Текст книги "Овод"
Автор книги: Этель Войнич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Глава V
В тот день Артуру захотелось совершить длинную прогулку. Он поручил свои вещи товарищу студенту, а сам отправился в Ливорно пешком.
День был сырой и облачный, но не холодный, и равнина, по которой он шёл, казалась ему прекрасной, как никогда. Он испытывал наслаждение, ощущая мягкую влажную траву под ногами, всматриваясь в робкие глазки придорожных весенних цветов. У опушки леса птица свивала гнездо в кусте жёлтой акации и при его появлении с испуганным криком взвилась в воздух, затрепетав тёмными крылышками.
Артур пытался сосредоточиться на благочестивых размышлениях, каких требовал канун великой пятницы. Но два образа – Монтанелли и Джеммы – всё время мешали его намерениям, так что в конце концов он отказался от попытки настроить себя на благочестивый лад и предоставил своей фантазии свободно нестись к величию и славе грядущего восстания и к той роли, которую он предназначал в нём двум своим кумирам. Padre был в его воображении вождём, апостолом, пророком. Перед его священным гневом исчезнут все тёмные силы, и у его ног юные защитники свободы должны будут сызнова учиться старой вере и старым истинам в их новом, не изведанном доселе значении.
А Джемма? Джемма будет сражаться на баррикадах. Джемма рождена, чтобы стать героиней. Это верный товарищ. Это та чистая и бесстрашная девушка, о которой мечтало столько поэтов. Джемма станет рядом с ним, плечом к плечу, и они с радостью встретят крылатый вихрь смерти. Они умрут вместе в час победы, ибо победа не может не прийти. Он ничего не скажет ей о своей любви, ни словом не обмолвится о том, что могло бы нарушить её душевный мир и омрачить её товарищеские чувства. Она святыня, беспорочная жертва, которой суждено быть сожжённой на алтаре за свободу народа. И разве он посмеет войти в святая святых души, не знающей иной любви, кроме любви к богу и Италии?
Бог и Италия… Капли дождя упали на его голову, когда он входил в большой мрачный особняк на Дворцовой улице.
На лестнице его встретил дворецкий Джули, безукоризненно одетый, спокойный и, как всегда, вежливо недоброжелательный.
– Добрый вечер, Гиббонс. Братья дома?
– Мистер Томас и миссис Бёртон дома. Они в гостиной.
Артур с тяжёлым чувством вошёл в комнаты. Какой тоскливый дом! Поток жизни нёсся мимо, не задевая его. В нём ничто не менялось: все те же люди, все те же фамильные портреты, всё та же дорогая безвкусная обстановка и безобразные блюда на стенах, все то же мещанское чванство богатством; все тот же безжизненный отпечаток, лежащий на всём… Даже цветы в бронзовых жардиньерках казались искусственными, вырезанными из жести, словно в тёплые весенние дни в них никогда не бродил молодой сок.
Джули сидела в гостиной, бывшей центром её существования, и ожидала гостей к обеду. Вечерний туалет, застывшая улыбка, белокурые локоны и комнатная собачка на коленях – ни дать ни взять картинка из модного журнала!
– Здравствуй, Артур! – сказала она сухо, протянув ему на секунду кончики пальцев и перенеся их тотчас же к более приятной на ощупь шелковистой шерсти собачки. – Ты, надеюсь, здоров и хорошо занимаешься?
Артур произнёс первую банальную фразу, которая пришла ему в голову, и погрузился в тягостное молчание. Не внёс оживления и приход чванливого Джеймса в обществе пожилого чопорного агента какой-то пароходной компании. И когда Гиббонс доложил, что обед подан, Артур встал с лёгким вздохом облегчения.
– Я не буду сегодня обедать, Джули. Прошу извинить меня, но я пойду к себе.
– Ты слишком строго соблюдаешь пост, друг мой, – сказал Томас. – Я уверен, что это кончится плохо.
– О нет! Спокойной ночи.
В коридоре Артур встретил горничную и попросил разбудить его в шесть часов утра.
– Синьорино[23]23
Синьорино – обращение к молодому человеку (итал).
[Закрыть] пойдёт в церковь?
– Да. Спокойной ночи, Тереза.
