Текст книги "Любовь кардинала"
Автор книги: Эвелин Энтони
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
Глава 7
– Он идет сюда, – сказал Гастон Орлеанский.
Он приказал месье де Жувру дежурить у дверей приемной королевы-матери, чтобы предупредить их о приближении короля. Мария Медичи быстро подошла к сыну и обвила его шею руками.
– Будь тверд, дорогой мой мальчик, – сказала она. – Мы знаем, чего хотим, и, клянусь Богом, мы добьемся этого от него. И прежде, чем я с ним покончу, он отдаст мне голову того негодяя!
– Буду тверд, как скала, – пообещал Гастон. Лицо его, как и лицо матери, горело мстительной решительностью. Оба они в этот момент очень походили друг на друга. Все утро парочка в который уже раз совещалась с Анной на одну и ту же тему, объединявшую эту троицу весь последний год: как заставить короля прогнать и арестовать ненавидимого ими Первого министра – кардинала Ришелье. Мария решила, что подошло время, когда Людовика можно уговорить, – так называла она свое бесцеремонное, бурное запугивание сына.
Война с Испанией и Империей завершилась мирным договором в Ратисбоне, что явилось итогом победоносной кампании Франции. Теперь в дипломатическом искусстве кардинала не было нужды – значит, его можно принести в жертву. И если король желал жить в мире с матерью, братом и Испанией, тогда он должен распрощаться со своим Первым министром. Мария сегодня пригласила к себе Людовика, чтобы предъявить этот ультиматум. Решили, что Анне лучше остаться в Лувре и не принимать участия в разговоре, так как из-за плохого отношения к ней Людовика ее присутствие на встрече может сыграть на руку Ришелье. Она, впрочем, заручилась личным заверением посла Испании Мирабеля в том, что падение Ришелье и его арест будут расценены как знак доброй воли Франции.
– Его Величество король! – провозгласил слуга, и двойные двери в приемную Марии Медичи широко распахнулись.
В сентябре Людовик сильно болел. И в то время, как он мучился в агонии от внутреннего абсцесса, его жена и мать сообща приставали к нему, почти умирающему человеку, с требованием, чтобы он прогнал своего единственного друга. Страдая от сильной боли, он настолько ослабел, что не имел сил спорить. Поэтому, чтобы только выиграть время и получить передышку, он обещал уволить Ришелье.
Выздоровев, он тут же отказался от данного им слова. Кардинал, как никогда, пользовался его благосклонностью, но страх перед матерью и ужасными сценами, которые та устраивала, заставлял короля скрывать, насколько он зависит от Ришелье. Ему удалось сохранить при себе Первого министра, избавившись благодаря этому от пугающей перспективы самому вести мирные переговоры. И он продолжал надеяться, что сумеет успокоить мать ложью и неопределенными обещаниями, пока ей не надоест вендетта против Ришелье. Напрасная надежда – и в глубине души Людовик это чувствовал. И не переставал волноваться, пока шел в ее покои. А когда вошел и встретил полный холодной злобы взгляд матери и упрямый, презрительный взгляд брата, то осознал, что борьба сейчас вспыхнет с новой силой. Все это Людовик знал заранее и тем не менее пришел, когда за ним послали, как за мальчишкой, – словно он был не мужчина и не король.
Он все еще чувствовал себя очень слабым и сильно страдал от депрессии, вызванной болезнью и сознанием собственного одиночества. Он никому не был нужен. Даже находясь на смертном одре, ему приходилось терпеть их нападки и приставания – настолько им было безразлично его состояние. Выздоровев, Людовик смолчал, но затаил в душе жестокую обиду.
Мария шагнула навстречу королю, и они холодно приветствовали друг друга. Он не мог бы вспомнить ни одного случая, когда бы мать в детстве поцеловала его или как-либо иначе проявила свою привязанность.
Гастон поцеловал Людовику руку – так небрежно, что это выглядело оскорблением. Лицо короля покраснело, и он неловко застыл на месте в окружении своих придворных, ожидая, что скажет Мария Медичи.
– Мне бы хотелось поговорить в кругу семьи: как мать с сыном или брат с братом. С разрешения Вашего Величества.
