Текст книги "Душа телеэфира (СИ)"

Автор книги: Эвелина Катайцева

Соавторы: Марат Нигматулин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Душа телеэфира 

 

Он встал из бетона и дешевого кирпича посреди других таких же – коробка в коробке, ячейка в улье. Не монстр вроде Пруитт-Айгоу, а скорее его чахлый, провинциальный кузен. Шесть этажей серости, прорезанных одинаковыми окнами, будто слепыми глазами. Лестничные клетки пахли мокрой штукатуркой, мочой и отчаянием, сквозняки выли в вентиляционных шахтах, как потерянные души. Эту крепость для бедных, этот «проект», и выбрали молодожены Векс.

Квартира 3G. Джеймс Векс, двадцать три года, инженер-чертежник на заводе, втиснулся в дверной проем с коробкой. Его очки в толстой пластиковой оправе съехали на кончик носа, клетчатая рубашка прилипла к впалой груди. Он был тих, как мышь, и худ, как жердь, – продукт «молчаливого поколения», недокормленный юностью в тени войны. За ним вошла Кэт. Двадцать два. Красота ее была той породы, что не требует усилий и потому обречена на увядание. Светлые волосы, голубые глаза, полные губы – но уже в них читалась лень, легкая скука от собственного совершенства. Они принадлежали к тем, кто застрял на пороге: старый мир аскетизма рушился, а новый, гедонистический, еще не захлестнул их с головой.

Ремонта не было. Было наличие. Пол застилал дешевый линолеум – ядовито-желтый в крапинку, холодный и скользкий под ногами, уже местами протертый до основы и вечно пахнущий химической пылью и чем-то затхлым. Стены обтянули бумажными обоями цвета гнилого авокадо – темно-зелеными, мрачными, кое-где отклеивающимися по швам, обнажая серую штукатурку, как струпья. Потолок, низкий, давящий, был просто побелен – и побелка осыпалась мелкой перхотью. Комнаты – гостиная-столовая и спальня – были тесными, душными ловушками, куда свет проникал скупо, через узкие окна, выходившие на бетонный двор-колодец. Солнце здесь было редким гостем, а когда приходило, лишь подчеркивало пыль и убожество. Единственным источником тепла была кухонная плита да тусклая лампочка под абажуром из пластмассовых листьев в гостиной. Ванная комната внушала первобытный ужас: эмаль на старой ванне облупилась, обнажив ржавое чрево, кафель на полу треснул, а сантехника стонала и подтекала. Заходить туда было актом мужества.

Их жизнь в этой клетке быстро обрела ритм. Джеймс уходил на завод рано, возвращался поздно, изможденный, с руками, вечно пахнущими машинным маслом и металлической стружкой. Он молча ужинал, молча читал газету, молча ложился спать. Его энергия утекала в цеха. Кэт же… Кэт открыла для себя диван. Он стал ее троном, алтарем, всей вселенной. Она не видела смысла работать – зачем, если муж приносил деньги? Поддерживать красоту? Она и так была красива, по ее мнению. Готовить? Слишком хлопотно.

Спасением, проклятием и центром ее мира стал телевизор. Черно-белый ящик с выпуклым экраном, занявший почетное место в углу гостиной. Кэт прилипла к нему, как муха к липкой ленте. Дни и вечера сливались в монотонное мерцание экрана, заливаемое хрустом чипсов, треском соленых палочек и шипением газировки. Она не готовила. Она разогревала. На смену кастрюлям пришли алюминиевые поддоны – первые «TV dinners». Замороженная индейка с пюре цвета глины, мясной рулет с желеобразной подливкой, курица с резиновой кожей и морковными кубиками неопределенного происхождения. Джеймс, с его кошачьим аппетитом и вечной усталостью, оставался худым, жилистым. Кэт же, погруженная в сидячую нирвану перед мерцающим экраном, начала обрастать мягким, рыхлым жирком. Особенно заметным стал «TV belly» – небольшой, но упругий холмик ниже пупка, нависающий над поясом юбки, символ нового, удобного бездействия. Он рос вместе с ее апатией.