Он вошёл в свою комнату. Она принадлежала раньше его матери, и альков против окна был превращён в молельню во время её долгой болезни. Большое распятие на чёрном пьедестале занимало середину алькова. Перед ним висела лампада. В этой комнате мать умерла. Над постелью висел её портрет, на столе стояла китайская ваза с букетом фиалок – её любимых цветов. Минул ровно год со дня смерти синьоры Глэдис, но слуги-итальянцы не забыли её.
Артур вынул из чемодана тщательно завёрнутый портрет в рамке. Это был сделанный карандашом портрет Монтанелли, за несколько дней до того присланный из Рима, Он стал развёртывать своё сокровище, но в эту минуту в комнату с подносом в руках вошёл мальчик – слуга Джули. Старая кухарка-итальянка, служившая Глэдис до появления в доме новой, строгой хозяйки, уставила этот поднос всякими вкусными вещами, которые, как она полагала, дорогой синьорино мог бы съесть, не нарушая церковных обетов. Артур от всего отказался, за исключением кусочка хлеба; и слуга, племянник Гиббонса, недавно приехавший из Англии, многозначительно ухмыльнулся, уходя с подносом из комнаты. Он уже успел примкнуть к протестантскому лагерю на кухне.
Артур вошёл в альков и опустился на колени перед распятием, напрягая все силы, чтобы настроить себя на молитву и набожные размышления. Но ему долго не удавалось это. Он и в самом деле, как сказал Томас, слишком усердствовал в соблюдении поста. Лишения, которым он себя подвергал, действовали как крепкое вино. По его спине пробежала лёгкая дрожь, распятие поплыло перед глазами, словно в тумане. Он произнёс длинную молитву и только после этого мог сосредоточиться на тайне искупления Наконец крайняя физическая усталость одержала верх над нервным возбуждением, и он заснул со спокойной душой, свободной от тревожных и тяжёлых дум.
Артур крепко спал, когда в дверь его комнаты кто-то постучал нетерпеливо и громко.
«А, Тереза», – подумал он, лениво поворачиваясь на другой бок.
Постучали второй раз. Он вздрогнул и проснулся.
– Синьорино! Синьорино! – крикнул мужской голос. – Вставайте, ради бога!
Артур вскочил с кровати:
– Что случилось? Кто там?
– Это я, Джиан Баттиста. Заклинаю вас именем пресвятой девы! Вставайте скорее!
Артур торопливо оделся и отпер дверь. В недоумении смотрел он на бледное, искажённое ужасом лицо кучера, но, услышав звук шагов и лязг металла в коридоре, понял все.
– За мной? – спросил он спокойно.
– За вами! Торопитесь, синьорино! Что нужно спрятать? Я могу…
– Мне нечего прятать. Братья знают?
В коридоре, из-за угла, показался мундир.
– Синьора разбудили. Весь дом проснулся. Какое горе, какое ужасное горе! И ещё в страстную пятницу! Угодники божий, сжальтесь над нами!
Джиан Баттиста разрыдался. Артур сделал несколько шагов навстречу жандармам, которые, громыхая саблями, входили в комнату в сопровождении дрожащих слуг, одетых во что попало. Артура окружили. Странную процессию замыкали хозяин и хозяйка дома. Он – в туфлях и в халате, она – в длинном пеньюаре и с папильотками.
«Как будто наступает второй потоп и звери, спасаясь, бегут в ковчег! Вот, например, какая забавная пара!» – мелькнуло у Артура при виде этих нелепых фигур, и он едва удержался от смеха, чувствуя всю неуместность его в такую серьёзную минуту.
– Ave, Maria, Regina Coeli[24]24
Ave, Maria, Regina Coeli – «Радуйся, Мария, царица небесная…» – начало католической молитвы (лат.).
[Закрыть]… – прошептал он и отвернулся, чтобы не видеть папильоток Джули, вводивших его в искушение.
– Будьте добры объяснить мне, – сказал мистер Бёртон, подходя к жандармскому офицеру, – что значит это насильственное вторжение в частный дом? Я должен предупредить вас, что мне придётся обратиться к английскому послу, если вы не дадите удовлетворительных объяснений.
– Думаю, что объяснение удовлетворит и вас, и английского посла, – сухо сказал офицер.