– Конечно, – устало ответил Людовик. – Господа, подождите меня снаружи. Но, Мадам, прежде, чем мы начнем, прошу вас усмирить ваше воинственное настроение. Я вижу по вашему лицу, как вы озлоблены. Вижу, как дуется Гастон. Клянусь Богом, я сыт по горло вашими сценами!
Король опустился в кресло и, окинув внимательным взглядом своих близких, уставился на собственные туфли, что делал неоднократно в минуты стресса. Мария подошла к нему. Она настолько растолстела, что пол дрожал под ее ногами. Людовик казался таким унылым и жалким, что ей не терпелось ударить его или как следует встряхнуть, чтобы привести в чувство. Еще когда он был ребенком, Марии всегда хотелось сделать ему больно, и поэтому она не прекращала шлепать и шпынять малыша при любом удобном случае.
– Ваш брат несчастен, – объявила она. – Я – тоже. Это – во-первых. С Гастоном обращаются несправедливо.
Людовик поднял голову. Глаза его потускнели от тоски и никак не обнаруживали испытываемых им чувств.
– Мой брат, герцог Орлеанский, владеет городами, поместьями, состоянием. И может делать все, что ему вздумается. Что еще я могу ему дать?
– Я хочу жениться на Мари де Гонзаго де Невер или на Маргарите Лотарингской, – заявил Гастон. – И я требую вашего разрешения на то, чтобы я сам мог сделать выбор между ними. Ранее вы силой заставили меня жениться, а теперь я хочу это сделать по своему выбору!
– И, – подхватила Мария Медичи, – у Гастона должны быть крепости, и он должен получить правление над Иль-де-Франс, Суассоном, Куасси, Шарни, Лаоном и Монтепелье.
– Что-нибудь еще? – поинтересовался король. – Брачный союз с одной из двух самых желанных принцесс Европы, причем отец одной из них, в Лотарингии, меня ненавидит. И самые главные крепости в моем королевстве. Почему бы вам не потребовать мою корону, брат? Ведь на самом деле вы ее добиваетесь?
Король неожиданно вскочил с места.
– Мой ответ – нет! На оба предложения.
– Стойте! – толстые сильные пальцы Марии схватили его за рукав и не отпускали. Она пыталась быть умеренной, пыталась взывать к его разуму. А теперь потеряла голову. Ненависть к одному сыну и страстная любовь к другому вспыхнули в ней при отказе короля. И еще больше от насмешки, от вызова, который он осмелился бросить ей.
– Вы пренебрегаете просьбами Гастона, как будто он какое-то ничтожество, тогда как он – ваш наследник. И еще рассуждаете о короне Франции! Глупец, как легко было бы сорвать ее с вашей головы, если бы мы этого добивались! Вы говорите о жадности, измене Гастона – лучше подумайте о том, как он вам верен, как отверг искушение взять все, попросив вместо этого так мало. Слушайте меня! Я сказала, что первым на очереди – требования Гастона, а теперь займемся вторым. Вы изменили своему слову: Ришелье по-прежнему при должности. Я ждала. Я была терпелива… – Голос старой королевы поднялся до крика и был слышен снаружи за закрытыми дверями. – Я ждала, когда же вы выполните то, что обещали. А вы не сделали ничего! Ваш брат, я, ваша жена и сама Испания едины во мнении: вы обязаны избавиться от этого прелата! Мы требуем своего, иначе между нами мира не будет!
– А мой мир?! – Людовик никогда не кричал в ответ. Услышав впервые его крик, королева-мать смолкла.
– Кого заботят мое спокойствие духа и здоровье? Вы не отстаете от меня ни днем, ни ночью, требуя устранить лучшего из моих слуг. Вы оскорбляете и высмеиваете его, побуждая брата делать то же самое. И не даете мне покоя, напоминая при каждой нашей встрече о том обещании, которое вырвали у меня, когда я был слишком болен, чтобы сопротивляться. Я его отвергаю! Абсолютно! Ришелье останется при мне… И если бы вы хоть сколько-нибудь заботились… – король стал заикаться, не в силах совладать с наплывом чувств, и вдруг увидел – к своему стыду и обиде, – как мать и Гастон обменялись презрительными улыбками.
