Текст книги "Коллекция"

Автор книги: Эстер Сакси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Эстер Сакси
Коллекция

Сегодня вечером музей закрывается на Рождество. На самом деле я бы предпочел продолжить работу, оставшись один на один с чучелами острочешуйчатых панголинов, тибетскими поющими чашами и огромным моржом, похожим на дирижабль. И я утешаюсь тем, что впереди еще целый день работы, а потом придется потерпеть всего только три дня до возвращения.

Я усаживаюсь за видавший виды дубовый стол и придвигаю к себе стопку каталожных карточек, исписанных каллиграфическим почерком сепиевыми чернилами. На них представлена лишь ничтожная доля Коллекции.

Вокруг меня громоздятся картонные коробки, ноги упираются в них даже под столом. Я отшельник в пещере из коричневого картона и сижу почти на самом чердаке музея. Выставочные залы с чучелами и диковинками находятся несколькими этажами ниже.

Моя работа необычайно увлекательна. Я достаю экспонат из коробки, и мое любопытство жарко стремится к нему, обволакивая и озаряя, словно языки пламени. Нахожу соответствующую карточку с указанием страны и региона, со схемами и символами. Бывает, что данные неполны, случаются и ошибки. Тогда я дописываю, обновляю, исправляю, штопая паутину слов.

Другой экспонат, еще одна карточка… Работа утоляет голод моего любопытства. Здесь и индейка, и гарнир изо дня в день.

Я знаю, что любопытство подчас принимает и уродливые формы – как у британских джентльменов викторианской эпохи, истоптавших весь мир, препарируя, измеряя головы, унижая и обращая в свою веру. Индии досталось больше других – у меня родители из Бомбея, я в курсе. Однако жажду знаний не утолишь простыми ответами «да» и «нет», вымогаемыми под дулом пистолета. Ей – и мне! – требуется большее.

Ветер доносит обрывки музыки: в саду музея под окнами распевают рождественские гимны. Я гляжу поверх экрана ноутбука на лужайки, укутанные снегом, за которыми далеко на горизонте маячат Огурец, Глаз и Осколок.

Саймон стоит на пороге, заполняя нижние две трети дверного проема.

– Привет, Радж! Небось не терпится попасть домой? Да, сегодня лучший день в году.

Мы познакомились с Саймоном полгода назад, когда я только поступил работать в музей и как-то раз в обеденный перерыв перекусывал в саду. В помещениях у нас есть строго запрещено из-за крошек – представьте, что могут натворить в Коллекции муравьи или мыши! Саймон усердно борется с мусором, который попадает к нам из города и оседает на садовых дорожках. Наша с ним общая задача – привносить порядок в хаос.

У Саймона светло-коричневая кожа, седеющие волосы и привычка в споре дергать головой, словно указывая носом на доску объявлений, к которой пришпилены его доводы.

– Что там у тебя? – интересуется он, кивая на мой стол.

– Образцы тканей из Ганы.

– Правда? – Он наклонился, разглядывая. – Моя бабуля была родом из Аккры. Думаешь, Бастейбл и там побывал? Сам это привез?

Мы с Саймоном работаем в Музее Бастейбла. Бородатое лицо и твидовый костюм мистера Бастейбла на фотоснимках настолько неизменны на всевозможном экзотическом фоне, что невольно возникает подозрение – не ловкие ли руки вырезали этого джентльмена из оранжереи английского поместья и вставили в тропические джунгли, на арктический ледник или берега Ганга?

В музее выставлена едва ли десятая часть того, что он присылал домой из своих путешествий, остальное ожидает своего часа в прохладной темноте хранилищ. Моя работа – раскапывать эти залежи, сравнивать старые записи с предметами в наличии, уточнять и исправлять.

– Трудно сказать, его ли рукой написаны эти карточки, – отвечаю я. Старший архивариус должен знать, но я не спрашивал. Слишком часто бегать к начальству выглядит непрофессионально.

– Что-нибудь особенное удалось найти? – снова спрашивает Саймон. – Какие-нибудь забытые сокровища?

Этот аспект моей работы всегда особенно интересует окружающих.

