Текст книги "Любовь кардинала"
Автор книги: Эвелин Энтони
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
– Думаю, да. Пожалуйста, не спрашивайте меня об этом.
– Поздравляю от всей души, Мадам. Теперь выбросьте все случившееся из головы. Повторять ваше испытание нет нужды. Одного раза – вполне достаточно.
– Я так боялась, – прошептала Анна. – Я так боялась за ребенка. Внебрачное дитя королевы дозволяется задушить при рождении, так?
– Думаю, да, – мягко сказал Ришелье. – Если этого хочет мать. По законам Франции никто не имеет права убить невинное дитя. А вы ведь хотите иметь ребенка?
– Да, – согласилась Анна. – О да. Сейчас хочу! Сначала я боялась, молилась, чтобы случился выкидыш. Не могла спокойно подумать о том, что может произойти. Но теперь, если я его потеряю, я умру. Я уверена, что это будет мальчик.
– Я тоже. И он станет великим королем. Но вы отдаете себе отчет в том, что это означает? Вы должны забрать у меня свое кольцо. Пока не родится ребенок, я к вам приходить не смогу.
Королева ответила не сразу. Нет, она его, конечно, не любит. Нет, нет, мысленно протестовала Анна. Это немыслимо. Но тогда почему она плачет? И откуда такая боль, как будто ей нанесли удар прямо в сердце?
– Почему нет? – услышала она собственный голос, полный слез. – Почему вы не сможете приходить? Вы так мне теперь нужны.
– Это приятно слышать, – мягко сказал кардинал. – Очень приятно. Но продолжать наши встречи слишком опасно. Де Сенлис станет недоумевать: почему король продолжает свои тайные визиты, когда посетил вас открыто? Мужайтесь, Мадам. Наберитесь терпения и верьте мне. Думайте о нашем ребенке и о счастье, ожидающем нас. Когда он родится, я не стану вам нужен. И умоляю, не плачьте. У нас еще осталась часть ночи, не будем тратить ее на слезы.
Глава 11
6 сентября 1638 года, в воскресенье, Анна проснулась ранним утром. В последние недели беременности она стала так уставать, что участвовала в бесконечном ритуале дворцовой жизни, находясь словно в тумане. Вместе с королем и Двором она переехала в Сен-Жермен-ен-Лей, где предстояло родиться ребенку. Все было готово. Прислуга инфанта назначена, ясли устроены, а окружавшие Анну придворные старались превзойти друг друга в стремлении услужить матери будущего дофина. Никто не сомневался, что родится мальчик. Гадалки и звездочеты по всей Франции немало потрудились, предсказывая дату рождения и пол ребенка. Никто, впрочем, даже не заговаривал о принцессе. Иногда Анне даже хотелось, чтобы родилась дочь, и она твердо решила, что будет любить ее еще больше, чем сына. Ожидание материнства преобразило королеву. Ее красота как-то смягчилась, она стала более спокойной и терпимой. А когда ей делалось одиноко, или она не очень хорошо себя чувствовала, на помощь приходили его письма, доставляемые втайне и жадно ею проглатываемые. Эти любовные письма были написаны человеком, никогда не выражавшим иа бумаге интимные чувства. Но Анна читала между сухих официальных строк и улыбалась при мысли о врожденной осторожности автора. Слишком уж много ему довелось прочитать писем, написанных королевой или направленных в ее адрес, чтобы он мог полностью довериться ей – такой неудачнице в личной переписке. Он заверял Анну в своем уважении и привязанности, вспоминал, как они расстались, и королева понимала, что ему хотелось бы сказать, и удовлетворялась этим.