Мир снаружи бурлил: война, протесты, психоделические сны хиппи. Но в квартире 3G главными событиями стали два приобретения. Первое – коробка, принесенная соседом-грузчиком под восхищенные вздохи Кэт. Magnavox. Цветной. Экран казался огромным, почти волшебным порталом. Теперь «Bonanza» горела золотом салунов, «Бэтмен» сиял кислотно-фиолетовыми и зелеными тонами. Телевизор перестал быть ящиком; он стал окном в яркий, кричащий, нереальный мир. Кэт пересела еще ближе, ее лицо окрашивалось в отблески взрывов из Вьетнамских сводок и розовых платьев из мыльных опер.

Второе событие было тише, но значимее. Где-то между сообщением об убийстве Мартина Лютера Кинга и кадрами с Вудстока, в этой пахнущей линолеумом и тушенкой квартире, родилась Селен. Назвали ее так потому, что однажды, в другую жизнь, в Нью-Йорке, на каком-то забытом бродвейском мюзикле, Кэт услышала имя второстепенной героини – Селена. Звук имени запал ей в душу своей необычностью, мелодичностью, экзотичностью. «Вот так назову дочь», – решила она тогда, и слово это, как заклинание, воплотилось в кричащий комочек плоти.

Селен и цветной телевизор вошли в дом Вексов в один год. Они росли вместе. Пока Джеймс пропадал на заводе, пытаясь обеспечить растущие аппетиты жены и дочери (и телевизора, пожиравшего электричество), Кэт нашла гениальное решение. Она посадила младенца Селен в манеж – прямо перед мерцающим алтарем Magnavox. Чтобы не плакала, не мешала погружению в «The Banana Splits» и «Captain Kangaroo», ей вручали бутылочку со сладкой газировкой, разведенной водой, или печенье, пропитанное кукурузным сиропом. Тишина. Спокойствие. Яркие картинки танцевали перед непонимающими глазами младенца, сладкий наркотик тек в ее рот. Так началось воспитание. Не любовью, не заботой, а мерцанием экрана и химической сладостью. Дитя бетонной коробки и телевизионного сияния. Селен Векс открыла глаза на мир, окрашенный в ядовитые цвета Magnavox, и первый звук, который она осознанно услышала, был, вероятно, истерический смех клоуна Бозо или металлический скрежет гитар из рекламы.

Они были неразлучны – девочка и телевизор. И пока мир за окном катился в неизвестность, в квартире 3G медленно, как плесень по сырой стене, начинала прорастать своя, особая вселенная. Вселенная Селен.

Селен росла под мерцающий аккомпанемент Magnavox. Кэт, окончательно осевшая в сладкой неге материнства-без-материнства, восприняла дочь как удобный предлог лежать еще больше. «Ребенок спокойный, – говорила она соседкам, жуя пончик, пропитанный гидрогенизированным жиром, – телевизор ее воспитывает лучше меня». И это была правда. Селен была прикована к экрану с утра до ночи, с ночи до утра. Ее мир сузился до ярких пятен на выпуклом стекле, до криков клоунов и завываний монстров. Движение? Прогулки? Кэт ленилось даже до окна дойти. «На улице грязно, опасно», – бурчала она, ворочаясь на диване, чтобы достать еще одну банку сладкой газировки – новомодной «Таб».

Рацион Селен был шедевром пищевой химии 70-х, эпохи, когда «удобство» и «вкус» (читай: сахар, соль, жир) победили здравый смысл. Фрукт или овощ не пересекал порога квартиры 3G – это требовало мытья, очистки, усилий.

«Frosted Flakes» – хлопья, которые были скорее сахарной глазурью с вкраплениями кукурузы. Реклама кричала: «Они Гр-р-р-р-р-р-реют!» (They're Gr-r-r-r-r-reat!). Селен заливала их «молоком» – мерзким белым порошком, разведенным водой. Ни капли настоящего молока, лишь эмульгаторы, сухое обезжиренное молоко, кукурузный сироп и искусственный ванилин. Сладкая, липкая, химическая жижа.