– Вот, смотри, какая прелесть. – Я выкладываю крапчатый лоскут, весь исчерченный яркими линиями.

– Красный с зеленым, – одобрительно кивает Саймон, – прямо для рождественской открытки!

– Может быть, только это погребальная ткань.

– Да что ты говоришь! Такая веселенькая…

– Рисунок называется «съеден термитами».

– Однако… но все-таки лучше, чем уродцы, набитые опилками.

Далеко не все экспонаты Коллекции радуют глаз. Музей хранит множество материалов по естествознанию – шкуры, чучела, скелеты.

– Слышишь? – Саймон наклонил голову к плечу.

В стенах раздается какое-то постукивание. Наверное, разогреваются трубы, готовясь к борьбе с зимним холодом в старинном викторианском особняке.

– Отопление?

– Может быть, – кивает он. – Выпьешь с нами вечером в «Голове короля»?

Мне нравится задавать вопросы и запоминать рассказы людей о себе и об их родных. Наверное, я просто не в меру любопытен, но Саймон считает меня хорошим слушателем и часто приглашает в паб в свою компанию садовников и уборщиков.

– Спасибо, приду.

– Для некоторых нынешнее Рождество может оказаться последним у нас, – замечает он с жалостью.

Мы все боимся потерять работу, но к Саймону это не относится. Он-то знает себе цену – кто станет выбрасывать полезный и проверенный инструмент? Не думаю, что ему грозит увольнение. Скорее уволят Дэна, его помощника. У Саймона на нагрудной карточке значится: «Старший смотритель». Дэну больше подошла бы надпись: «Поработаю, пока моя группа не раскрутится». Ни о чем, кроме музыки, он знать не хочет.

– Слыхал, что вещи пропадают? – спрашивает Саймон.

– Из Коллекции?

– Да нет, у посетителей. Коробка с ланчем, телефон… Кто-то ворует, так что запирай кабинет получше, когда уходишь.

Я похолодел. Наше укромное святилище, затерянное в южных предместьях, не может тем не менее обойтись без посетителей, которых обеспечивает город. Мы не смогли бы разместиться в меньшем здании, а нынешнее требует расходов. Народу сейчас больше, не говоря уже о сотнях детей с горящими от любопытства глазами на школьных экскурсиях, и эти толпы, естественно, привлекают карманников из того же города.

Музей должен быть комфортным местом для семейного посещения, для любознательных туристов – мы не можем позволить обворовывать наших гостей!..

Новая карточка из стопки – и сразу загадка.

На предыдущих указывалась местность, название дизайна или мотива и его перевод – например, mamafehoe (mahoe): «деньги моей бабушки», или lisa: «хамелеон», – но какое отношение к ткацкой традиции ewe kente имеет эта карточка из каталога? Откуда она могла взяться?

ЭМИЛИ

Компаньонка

1876–1897

Отопление в комнате работает нормально, но меня словно пронизывает холод. Те же чернила, тот же каллиграфический почерк. Может быть, коллекционер, хоть это и непрофессионально, делал на карточках и личные записи? Или это про картину, фотографию? Странно… хотя не одни же предметы и животные…

Стоп! Ну конечно! У животных бывают не одни только латинские названия, но и имена, друзья и компаньоны из них тоже получаются. Если неведомый коллекционер посетил Гану с каким-то ручным питомцем, который там и умер, то внизу в зале естествознания может отыскаться и соответствующее чучело. С другой стороны, двадцать с лишним лет… Впрочем, попугай или мелкая собачка способны прожить и дольше, став при этом всеобщими любимцами.

Вздохнув, я откладываю карточку в сторону, чтобы разобраться с ней позже.

Шагая по заснеженной лужайке сада с сэндвичем в руке, я размышляю о случаях воровства. С наступлением холодов среди посетителей стало больше молодежи. Прогуливают занятия?

Я еще не стар, но уличные беспорядки прошлого лета будто воздвигли барьер между мной и молодыми, подобный ограде вокруг музейной территории. Упорядоченность и система внутри, а снаружи клубок противоречий, которые невозможно разложить по категориям. Можно ли навести мосты через эту стену? Во всяком случае, я неизменно здороваюсь с молодыми людьми, когда вижу их в музее, и стараюсь не думать о них предвзято.