Сегодня, темным сентябрьским утром, Анна почувствовала первые схватки. В течение трех часов она не разрешала повивальной бабке, мадам Перроне, рассказывать кому-либо об этом. В уединении своей комнаты выслушала мессу, но к пяти часам схватки усилились, и королю сообщили о случившемся. Когда рассвело, Анну уложили в специальную постель с подставкой для ног и перилами у изголовья. В этой постели рожала Мария Медичи. Занавески были раздвинуты так, чтобы все могли видеть королеву. Комната начала заполняться людьми. Восемь стульев, покрытых шитой золотом тканью, поставили возле стен для самых знатных дам Франции и прислужниц королевы. Они уселись на них, следя в ожидании за Анной. Все свободное место было заполнено священниками и знатью, имевшей право присутствовать при родах. И когда Анна в муках открывала глаза, комната казалась просто морем лиц, тянущихся к ней, глазеющих, болтающих, поглощающих воздух, которого ей так не хватало. В помещении было удушающе жарко, и помимо возбужденной болтовни из соседних комнат слышался постоянный шум и звон. Она словно тонула, погружаясь в боль, жара и шум постепенно таяли где-то вдали, оставляя ее наедине с невыносимым страданием, которое, казалось, не могло стать сильнее и однако усиливалось с каждым мгновением. Король не приближался к жене, что показалось очень странным мадам де Сенлис и мадемуазель де Хотфор, которая находилась в толпе вне спальни.
В девять часов раздался громкий крик.
– Пошлите за хирургом! Скорее, королева в опасности!
И тогда Людовик наконец-то подошел к Анне. Толпа расступилась перед ним. Придворные расталкивали друг друга, чтобы он мог приблизиться к постели, на которой его жена лежала в такой агонии, что король тут же отвернулся, а его желтоватое лицо стало совсем больным и желтым.
Он не хотел видеть, как она страдает, или слышать ее крики. Королева предала его, и Людовик это знал – кому же еще знать! – и теперь, когда приближался миг рождения ребенка, он не мог более скрывать это от себя. Он признал беременность жены, принял поздравления, пришедшие со всех концов света, притворился, будто верит, что все это – результат случившегося между ними в ночь его возвращения в Париж, но в глубине души не переставал сомневаться, И теперь, стоя в спальне королевы и наблюдая за последними конвульсиями родов, он сознавал, что чей бы это ребенок ни был, сам он тут ни при чем.
Отвернувшись от королевы, он вышел из комнаты.
В просторной приемной толпа притихла, пока Людовик пробирался сквозь нее. Глаза короля перебегали от одного лица к другому в поисках кого-нибудь из приближенных, с кем бы он мог в такой момент поговорить. Мари де Хотфор стояла возле окна. Людовик направился к ней, но она, увидев его, разразилась потоком слез.
Архиепископ Мо начал произносить слова священного обряда, и находящиеся в спальне придворные стали вторить ему. Людовик протянул руку девушке, которая вся в слезах стояла на коленях.
– Встаньте и прекратите плакать. Я не могу видеть, как вы плачете.
Она отрицательно покачала головой и вспыхнула, не сумев обуздать свой гордый и горячий характер.
– Ваша жена при смерти, сир. Я плачу, переживая за нее, даже если вы этого и не делаете.
– Если она умрет, – сказал Людовик, – я женюсь на вас, Мари. Так что не плачьте из-за нее, ладно?
Мари де Хотфор вскочила, дрожа от обуревавших ее чувств и начисто забыв, что унылый человек перед ней – король Франции, и он только что предложил ей стать королевой.
– Стыдитесь! – задыхаясь от волнения, бросила упрек девушка. – Да простит Бог вам эти слова. Уходите, сир! Отныне я не хочу разговаривать с вами!
Король не ответил, задержав взгляд на ее раскрасневшемся лице. Мари была верной и неиспорченной девушкой, и король от души восхищался этими ее качествами. Если женщина вообще может сделать его счастливым, то только она. Если он женится на ней, Мари станет ему опорой и защитой и в какой-то степени заменит изгнанную мать. Нельзя допустить, чтобы она считала его бессердечным. С ней надо сохранить хорошие отношения на тот случай, если Анна умрет. Людовик подошел поближе и слегка склонился к девушке.
– Вы считаете, что я очень жесток, да? Но это не так. Она снова предала меня, Мари. Этот ребенок и есть окончательное предательство. Теперь можете молиться за нее, если хотите.