Он развернул приказ об аресте студента философского факультета Артура Бёртона и вручил его Джеймсу, холодно прибавив:
– Если вам понадобятся дальнейшие объяснения, советую лично обратиться к начальнику полиции.
Джули вырвала бумагу из рук мужа, быстро пробежала её глазами и накинулась на Артура с той грубостью, на какую способна только пришедшая в бешенство благовоспитанная леди.
– Ты опозорил нашу семью! – кричала она. – Теперь вся городская чернь будет глазеть на нас. Вот куда тебя привело твоё благочестие – в тюрьму! Впрочем, чего же было и ждать от сына католички…
– Сударыня, с арестованными на иностранном языке говорить не полагается, – прервал её офицер.
Но его слова потонули в потоке обвинений, которыми сыпала по-английски Джули:
– Этого надо было ожидать! Пост, молитвы, душеспасительные размышления – и вот что за этим скрывалось! Я так и думала.
Доктор Уоррен сравнил как-то Джули с салатом, который повар слишком сдобрил уксусом. От её тонкого, пронзительного голоса у Артура стало кисло во рту, и он сразу вспомнил это сравнение.
– Зачем так говорить! – сказал он. – Вам нечего опасаться неприятностей. Все знают, что вы тут совершенно ни при чём… Я полагаю, – прибавил он, обращаясь к жандармам, – вы хотите осмотреть мои вещи? Мне нечего скрывать.
Пока жандармы обыскивали комнату, выдвигали ящики, читали его письма, просматривали университетские записи, Артур сидел на кровати. Он был несколько взволнован, но тревоги не чувствовал. Обыск его не беспокоил: он всегда сжигал письма, которые могли кого-нибудь скомпрометировать, и теперь, кроме нескольких рукописных стихотворений, полуреволюционных, полумистических, да двух-трех номеров «Молодой Италии», жандармы не нашли ничего, что могло бы вознаградить их за труды.
После долгого сопротивления Джули уступила уговорам своего шурина и пошла спать, проплыв мимо Артура с презрительно-надменным видом. Джеймс покорно последовал за ней.
Когда они вышли, Томас, который всё это время шагал взад и вперёд по комнате, стараясь казаться равнодушным, подошёл к офицеру и попросил у него разрешения переговорить с арестованным. Тот кивнул вместо ответа, и Томас, подойдя к Артуру, пробормотал хриплым голосом:
– Ужасно неприятная история! Я очень огорчён.
Артур взглянул на него глазами, ясными, как солнечное утро.
– Вы всегда были добры ко мне, – сказал он. – Вам нечего беспокоиться. Мне ничто не угрожает.
– Послушай, Артур! – Томас дёрнул себя за ус и решил говорить напрямик. – Эта история имеет какое-нибудь отношение к денежным делам?.. Если так, то я…
– К денежным делам? Нет, конечно. При чём тут…
– Значит, политика? Я так и думал. Ну что же делать… Не падай духом и не обращай внимания на Джули, ты ведь знаешь, какой у неё язык. Так вот, если нужна будет моя помощь – деньги или ещё что-нибудь, – дай мне знать. Хорошо?
Артур молча протянул ему руку, и Томас вышел, стараясь придать своему тупому лицу как можно более равнодушное выражение.
Тем временем жандармы закончили обыск, и офицер предложил Артуру надеть пальто. Артур хотел уже выйти из комнаты и вдруг остановился на пороге: ему было тяжело прощаться с молельней матери в присутствии жандармов.
– Вы не могли бы выйти на минуту? – спросил он. – Убежать я всё равно не могу, а прятать мне нечего.
– К сожалению, арестованных запрещено оставлять одних.
– Хорошо, пусть так.
Он вошёл в альков, преклонил колена и, поцеловав распятие, прошептал:
– Господи, дай мне силы быть верным до конца!
Офицер стоял у стола и рассматривал портрет Монтанелли.
– Это ваш родственник? – спросил он.
– Нет, это мой духовный отец, новый епископ Бризигеллы.