– Если бы вы испытывали хоть какую-то привязанность ко мне, – продолжил он, запинаясь так, что вынужден был остановиться, чтобы справиться с непослушным языком. Его собеседники ждали, наслаждаясь замешательством Людовика, и наконец ему удалось, скомкав последние слова, закончить свою гневную речь:
– Если бы вы думали о моем благополучии, то не захотели бы разлучить меня с кардиналом!
– Он – предатель! – разразился Гастон. – Он служит только самому себе, набивает мошну и укрепляет свою власть! Думаете, мы забыли, как он расправился с де Шале? Сколько наших друзей сидят в тюрьме из-за него? Да, мой брат, настало время, когда вам придется выбирать между ним и между мной и матерью и всеми вашими приближенными. Мы больше не потерпим его наглости и вмешательства в наши дела. Он должен уйти!
– Или он уйдет, – заорала во весь голос Мария Медичи, – или уйду я! – Тут она решила удариться в слезы. Шумный и обильный поток перемежался с обвинениями и оскорблениями: – Неблагодарный сын! Я сделала для вас все, что могла: все эти годы после смерти мужа сохраняла корону на вашей голове. Отдала вам свою жизнь, и каково вознаграждение? Где благодарность и любовь, которые вы обязаны были проявить по отношению ко мне? Но нет, вы нарушаете свое слово, предпочитая этого выскочку, мелкого интригана-предателя. И кому предпочитаете? Собственной матери!
Людовик не мог выговорить ни слова. Лицо матери, искаженное жестокой злобой и покрытое ручейками слез, склонилось к нему, и он вдруг почувствовал, что его словно швыряет и крутит в волнах прибоя. Голос матери не давал ему ни секунды покоя. Этот неожиданно навалившийся груз ярости и упреков, казалось, давил физически.
Его обвиняли в том, что он предпочел Ришелье матери. Но Ришелье никогда не давал ему повода чувствовать себя неблагодарным, низшим существом, мальчишкой в одежде мужчины. Он не обременял Людовика заботами, не терзал попусту и не подчеркивал в укор королю свою роль и значение. Ришелье служил буфером между ним и коварным, предательским Двором. Мать бросила обвинение, и ему неожиданно стало ясно, насколько оно верно: он действительно предпочитал ей Ришелье. И не только ей, но и всем остальным.
– Прогоните вы его? – продолжала настаивать Мария. – Обещаете здесь, сейчас, перед Гастоном, что дьявол до завтрашнего утра будет заточен в Бастилию?
– Если, брат, вы этого не сделаете, – заверил Гастон, приходя матери на помощь, – то лично я знаю, как себя защитить.
– А я оставлю вас! Покину вас и Двор раз и навсегда!
Людовик колебался. Проблема встала так остро, как никогда раньше. И все-таки он сделал попытку выиграть время – такова уж его натура.
– Ради меня и вы, Мадам, и ты, Гастон, умоляю – простите кардинала и верните ему свое благоволение. Брат, ты получишь желаемую тобой невесту и, если настаиваешь, то и Иль-де-Франс, но перестаньте преследовать кардинала!
– Никогда! – ответила Мария Медичи, и Гастон, как эхо, повторил:
– Никогда!
– Будете цепляться за это ничтожество и увидите, что вас покинут все, даже последние друзья, – пригрозила королева-мать. Она двинулась к королю, и тот непроизвольно отшатнулся.
– Ну же, каков ваш ответ? Мы ждем!
На мгновение Людовик заколебался, уже был почти готов уступить и отдать им на съедение своего министра. От всех этих нападок матери у него невыносимо разболелась голова, а язык распух так, что он сомневался, сможет ли произнести хоть слово. Искушение было сильным, но как-то вдруг он его преодолел. И без малейших признаков заикания произнес:
– Ришелье останется, Мадам. Это мое окончательное решение. – Повернувшись, король подошел к двери и постучал по ней тростью с золотым набалдашником. Дверь тут же открылась, и в мгновение ока он оказался в окружении приближенных. Под их защитой, чувствуя себя в безопасности, король еще раз повернулся, поклонился матери, стоявшей посреди комнаты, коснулся рукой плеча Гастона и вышел в сопровождении придворных.