Король отвесил девушке легкий поклон и пошел прочь. Мари осталась на месте, глядя ему вслед и прижав руку к груди. Щеки ее залились густым румянцем.
Король назвал рождение ребенка предательством. Он не мог говорить это всерьез. Это было невозможно. Анна – такая добрая, набожная, добродетельная… Как он мог сказать такие слова? Ей, должно быть, послышалось, или она не поняла. «Если она умрет, я женюсь на вас», – так он сказал. Девушка опустилась на колени, но не для молитвы, а потому, что ее охватили неожиданная слабость и растущее сомнение. Король не приближался к королеве, пока обстоятельства не вынудили его к этому. Он говорил о ее смерти и в той же фразе – о женитьбе на ней, Мари. И вполне недвусмысленно заявил, что ребенок Анны – не его. Если он действительно убежден в этом, если это правда, тогда все становится понятным. Девушка закрыла лицо руками и застыла на месте. Свыкнуться с услышанным вот так, сразу, было невозможно. Ей надо подумать, но сейчас не время и не место для этого.
Природа позвала себе на помощь последние остатки сил Анны, чтобы та смогла дать начало новой жизни. Так уж случилось, что повивальная бабка Перроне вовремя вызвала хирурга и тем спасла жизнь ребенка, а в последний момент – и самой Анны.
Королева лежала в полузабытьи, пробужденная пронзительными криками, как-то смутно связанными с ее попытками вдохнуть воздух, и тут наконец акт рождения совершился. На мгновение наступила полная ясность, все чувства восстановились, она снова могла отчетливо видеть и слышать, и, когда до ее ушей донесся первый слабый крик ребенка, на нее накатила волна облечения и восторга. Повивальная бабка склонилась к Анне, по щекам ее катились слезы.
– Дофин! Слава Богу, это дофин!
Анна улыбнулась, что потребовало от нее огромного усилия. Но все-таки ей удалось улыбнуться.
Сын. Она родила сына, а Ришелье в это время руководил военными действиями в Пикардии.
– Как жалко, – прошептала она, – что он не увидел…
– Его Величество идет сюда, Мадам, – сказала мадам Перроне, но Анна не услышала, она лишилась чувств.
Пушки Бастилии и Арсенала сообщили народу Парижа, что у Франции есть наследник престола. К грому пушек присоединились колокола Нотр-Дам и Сен-Шапле. Фейерверки взрывались в небе, превращая ночь в день. Иллюминация преобразила столицу Франции в сказочный город. В течение трех дней всех желающих бесплатно поили и кормили возле гостиницы «Де Вилль». Празднества прокатились по всей стране, многие провинциальные города превзошли Париж экстравагантностью. Церкви раздавали милостыню и устраивали благодарственные службы. А 29 сентября кардинал де Ришелье прибыл в Сен-Жермен-ен-Лей, чтобы встретиться с королевой и преклонить колени перед дофином. Довольно быстро оправившись после родов, Анна уже неделю была на ногах. Сопровождаемая как бы окаменевшим и скупым на слова королем, она публично произнесла благодарственную молитву за сына и показала его послам иностранных держав. Она принимала их, сидя под королевским балдахином в платье из вышитого золотом зеленого бархата. Изумруды из Перу сверкали на ее шее и в огненно-рыжих волосах. Маленький дофин спал на руках гувернантки маркизы де Лонсак, стоявшей по правую руку королевы. Все ее дамы, а также архиепископы Мо и Лисье разместились тут же.
В такой же обстановке она приготовилась встретить Ришелье, когда тот пришел навестить ее сына. Кардинал приблизился к ней в составе небольшой процессии, возглавляемой королем, который не мог заставить себя взглянуть Анне в лицо. Когда Ришелье подошел поближе, Анна встала и приняла сына из рук де Лонсак. Держа его на руках, она сошла по ступенькам, чтобы встретить кардинала. На секунду их глаза встретились, и она увидела в его взгляде такую гордость и восторг, что не выдержала и глубоко покраснела, а на глаза навернулись слезы. Ришелье осторожно коснулся пальцем стиснутого кулачка младенца. Тот раскрыл ладошку и обхватил протянутый ему палец своими крошечными пальчиками. Глаза у малыша были темно-коричневыми и очень большими, и он как будто не сводил их с кардинала. Помолчав, Ришелье сказал:
– Мадам, у вас самый прекрасный принц на свете. Могу я попросить о большом одолжении?