«Быстрые» бутерброды с тонкими ломтиками «ветчины» или «индейки» – переработанной эмульсии из обрезков, крахмала, нитритов и глутамата натрия на белом, безвкусном, обогащенном витаминами (искусственными) хлебе. Или «TV dinner» – алюминиевый поддон с замороженной кашей из куриных наггетсов (мясокостная мука, вода, стабилизаторы, панировка из прогорклого масла и муки), картофельного пюре-пластилина и кукурузных зерен в сахарном сиропе. Запивалось все «фруктовым» напитком «Танг» – оранжевой пудрой с витамином С и целым зоопарком красителей и ароматизаторов.

Жирнейшая пицца с доставки – резиновый сыр, кетчуп-паста на тесте из отбеленной муки, колбасные кружочки сомнительного происхождения. Или жареная на говяжьем жире (дешево, вкусно, смертельно) картошка фри из забегаловки, такая жирная, что бумажный пакет пропитывался насквозь за минуту. И коронное блюдо – молочный коктейль. Чудовище в бумажном стакане. Ни грамма молока. Основа – дешевое мороженое-эмульсия из растительных жиров (часто кокосового или пальмового – источников трансжиров, которые тогда считались полезнее сливочного масла!), кукурузного сиропа, стабилизаторов и искусственных ароматизаторов. Взбитое до пены, сладкое до тошноты, калорийное как полноценный обед шахтера – все 1800 калорий в большой порции. Цвет – ядовито-розовый «клубничный», неестественно-шоколадный или ванильно-желтый. Селен всасывала эту химическую бурду через соломинку, не отрывая глаз от экрана.

Вода? Только Кока-Кола. Кислотно-коричневая, шипящая, с чудовищным количеством сахара (или сахарина, когда началась истерия с калориями) и кофеина. Ей запивали все. Она заменяла воду. Зубы Селен покрывались темным липким налетом.

Селен тосковала. Не по родительской ласке – ее просто не знала. А по простору, по солнцу, по ветру. Она видела кусочек неба из окна, слышала крики детей во дворе. Иногда, уткнувшись носом в липкое от газировки стекло, она смотрела, как другие гуляют. Ее тело, лишенное движения, слабело, кожа бледнела, под глазами ложились синяки усталости от постоянного мерцания. Но просьбы «погулять» натыкались на стену лени Кэт. «Потом», «не сейчас», «телевизор же интересный!». Родители не ругали ее – но и не хвалили. Они существовали рядом. Джеймс – усталый призрак. Кэт – ленивая богиня дивана. Селен была объектом бихевиористского эксперимента: накормлена (вредной пищей), одета (не мытой подолгу), предоставлена стимулам (телевизору). Ни поцелуя, ни шлепка. Пустота.

Селен впитывала телевизионный трэш как губка. Но однажды случилось нечто странное. По каналу начали показывать «HR Pufnstuf». Это был психоделический кошмар для детей: живой мальчик, застрявший на острове говорящих вещей во главе с огромным, улыбающимся драконом в берете и шарфе (сам HR Pufnstuf). Его преследовала злая ведьма Витчипу на летающем мопеде-гробу со своим жутким говорящим флейтовым ключом Фредди. Мир шоу был кричаще ярким, до тошноты неестественным: гигантские грибы, говорящие волшебные барабаны, деревья с лицами. Музыка была навязчивой, движения персонажей – резкими, почти конвульсивными. Витчипу, с ее зеленым лицом, крючковатым носом, истеричным визгом и постоянными проваливающимися кознями, была фигурой одновременно смешной и глубоко пугающей. Селен, обычно впавшая в привычный транс, смотрела на это широко раскрытыми глазами. Не отрываясь. Каждый день.

И вскоре после того, как «HR Pufnstuf» прочно вошел в ее расписание, Кэт и Джеймс заметили нечто странное. Исчезли тараканы.