– Лжец, обманщик! – заорала вслед ему Мария и выругалась по-итальянски. – Нас не заставят свернуть с пути, сын мой, – обернулась она к Гастону. – Только не этот неблагодарный пес, который всем мне обязан. Мы осуществим наш план. Пойдем в Лувр и обсудим с Анной наш следующий шаг в этой маленькой игре. И кровавой игре – могу поручиться. Они еще дождутся – и этот угрюмый дохляк, и его любимый кардинал! Пока мы с ним покончим, он не один раз пожалеет, что не сдержал данное мне слово.
Для Анны день тянулся в таких муках ожидания, что она не могла усидеть на месте и безостановочно бродила из спальни – в молельню, из молельни – в приемную, где из-за запрета короля никто никогда не ждал приема; из приемной – в галерею, за окнами которой был виден сад, серый от дождя, лишенный красок и продуваемый холодными февральскими ветрами. Вперед и назад, вверх и вниз, высматривая, не видно ли посыльного из Люксембургского дворца. Было уже довольно поздно, когда объявили о приходе королевы-матери и герцога Орлеанского. Герцогиня де Шеврез и мадам де Фаржи тут же подошли к Анне.
К счастью для королевы, обе дамы, столь разные по характеру, объединились в своей привязанности к их повелительнице и нисколько не ревновали друг к другу.
– Бог мой, – прошептала Анна. – Что случилось? Почему они решили прийти сами?
– Вы победили, – сказала Мари де Шеврез. – Ничего другого не может быть. Они пришли поделиться своим триумфом – вы же знаете этого хвастуна Гастона.
Мария Медичи вплыла в приемную Анны. Гастон шел за ней по пятам. Одним повелительным жестом она отослала дам королевы в дальний конец комнаты, и даже герцогиня де Шеврез склонилась перед грозной итальянкой и отошла вместе с остальными.
Драматичным жестом Мария протянула руки, чтобы заключить Анну в объятия.
– Что случилось? – взмолилась Анна. – Что сказал король?
Впрочем, и так было видно, что старая королева в бешенстве, а Гастон со злобной гримасой кусает губы.
– Он отказал нам, – бросила Мария Медичи. – Взял назад свое обещание и, как ни в чем не бывало, удалился из Люксембургского дворца.
Анна выскользнула из жарких, цепких объятий женщины, которая в прошлом так скудно дарила ее своим вниманием, но теперь в силу необходимости оказалась единственным имеющим силу и вес союзником. От Марии тянуло сильным запахом чеснока, и Анна, чьи нервы были перенапряжены от долгого ожидания, почувствовала, как чуть не теряет сознание от тошноты.
– Не могу в это поверить, – сказала она. – Мне казалось, что сейчас, когда кардинал ему не так уж необходим, он сдержит свое слово. Я так надеялась и молилась, чтобы один-единственный раз король проявил себя мужчиной!
– Ха! – взорвалась Мария Медичи. – Мужчиной! Каким мужчиной он показал себя с вами, а? Он – бессильный, слабовольный импотент! Гастон, расскажи королеве все, что случилось, дословно. Я так разгневана, что не доверяю себе, если начну сама пересказывать!
Мария опустилась в кресло и принялась обмахивать себя веером, тяжело дыша через нос и сверкая глазами по мере того, как разворачивался рассказ ее сына.
– Он словно бы обручен с этим мерзавцем, – сказал в заключение Гастон, – их можно разлучить только силой.
– Силой? – Анна, усевшись возле матери с сыном, метнула взгляд в сторону дам, собравшихся в дальнем конце комнаты. Они находились слишком далеко, чтобы что-либо услышать, да и королева-мать, благодарение Богу, не повышала голос. – Что вы имеете в виду, говоря «силой»? Каковы ваши планы?
Смазливое лицо Гастона озарилось торжествующей улыбкой.