– Конечно, – голос ее дрогнул, и Анна заметила брошенный на нее взгляд короля.
– Разрешите подержать дофина на руках? – попросил кардинал.
Анна сама положила малыша ему на руки, он покачал его и коснулся губами темноволосой головки.
– Боже, благослови мальчика, – торжественно произнес Ришелье, – и дай ему долгую славную жизнь.
Он вернул ребенка Анне, которая оставила его у себя на руках, несмотря на беспокойство маркизы де Лонсак, считавшей, что мать не должна слишком уж показывать привязанность к своему отпрыску. Она не могла понять, как королева с ее повышенным чувством собственного достоинства и строгим вниманием к этикету настаивает на том, чтобы самой нянчить малыша, да еще играет с ним, как простая крестьянка.
Ришелье повернулся к королю.
– Как мне поздравить вас, сир? В такой момент слова не идут на ум. Бог благословил вас и Францию самым прекрасным ребенком. И Ее Величество тоже.
Сверкающий взгляд на миг задержался на лице Анны, но так ненадолго, что присутствующие ничего не заметили. Впоследствии маркиза де Лонсак говорила всем и каждому, что кардинал не мог прийти в себя от восторга при виде дофина, проявив трогательную и неожиданную сторону своей натуры: любовь к детям.
К концу года Анна вместе со своим окружением вернулась в Париж. В недели, последовавшие за рождением сына, она была слишком занята и счастлива, чтобы замечать происходящее вокруг. Каждый день она проводила свой утренний прием, ходила к мессе, обедала вместе с королем и, к ужасу мадам де Лонсак, сама возила сына на прогулку в карете.
Предложение вернуться в Париж последовало от Ришелье. Он каждый день навещал ее (всегда в присутствии дюжины других посетителей) и еще больше подружился с мадам де Лонсак благодаря интересу, который проявлял к маленькому дофину. Кардинал часто искал предлог, чтобы нанести визит в то время, когда дофин находится с матерью, и, если ему позволяли, нянчил малыша на руках. В один из таких визитов, разговаривая с королевой достаточно громко, чтобы ее дамы ничего не заподозрили, он, улучив момент, прошептал Анне свой совет отправиться в Париж.
– Почему? – пробормотала королева. – Со своим сыном я счастлива и здесь.
– Гастон покидает Сен-Жермен, – сказал Ришелье громко и с улыбкой, как бы просто сообщая новость, и продолжил, снова понизив голос: – Он заявляет, что отец вашего сына – не король. Ах, Мадам, – опять вслух: – Париж готовит вам великолепную встречу. Сколько волнений, процессия в Нотр-Дам! Весь мир жаждет лицезреть дофина! – И, ободряюще кивнув присевшей в реверансе мадам де Сенлис, тихо добавил: – А вот э т у даму следует убрать. Она начала сплетничать. Надо будет сменить весь штат ваших фрейлин. Я заставлю короля дать приказ, а вы не должны возражать.
– Бог мой, – прошептала Анна. – Если Гастон говорит такое… О, пожалуйста, убирайте от меня, кого хотите. Делайте все, что угодно, но только не допустите, чтобы моему сыну причинили вред.
– Пусть болтают, – Ришелье встал и склонился над рукой королевы. – Никто ничего не сможет доказать. Ни сейчас, ни в будущем. И вы, и маленький принц – в безопасности. Но проследите за Мари де Хотфор. В ее поведении есть некоторые нюансы, которые мне не нравятся. Будьте с ней осторожнее.