Авторы отчетов о беспорядках, которые мне довелось читать, оперировали лишь слегка обновленными викторианскими ярлыками, которые Англия навязала всей своей империи, подразделяя лондонскую фабричную бедноту на пьяниц и многодетных, заслуживающих и не заслуживающих помощи. Теперь, сто лет спустя, участников беспорядков классифицируют подобным же образом, выделяя тунеядцев на пособии, жертв неполных семей и криминальные меньшинства.

Лучше пускай эти юнцы бродят по музею, чем таращатся на зеркальные витрины торговых центров. Те лишь дразнят, предлагая товары, на которые у них нет денег; здесь же отношение куда уважительнее: смотри и узнавай новое.

Я подбираю последние крошки сэндвича с тунцом. Неподалеку Саймон разгребает снег на главной аллее сада.

– Не бросай на землю! – кричит он. Я демонстративно складываю обертку от сэндвича и засовываю в карман. Приблизившись, садовник спрашивает:

– Ты Дэна не видел?

– Сегодня еще нет.

Он сердито машет лопатой.

– Видать, не отошел от вчерашнего. Вечно у него похмелье, и все равно каждый раз удивляется – можно подумать, насморк подхватил!

Вернувшись в музей, я поднимаюсь на галерею, окружающую зал естествознания под самым его сводчатым куполом. Внизу посреди зала стоит молодой парень. Накинутый капюшон придает ему сходство с тюленем, качающимся на зеленоватых волнах посреди сумрачного зала. Спускаюсь вниз и направляюсь к посетителю, обходя витрины с чучелами. Может быть, удастся прочитать надписи на куртке и лучше понять его.

В просторных шкафах из стекла и красного дерева – десятки сцен из жизни животных. Здесь бобры резвятся в плексигласовой воде, там семейство барсуков высыпало из норы на склоне холма из папье-маше. Искусственная трава колышется на невидимом ветру, блестят стеклянные глаза, лоснится мех, траченный молью.

Юноша стоит в самом центре зала, задрав голову и разглядывая моржа.

Наш морж – кумир любопытных и в то же время символ невежества. Шкура, которую прислали в музей охотники, попала в руки людей, ни разу живого моржа не видевших. Они не знали, что лишняя кожа у этих животных висит складками, и набивали чучело, пока оно не стало напоминать до предела надутый аэростат. Я глубоко сочувствую несчастной жертве кураторского усердия и, проходя мимо, всякий раз молюсь, чтобы самому не допустить подобного промаха.

То, что молодой человек в капюшоне увлекся моржом, а не чем-нибудь другим из Коллекции, немного успокаивает. Морж нелеп, морж чудовищен – но его хотя бы невозможно украсть.

Мы стоим и молча смотрим на моржа. Вдруг парень резко отшатывается, едва не сбивая меня с ног.

– Черт! Извини, приятель! – Он придерживает меня двумя руками, в то же время продолжая с ужасом таращиться вверх. – Ты видел? Ты видел?

– Ничего страшного… Что видел?

– Плавник! Ласт! Черт, он им шевельнул! – Парень истерично хихикает, тыкая пальцем в гигантское чучело. – Да чтоб я сдох… Ты цел, приятель?

– Все нормально.

– Нет, ты видел? Видел? Он что, на самом деле двигается?

Изумление и страх на лице посетителя сменяются негодованием. Мне не хочется с ним спорить, чтобы лишний раз не раздражать, поэтому я с улыбкой пожимаю плечами и поспешно ретируюсь.

Карманник? Просто любопытствующий? Зашел погреться? Не исключено, что все вместе – люди с трудом поддаются классификации. Кому по силам проникнуть в истинную сущность жителей большого города? Кто способен посмотреть из окна поезда на огни тысяч домов и разглядеть в их обитателях реальных людей, таких же живых, как он сам? Скорее с ума сойдешь, чем разберешься. Куда легче рассортировать их по категориям, разложить по коробкам и снабдить ярлыками. Вот как я сейчас – ухожу и думаю про себя: «Наркоман, наверное».

Еще одна странная карточка. По спине бегут мурашки.