– Я намерен завтра тайно выехать из Парижа, чтобы отправиться в Орлеан и там поднять свое знамя! Я пошлю письма изгнанным принцам, Рогану, герцогам Монморанси и Бульону с призывом объединиться и объявить войну Ришелье. Другого пути у нас нет!
Анна чувствовала, что этот человек, так легко предавший и де Шале, и всех своих друзей в последнем столкновении с Ришелье и Людовиком, меньше кого-либо другого способен возглавить гражданскую войну против короля. Но выбора не было. Тщеславный, неумный, жадный и трусливый – он тем не менее был наследником престола и, несмотря на все эти недостатки, имел популярность в народе. К тому же за ним маячила тень королевы-матери с ее авторитетом десятилетнего периода регентства. Дело может выгореть. Особенно, если она, Анна, сумеет уговорить своего брата, короля Испании, поддержать заговор деньгами, а может быть, даже и воинскими подразделениями.
В критические моменты Анна плакала и даже падала в обморок. Но эти внешние признаки нервного напряжения не свидетельствовали о трусости. По натуре она была смела и решительна и тут же доказала это. Никто ничего не слышал. Ей придется довериться неопытному юнцу Гастону и неразборчивой в средствах Марии Медичи. Они, – повторяла она про себя, – оставались ее единственной надеждой. Сколько зависело от успеха этого восстания! Если Ришелье сохранит власть, ей, Анне, надеяться не на что – она так и будет вести сумеречный образ жизни отверженной жены, бездетной и находящейся под подозрением, – жертва человека, чью любовь она не приняла. Он жестоко наказал ее за это. Со слов Мари де Шеврез она знала, что его месть достигла даже Англии. Герцог Бекингем поплатился жизнью за то, что преуспел там, где кардинал потерпел неудачу. Любые средства были оправданы, чтобы избавиться от негодяя, и любые союзники приемлемы.
– Я напишу брату, – решила Анна. – Вам потребуются деньги, Гастон, и люди, наверное, тоже. Я их попрошу. Испания нам поможет!
– Превосходно, – сказала Мария Медичи. – Вот женщина с характером для тебя, сын мой. Она достойна быть королевой Франции! Как вы передадите вашу просьбу? Если кто-то увидит испанского посла на пути сюда, Ришелье сразу почует, что дело нечисто.
– Я могу отправиться в монастырь, – сказала Анна. – Я каждый день провожу в нем по нескольку часов. Никому не придет в голову заподозрить Вал-де-Грейс как место моих тайных встреч. Я приму посла Испании Мирабеля там, а вы, Мадам, передадите ему, что я буду ждать его в монастыре завтра в час дня.
– Будет сделано, – ответила Мария, – но будьте осторожны, моя дочь. Если этот дьявол пронюхает, что в это дело замешаны вы, нам всем не сносить головы.
– Я буду – сама осторожность, – пообещала Анна. – Я доверяю Мадлене де Фаржи и Мари де Шеврез, и мне потребуется их помощь, но и им я скажу не все.
– Это вы решите сами, – сказал Гастон.
Всю дорогу от Люксембургского дворца мать твердила ему о том, как он смел и как хорошо подготовлен к восстанию против короля и свержению его с трона. В результате герцог настолько преисполнился собственной значимости, что ему не хватало только энтузиазма Анны, чтобы окончательно воспарить к небу. Сейчас он пошел бы на любое дело, каким бы необдуманным и безнадежным оно ни казалось. Он потребовал себе богатую жену и стратегические территории, достаточные, чтобы сделать его самым опасным соперником брата в борьбе за власть, но ему было отказано. Досада от отказа исчезла перед лицом более грандиозного плана, сулящего корону Франции и брачный союз с Анной. И теперь, рассматривая королеву в мигающем свете свечей, глядя на ее роскошные, сверкающие огнем волосы, прелестное лицо, раскрасневшееся и оживленное от возбуждения, Гастон тут же забыл обеих принцесс, на которых задумал жениться, и в очередной раз покорился обаянию Анны.
С презрением он вспомнил брата. Такая красота и сила духа – а тот не в состоянии ими насладиться. Не желает принять вызов и покорить такое возвышенное создание. Гастон представил, как он, во всем своем мужском великолепии, успокаивает и пробуждает к жизни пылкую вдову. Да, он готов на все, что угодно!