Когда он ушел, Анна отправилась в свою маленькую часовню и впервые после рождения сына упала на колени и разразилась горькими рыданиями. До настоящего времени она не знала, что такое любовь. И это открытие оказалось самым важным в ее жизни. Она любила герцога Бекингема, но было ли чувство к нему любовью или смесью незрелых эмоций, усиленных романтическими обстоятельствами, тщеславием и одиночеством? А что она чувствовала к тому, кто только что ушел от нее? Желание, благодарность, зависимость от его воли? Как можно все это сравнивать со всепоглощающей страстью, охватывавшей Анну, когда она держала на руках сына? Это действительно была любовь, сжигающее материнское чувство, нежность такая обостренная, что причиняла боль, как ушиб. Ради такой любви она пойдет на все что угодно, совершит любое преступление и пожертвует всем на свете.
И Анна знала, что Ришелье разделяет ее чувства. Ребенок, спящий в роскошной золотой колыбели на постельном белье, освященном как особая милость самим Папой Римским, был самым прочным соединительным звеном, какое могло связывать мужчину и женщину.
Анна с отвращением вспомнила о Гастоне. Тщеславное и трусливое ничтожество! Предается ядовитой злобе, так как потерял надежду унаследовать трон. Но ему удалось подобраться к истине, а истина должна быть скрыта любой ценой. Пусть покидает Двор, – подумала она сердито. – Пусть снова попытается померяться своим хилым умишком с кардиналом. Тогда увидит, как тот с ним расправится, теперь, когда у Франции есть наследник престола. Постепенно овладев собой, Анна успокоилась. Все изменилось благодаря ее сыну. Гастон может демонстративно убраться из Сен-Жермена, но и только. Его мать, Мария Медичи, засвидетельствовала всему миру свой протест, проигнорировав рождение внука. И Анна чувствовала, что за это она не может ее простить. Оба они хотели бы отнять у ее сына то, что ему полагается по праву рождения, так как он лишил их видов на власть. Даже будь он и вправду сыном Людовика, Гастон с матерью пытались бы подкопаться под него. Два года назад Анна расценила бы отставку ее фрейлин как оскорбление и посягательство на собственные права. Но теперь, когда они стали судачить за ее спиной, она не могла дождаться, когда же наконец их уволят. Да, что такое говорил Ришелье? Последить за де Хотфор. Только глупец стал бы игнорировать его советы. Она станет наблюдать за каждым движением девушки – особенно, когда та будет находиться рядом с королем. И он прав: пора уезжать из Сен-Жермен. Дольше нельзя уже скрываться в уединении, отдавая всю себя сыну и забывая, что он должен появиться в свете со всей роскошью и великолепием, которые отвечают его титулу. Они вернутся в Париж, как только подготовят ее апартаменты в Лувре. Пройдут вместе с королем процессией в Нотр-Дам, подтвердив таким образом всенародно статус ее сына. Анна наконец вспомнила, где находится, и произнесла молитву. Ту же самую, которую произносила каждый день, – Людовику Святому, королю Франции, с просьбой покровительствовать четырнадцатому в роду дофину, названному его именем.
Вернувшись в кабинет, она немедленно попала в окружение своих дам, встретивших королеву почтительными реверансами. Анна помедлила на пороге, окинув взглядом по очереди каждую фрейлину и уделив чуть больше внимания Мари де Хотфор. Глаза девушки были холодны, чего никогда не замечалось прежде. Видя это, Анна осознала, что теплота и мягкость обращения, свойственные Мари, ее смущение перед королем теперь полностью исчезли. Как всегда, Ришелье был прав. Тут зарождалось нечто опасное. Амбиции? Может быть, ревность? Фрейлина становилась врагом.
– Дамы, – обратилась ко всем Анна, – к концу месяца мы вернемся в Париж. Мадам де Лонсак, позаботьтесь о том, чтобы принца подготовили к отъезду. Мы слишком долго находились вдали от мира.
