,
где нет ни клеветы, ни поруганий,
где воздух чист, как утром на реке,
где мы живем, навек бессмертны,
                                 с Галей,
как видим этот сон – щека к щеке...
Но пробудились мы...
                     «Москвич» наш дерзко
стоял на пашне, ткнувшийся в кусты.
Я распахнул продрогнувшую дверцу,
и захватило дух от красоты.
Над яростной зарею, красной, грубой,
с цигаркой, сжатой яростно во рту,
вел самосвал парнишка стальнозубый,
вел яростно на яростном ветру.
И яростно, как пламенное сопло,
над чернью пашен, зеленью лугов
само себя выталкивало солнце
из яростно вцепившихся стогов.
И облетали яростно деревья,
и, яростно скача, рычал ручей,
и синева, алея и ярея,
качалась очумело от грачей.
Хотелось так же яростно ворваться,
как в ярость, в жизнь, раскрывши ярость крыл...
Мир был прекрасен. Надо было драться
за то, чтоб он еще прекрасней был!
И снова я вбирал, припав к баранке,
в глаза неутолимые мои
Дворцы культуры.
                 Чайные.
                           Бараки.
Райкомы.
          Церкви.
                   И посты ГАИ.
Заводы.
         Избы.
                 Лозунги.
                          Березки.
Треск реактивный в небе.
                          Тряск возков.
Глушилки.
           Статуэтки-переростки
доярок, пионеров, горняков.
Глаза старух, глядящие иконно.
Задастость баб.
                  Детишек ералаш.
Протезы.
          Нефтевышки.
                       Терриконы,
как груди возлежащих великанш.
Мужчины трактора вели. Пилили.
Шли к проходной, спеша потом к станку.
Проваливались в шахты. Пиво пили,
располагая соль по ободку.
А женщины кухарили. Стирали.
Латали, успевая все в момент.
Малярили. В очередях стояли.
Долбили землю. Волокли цемент.
Смеркалось вновь.
                  «Москвич» был весь росистый.
и ночь была звездами всклень полна,
а Галя доставала наш транзистор,
антенну выставляя из окна.
Антенна упиралась в мирозданье.
Шипел транзистор в Галиных руках.
Оттуда,
         не стыдясь перед звездами,
шла бодро ложь на стольких языках!
О, шар земной, не лги и не играй!
Ты сам страдаешь – больше лжи не надо!
Я с радостью отдам загробный рай,
чтоб на земле поменьше было ада!
Машина по ухабам бултыхалась.
(Дорожники, ну что ж вы, стервецы!)
Могло казаться, что вокруг был хаос,
но были в нем «начала» и «концы».
Была Россия -
               первая любовь
грядущего...
             И в ней, вовек нетленно,
запенивался Пушкин где-то вновь,
загустевал Толстой, рождался Ленин.
И, глядя в ночь звездастую, вперед,
я думал, что в спасительные звенья
связуются великие прозренья
и, может, лишь звена недостает...
Ну что же, мы живые.
                     Наш черед.
 