Позиция королевы-матери была более расчетливой, хотя и столь же воинственной.
– Гастон должен уехать тайно. Ему случалось и раньше покидать Двор, чтобы вернуться через некоторое время. Надо, чтобы и на этот раз его отъезд не выглядел чем-то более подозрительным. Тем временем вы, мое дитя, обеспечите поддержку Испании. Я наберу денег, где смогу, и приготовлюсь сбежать к Гастону, когда он подаст весточку. Вы, конечно, останетесь рядом с королем. Иначе как мы, – она похлопала Анну по руке, – будем узнавать новости?
– Я останусь, – сказала Анна, – и смогу быть очень полезной. Наша ставка будет в монастыре Вал-де-Грейс – место встреч, передачи писем и тому подобное. Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы помочь вам, дорогой брат.
Гастон склонился и поцеловал Анне руку. Повинуясь порыву, он повернул ее и поцеловал ладонь.
– Вы слишком долго страдали, – сказал он. – Наступила пора избавиться не только от надоедливого прелата. Вы станете самой счастливой, самой обожаемой королевой в Христианском мире. Предоставьте это дело мне.
Мария Медичи встала.
– Отправляйтесь завтра в Вал-де-Грейс, а я сообщу послу, чтобы он встретился там с вами. Нам надо идти. Мой жалкий сын устраивает прием, и мне и Гастону следует на нем присутствовать. Мы оба будем любезны с королем и уступчивы, и никто не заподозрит, что завтра Франция окажется на грани гражданской войны.
Двумя годами раньше Анна основала общину Вал-де-Грейс и построила для нее монастырь на окраине Парижа. Скучая и потеряв всякую надежду, королева обратилась за помощью и утешением к религии. На строительство монастыря она истратила огромную сумму денег в тридцать тысяч ливров и сама выбрала настоятельницу. Тогда ее побуждения не были связаны с политическими интригами. Мир покинул Анну, и, находясь на грани отчаяния, она сама захотела укрыться от мира. Но ее неспокойный дух был не в состоянии смириться с несправедливостью и поражением, а потому она, приезжая в Вал-де-Грейс, проводила куда больше времени в обсуждении своих обид с настоятельницей, чем в молитвах и размышлениях, – как это она первоначально имела в виду.
Анна выбрала главой общины Луизу де Милле, так как у той были родственные связи в Испании. Она говорила по-испански и была благожелательно настроена по отношению к королеве. Дружба, возникшая между набожной монахиней и несчастной, бунтующей королевой, оказалась того же рода, что и привязанность к ней Мари де Шеврез и Мадлены де Фаржи. И светские дамы, и духовная наставница стали восторженными обожательницами Анны, готовыми ради нее на любой риск.
У Анны в Вал-де-Грейс были свои личные апартаменты и часовня. И именно в ней, перед крестом, подаренным ее братом, королем Испании, она рассказала послу Мирабелю о заговоре против Людовика и кардинала.
Они говорили по-испански. Время от времени Мирабель задавал вопросы: сколько денег потребуется Гастону? Намерены ли они в случае победы ограничиться свержением кардинала?
Анна заколебалась.
– Я должен знать, Ваше Величество, – мягко подтолкнул ее Мирабель, – нельзя допустить, чтобы Испания оказалась скомпрометированной из-за своей неосведомленности.
– Не знаю, как поступит королева-мать, – ответила Анна. – Она ненавидит короля и хочет, чтобы ему унаследовал Гастон. Не могу сказать с определенностью, но думаю, что Людовик недолго будет королем Франции, если Гастон одержит победу. Обо всем этом я написала брату.
Посол поклонился.
– После того как мы расстанемся, я через час буду уже на пути в Мадрид. Ответ короля я доставлю сюда. Все письма, все сообщения станут поступать к вам через монастырь, так?
– Это совершенно безопасно, – заверила его Анна. – За мной тут никто не следит, а монахини и настоятельница мне преданы. Вам надо идти, месье Мирабель. Через час я тоже уйду и вернусь через два дня. Тогда у меня будет побольше новостей.