Новый год в столице начался с большой помпой. Королева больше не была в Лувре пленницей, как она называла себя когда-то в письмах брату. Она присутствовала на каждом дворцовом собрании. Ее платья и драгоценности казались еще более блистательными, а роскошная красота словно расцвела в триумфе материнства. Королева настолько изменилась, что английский посол исписывал страницу за страницей, сообщая, как кротко она приняла изменения в штате фрейлин, продиктованные капризом раздражительного короля, как позволила заменить прежних подруг и не возражала, когда их разослали по родовым имениям. Очень странно, но, несмотря на рождение дофина, король был с ней холоден не менее, чем в былые времена. Зато отношения королевы с Первым министром от состояния обычной вежливости перешли в категорию явно дружественных. Они часто, обмениваясь улыбками, беседовали друг с другом. И это, – добавил посол, – только придавало правдоподобность мерзким слухам, гулявшим по Парижу, да и по другим европейским городам. Конечно, эти слухи лживы, – настаивал он, – и тут же описывал их в деталях. Но маленький принц никак не мог быть сыном Ришелье – у него темные волосы и черные глаза, как у короля. Правда, ему еще и года не исполнилось, а он показал себя очень живым и смышленым малышом и был чрезвычайно жизнерадостен, чем сильно отличался от своего отца, чей угрюмый нрав все больше портился со временем. Герцог Орлеанский лишь ворчал и занимал себя тем, что проглатывал каждый скандальный листок, смаковавший чудодейственное оплодотворение королевы после стольких лет бесплодия.
А король находил утешение в своем необыкновенном ухаживании за фрейлиной собственной жены Мари де Хотфор. Ухаживание (как едко добавил английский посол), никак не приближающееся к осязаемому результату. Девушка, единственная из окружения Анны, сохранила свое место. Говорили, будто на этом настоял король. Манеры ее за последнее время не улучшились: ранее – сама невинность и кротость, теперь она стала надменной и своенравной, доводя короля капризами до отчаяния или наоборот – повергая его к своим стопам с таким кокетством, что будь ее обожателем другой человек, она оказалась бы полностью скомпрометирована. Временами она говорила своим знакомым странные вещи, намекая, будто король настолько утратил чувство порядочности, что предложил ей руку в то время, когда его жена чуть не погибла в родовых муках.
И самое главное – де Хотфор стала непримиримым врагом кардинала и жестоко критиковала королеву. Но ни одна из интриг, исходивших из дворца Ришелье, не смогла настроить Людовика против девушки.
Распространялись слухи, в которых выражалось мнение, что, если кардиналу не удастся устранить Мари де Хотфор, она сумеет вбить клин между ним и королем, даже добьется отставки Ришелье. Так писал посол Англии и не преувеличивал. Кардинал, занятый, как и прежде, по горло работой, обнаружил, что ему немало досаждает необъяснимая ненависть фаворитки короля. К тому же он лишился своего лучшего друга и советчика. Отец Жозеф умер. Жизнь его давно висела на волоске, но он не давал отдыха телу, служа кардиналу, пока волосок не оборвался, а с ним и жизнь монаха-фанатика. Его смерть оказалась серьезной утратой для Ришелье, который даже заболел и предавался горю в одиночестве, пока важные дела не заставили кардинала покинуть уединение своего дворца, чтобы еще более одиноким, чем прежде, столкнуться лицом к лицу с враждебно настроенным Двором и вечно подозрительным королем.
Ришелье чувствовал, что ему нужен помощник, которому он мог бы доверять, – не в роли исповедника и друга, каким был более тридцати лет отец Жозеф, – а как союзник в политике. Он обратился в Рим за помощью, объяснив, что заурядный дипломат от церкви не подойдет. Что он ищет человека выдающегося ума, покладистого характера и чрезвычайной осмотрительности. Через несколько недель прибыл посланец Рима с личной рекомендацией от самого Папы, который заверял Ришелье, что это как раз тот человек, который нужен кардиналу.