На лестнице его ожидали слуги-итальянцы, встревоженные и опечаленные. Артура, как и его мать, любили в доме, и теперь слуги теснились вокруг него, горестно целовали ему руки и платье. Джиан Баттиста стоял тут же, роняя слезы на седые усы. Никто из Бертонов не пришёл проститься. Их равнодушие ещё более подчёркивало преданность и любовь слуг, и Артур едва не заплакал, пожимая протянутые ему руки:
– Прощай, Джиан Баттиста, поцелуй своих малышей! Прощайте, Тереза! Молитесь за меня, и да хранит вас бог! Прощайте, прощайте…
Он быстро сбежал с лестницы.
Прошла минута, и карета отъехала, провожаемая маленькой группой безмолвных мужчин и рыдающих женщин.
Глава VI
Артур был заключён в огромную средневековую крепость, стоявшую у самой гавани. Тюремная жизнь оказалась довольно сносной. Камера у Артура была сырая, тёмная, но он вырос в старом особняке на Виа-Борра, и, следовательно, духота, смрад и крысы были ему не в диковинку. Кормили в тюрьме скудно и плохо, но Джеймс вскоре добился разрешения посылать брату всё необходимое из дома. Артура держали в одиночной камере, и хотя надзор был не так строг, как он ожидал, всё-таки узнать причину своего ареста ему так и не удалось. Тем не менее его не покидало то душевное спокойствие, с каким он вошёл в крепость. Ему не разрешали читать, и всё время он проводил в молитве и благочестивых размышлениях, терпеливо ожидая дальнейших событий.
Однажды утром часовой отпер дверь камеры и сказал:
– Пожалуйте!
После двух-трех вопросов, на которые был только один ответ: «Разговаривать воспрещается», Артур покорился и пошёл за солдатом по лабиринту пропитанных сыростью дворов, коридоров и лестниц. Наконец его ввели в большую светлую комнату, где за длинным столом, заваленным бумагами, лениво переговариваясь, сидели трое военных. Когда он вошёл, они сейчас же Приняли важный, деловой вид, и старший из них, уже пожилой щеголеватый полковник с седыми бакенбардами, указал ему на стул по другую сторону стола и приступил к предварительному допросу.
Артур ожидал угроз, оскорблений, брани и приготовился отвечать с выдержкой и достоинством. Но ему пришлось приятно разочароваться. Полковник держался чопорно, по-казённому сухо, но с безукоризненной вежливостью. Последовали обычные вопросы: имя, возраст, национальность, общественное положение; ответы записывались один за другим.
Артур уже начал чувствовать скуку и нетерпение, как вдруг полковник сказал:
– Ну, а теперь, мистер Бёртон, что вам известно о «Молодой Италии»?
– Мне известно, что это политическое общество, которое издаёт газету в Марселе и распространяет её в Италии с целью подготовить народ к восстанию и изгнать австрийскую армию из пределов страны.
– Вы читали эту газету?
– Да. Я интересовался этим вопросом.
– А когда вы читали её, приходило ли вам в голову, что вы совершаете противозаконный акт?
– Конечно.
– Где вы достали экземпляры, найденные в вашей комнате?
– Этого я не могу вам сказать.
– Мистер Бёртон, здесь нельзя говорить «не могу». Вы обязаны отвечать на все мои вопросы.
– В таком случае – не хочу, поскольку «не могу» вам не нравится.
– Если вы будете говорить со мной таким тоном, вам придётся пожалеть об этом, – заметил полковник.
Не дождавшись ответа, он продолжал:
– Могу ещё прибавить, что, по имеющимся у нас сведениям, ваша связь с этим обществом была гораздо ближе – она заключалась не только в чтении запрещённой литературы. Вам же будет лучше, если вы откровенно сознаётесь во всём. Так или иначе, мы узнаем правду, и вы убедитесь, что выгораживать себя и запираться бесполезно.
– У меня нет никакого желания выгораживать себя. Что вы хотите знать?
– Прежде всего скажите, каким образом вы, иностранец, могли впутаться в подобного рода дела?
– Я много думал об этих вопросах, много читал и пришёл к определённым выводам.
– Кто убедил вас присоединиться к этому обществу?
– Никто. Это было моим личным желанием.
– Вы меня дурачите! – резко сказал полковник. Терпение, очевидно, начинало изменять ему. – К политическим обществам не присоединяются без влияния со стороны. Кому вы говорили о том, что хотите стать членом этой организации?