ФРЭНСИС АГБОДО

Ткач

1845–1903

Перед глазами невольно встают жутковатые эпизоды из истории моей профессии. Бывали времена, когда и людей коллекционировали, выставляли, препарировали. Неужели и мистер Бастейбл оказался к этому причастен?

Размышляя о той первой карточке, я такой вариант как-то упустил. Слишком английское имя Эмили сбило меня с толку. Так или иначе, эта вторая карточка может относиться к картине или фотографии, но никак не к животному, разве что к черепахе – но черепаха не может быть ткачом.

В самом худшем случае кости из разграбленной могилы, потревоженный прах… но все же, почему имя? В подобных случаях пишут «погребальный инвентарь», «урна с останками» и так далее. В Брайтонском музее есть книга, переплетенная в человеческую кожу, а в музее Питта Риверса в Оксфорде – засушенные головы. Живой человек за стеклом в бутафорской деревне для развлечения любопытствующих европейцев?

Так или иначе, если у нас тут где-то хранятся человеческие останки, как с ними поступить – возвратить на родину, исследовать, похоронить? Или, может быть, выставить для публики? Надо доложить старшему архивариусу.

Битый час я провозился, роясь в коробках, вынимая экспонаты и укладывая их обратно. Саймон и Дейв могли бы помочь, но они, по-видимому, были заняты: с нижних этажей слышалась какая-то возня, шорох и стук. Похоже, перетаскивали мебель и снимали защитные чехлы. Сегодня весь персонал по уши в делах. И потом, канун Рождества – не время для неприятных новостей.

В коробках так и не нашлось ничего похожего на человеческие останки.

– Радж, ты только погляди! – Саймон снова на пороге, обе руки его заняты.

Я беру у него жестянку размером с буханку хлеба с голубым эмалевым рисунком. Коробка раздавлена всмятку: одна сторона лопнула, другая смята в гармошку.

– Видно, та самая, что пропала у посетителя, – заразительно ухмыляется он. – Ну-ка, открой. Давай, не бойся!

– Только не здесь.

Мы выходим в коридор, и я с трудом отколупываю мятую крышку, которая со звоном отлетает. Из коробки шлепается на пол пахучее месиво из желтой пищевой пленки и остатков сэндвича с майонезом. Я едва успеваю подхватить на лету раздавленное яйцо, запеченное по-шотландски. Трещина в колбасном фарше скалится, словно змеиная пасть.

Посмеиваясь, мы брезгливо собираем останки испорченного ланча в коробку.

– Ее что, грузовиком переехали? – спрашиваю я.

– Скорей дверью защемили, – снова ухмыляется Саймон. – Гляди, что я еще нашел!

Потертый телефон с поцарапанным экраном, по краям многочисленные зазубрины.

– Крысы! – сплевывает Саймон.

– В самом деле? – ужасаюсь я.

– К гадалке не ходи.

Вот кто стучит в стенах! Крысы, в Коллекции крысы! Грызут кожу чучел, поедают оперение птиц, прыгают из одной поющей чаши в другую, заставляя их жалобно звенеть, роют ходы во внутренностях несчастного моржа.

– От них надо немедленно избавиться! – А я-то открыл коробку с ланчем в помещении, да еще и рассыпал.

– Крысобои не примут вызов под самое Рождество, – хмыкает Саймон. – Ладно, за день-другой ничего не случится.

Как же, не случится… Да крысы за одну ночь все тут в клочья разнесут! Однако Саймон прав: санэпидстанция в Рождество не работает. Надо хотя бы поискать следы перед уходом, чтобы после праздников первым делом им показать.

– Радж, ты мне не подсобишь?

Что-то, видимо, случилось: со всеми своими делами Саймон обычно справляется сам.

– Да?

– Дэн так и не появился, а мне нужно сегодня все запереть.

– Конечно, помогу.

Вот и хорошо, заодно поищем следы крыс.

– Вот спасибо, а потом в паб на пару, ага? Один я не справлюсь, рабочие говорят, там кто-то витрину пытался взломать.

– Которую? – не тот ли, в капюшоне, постарался?

– Вроде с лемурами.

Перед глазами тут же возникает безглазый череп.