Джулио Мазарини был итальянцем из хорошей семьи. Он пошел на службу Церкви, не совершив священных обрядов. Приятной внешности, в свои тридцать два года он находился в расцвете ума и сил. Несколько лет назад он вел переговоры с кардиналом и был потрясен величием этого человека. Теперь он поставил своей задачей произвести хорошее впечатление и угодить Первому министру Франции. Ему рассказали о подлинной цели его визита, и он уже видел себя правой рукой самого могущественного политического деятеля Франции. Сидя напротив Ришелье в роскошном салоне дворца кардинала, Мазарини заглядывал и дальше в будущее. Кардинал был бледен, в его изможденном трудами лице была какая-то прозрачная утонченность, вследствие чего он казался старше своих лет. Взгляд – по-прежнему сверкающий и острый, но мешки под глазами и складки возле губ свидетельствовали о преследующей Ришелье боли. Перед Мазарини сидел больной человек. А итальянец умел остро ощущать невидимое глазу. Дух никоим образом не был сломлен. Фантастическая мощь разума и сверхчеловеческая воля какое-то время еще будут справляться с природой, но не очень долго.
– Мне нужен личный секретарь, – неожиданно сказал Ришелье. – Святой Отец рекомендует вас. Я вижу, что вы – человек острого ума и проницательны в политике. Примете вы эту должность?
Мазарини не стал колебаться или делать вид, что удивлен.
– Это мое заветное желание, Ваше Высокопреосвященство. Ничто другое не привлекает меня так, как возможность внимать у ваших ног советам столь выдающегося государственного деятеля.
Ришелье встал, знаком указав молодому итальянцу оставаться в кресле. Гуляя по комнате, он продолжил разговор:
– Я научу вас всему, что нужно знать об искусстве управления государством. Примером вам будет умнейший и прекраснейший человек из всех когда-либо служивших Церкви. Это – Отец Жозеф де Трамбле, мой лучший друг. Скажите, привлекает ли вас власть?
– Да, – ответил Мазарини. – Во-первых, власть, а во-вторых – человеческая натура. Нельзя иметь одно, не понимая другого.
– Хорошо, – сказал Ришелье. – Очень хорошо. Я располагаю огромной властью, и мне нужен преданный и осмотрительный человек, который поможет мне удержать ее. В благодарность вы будете пользоваться моим доверием. Таким образом часть моей власти перейдет к вам. Сможете вы служить Франции, как если бы родились в этой стране? Не торопитесь с ответом, это важно! Если вам предстоит работать со мной, вы должны думать и действовать, как француз. Первая слабость, проявленная в отношении Италии, – и вас тут не будет.
Мазарини улыбнулся. У него были обаятельная улыбка и располагающий к себе голос.
– Италия – это всего лишь пестрая сеть провинций и мелких государств. Я бы не смог сказать, кому среди них я должен быть верен. Если Франция меня примет, я буду считать себя ее сыном.
– Начните с того, что возьмите себе имя – Мазарин. Для французских ушей так прозвучит лучше. Думаю, что вы мне подойдете, о чем я сообщу Его Святейшеству. Завтра я представлю вас королю и королеве.
Сады в имении кардинала в Рейле сверкали соцветием осенних красок. Ришелье спланировал расположение газонов и групп деревьев с той же заботой и артистичностью, с какой обставлял свой дворец. Фигурные фонтаны создавали прохладу в жаркие летние дни. Буковая аллея вела к изысканной оранжерее, в которой Ришелье обычно принимал гостей.
Сентябрь стоял теплый, деревья отсвечивали красной и золотой листвой – таков был день, когда Анна приняла приглашение Ришелье, и они, пообедав в оранжерее, направились на прогулку по саду.
Пока король охотился в Сен-Море, Анну и ее дам роскошно принимал кардинал, а его племянница, жена герцога Агильонского, играла роль хозяйки дома. Секретарь кардинала, Мазарини, развлекал всех и каждого. Герцогиня увлекла за собой дам, а кардинал предложил руку королеве.
– Если мы пойдем чуть быстрее, – тихо сказал он, – ваши дамы не обратят на это внимания, моя племянница займет их.