Молчание.
– Будьте любезны ответить.
– На такие вопросы я не стану отвечать.
В голосе Артура послышались угрюмые нотки. Какое-то странное раздражение овладело им. Он уже знал об арестах, произведённых в Ливорно и Пизе, хотя и не представлял себе истинных масштабов разгрома. Но и того, что дошло до него, было достаточно, чтобы вызвать в нём лихорадочную тревогу за участь Джеммы и остальных друзей.
Притворная вежливость офицера, этот словесный турнир, эта скучная игра в коварные вопросы и уклончивые ответы беспокоили и злили его, а тяжёлые шаги часового за дверью действовали ему на нервы.
– Между прочим, когда вы виделись в последний раз с Джиованни Боллой? – вдруг спросил полковник. – Перед вашим отъездом из Пизы?
– Это имя мне не знакомо.
– Как! Джиованни Болла? Вы его прекрасно знаете. Молодой человек высокого роста, бритый. Ведь он ваш товарищ по университету.
– Я знаком далеко не со всеми студентами.
– Боллу вы должны знать. Посмотрите: вот его почерк. Вы видите, он вас прекрасно знает.
И полковник небрежно передал ему бумагу, на которой сверху стояло: «Протокол», а внизу была подпись: «Джиованни Болла». Наскоро пробегая её, Артур наткнулся на своё имя. Он с изумлением поднял глаза.
– Вы хотите, чтобы я прочёл это? – спросил он.
– Да, конечно. Это касается вас.
Артур начал читать, а офицеры молча наблюдали за выражением его лица. Документ состоял из показаний, данных в ответ на целый ряд вопросов. Очевидно, Болла тоже арестован! Первые показания были самые обычные. Затем следовал краткий отчёт о связях Боллы с обществом, о распространении в Ливорно запрещённой литературы и о студенческих собраниях. А дальше Артур прочёл: «В числе примкнувших к нам был один молодой англичанин, по имени Артур Бёртон, из семьи богатых ливорнских судовладельцев».
Кровь хлынула в лицо Артуру. Болла выдал его! Болла, который принял на себя высокую обязанность руководителя, Болла, который завербовал Джемму… и был влюблён в неё! Он положил бумагу на стол и опустил глаза.
– Надеюсь, этот маленький документ освежил вашу память? – вежливо осведомился полковник.
Артур покачал головой.
– Я не знаю этого имени, – сухо повторил он. – Тут, вероятно, какая-то ошибка.
– Ошибка? Вздор! Знаете, мистер Бёртон, рыцарство и донкихотство – прекрасные вещи, но не надо доводить их до крайности. Это ошибка, в которую постоянно впадает молодёжь. Подумайте: стоит ли компрометировать себя и портить свою будущность из-за таких пустяков? Вы щадите человека, который вас же выдал. Как видите, он не отличался особенной щепетильностью, когда давал показания о вас.
Что-то вроде насмешки послышалось в голосе полковника. Артур вздрогнул; внезапная догадка блеснула у него в голове.
– Это ложь! Вы совершили подлог! Я вижу это по вашему лицу! – крикнул он. – Вы хотите уличить кого-нибудь из арестованных или строите ловушку мне! Обманщик, лгун, подлец…
– Молчать! – закричал полковник, в бешенстве вскакивая со стула.
Его коллеги были уже на ногах.
– Капитан Томмаси, – сказал полковник, обращаясь к одному из них, – вызовите стражу и прикажите посадить этого молодого человека в карцер на несколько дней. Я вижу, он нуждается в хорошем уроке, его нужно образумить.
Карцер был тёмной, мокрой, грязной дырой в подземелье. Вместо того, чтобы «образумить» Артура, он довёл его до последней степени раздражения. Богатый дом, где он вырос, воспитал в нём крайнюю требовательность ко всему, что касалось чистоплотности, и оскорблённый полковник вполне мог бы удовлетвориться первым впечатлением, которое произвели на Артура липкие, покрытые плесенью стены, заваленный кучами мусора и всяких нечистот пол и ужасное зловоние, распространявшееся от сточных труб и прогнившего дерева. Артура втолкнули в эту конуру и захлопнули за ним дверь; он осторожно шагнул вперёд и, вытянув руки, содрогаясь от отвращения, когда пальцы его касались скользких стен, на ощупь отыскал в потёмках место на полу, где было меньше грязи.