– Там же одни скелеты!

Саймон недоуменно пожимает плечами и удаляется. В Коллекции достаточно редких и ценных экспонатов. Кому, скажите, могли понадобиться старые лемурьи кости?

Крысы, воры, человечьи останки… снова мурашки по спине. Отведу душу в пабе, досижу до самого закрытия. Пускай там духота и шум, это все же лучше, чем мертвая тишина моей уютной квартиры. Я бережно достаю из коробки новый лоскут. Узор dzinyegba: «мое сердце разбито». Теперь карточки…

ДЭНИЕЛ РАЙТ

Музыкант, участник беспорядков

1983–2011

Что это? Зловещий розыгрыш, шутка Саймона? Та же самая бумага с желтоватой выгоревшей на свету кромкой – но пустую карточку он мог где-нибудь найти. А чернила кофейного цвета? А изящный старинный почерк? Для такой шутки требуется специалист-каллиграф!

Ладно, идем дальше. Так… gye nyame: «один Бог ведает смысл».

Как холодно, думаю я, съежившись на стуле. Так и не согрелся после прогулки по заснеженному саду. До закрытия музея осталось полчаса.

Саймон доверил мне обход главных залов. Сегодня требуется особая, рождественская тщательность. Почти все общественные помещения в праздники будут закрыты, и бездомные, спасающиеся обычно от холода в торговых центрах и библиотеках, могли заранее облюбовать себе укрытие в музее.

Только что я буду делать, если и впрямь найду кого-нибудь под витринным шкафом? Смогу ли выгнать на улицу? Ловлю себя на мысли, что и сам бы не прочь спрятаться и остаться. Не выйдет, Саймон ждет.

Залы пусты. Чучела зверей провожают меня стеклянным взглядом. Лица на батиках и резных масках, еще животные…

В конце зала естествознания сбоку от большой дрофы я вижу дверь, которую раньше не замечал. Что там, чулан? Складское помещение? На всякий случай открываю и заглядываю.

Здесь еще один зал. Такие же сумрачные зеленоватые стены, ровная температура, верхняя галерея с коваными чугунными перилами, но сводчатый потолок и перила теряются вдали, конца им не видно.

Про этот зал Саймон не упоминал, но мне любопытно, и я вхожу.

Ряды витрин тоже теряются в бесконечности. Сияние полированного красного дерева, блеск стеклянных панелей.

Эмили я нахожу первой. Интерьер викторианской эпохи воссоздан до мелочей. Драпировка из красного бархата образует фон диорамы. Собственная гостиная мистера Бастейбла? На столе чай и кусочек пирога из папье-маше, Эмили сидит за столом и просматривает почту. В ее обязанности также входит сопровождать хозяйку дома в гости, поддерживать беседу… Компаньонка – профессия Эмили.

Взгляд молодой женщины прикован к письму, и глаз ее мне не видно. Стеклянные?

А вот и Фрэнсис Агбодо.

Он сидит за ткацким станком перед незаконченной работой. Великолепные многоцветные ткани различного рисунка висят вокруг и лежат у его ног – яркие полосы, пляшущие хамелеоны, спиральные завитки gye nyame. Эти образцы гораздо лучше и сохраннее, чем лоскутки из моих коробок, и их намного больше, чем мог держать дома простой ткач. Что за неведомый архивариус тешил здесь свое зловещее тщеславие?

Впереди композиция с современной уличной сценой. Двое молодых людей стоят перед разбитой витриной магазина – осколки закреплены так, будто они падают. У одного из парней низ лица обмотан шарфом, но я все равно узнаю его – это Дэн, младший смотритель. С ним не кто иной, как сегодняшний посетитель в капюшоне. У обоих под мышкой коробки с кроссовками, в руках ножи.

Табличка указывает, что это участники лондонских беспорядков 2011 года. Как, и все? Почему архивариус ограничился столь поверхностным описанием экспонатов?

Только тут я понимаю, что до сих пор неправильно представлял свою работу. Думал, что любопытство бывает хорошее и плохое, классификация – верная и неверная. На самом деле от меня требуется лишь пополнять Коллекцию. Она неразборчива, всеядна. Ее питают люди, и она не делает различий между хищной жадностью первых коллекционеров и осторожной пытливостью нынешних.