– До встречи, Мадам, – посол низко склонился над ее рукой. Он восхищался силой духа королевы и только надеялся, что она будет на той же высоте в смысле осторожности. Как дипломат он слишком хорошо знал ум и энергию кардинала Ришелье. Чтобы его перехитрить, потребуется кое-что побольше, чем община монахинь и одна одинокая женщина.
Двумя днями позже Анна нанесла визит в Вал-де-Грейс. При ней были письма королевы-матери Гастону, окопавшемуся в своем герцогстве в Орлеане и предающемуся по внешней видимости обсуждению своих обид с Роганом и герцогом Бульонским. В письмах старая королева обливала грязью кардинала, не щадя и своего сына, Людовика, за его слабость и приверженность к разрушительной политике Ришелье. Оба они губили страну, настраивая против себя Испанию в такой степени, что договор, с таким трудом завоеванный в Ратисбоне, превращался в фарс. Ее Величество поощряло Гастона, горячо выражая ему свою привязанность и вознося неумеренную похвалу за его смелость и преданность ей. А также уговаривала окружавшую Гастона знать помочь ее младшему сыну.
Посланец Мирабеля унес эту чреватую взрывом информацию, среди которой было длинное письмо самой Анны к герцогу Орлеанскому, в котором она, выражая свои чувства, предписывала ему держаться твердо и заверяла, что он может рассчитывать на ее благодарность, когда на их заклятого врага обрушатся те же несчастья и смерть, которые он наслал на столь многих друзей как Анны, так и Гастона.
Направляясь в Люксембургский дворец на встречу с Марией Медичи, она неожиданно столкнулась лицом к лицу с Ришелье в приемной матери короля.
Почти полгода они не разговаривали друг с другом. Однажды, сразу после болезни Людовика, он при встрече сделал попытку заговорить, но Анна ее пресекла, быстро отойдя прочь, прежде чем кардинал успел сказать хоть слово. Тогда ей казалось, что им повезло, и Ришелье вот-вот лишится своего могущества. Теперь его падение стало делом нескольких недель, в крайнем случае – месяцев, пока Гастон соберет армию и пойдет на Париж. А он даже не подозревал об этом! Сейчас-то ему не выйти сухим из воды.
В Люксембургский дворец они оба пришли с одной целью – встретиться с королевой-матерью. Кардинал остановился перед Анной, не давая ей пройти. Встретив взгляд его больших серых глаз, хладнокровно ее разглядывающих, Анна покраснела. Он, казалось, нисколько не изменился. На нем были (редкий случай) кардинальская мантия и шапочка. В бороде – несколько седых волос, отсутствовавших полгода назад. Красивое, с орлиным профилем лицо чуть осунулось, в морщинах вокруг глаз проглядывала усталость. Но только и всего. Страх и отвращение волной прилили к сердцу Анны. Она покраснела до корней волос, вспомнив о замышляемых против него тайных кознях. Инстинктивным жестом она выставила перед собой руку, словно желая отстранить от себя кардинала, но Ришелье, прежде чем Анна успела среагировать, взял ее руку и коснулся пальцев губами. Легкий поцелуй, казалось, обжег кожу. Словно этот контакт, такой формальный и незначительный, на самом деле был более опасным и страстным, чем безумные объятия Бекингема несколько лет назад. И ее тело опять почти предало Анну! Ей вдруг захотелось тереть и тереть свою руку, пока не сотрется этот холодный поцелуй. Как будто губы кардинала оставили след на ее коже.
– Какой удачный случай, Мадам, – сказал он как всегда низким вкрадчивым тоном. Ей никогда не доводилось слышать грубость и резкую насмешку, которыми он славился в разговорах с другими. – Я намеревался, посетив королеву-мать, нанести и вам визит вежливости. Но может быть, вы удостоите меня своим вниманием здесь и сейчас?
Кроме них, в комнате находилось с полдюжины людей: кое-кто из знати с женами, священник и один человек из окружения кардинала. Все они не отрывали глаз от высоких собеседников, не решаясь подойти, но горя желанием услышать, что говорят друг другу эти двое, так остро ненавидящие друг друга.