Они были неотъемлемой частью жизни Projects. Шуршали ночами за плинтусами цвета гнилого авокадо, выбегали на кухню, стоило выключить свет. Борьба с ними была бесконечной и безнадежной. Но вдруг – тишина. Ни шороха. Ни одного рыжего усача на липком от Кока-Колы линолеуме. Как будто их никогда и не было. Кэт, налившая на днях новую порцию отравы в углы, удивилась: «Джеймс, отрава сработала?» Джеймс молча осмотрел квартиру. Никаких следов. Ни мертвых насекомых, ни живых. Только запах химиката да вечная пыль. «Странно», – пробормотал он. Но быстро забыл. Проблема исчезла сама собой. Они не связали это с дочерью, часами смотревшей на жутковатого дракона и визжащую ведьму. Но факт оставался фактом: в квартире 3G, где царил хаос грязи и сладких крошек, больше не могли жить даже тараканы. Что-то в атмосфере, напитавшейся психоделическим шоу и присутствием маленькой Селен, стало для них невыносимым. Первая, незамеченная трещина в реальности.

Школа стала для Селен неожиданным освобождением. Как будто сахарный сон детства лопнул, выпустив наружу дикую, нерастраченную энергию. Тело, которое годами копило силы в неподвижности перед Magnavox, взорвалось движением. На уроках физкультуры она была неутомима: обгоняла всех в челночном беге, висела на канате как обезьяна, метала мяч с недетской силой. После последнего звонка она не шла домой – она улетала. Во дворы, на пустыри, в лабиринты заброшенных заводов и складов на окраинах Буффало. Слабость и вялость испарились. Мускулы под бледной кожей затвердели, движения стали резкими, точными, полными грации хищника. Она почти не болела, излучая грубоватое здоровье и странное, лишенное тепла, счастье – счастье движения, ветра в волосах, солнца на лице.

Но Селен росла не как все. В ней не было внутреннего компаса – «Закона Отца», как сказали бы психоаналитики, или «Взгляда Другого», заставляющего стыдиться, сомневаться, подстраиваться. Она не задумывалась, как смотрят на ее рваные джинсы или дерзкий смех. Она смотрела в небо – высокое, пустое, безразличное – и знала: там никого нет. Ни Бога, ни Судьи. Вина? Стыд? Сомнения? Эти категории были для нее пустым звуком, как названия далеких планет. Она просто жила, плывя в вечном потоке момента. Она училась мимикрии: копировала улыбки из ситкомов, позы уверенности у старшеклассников, манеру ругаться у уличных пацанов. Она собирала маски, как другие собирают марки. Именно так, через подражание, а не через внутреннее становление, она взрослела. Иногда, глядя на своих одноклассников с их мелкими страхами и амбициями, она чувствовала себя ребенком из «Проклятия деревни Мидвич» – пришельцем из иного времени, затерянным в чуждом мире правил и условностей. Она была архаикой, осколком домодернового сознания, заброшенным в бетонные джунгли Модерна. И в этом была ее глубинная, неосознанная трагедия.

Училась она блестяще. На «B++», а то и на «A+++». Легко схватывала формулы, запоминала даты, писала сочинения, полные неожиданных, порой жутковатых образов. Учителя хвалили ее ум, но задерживали на ней взгляд чуть дольше обычного. Дети же сторонились. Не из-за злости – Селен могла быть душой компании на пустыре. Но в школе, в тишине класса, от нее веяло холодом. Не злом, а отсутствием. Пустотой за маской примерной ученицы и отвязной хулиганки. Казалось, там, внутри, где у других бьется сердце, полное страхов и надежд, у Селен – лишь темная, беззвучная пропасть. Она была идеальной копией человека, лишенной его сути.

Когда Селен исполнилось двенадцать, случилось немыслимое. Ее любимая ива. Старая, раскидистая, стоявшая на пустыре у старой железнодорожной ветки – ее убежище, ее трон, ее единственный друг. Там она читала книги, украденные из библиотеки, или просто смотрела в небо. Ива засохла. В одно лето. Листья пожелтели и осыпались раньше времени, кора потрескалась, обнажив мертвую древесину.

Селен подошла к дереву. Замерла. Потом – словно пружина разжалась внутри. Она рухнула на землю с душераздирающим воплем, нечеловеческим, утробным. Не плакала – выла. Рыдания сотрясали ее худое тело. Она рвала на себе волосы, билась головой о сухую землю, каталась в пыли, обнимая мертвые, шершавые корни. «Иваааа!.. Засохла-а-а!..» – выкрикивала она сквозь спазмы, захлебываясь слезами и слюной. Весь ее мир, ее якорь в этой реальности, рухнул в прах. Истерика длилась, пока силы не оставили ее. Она потеряла сознание у подножия мертвого великана, лицом в пыль, и пришла в себя лишь через несколько часов, когда солнце уже клонилось к закату, окрашивая мертвое дерево в кровавые тона.