Он провёл целый день в непроглядном мраке и в полной тишине; ночь не принесла никаких перемен. Лишённый внешних впечатлений, он постепенно терял представление о времени. И, когда на следующее утро в замке щёлкнул ключ и перепуганные крысы с писком прошмыгнули мимо его ног, он вскочил в ужасе. Сердце его отчаянно билось, в ушах стоял шум, словно он был лишён света и звуков долгие месяцы, а не несколько часов.
Дверь отворилась, пропуская в камеру слабый свет фонаря, показавшийся Артуру ослепительным. Старший надзиратель принёс кусок хлеба и кружку воды. Артур шагнул вперёд. Он был уверен, что его выпустят отсюда. Но прежде чем он успел что-нибудь сказать, надзиратель сунул ему хлеб и воду, повернулся и молча вышел, захлопнув за собой дверь.
Артур топнул ногой. Впервые в жизни он почувствовал ярость. С каждым часом он все больше и больше утрачивал представление о месте и времени. Темнота казалась ему безграничной, без начала и конца. Жизнь как будто остановилась.
На третий день вечером, когда в карцере снова появился надзиратель, теперь уже в сопровождении конвоира, Артур растерянно посмотрел на них, защитив глаза от непривычного света и тщетно стараясь подсчитать, сколько часов, дней или недель он пробыл в этой могиле.
– Пожалуйте, – холодным, деловым тоном произнёс надзиратель.
Артур машинально побрёл за ним неуверенными шагами, спотыкаясь и пошатываясь, как пьяный. Он отстранил руку надзирателя, хотевшего помочь ему подняться по крутой, узкой лестнице, которая вела во двор, но, ступив на верхнюю ступеньку, вдруг почувствовал дурноту, пошатнулся и упал бы навзничь, если бы надзиратель не поддержал его за плечи.
* * *
– Ничего, оправится, – произнёс чей-то весёлый голос. – Это с каждым бывает, кто выходит оттуда на воздух.
Артур с мучительным трудом перевёл дыхание, когда ему брызнули водой в лицо. Темнота, казалось, отвалилась от него, – с шумом распадаясь на куски.
Он сразу очнулся и, оттолкнув руку надзирателя, почти твёрдым шагом прошёл коридор и лестницу. Они остановились перед дверью; когда дверь отворилась, Артур вошёл в освещённую комнату, где его допрашивали в первый раз. Не сразу узнав её, он недоумевающим взглядом окинул стол, заваленный бумагами, и офицеров, сидящих на прежних местах.
– А, мистер Бёртон! – сказал полковник. – Надеюсь, теперь мы будем сговорчивее. Ну, как вам понравился карцер? Не правда ли, он не так роскошен, как гостиная вашего брата?
Артур поднял глаза на улыбающееся лицо полковника. Им овладело безумное желание броситься на этого щёголя с седыми бакенбардами и вгрызться ему в горло. Очевидно, это отразилось на его лице, потому что полковник сейчас же прибавил уже совершенно другим тоном:
– Сядьте, мистер Бёртон, и выпейте воды, – я вижу, вы взволнованы.
Артур оттолкнул предложенный ему стакан и, облокотившись о стол, положил руку на лоб, силясь собраться с мыслями. Полковник внимательно наблюдал за ним, подмечая опытным глазом и дрожь в руках, и трясущиеся губы, и взмокшие волосы, и тусклый взгляд – всё, что говорило о физической слабости и нервном переутомлении.
– Мистер Бёртон, – снова начал полковник после нескольких минут молчания, – мы вернёмся к тому, на чём остановились в прошлый раз. Тогда у нас с вами произошла маленькая неприятность, но теперь – я сразу же должен сказать вам это – у меня единственное желание: быть снисходительным. Если вы будете вести себя должным образом, с вами обойдутся без излишней строгости.
– Чего вы хотите от меня?
Артур произнёс это совсем несвойственным ему резким, мрачным тоном.