– Если чувство приличия вас не удерживает, то как могу удержать я? – бросила Анна. Кардинал склонил голову, как бы извиняясь. Восемь лет назад она оскорбила его громко и публично – так, что каждый мог это услышать. Сейчас ее голос не поднимался выше шепота – хотя бы настолько она была научена горьким опытом.
– Мое чувство приличия не менее чувствительно, чем у любого человека, беседующего с вами. Я скорее умру, чем обижу вас.
– Тогда почему вы не уйдете? – потребовала Анна. – Своим присутствием вы меня оскорбляете!
– Увы, вам доставляет удовольствие при каждой возможности напоминать мне об этом, что меня крайне печалит, Мадам. – На лице кардинала играла легкая насмешливая улыбка, но в его взгляде, обычно таком ясно-холодном и замкнутом, сейчас, казалось, пряталась боль. И это побудило Анну нанести еще один удар.
– Одно-то преимущество в моем жалком и одиноком существовании все-таки есть: ваше общество, мой любезный кардинал, мне не навязывают, и я редко вас вижу. Меня преследуют, за мной следят – как будто я – преступница, а не королева Франции, и в ответе за это – вы. Пользуюсь случаем заявить, что вам нет смысла докучать мне вашими коварными речами, – я никогда вас не прощу! Надеюсь, это понятно?
– Ничего не может быть яснее, – спокойно ответил кардинал тем же ласковым голосом. Однако Анне все же удалось задеть его, так как он на мгновение отвернулся, чтобы скрыть обиду. – Но я обратился к вам через герцогиню де Шеврез, надеясь с ее помощью улучшить наши отношения, – добиться, по крайней мере, вашего прощения, если не дружбы. Не сомневаюсь, что она передала вам мои слова.
– Да, передала, – ответила Анна. Предупреждение устрашило на какое-то время даже бесстрашную герцогиню: «Скажите королеве, чтобы она не впутывалась в эту последнюю интригу». А она, Анна, не только впуталась, но ее участие стало неотъемлемым условием успеха всей затеи.
– Но судя по всему, – Ришелье сделал жест в сторону дверей в покои королевы-матери, – вы не вняли моему посланию. Скажите, Мадам, почему вы так меня ненавидите?
Вопрос был задан шепотом, но в глазах, снова обращенных к Анне, сверкало жгучее запретное желание. Между ними ничто не изменилось: он преследовал, а она пыталась убежать.
– Вы знаете, почему, – медленно сказала Анна и приложила руку к щеке, на которой не осталось и следа краски. – Вы – все тот же, каким показали себя тогда, в Туре, и все так же пренебрегаете и своим, и моим положением. Поэтому-то вы меня мучаете, а я вас ненавижу.
– Если я и мучаю вас, – возразил он, – то только потому, что вы не оставляете мне выбора. Я никогда не стремился причинить вам вред. Я хотел стать вашим другом, наставником… Но вы объявили меня своим врагом, потому что в ваших глазах я совершил преступление. Но для Бекингема это не было преступлением? Или для этого щенка, Гастона? Почему, Мадам, именно меня вы не можете простить?
– Потому что вы – священник, – прошептала Анна. – Боже, прости такие слова, но вы приводите меня в ужас. Я содрогаюсь… Сжальтесь, уйдите и оставьте меня в покое.
Ришелье низко поклонился, выставив перед собой руку, на которой сверкнул аметист.
– Я ухожу. Здесь слишком много любопытствующих глаз, а вам известно, как ревнив король во всем, что касается вас. Или, точнее, вам это неизвестно, так как я защищал Ваше Величество, чем только мог, – всеми этими муками, на которые вы жалуетесь. И, конечно, вы правы – я все тот же, каким был в часовне в Туре, когда вы отпрянули от меня, как будто сам дьявол объяснялся вам в любви. Я не подпускал к вам других, Мадам, но этим я спас вашу жизнь. И теперь делаю последнюю попытку предостеречь вас. Не ставьте на королеву-мать или ее сына. Прощайте, Мадам. Боюсь, пройдет немало времени, пока мы встретимся снова.