Тогда, с лицом, размазанным слезами и грязью, с трясущимися руками, она достала из кармана складной нож – подарок какого-то «мусорного» парня. У самого основания огромного мертвого ствола, среди корней, она нашла единственный живой, тонкий, гибкий прутик-отросток. Она срезала его с почти хирургической точностью. Потом прошла две мили вдоль берега грязной, мутной реки, протекавшей по промзоне. Нашла тихий, скрытый кустами бережок. Выкопала ямку. Посадила прутик. Полила водой из ладоней.

Два года она тайно приходила к этому месту. Приносила воду в пластиковой бутылке, выпалывала сорняки, просто сидела рядом, глядя на хрупкий росток. Никто не знал. Это был ее священный ритуал, ее связь с чем-то утраченным. И на третью весну чудо свершилось. На тонком, казалось бы, мертвом прутике проклюнулись нежные, ярко-зеленые почки. Потом листочки. Он ожил.

Селен обняла молодое деревце, прижалась к нему щекой. По ее лицу текли слезы, но теперь – тихие, теплые. Счастье. Глубокое, немое счастье возрождения.

Но мир Модерна не терпит священных рощ. Однажды, придя на берег, Селен увидела кошмар. Берег был изрыт гусеницами бульдозеров. Вонючие, коптящие дизелем машины рычали, сдирая дерн, выкорчевывая кусты. А ее ива… Ее молодую, только начавшую жить иву… Срубили. Лежала на земле, раздавленная гусеницей, с обломанными ветками, с белой древесиной на срезе, как открытая рана. 

Ярость Селен была слепой и всесокрушающей. Не человеческий гнев, а гнев стихии, оскорбленного божества. Она не кричала. Она подошла к краю разрушенного берега. В руке у нее была ее любимая трость – прочная, дубовая, которой она отбивалась от бродячих псов и местных хулиганов. Она подняла ее не для удара по человеку, а для удара по самой земле, по этому месту, оскверненному ревом машин и запахом солярки.

– Пусть все, что построят на этом месте, будет проклято.

И проклятие сработало. Что бы ни пытались возвести – склад, гараж, даже детскую площадку – проект неизменно прогорал, лопался, замораживался. Стройки забрасывались, зарастали бурьяном, а на мелководье, среди брошенных покрышек, разводились лягушки. Кваканье стало вечной насмешкой над планами людей.

Селен окончила школу с отличием. Алый аттестат лежал в ее комнате, рядом с грудой книг по философии и разбитой куклой. Она больше не была той девочкой, смотрящей «HR Pufnstuf». Она знала о своих силах. Знала, что мир вокруг нее – хрупкий, податливый, и ее воля, ее ярость, ее боль могут оставлять на нем шрамы. Она была архаическим божеством в джинсах и рваной футболке, бродящим по руинам Модерна. И ее путь только начинался.

Годы текли, как грязная вода в реке Буффало. Селен перевалила за двадцать, но квартира 3G оставалась ее оплотом, ее хтонической колыбелью. Родители, Джеймс и Кэт, окончательно вросли в свои роли теней. Они знали. Видели, как дочь, задумавшись, проходила сквозь стену в ванную, не открывая двери. Слышали, как вещи падали с полок в пустой комнате, где секунду назад никого не было. Замечали, как вороны внезапно замолкали, завидев ее у окна. 

Но они молчали. Обсуждение было табу. Однажды вечером, когда Селен «исчезла» из запертой спальни, появившись на кухне с банкой Кока-Колы, Кэт тихо сказала Джеймсу за газетой:

– Допытываться? Выглядим тупыми, как родители из «Married… with Children». Или как эти идиоты-медиумы в ночных шоу. Ханжи какие-то. Невежественно строить догадки.