Однако теперь Коллекция превзошла людей, обрела самостоятельность.

Теперь она коллекционирует их самих.

Композиция в следующей витрине подготовлена с необычайной тщательностью. Гора коробок поднимается как раз до нужной высоты и покосилась на идеально выверенный угол.

Моя зимняя куртка наброшена на спинку стула, и я уверен, что, если заглянуть, в ее кармане окажется точная копия обертки от сэндвича с тунцом.

На столе – стопка карточек из каталога. Даже не вглядываясь, я знаю, что написано на верхней:

РАДЖ ЧАКРАВОРТИ

Младший архивариус

1972–2011

Толстое стекло витрины пропустит меня и только меня. Надо лишь сделать шаг и занять свое место за столом. Почему бы и нет? Коллекция знает меня, она меня хочет…

Сзади раздается какой-то скрежещущий звук, дурман на миг ослабевает. Я не в силах обернуться, но в этот краткий миг успеваю осознать, что не сделаю шага, которого от меня требуют.

Потому что не дам классифицировать себя небрежному архивариусу.

Даже если власть Коллекции превосходит все известные пределы, сама она несовершенна. Она фальшива, и претенциозна, и далека от поисков истины. Я не хочу занимать место среди ее экспонатов.

А может, во мне просто говорит гордость? Хочется бутафории побогаче, таблички повнушительней? Слишком серое выдалось Рождество, чтобы длить его вечно?

Пробую шевельнуть рукой, но пальцы движутся словно в густом сиропе. Как выбраться отсюда?

Снова тот же звук, следом топот, щелканье, шарканье… Человека легко соблазнить шаблонными категориями. В многомиллионном городе люди сами привыкли ими пользоваться, пытаясь понять окружающих – а иногда и самих себя.

Но какое дело животным до границ, проведенных человеческим разумом?

Отвернуться от витрины по-прежнему не удается, но я продолжаю сопротивляться. Жду, когда придут звери – дикие, яростные, любопытные.

Позади трещит дерево, бьется стекло, сыплются осколки – настоящие, а не фальшивые пластиковые из витрины погромщиков. Тяжелые шкафы с хрустом сдвигаются по доскам пола, свернутые в сторону чьим-то тяжелым телом. По полу, усыпанному обломками и мусором, топочут сотни мелких и крупных детей природы.

Нет, не крысы завелись в Коллекции. Не крысы крадут вещи у посетителей и пробуют на них остроту своих зубов. Здесь хозяйничают более экзотические старожилы – превращенные в чучела сто лет назад, а ныне оживленные энергией любопытства, создавшей когда-то эту экспозицию и пополнявшей ее так усердно. Того самого любопытства, которое, возможно, и привело их когда-то в ловушки и под пули охотников.

Я слышу шум за спиной и представляю себе, как несутся через зал лисы, прыгая через поваленные шкафы, стаи жуков, расставшись с булавками, наполняют воздух гулом, странствующие голуби, восстав из небытия, радостно хлопают крыльями. Скелеты лемуров несутся вдоль стен по чугунным перилам галереи. Большая дрофа тяжело летит, нацелив острый клюв, сверкая стеклянным глазом и теряя опилки из выеденных молью дыр.

А впереди всех – морж. Нелепый, неправильный, чудовищный. Тяжело ступая, крушит обломки шкафов, как давеча расплющил жестянку с ланчем. А что было делать? Его любопытство огромно, под стать гигантскому телу, но от природы достались лишь жесткие ласты да крошечные глаза.

Думаю, теперь морж интересуется мной. Может и раздавить – снова грохот за спиной, и вязкая патока, сковавшая мои конечности, понемногу разжижается, – а если спасет?

Я весь дрожу, я готовлюсь бежать… Интересно, чем это все кончится?

Перевод с английского Алексея Круглова

Об авторе

Эстер Сакси (Esther Saxey) – антрополог и литератор. Пишет как научные работы, так и истории про вампиров. Живет в Лондоне. Рассказ «Коллекция» (The Collection) был написан для сборника Stories of the Smoke (2012). На русском языке публикуется впервые.