МОНОЛОГ ЕГИПЕТСКОЙ ПИРАМИДЫ

 
Я -
    египетская пирамида.
Я легендами перевита.
И писаки
         меня
              разглядывают,
и музеи
        меня
             раскрадывают,
и ученые возятся с лупами,
пыль пинцетами робко сколупывая,
и туристы,
           потея,
                  теснятся,
чтоб на фоне бессмертия сняться.
Отчего же пословицу древнюю
повторяют феллахи и птицы,
что боятся все люди
                    времени,
а оно -
        пирамид боится!
Люди, страх вековой укротите!
Стану доброй,
             только молю:
украдите,
          украдите,
                    украдите память мою!
Я вбираю в молчанье суровом
всю взрывную силу веков.
Кораблем космическим
                    с ревом
отрываюсь
           я
            от песков.
Я плыву марсианским таинством
над землей,
            над людьми-букашками,
лишь какой-то туристик болтается,
за меня зацепившись подтяжками.
Вижу я сквозь нейлонно-неоновое:
государства лишь внешне новы.
Все до ужаса в мире не новое -
тот же древний Египет -
                        увы!
Та же подлость в ее оголтении.
Те же тюрьмы -
               только модерные.
То же самое угнетение,
только более лицемерное.
Те же воры,
            жадюги,
                    сплетники,
торгаши...
           Переделать их!
                          Дудки!
Пирамиды недаром скептики.
Пирамиды -
           они не дуры.
Облака я углами раздвину
и прорежусь,
             как призрак, из них.
Ну-ка, сфинкс под названием Россия,
покажи свой таинственный лик!
Вновь знакомое вижу воочию -
лишь сугробы вместо песков.
Есть крестьяне,
                и есть рабочие,
и писцы -
          очень много писцов.
Есть чиновники,
                есть и армия.
Есть, наверное,
               свой фараон.
Вижу знамя какое-то...
                       Алое!
А, -
     я столько знавала знамен!
Вижу,
      здания новые грудятся,
вижу,
      горы встают на дыбы.
Вижу,
      трудятся...
                   Невидаль – трудятся!
Раньше тоже трудились рабы...
Слышу я -
          шумит первобытно
их
   тайгой называемый лес.
Вижу что-то...
               Никак, пирамида!
«Эй, ты кто?»
              «Я – Братская ГЭС».
«А, слыхала:
             ты первая в мире
и по мощности,
                и т.п.
Ты послушай меня,
                  пирамиду.
Кое-что расскажу я тебе.
Я, египетская пирамида,
как сестре, тебе душу открою.
Я дождями песка перемыта,
но еще не отмыта от крови.
Я бессмертна,
              но в мыслях безверье,
и внутри все кричит и рыдает.
Проклинаю любое бессмертье,
если смерти -
              его фундамент!
Помню я,
          как рабы со стонами
волокли под плетями и палками,
поднатужась,
             глыбу стотонную
по песку
         на полозьях пальмовых.
Встала глыба...
                Но в поисках выхода
им велели без всякой запинки
для полозьев ложбинки выкопать
и ложиться в эти ложбинки.
И ложились рабы в покорности
под полозья:
             так бог захотел...
Сразу двинулась глыба по скользкости
их раздавливаемых тел.
Жрец являлся...
                С ухмылкой пакостной
озирая рабов труды,
волосок, умащеньями пахнущий,
он выдергивал из бороды.
Самолично он плетью сек
и визжал:
          «Переделывать, гниды!» -
если вдруг проходил волосок
между глыбами пирамиды.
И -
    наискосок
в лоб или висок:
«Отдохнуть часок?
Хлеба хоть кусок?
Жрите песок!
Пейте сучий сок!
Чтоб – ни волосок!
Чтоб – ни волосок!»
А надсмотрщики жрали,
                      толстели
и плетьми свою песню свистели.
 

ПЕСНЯ НАДСМОТРЩИКОВ

 
Мы надсмотрщики,
мы -
     твои ножки,
                 трон.
При виде нас
             морщится
                      брезгливо
                                фараон.
А что он без нас?
Без наших глаз?
Без наших глоток?
Без наших плеток?
Плетка -
         лекарство,
хотя она не мед.
Основа государства -
надсмотр,
         надсмотр.
Народ без назидания
работать бы не смог.
Основа созидания -
надсмотр,
         надсмотр.
И воины, раскиснув,
бежали бы, как сброд.
Основа героизма -
надсмотр,
         надсмотр.
Опасны,
        кто задумчивы.
Всех мыслящих -
                к закланью.
Надсмотр за душами
важней,
         чем над телами.
Вы что-то загалдели?
Вы снова за нытье?
Свободы захотели?
А разве нет ее?
(И звучат не слишком бодро
голоса:
        «Есть!
                Есть!» -
то ли есть у них свобода,
то ли хочется им есть!)
Мы -
     надсмотрщики.
Мы гуманно грубые.
Мы вас бьем не до смерти,
для вашей пользы, глупые.
Плетками
          по черным
спинам
       рубя,
внушаем:
         «Почетна
работа
       раба».
Что о свободе грезить?
Имеете вы, дурни,
свободу -
          сколько влезет
молчать,
         о чем вы думаете.
Мы – надсмотрщики.
С нас тоже
           пот ручьем.
Рабы,
      вы нас не можете
упрекнуть
          ни в чем.
Мы смотрим настороженно.
Мы псы -
         лишь без намордников.
Но ведь и мы,
              надсмотрщики, -
рабы других надсмотрщиков.
А над рабами стонущими, -
раб Амона он -
надсмотрщик всех надсмотрщиков,
наш бедный фараон.
 

П и р а м и д а   п р о д о л ж а е т:

 
Но за рабство рабы не признательны.
Несознательны рабы,
                     несознательны.
Им не жалко надсмотрщиков,
                           рабам,
им не жалко фараона,
                     рабам, -
на себя не хватает жалости.
И проходит стон по рядам,
стон усталости.
 

ПЕСНЯ РАБОВ

 
Мы рабы... Мы рабы... Мы рабы...
Как земля, наши руки грубы.
Наши хижины – наши гробы.
Наши спины тверды, как горбы.
Мы животные. Мы для косьбы,
молотьбы, а еще городьбы
пирамид, – возвеличить дабы
фараонов надменные лбы.
Вы смеетесь во время гульбы
среди женщин, вина, похвальбы,
ну а раб – он таскает столбы
и камней пирамидных кубы.
Неужели нет сил для борьбы,
чтоб когда-нибудь встать на дыбы?
Неужели в глазах голытьбы -
предначертанность вечной судьбы
повторять: «Мы рабы... Мы рабы...»?
 