Джеймс лишь хмыкнул, поправил очки. Их стратегия была проста: никаких выводов. Никаких вопросов. Игнорировать невозможное – высшая форма адаптации в их мире. Они не были хранителями тайны; они были ее молчаливыми свидетелями, предпочитающими смотреть в сторону.

Колледж? Селен фыркнула бы. И денег не было. Она перекатывалась между случайными заработками. Когда нужны были наличные – шла официанткой в забегаловку «Big Joe's Diner». Ее ценили там за бесчеловечную выносливость. Она могла проноситься между столиками десять часов без перерыва, не моргнув глазом, с подносом, заваленным жирными тарелками, не задавая вопросов и не улыбаясь клиентам. Платили наличкой, щедро. Иногда писала статьи для подпольных журнальчиков про «андеграунд Буффало» или философские эссе под псевдонимом. Но главный доход – пособие. 600 долларов в месяц в конце 80-х? Это был куш. Получала она его «не вполне честно» – бюрократические формы заполнялись с такой же легкостью, с какой она проходила сквозь стены. Большую часть денег Селен тратила на себя и своих друзей.

Мусорные Ребята. Ее племя. Она так их звала: «Garbage boys», «Trashy girls». Они не вписывались в лощеный мир Рейгановской Америки. Субтильные парни с дрябловатыми животиками «skinny fat» и татуировками хрупких бабочек на запястьях. Девчонки в рваных колготках и косухах, с синяками под глазами и тетрадккми со стихами в рюкзаках. Поэты-неудачники, рокеры без группы, мелкие воришки с глазами испуганных оленят, философы с ножами за поясами и нежными душами. Они тусовались на пустырях, пили дешевое пиво из банок, курили дешевые сигареты, говорили о Бодлере и конце света. Родители  Селен смотрели на них сквозь пальцы. «Особая» дочь и ее «особые» друзья.

Селен сама была воплощением «мусорной» эстетики. Тело? Дрябловатое. Кожа бледная, почти прозрачная от нехватки солнца. Целлюлит на бедрах, как рябь на болотной воде. «Muffin top» – мягкий валик жира над джинсами. Роскошные «love handles» – бока, которые она обожала трогать. Тонкая тень второго подбородка, когда она наклонялась. Классическая «skinny fat». Но под этой дряблостью таилась чудовищная сила. На пустыре, к изумлению «мусорных парней», она могла отжаться от земли триста раз подряд – ровно, механически, без дрожи. Подтянуться на ржавой перекладине тридцать раз – лицо спокойное, дыхание ровное. Каждое утро (вернее, ближе к полудню) она уходила к грязной реке и занималась фехтованием тростью. Ее дубовая палка свистела в воздухе, выписывая смертельные восьмерки, рубя крапиву и воображаемых врагов. Ее руки, казавшиеся дряблыми, в движении обретали стальную твердость.

Она ложилась под утро, когда первые грузовики грохотали по улицам. Вставала ближе к полудню. И каждый раз Кэт, ее мать-богиня дивана, уже ждала. С любовью, граничащей с обожанием. Она будила Селен нежным прикосновением, ставила перед ней дымящуюся кружку крепчайшего, обжигающе горячего кофе – такого сладкого, что ложка стояла. И тарелку глазированных пончиков «Dunkin' Donuts», липких от сахарной глазури.

– Sweetheart... – ласково бубнила Кэт, гладя дочь по спутанным волосам. Да, она любила ее. Безусловно, странно, но страстно. В двадцать с лишним лет Селен была ее вечным ребенком, ее загадкой, ее гордостью. «Она особенная», – шептала Кэт Джеймсу, который молча кивал, уткнувшись в газетные сводки о непонятных катастрофах.

Селен исчезала. Не просто уходила – растворялась. И появлялась. В один и тот же вечер ее видели в Чикаго пьющей дешевое вино с каким-то поэтом-анархистом в вонючем подвальчике, в Буффало, дерущейся тростью с бандой хулиганов, покусившихся на ее «мусорную девчонку», в Цинциннати, спокойно сидящей на крыше заброшенного склада и смотрящей на закат, как будто всегда была там.