– Мне нужно только, чтобы вы сказали откровенно и честно, что вам известно об этом обществе и его членах. Прежде всего, как давно вы знакомы с Боллой?
– Я его никогда не встречал. Мне о нём ровно ничего не известно.
– Неужели? Хорошо, мы скоро вернёмся к этому. Может быть, вы знаете молодого человека, по имени Карло Бини?
– Никогда не слыхал о таком.
– Это уже совсем странно. Ну, а что вы можете сказать о Франческо Нери?
– Впервые слышу это имя.
– Но ведь вот письмо, адресованное ему и написанное вашей рукой! Взгляните.
Артур бросил небрежный взгляд на письмо и отложил его в сторону.
– Оно вам знакомо?
– Нет.
– Вы отрицаете, что это ваш почерк?
– Я ничего не отрицаю. Я не помню такого письма.
– Может быть, вы вспомните вот это?
Ему передали второе письмо. Он узнал в нём то, которое писал осенью одному товарищу студенту.
– Нет.
– И не знаете лица, которому оно адресовано?
– Не знаю.
– У вас удивительно короткая память.
– Это мой давнишний недостаток.
– Вот как! А я слышал от одного из университетских профессоров, что вас отнюдь не считают неспособным. Скорее, наоборот.
– Вы судите о способностях, вероятно, с полицейской точки зрения. Профессора университета употребляют это слово в несколько ином смысле.
Нотка нарастающего раздражения явственно слышалась в ответах Артура. Голод, спёртый воздух и бессонные ночи подорвали его силы. У него ныла каждая косточка, а голос полковника действовал ему на нервы, точно царапанье грифеля по доске.
– Мистер Бёртон, – строго сказал полковник, откинувшись на спинку стула, – вы опять забываетесь. Я предостерегаю вас ещё раз, что подобный тон не доведёт до добра. Вы уже познакомились с карцером и вряд ли вам захочется попасть в него вторично. Скажу вам прямо: если мягкость на вас не подействует, я применю к вам строгие меры. Помните, у меня есть доказательства – веские доказательства, – что некоторые из названных мною молодых людей занимались тайной доставкой запрещённой литературы через здешний порт и что вы были в сношениях с ними. Так вот, намерены ли вы сказать добровольно, что вы знаете обо всём этом?
Артур ещё ниже опустил голову. Слепая ярость шевелилась в нём, точно живое существо. И мысль, что он может потерять самообладание, испугала его больше, чем угрозы. Он в первый раз ясно осознал, что джентльменская сдержанность и христианское смирение могут изменить ему, и испугался самого себя.
– Я жду ответа, – сказал полковник.
– Мне нечего вам отвечать.
– Так вы решительно отказываетесь говорить?
– Я ничего не скажу.
– В таком случае, придётся распорядиться, чтобы вас вернули в карцер и держали там до тех пор, пока ваше решение не переменится. Если вы не образумитесь и в дальнейшем, я прикажу надеть на вас кандалы.
Артур поднял голову. По телу его пробежала дрожь.
– Вы можете делать всё, что вам угодно, – сказал он тихо. – Но допустит ли английский посол, чтобы так обращались с британским подданным без всяких доказательств его виновности?
Наконец Артура увели в прежнюю камеру, где он повалился на койку и проспал до следующего утра. Кандалов на него не надели и в страшный карцер не перевели, но вражда между ним и полковником росла с каждым допросом.
Напрасно Артур молил бога о том, чтобы он даровал ему силы побороть в себе злобу, напрасно размышлял он целые ночи о терпении, кротости Христа. Как только его приводили в длинную, почти пустую комнату, где стоял все тот же стол, покрытый зелёным сукном, как только он видел перед собой нафабренные усы полковника, ненависть снова овладевала им, толкала его на злые, презрительные ответы. Ещё не прошло и месяца, как он сидел в тюрьме, а их обоюдное раздражение достигло такой степени, что они не могли взглянуть друг на друга без гнева.
Постоянное напряжение этой борьбы начинало заметно сказываться на нервах Артура. Зная, как зорко за ним наблюдают, и вспоминая страшные рассказы о том, что арестованных опаивают незаметно для них белладонной, чтобы подслушать их бред, он почти перестал есть и спать. Когда ночью мимо его пробегала крыса, он вскакивал в холодном поту, дрожа от ужаса при мысли, что кто-то прячется в камере и подслушивает, не говорит ли он во сне.