– Я давно жду случая поговорить с вами наедине, – сказала Анна, – но возможность предоставляется так редко. Вокруг нас всегда люди, и я ни на волосок не доверяю де Хотфор. Она становится невыносимой. Когда вы что-нибудь предпримете в связи с этим? Вы же знаете, я беспомощна. Людовику я не осмелюсь сказать ни слова: он полностью под ее башмаком.
– Знаю, – ответил Ришелье. – И это одна из причин, почему я пригласил вас сюда. Думаю, что смогу порвать их связь, но сначала мне надо кое-что обсудить с вами. Эта девушка для нас крайне опасна. Полагаю, что король ей кое-что рассказал. Может быть, сделал какой-то намек в связи с рождением дофина. Вот почему она изменила свое отношение к вам и ненавидит меня. Нам придется от нее избавиться. Она настраивает против меня короля и поощряет того рода козни, которые так эффективно строила Мария Медичи. Но альтернатива может вас шокировать.
– Кто она? – спросила Анна. – Еще одна из моих фрейлин на роль разыгрывания любовных шарад с Людовиком?
– Нет. – Ришелье покачал головой. – Такой девушки нам не найти. Но у меня в услужении есть паж, и если правильно повести дело, благодаря ему не пройдет и месяца, как Мари де Хотфор отправят домой, в провинцию.
Анна резко остановилась.
– Паж! Молодой человек! Ришелье, как вы можете…
Кардинал взял королеву за руку и мягко увлек ее вперед по аллее. Щебет и веселый смех дам за спиной заглушили восклицание королевы.
– Я же говорил, что вы будете шокированы, – напомнил ей Ришелье. – Но не забывайте, чем мы рискуем. Если девушка останется в фаворе у Людовика, она может уговорить его на все что угодно. Рождение дофина придало ему уверенности в собственных глазах. Он стал отцом, и как бы ни сомневался он в этом в глубине души, в глазах всего света Людовик теперь – не только король, но и мужчина. Благодаря Мари де Хотфор король смог заставить себя забыть, кто он на самом деле. Вот в чем секрет ее успеха, Мадам. Он ее не любит и не желает в общепринятом смысле таких понятий, и вы понимаете это не хуже, чем я. Оба мы знаем, в каком направлении лежат подлинные вкусы короля. И поэтому я считаю, что Анри де Сен-Мар является единственным противоядием против вашей фрейлины и против того, что она олицетворяет: смертельную угрозу и вам, и вашему сыну. Вам известно, что он предложил ей свою руку, когда вы корчились в родовых муках?
– Нет. – Анна побледнела. – Нет, я этого не знала.
– Зато весь Париж знает. Какое искушение для женщины, какое пятно, Мадам, на вас и на дофина! Из всего, что делал король, стараясь причинить вам боль и страдания, это последнее я никогда ему не прощу.
– Он меня ненавидит, – медленно сказала Анна. – Он всегда меня ненавидел.
– Тогда позвольте человеку, который относится к вам совсем иначе, принять меры, которые ему кажутся наилучшими. Согласитесь на Сен-Мара. Ему всего восемнадцать, и он глуп. Юноша сделает так, как я ему велю, и мы наконец-то сможем успокоиться и зажить в мире.
– Что я еще могу сделать? – сказала Анна. – Что вообще я бы делала без вашей помощи?
– Вы можете быть самой прекрасной королевой в Европе и самой преданной матерью маленькому принцу. И еще вы можете решить, что некая дверь слишком долго была закрыта.
– Вы же сказали, что все кончено, – помолчав, заметила Анна.
– Если вы так решите, то так и будет. – Он шел вперед, не глядя на свою спутницу. – Мы заключили сделку, которую вы выполнили, и теперь ничего мне не должны. Я только сделал предложение – крайне смиренно. Поверьте, крайне смиренно, Мадам… Если дверь останется закрытой, я приму это как должное, и мои чувства к вам останутся неизменными. Ничто не могло изменить их в прошлом. Ничто не изменит их и в будущем.