Ее друзья внезапно богатели самым абсурдным образом.

Поэт-неудачник находил в мусорном баке за пиццерией спортивную сумку, туго набитую пачками стодолларовых купюр – $15,000. Никаких следов владельца. Рокерша с мопедом «случайно» царапала лотерейный билет – джекпот $50,000. Тихий паренек, носивший нож для храбрости, находил в помойке у ресторана коробку с идеально сохранившимися, дорогущими виниловыми пластинками редких групп.

Слухи поползли. Сперва шепотом в «мусорных» тусовках. Потом громче. Странная девчонка Селен Векс. Ее дом. Ее родители-призраки. Ее сила. Ее удача, которая выглядит как проклятие для других. Ее способность быть везде и нигде.

И о них прослышали те, кто не должен был.

Серые люди. Они были одеты в дешевые, мешковатые костюмы цвета промытой золы. Лица – невыразительные маски, будто вылепленные из влажной глины. Глаза – тусклые, как у дохлой рыбы. От них не пахло ни потом, ни табаком, ни бензином. Пахло пылью архивов и формалином. Они забыли пение лягушек. Радость весеннего утра для них была сбоем в матрице. Они служили не людям, а Системе. Тюрьма была их храмом, бюрократия – священным писанием. Их руки были запятнаны не кровью (это было слишком эмоционально), а бесчисленными актами холодного, расчетливого уничтожения жизней по ту сторону закона. Они были инквизиторами Модерна.

Они знали о Селен. И теперь они пришли. Не за ней. Пока. Они пришли наблюдать. Зафиксировать аномалию. Подготовить почву. В их серых портфелях лежали не бумаги, а инструменты тихого, методичного уничтожения всего, что выбивалось из клетки их безупречно серого мира. Мир Селен, мир хаоса, дряблости, фастфуда и хтонической силы, столкнулся с своим антиподом.

«Серые люди» были из ФБР. Селен попала в их сети не из-за преступлений (мелкие кражи и хулиганство их не интересовали), а как аномалия. В недрах бюрократического Левиафана родилась программа с внутренним кодовым именем LILITH. Официально – бессмысленная строка цифр и букв: «Project PX-09Δ/Sub-Group 'Adolescent Female Deviance Assessment'». Не секретная – приватная. Секретность требовала усилий, бумаг, риска. Приватность же – тишины и забвения. Как спрятать лист? Брось его в лес. Кто станет искать одно досье среди миллионов? Журналисты рылись в Уотергейтах и МК-Ультра, а не в скучных отчетах о «девиантных подростках». Цель: изучение «виральных» девушек (viralescent – термин тех лет для «заразно девиантных», политкорректный эвфемизм для изгоев системы).

Селен согласилась. Щедро заплатили – 2000 долларов за несколько сессий. Деньги пахли новыми банкнотами и возможностью устроить дикую вечеринку для «мусорных» друзей. Она пришла в их стерильную крепость – здание на окраине без вывесок, с окнами, тонированными в серый цвет.

Ученые LILITH были вооружены арсеналом Модерна.

Селен показывали тест Роршаха (чернильные пятна):

– Что вы здесь видите?

– Чернила. Растекаются. Форма... нестабильная. Дыра. 

Она не проецировала внутренний мир. Она констатировала материю. Ее ответы были лишены страха, агрессии, скрытых желаний – всего, что ищут в пятнах. Они были... пусты. Как взгляд в бездну.

Ей давали тематический апперцептивный тест (TAT – картинки с неоднозначными сценами). 

Картинка: мальчик склонился над скрипкой, лицо печально.

– Что происходит? Что чувствует мальчик?

– Он держит скрипку. Дерево. Струны. Возможно, инструмент сломан. Или ему скучно. Он может встать и уйти.

Ни истории, ни эмпатии, ни приписывания мотивов. Чистое описание действия и возможности. Экзистенциальная драма превращалась в констатацию факта.

Вопросы о чувстве вины («Часто ли вы испытываете угрызения совести?»), стыда («Вам бывает стыдно за свои поступки?»), самооценке («Считаете ли вы себя хорошим человеком?») вызывали у Селен искреннее недоумение. Она честно писала: «Нет», «Не понимаю вопроса», «Что такое 'совесть'?». Шкалы лжи в опросниках сходили с ума – она не лгала, она существовала вне этих категорий.