П и р а м и д а   п р о д о л ж а е т:

 
А потом рабы восставали,
фараонам за все воздавали,
их швыряли под ноги толп...
А какой из этого толк?
Я,
   египетская пирамида,
говорю тебе,
             Братская ГЭС:
столько в бунтах рабов перебито,
но не вижу я что-то чудес.
Говорят,
          уничтожено рабство...
Не согласна:
             еще мощней
рабство
         всех предрассудков классовых,
рабство денег,
                рабство вещей.
Да,
    цепей старомодных нет,
но другие на людях цепи -
цепи лживой политики,
                      церкви
и бумажные цепи газет.
Вот живет человечек маленький.
Скажем, клерк.
              Собирает он марки.
Он имеет свой домик в рассрочку.
Он имеет жену и дочку.
Он в постели начальство поносит,
ну а утром доклады подносит
изгибаясь, кивает:
                    «Йес...»
Он свободен,
             Братская ГЭС!
Ты жестоко его не суди.
Бедный малый,
              он раб семьи.
Ну а вот
          в президентском кресле
человечек другой,
                   и если,
предположим, он даже не сволочь,
что он сделать хорошего сможет?
Ведь, как трон фараона,
                        без новшеств
кресло -
         в рабстве у собственных ножек.
Ну а ножки -
             те, кто поддерживают
и когда им надо,
                 придерживают.
Президенту надоедает,
что над ним
             чье-то «надо!» витает,
но бороться поздно:
                     в их лести
кулаки увязают,
                как в тесте.
Президент сопит обессиленно:
«Ну их к черту!
                 Все опостылело...»
Гаснут в нем благородные страсти...
Кто он?
        Раб своей собственной власти.
Ты подумай,
            Братская ГЭС,
в скольких людях -
                   забитость,
                              запуганность.
Люди,
      где ваш хваленый прогресс?
Люди,
      люди,
            как вы запутались!
Наблюдаю гранями строгими
и потрескавшимися сфинксами
за великими вашими стройками,
за великими вашими свинствами.
Вижу:
      дух человеческий слаб.
В человеке
           нельзя
                  не извериться.
Человек -
          по природе раб.
Человек
        никогда не изменится.
Нет,
     отказываюсь наотрез
ждать чего-то...
                 Прямо,
                        открыто
говорю это,
           Братская ГЭС,
я, египетская пирамида.
 

МОНОЛОГ БРАТСКОЙ ГЭС

 
Пирамида,
         я дочь России,
непонятной тебе земли.
Ее с детства плетьми крестили,
на клочки разрывали,
                     жгли.
Ее душу топтали, топтали,
нанося за ударом удар,
печенеги,
          варяги,
                  татары
и свои -
         пострашнее татар.
И лоснились у воронов перья,
над костьми вырастало былье,
и сложилось на свете поверье
о великом терпенье ее.
Прославлено терпение России.
Оно до героизма доросло.
Ее, как глину, на крови месили,
ну, а она терпела, да и все.
И бурлаку, с плечом, протертым лямкой,
и пахарю, упавшему в степи,
она шептала с материнской лаской
извечное: «Терпи, сынок, терпи...»
Могу понять, как столько лет Россия
терпела голода и холода,
и войн жестоких муки нелюдские,
и тяжесть непосильного труда,
и дармоедов, лживых до предела,
и разное обманное вранье,
но не могу осмыслить: как терпела
она само терпение свое?!
Есть немощное, жалкое терпенье.
В нем полная забитость естества,
в нем рабская покорность, отупенье...
России суть совсем не такова.
Ее терпенье – мужество пророка,
который умудренно терпелив.
Она терпела все...
                   Но лишь до срока,
как мина.
          А потом
                  случался
                           взрыв!
 

     П р е р в а л а   п и р а м и д а:

 
                              Я против
всяких взрывов...
                  Навиделась я!
Колют,
       рубят,
              а много ли проку?
Только кровь проливается зря!
 

Б р а т с к а я   Г ЭС   п р о д о л ж а е т:

 
Зря?
     Зову я на память прошлое,
про себя повторяя вновь
строки вещие:
              "...Дело прочно,
когда под ним струится кровь».
И над кранами,
               эстакадами,
пирамида,
          к тебе сквозь мошку
поднимаю ковшом экскаватора
в кабаках и боярах Москву.
Погляди-ка:
            в ковше над зубьями
золотые
        торчат купола.
Что случилось там?
                   Что насупленно
раззвонились колокола?