Жандармы явно старались поймать его на слове и уличить Боллу. И страх попасть нечаянно в ловушку был настолько велик, что Артур действительно мог совершить серьёзный промах. Денно и нощно имя Боллы звучало у него в ушах, не сходило с языка и во время молитвы; он шептал его вместо имени «Мария», перебирая чётки. Но хуже всего было то, что религиозность с каждым днём как бы уходила от него вместе со всем внешним миром. С лихорадочным упорством Артур цеплялся за эту последнюю поддержку, проводя долгие часы в молитвах и покаянных размышлениях. Но мысли его все чаще и чаще возвращались к Болле, и слова молитв он повторял машинально.
Огромным утешением для Артура был старший тюремный надзиратель. Этот толстенький лысый старичок сначала изо всех сил старался напустить на себя строгость. Но добродушие, сквозившее в каждой морщинке его пухлого лица, одержало верх над чувством долга, и скоро он стал передавать записки из одной камеры в другую.
Как-то днём в середине мая надзиратель вошёл к нему с такой мрачной, унылой физиономией, что Артур с удивлением посмотрел на него.
– В чём дело, Энрико? – воскликнул он. – Что с вами сегодня случилось?
– Ничего! – грубо ответил Энрико и, подойдя к койке, рванул с неё плед Артура.
– Зачем вы берёте мой плед? Разве меня переводят в другую камеру?
– Нет, вас выпускают.
– Выпускают? Сегодня? Совсем выпускают? Энрико!
Артур в волнении схватил старика за руку, но тот сердито вырвал её.
– Энрико, что с вами? Почему вы не отвечаете? Скажите, нас всех выпускают?
В ответ послышалось только презрительное фырканье.
– Полно! – Артур с улыбкой снова взял надзирателя за руку. – Не злитесь на меня, я всё равно не обижусь. Скажите лучше, как с остальными?
– С какими это остальными? – буркнул Энрико, вдруг бросая рубашку Артура, которую он складывал. – Уж не с Боллой ли?
– С Боллой, разумеется, и со всеми другими. Энрико, да что с вами?
– Вряд ли беднягу скоро выпустят, если его предал свой же товарищ! – И негодующий Энрико снова взялся за рубашку.
– Предал товарищ? Какой ужас! – Артур широко открыл глаза.
Энрико быстро повернулся к нему:
– А разве не вы это сделали?
– Я? Вы в своём уме, Энрико? Я?
– По крайней мере так ему сказали на допросе. Мне очень приятно знать, что предатель не вы. Вас я всегда считал порядочным молодым человеком. Идёмте!
Энрико вышел в коридор, Артур последовал за ним. И вдруг его словно озарило:
– Болле сказали, что его выдал я! Ну конечно! А мне, Энрико, говорили, что меня выдал Болла. Но Болла ведь не так глуп, чтобы поверить этому вздору.
– Так это действительно неправда? – Энрико остановился около лестницы и окинул Артура испытующим взглядом.
Артур только пожал плечами:
– Конечно, ложь!
– Вот как! Рад это слышать, сынок, обязательно передам Болле ваши слова. Но, знаете, ему сказали, что вы донесли на него… ну, словом, из ревности. Будто вы оба полюбили одну девушку.
– Это ложь! – произнёс Артур быстрым, прерывистым шёпотом. Им овладел внезапный, парализующий все силы страх. «Полюбили одну девушку!.. Ревность!» Как они узнали это? Как они узнали?
– Подождите минутку, сынок! – Энрико остановился в коридоре перед комнатой следователя и прошептал: – Я верю вам. Но скажите мне вот ещё что. Я знаю, вы католик. Не говорили ли вы чего-нибудь на исповеди?
– Это ложь! – чуть не задохнувшись, крикнул Артур в третий раз.
Энрико пожал плечами и пошёл вперёд.
– Конечно, вам лучше знать. Но не вы первый попадаетесь на эту удочку. Сейчас в Пизе подняли большой шум из-за какого-то священника, которого изобличили ваши друзья. Они опубликовали листовку с предупреждением, что это провокатор.