Попытки докопаться до «внутреннего ребенка», «травмы», «подавленных желаний» разбивались о каменную стену. У нее не было «внутреннего ребенка» – ее детство было потоком телевизионного мерцания и сахара. Не было травмы в человеческом понимании – была Ива и Ярость. Не было подавленных желаний – были сиюминутные хотения: сладкое, движение, токсичный парень, разрушение. Попытка интерпретировать ее через Эдипов комплекс или архетипы Юнга была как попытка описать ураган с помощью инструкции к пылесосу.

Но психологический крах был лишь началом. Физический мир реагировал на ее присутствие в лабораториях LILITH с отвращением.

Компьютеры IBM давали сбои, выводя на экраны искаженные, психоделические узоры вместо данных. Диктофоны замедляли запись до жуткого гула или ускорялись до птичьего щебета. Лампы мерцали и перегорали с пугающей частотой.

Обои в комнате для интервью за считанные дни выцвели до грязно-серого, а углы начали отклеиваться, будто стены потели от страха. Еда в автоматах – шоколадки, бутерброды – портилась невероятно быстро, покрываясь сизой плесенью или источая запах гниения уже на следующий день.

Жалобы персонала росли как грибы. «Воздух становится густым, как сироп... Дышать невозможно». «Голова – вата. Не могу сложить двух мыслей. Полная прострация». «Чувствую себя идиотом. Тупость какая-то непреодолимая». «Паралич воли. Хочется просто сидеть и смотреть в стену, пока она не рассыплется». Атмосфера «непроходимой тупости» и «осязаемого воздуха» висела в комнатах с Селен как ядовитый туман. 

Когда старший научный консультант, доктор Артур Финч, человек с железными нервами и рациональным умом, просмотрел все данные, он побледнел. Он понял. Не девиация. Не психическое расстройство. Перед ними была онтологическая трещина. Существо, лишенное морального ядра, вины, стыда, внутреннего "Я" – фундаментальных атрибутов человека эпохи Модерна. Не человек, а природная сила, обернутая в дряблую плоть. Антипуританский кошмар, воплощенный. Его рациональный мир дал трещину.

На следующей сессии присутствовал офицер ФБР Ричард Келлер, «серый человек» высокого ранга, присланный наблюдать. Селен сидела напротив психолога, спокойная, в своих коротких потертых шортах, майке, обнажающей «muffin top», дешевых шлепанцах. Она смотрела куда-то в пространство над головой психолога.

Воздух сгустился. Стал липким, тяжелым, как ртуть. Доктор Финч почувствовал, как его мысль замедляется, превращаясь в тягучее месиво. Келлеру было хуже. Его голова налилась свинцом. Он видел не девушку. Он видел пустоту, обернутую в кожу. Видел трещину в самом фундаменте реальности, куда мог провалиться его упорядоченный мир. Экзистенциальный ужас, холодный и всесокрушающий, схватил его за горло. Разум, лишенный привычных опор – морали, логики, "Я" – не выдержал. В глазах Келлера вспыхнуло чистое, животное безумие.

– Нет! – закричал он хрипло, не своим голосом. – Закрой ее! Закрой дыру!

Его рука сама рванулась к кобуре. Резкий хлопок выстрела оглушил комнату. Пуля вошла точно в сердце Селен. Она даже не вздрогнула. Просто медленно осела на стул, потом соскользнула на пол, уронив голову на выцветший линолеум. На ее майке расплывалось алое пятно. В глазах застыло все то же безразлично-нейтральное выражение.

Инцидент замяли. «Трагический несчастный случай». «Временное помешательство офицера под давлением работы». Селен Векс официально умерла. Тело кремировали без лишних вопросов.

Но физическая оболочка – это всего лишь одежда. 

Спустя неделю по Буффало поползли слухи. Селен видели в «мусорном» баре на окраине. Она танцевала на столе, обнимая какого-то дрябловатого паренька с ножом за поясом. Ее смех был узнаваем.